Литературная Газета 6468 ( № 25 2014)

Опасная профессия: мемуарист

Когда я начал писать воспоминания, честное слово, тогда я ещё не задумывался о последствиях этого опасного шага. Как оказалось, я шагнул в бездну, из которой до сих пор не могу выбраться[?] или выпутаться.

В чём дело? А дело в том, что твои субъективные оценки прошлого, твои объективные воспоминания о тех или иных деталях часто не совпадают с тем, что помнят и чувствуют очевидцы и участники давних событий. Это нормально: все люди - разные.

Например, пришёл я 8 сентября 2013 года на книжную ярмарку. Воскресенье, последний день работы, народу тьма, а на стенде одного из успешных издательств подписывает книги известный поэт. Я подхожу к поэту (или поэтке), фотографирую очередь за автографами мобильным телефоном и приветствую автора. А автор мне этак злобненько шипит:

– Ну что ты всё врёшь? Какая слава, о которой ты пишешь?

Я даже растерялся на мгновение, но быстро пришёл в себя:

– Так ведь это так и было – всё: мгновенная слава, известность…

А дело в том, что после публикации прошумевшего огромным тиражом стихотворения, причём полвека назад, поэта наверняка некоторое время не печатали, даже ещё толком не издавали, и, наверное, погрязал автор в безденежье и безнадёге.

Но я-то в те годы ещё не присутствовал в литературном пространстве, был просто юным читателем, у меня был достаточно большой круг знакомых, и хорошо запомнилось, как разные нелитературные люди с восторгом цитировали строки поэта, восхищались им, и я сразу запомнил имя, которое впоследствии приобрело немалую известность. И вот для меня, юного читателя тех лет, это и была изустная слава поэта. А его бедственное, может быть, в те годы положение только добавляло к этой славе некий ореол фронды, протестантства или, как ныне это называют, – протестутства. А вскоре слава принесла и книги, и аудиторию, и, поверьте, весьма приличные гонорары за стихи и переводы.

И вот через полвека я вспомнил о той юной славе поэта. И что же получил в ответ? А получил неприятный упрёк типа "Ну что ты врёшь?". А ведь я и не врал. Просто мы смотрели на одно и то же разными глазами при различных обстоятельствах жизни. Я даже не ответил ничего и, не прощаясь, покинул стенд с мрачным и недовольным автором.

Хочется вспомнить ещё один эпизод из жизни мемуариста, которая стала похожей на жизнь человека в зарослях колючей проволоки или терновника. Куда ни ступишь, можно ждать неожиданный укол шипа.

Бывали и неожиданные вещи.

Я вспомнил старого знакомого, человека небесталанного, но по жизни интригана, враля, позёра, который пытался совместить творческую жизнь с партийной карьерой. И я записал смешную историю о том, как мне он говорил одно, а потом пытался выдать это «одно» другому своему собеседнику за мои собственные слова.

И что вы думаете? Мне позвонила его вдова. Она была взволнована. Она меня благодарила. Я попытался честно ей возразить:

– Ну что вы, я недостоин вашей благодарности. Я ведь ничего хорошего о нём не написал.

– Вы, – сказала мне безутешная вдова, – вспомнили о нём . А ведь даже этого никто не делает с тех пор, как он умер.

И она рассказала мне печальную историю о том, как мой знакомец и её муж основал культурный фонд, привлёк в этот фонд немалые деньги, а потом его, что называется, «кинул» директор фонда, им же призванный на работу, и присвоил себе кругленькую сумму.

В итоге разговора вдова ещё раз заверила меня в своей благодарности. Мне было стыдно.

Но это ещё не всё.

На стенд издательства, которое решилось взяться за издание двух томов моих воспоминаний, пришла другая вдова одного из моих персонажей. Она как раз была недовольна моими словами о покойном муже.

«Он был совсем не такой, как написал автор…» – это её аргумент. А я согласен: мы смотрели на одного и того же человека разными глазами: я – глазами приятеля и временами даже собутыльника, а она – глазами любящей жены.

И что тут сделаешь, и что на это возразишь? Консенсус, то есть согласие, невозможен!

Со временем я начал понимать, в какое опасное предприятие я ввязался. Правда, сегодня жить несколько комфортнее, чем пару веков назад: меня никто не вызывает на дуэль и пока никто не пытается подкараулить с топором в подъезде. Но всё равно, я постоянно ощущаю за спиной некий сговор и даже заговор.

Однажды в нижнем кафе Цедээла, куда весёлая толпа литераторов пришла на фуршет после поэтического вечера, значительная персона, Без-Пяти-Минут-Классик, глядя на меня не очень-то приветливо, произнёс:

– Говорят, ты там про меня что-то поднаписал…

Особого желания оправдываться не было. Я на самом деле что-то «поднаписал», но обижать Без-Пяти-Минут-Классика мне, честно говоря, не хотелось. Пришлось объясняться.

Правда, оказывается, часто бывает обиднее любого навета.

До сих пор не могу забыть, как на одной из встреч в Доме русского зарубежья ко мне подвалил один старый колченогий критик. Колченогий именно как критик. Он тоже был задет, обижен и оскорблён.

– Как вы могли, Серёжа, написать такое об этом человеке. Она многое сделала в литературе. На неё даже Хрущёв кричал во время приёма на своей даче.

