Лишний

Глава 23

Восемь долгих дней и ночей не отлипали они друг от друга. На фронте, к счастью, наступило затишье, немцы вели окопные работы и ремонтировали технику. Но тридцать три пехотные дивизии и шесть танковых — за каждой надо было следить. К тому же из-под Севека ушла в неизвестном направлении танковая дивизия, и приказ гласил: немедленно установить новое место ее дислокации.

Мы нашли ее, эту исчезнувшую дивизию. Игнату пришлось пойти на отчаянный шаг, он умыкнул заглянувшего в город офицера из штаба 3-й танковой армии, и то, что узнал он от него, вполне окупило хлопоты с захоронением трупа. К тому времени у меня появились хорошие контакты с управлением воинских перевозок, и полученные от офицера данные удалось перепроверить.

Есть пределы и у любовных излишеств. Петр Ильич возник в «Хофе» на десятые сутки с начала вакханалий. На тонких губах его поигрывала улыбочка набедокурившего мальчугана, уверенного в том, что грозные родители простят его. Он был молод и свеж, он мог продолжать свою работу, но речи повел странные, будто сейчас не май 1943 года на оккупированной территории, а московская весна 20-х годов. Он сказал, что они решили пожениться, он и Анна, и, насколько ему известно, факт бракосочетания может удостоверить командир партизанского отряда. Возможен и другой вариант: сделать Анне документы местной немки и в Лемберге зарегистрировать брак по всем правилам. И тогда они станут жить вместе и не расставаться.

— Как, кстати, зовут невесту? — поинтересовался я.

— Анна Станиславовна Шумак, 18-го года рождения, уроженка поселка Владимирское, район не помню… Да и какое это имеет значение? Паспорт-то немецким будет!

Вот они, женщины: ложь и ложь. Никакая она не Шумак — это Игнат установил точно. По отцу полячка, Анна Степановна (Стефановна) Червинекая, одесситка, и не 1918 года рождения, а 1916-го, два годика убавила себе. В конце 41-го убежала из Одессы, какая-то мутная история с румынским офицером, убила или придушила — это Игнат разузнает. Прибилась к партизанскому отряду, нашему, потом к польской бригаде «Блясковица». А в город этот попала по документам погибшей подруги, приютила ее польская семья, выдала за родственницу…

— Не против, женись… Свадебное путешествие намечено или нет? Если все к нему готово, то вопрос: номер в Ницце заказывать с видом на море или на горы?.. Или вас вполне устроит горный отель в Швейцарии?

Он смутился. Сказал, что жить без Анны не может. Но прежней пылкости уже не было. Месяц-другой — и одесситку можно будет безболезненно для него отъять.

— Анна с тобой хочет поговорить… насчет замужества…

Чему, конечно, я не поверил. И оказался прав. Она вторглась в квартиру мою, взяв ключи у Петра Ильича. Ждала меня в темноте, обозначая себя желтым кончиком зажженной сигареты. Голос был глухим, тихим, говорила она медленно, давая возможность обдумывать каждую фразу, и речь ее сводилась к тому, что Петра Ильича надо беречь. Он не топор, не отмычка, не фомка, он — тончайший инструмент, микроскоп, спаренный с телескопом. Он не просто добытчик сведений, представляющих громадный интерес. Он — ученый, и место его — в Москве, на оценке и обработке тех данных, что поступают от сотен рассеянных по Европе информаторов. Стрелять из-за угла — не его удел. И наилучшим выходом будет: набраться мужества и честно рассказать Москве, чьими руками загребается жар здесь. Сообщить о Петре Ильиче правду. Ему незачем скрывать ее, он чист перед присягой. Он — там, в баварском городишке, — выполнил боевой приказ, и выполнил безукоризненно, и подозревать его в чем-то преступно. В конце концов, недоверие к Петру Ильичу — это ведь ошибка, произошло легкое недоразумение…

Зажигалка теплилась в ладони, очень хотелось курить, но огонек мог придать вопросу какое-то особенное значение, и я поэтому сдержался, не закурил, спросил безразлично:

— А что за недоразумение?..

И услышал то, что знал, но вообще знал, а не в тонкостях, без подробностей. Злость поднималась во мне, и обидно было, так обидно!

По краю пропасти шли мы с Петром Ильичом, друг за друга цепляясь, — а эта, с темным прошлым бабенка, повиснуть на нас хочет! Слова лишнего не говорим, сугубо по делу только, а стоило Петру Ильичу полежать под одеялом с нею — и выдана тайна, адреса, пароли, явки, сигналы. Всё рассказал ей, возвысив ее, поставив ее надо мною!

Злость кипела, гнев бурлил — и на смену им подступало горькое сожаление. В меня вошла трагедия того июньского дня, когда Петр Ильич прощался с жизнью.

Что такой день наступит и для меня — в этом я уже не сомневался и с состраданием понял, что сейчас Петр Ильич живет просто по недоразумению, вот в чем беда его. Никому он не нужен, разве что мне, Игнату и этой Анне. «Я должен!.. Я обязан!» — не раз восклицал Петр Ильич. А что, спрашивается, доказывал он? Перед кем или чем оправдывался? Винил себя — уж не в том ли, что живым остался?.. Господи, до чего же все мы нелепы и лживы! Мало того, что за чужие грехи страдаем. Мы еще в ножки кланяемся тем, кто гирями на нас навесил грехи свои!

— До Москвы далеко, — такой ответ был дан заступнице Петра Ильича. (А сам подумал: доберись Петр Ильич до Москвы — как доказывать ему невиновность свою, раз живым и невредимым прибыл? Был в гестапо или не был? Ходил на явку или не ходил? Да тут следователям работы на год!)

— А немцы рядом! — возразила она. — Так вот, Петра надо поберечь. Немцы не олухи, докопаются до него. Я же хочу помочь ему. И вам. И себе. И всем. Следующий — кто там? Альбрехт. Я убью его. Из того же оружия. И скажу тебе, когда сделаю это. Но ты Петру ничего не говори. Это наша с тобою тайна. Ты его в день, когда я скажу, посади за карточный стол, чтоб все видели и могли подтвердить. И пистолет отдай мне, «браунинг» тот, из которого…

— Стрелять-то умеешь?

В ответ последовала бабская дребедень о любви и ненависти, и ей, этой дребедени, надо было верить. Шла война, массовое взаимоистребление мужчин — и тем острее становилась любовь женщин к еще не успевшим погибнуть.

Два патрона были даны ей — ровно столько, сколько положено Альбрехту.