А в своём воспоминании я только предположил на основе каких-то реальных фактов, что женщина-литератор, о которой я написал, могла участвовать в операциях спецслужб. Почему бы и нет? Даже в своём интимном дневнике, написанном в конце 30-х годов ХХ века, она высказывала своё восхищение работой чекистов. Предположение было вполне логично. Но не более того: я не довёл логичное предположение до его закономерного завершения. Я ни в чём не упрекнул мимолётную героиню моих воспоминаний. Это была другая жизнь, которую судить не нам. А всё равно нарвался… Этот критик был стар – на двадцать лет старше меня. Что я мог ему ответить? Что Хрущёв «на своей даче» на чужих кричать не мог. Только на «своих», им же приглашённых. Что я мог сделать: дать в глаз старому человеку? Или послать его по соответствующему адресу? Я всего этого не сделал – каяться не стал и ответил, что каждый думает то, что считает правильным.

– Это вам с рук не сойдёт, – злобно заявил мне колченогий. – Я буду о вас писать…

И он написал – с такой же злобой, бессмысленностью и неаргументированностью, с какими и наехал на меня, но не только об этом эпизоде, а просто о моих творениях, отыскивая в них грамматические и прочие мелкие очепятки и шероховатости. Лучшего пиара для моих воспоминаний придумать было нельзя.

А я вдруг подумал: это же он за себя обиделся!.. Уж не знаю, работала ли моя мимолётная героиня со спецслужбами, но колченогий критик уж точно на них работал: как же иначе он мог печатать при советской власти такие слабые статьи о литературе, издавать такие убогие биографии советских литературных начальников?!

Я мог бы вспомнить ещё не одну подобную историю и не одно печальное объяснение.

Например, в точной уверенности, что одну из героинь моих мемуаров зовут Алла, я в трезвом уме и здравой памяти печатаю – Анна – и не замечаю этой неприятной для меня (и для неё) ошибки. Также не могу не покаяться: одного из мимолётных героев моих воспоминаний я почему-то назвал Юрой, а не Володей, о чём мне с прискорбием сообщил один вполне доброжелательный знакомец. Каюсь: ошибся. В контрольном экземпляре рукописи вернул имя давно забытому стихотворцу, но попробуйте переиздайте три книги мемуаров. Сегодня это задача на грани фантастики и невозможного! А вот ещё одна промашка: почему-то приписал авторство старой песни Григорию Поженяну. Психологически – это именно его песня, песня об Одессе, правда, написанная другим. Прости меня, Гриша… Думаю, что эта ошибка на самом деле была бы приятна Григорию Михайловичу. А вот в стихотворении о прощании с Леонидом Мартыновым, которому я и посейчас безмерно благодарен за его доброе отношение к когда-то безвестному, юному и наглому пииту, я перепутал даты: дождливый летний день на кладбище через тридцать лет напомнил мне весеннюю расхлябанную глину. Однако я сделал сноску к этому стихотворению, где честно признался в ошибке памяти. А вы попробуйте написать тысячу страниц мемуаров и не сделать ни одной ошибки. Тогда вас наверняка будут полоскать в подлом и мелочном фейсбуке именно за вашу безошибочность: мол, такой точности в воспоминаниях не бывает… А я хорошо знаю, что такое причуды памяти, – это не научный труд, а весьма сложная и витиеватая материя.

Так или иначе я попал в опасный омут, и бездна воспоминаний засасывала меня всё глубже и глубже, не давая вырваться из сумрачного и непредсказуемого прошлого. Но моя субъективная совесть и объективная реальность всё же в противоречие друг с другом не входят: я стараюсь быть точным, не придумывать того, чего не было, и не приукрашивать то, что было на самом деле.

Именно с этими мыслями я закончил третью книгу своих мемуаров, готовый к любым упрёкам и нападкам. Я давно понял, что попал в опасное приключение и, знаете ли, мне совершенно не хочется, чтобы оно, это приключение, закончилось. Просто всему есть свой срок.

P.S. Звонок от Ю.С.

В это трудно поверить, но вечером того дня, когда я завершил своё краткое эссе о сложной жизни мемуариста, а это было не так давно, мне позвонила давняя знакомая Ю.С. и строго спросила, с какой стати я записал её и Л.Г. в «окололитературные дамы»? Она прочитала этот «пассаж» в рецензии на первый том моих воспоминаний в питерском журнале «Нева». Вопрос был поставлен ребром, и мне пришлось объясняться, выкручиваться и даже обещать, что при переиздании я переведу её с уже, увы, покойной Любой в категорию «литературные дамы», что тоже вызвало критическую эмоцию...

А вообще мы хорошо поговорили, и Юля вспомнила ещё одно четверостишие Олега Дмитриева, обращённое к её собственной персоне, которая впервые оказалась в хмельном Цедээле:

И, презирая пьяный бар,

где ром и «армяньяк»,

сидит девица Сульповар –

не пьёт, а просто так!

Ещё мы обсудили дальновидность великого писателя Валентина Катаева, который в мемуарном романе «Алмазный мой венец», хотя и узнаваемо, всё же зашифровал своих героев под прозрачными кликухами, но так, что предъявить ему какие-то претензии стало гораздо труднее. В моём случае я имён не скрывал и, конечно, ожидал снежную лавину упрёков в свой адрес, о некоторых из которых поведал выше.

Воистину: мемуарист – опасная профессия.

Теги: Сергей Мнацаканян , мемуары