Литературная Газета 6475 ( № 32 2014)

В городе корабелов и белых акаций

Однажды утром, внимательно разглядывая себя в зеркале, я обнаружила коварную сеточку мелких морщин возле уголков губ, прямо как у бабушки Стеллы. По рассказам, бабушка слыла в городе Николаеве красавицей: была высокой, статной, с густыми русыми волосами и яркими голубыми глазками. Из-за неё мой ревнивый дед стрелялся на дуэли - к счастью, без летального исхода для участников. Увы, пистолеты ему не помогли: красавица жена ушла к сопернику, не очень молодому, не очень высокому, не очень красивому, но очень хорошему человеку и доктору. Дед уехал в Москву залечивать душевные раны, где продолжил занятия юриспруденцией, став отменным адвокатом по гражданским делам.

В юности бабушка мечтала о карьере певицы, училась в Львовской консерватории, но из-за болезни потеряла голос. Мир лишился прекрасного меццо-сопрано, зато приобрёл идеальную хозяйку.

Один летний месяц я всегда проводила у бабушки Стеллы в городе корабелов на реке Южный Буг, впадающей в лиман, воды которого при отливе становились почти пресными, а в прилив – абсолютно морскими. За четыре недели из благовоспитанной столичной девочки я превращалась в почерневшее от южного солнца, гакающее и тю-юкающее существо, весь день гоняющее по двору с компанией местной детворы.

Двор был великолепен, огромен и пылен, что не мешало ему оставаться чистым. Мусор никто не убирал, его просто никто не бросал, а пыль осаждали водой из леек, отчего она свёртывалась в шарики и наподобие зрелых грибов-дождевиков лопалась под подошвами прохожих. В моём детском восприятии двор ассоциировался с настоящим маленьким, уютным и безопасным королевством с проживающими в нём восемнадцатью семействами. Они занимали одноэтажные и двухэтажные дома с удобствами в дальнем левом углу дворовой площади и единственной колонкой воды на всех – в центре. По вечерам к ней выстраивалась очередь из обитателей особняков, вернувшихся из Города. Женщины самозабвенно сплетничали, мужчины обсуждали газетные и футбольные новости, а между ними сновали неутомимые детки. Так продолжалось до тех пор, пока в дома не провели водопровод.

У каждой семьи имелся свой палисадник с обязательной сараюшкой, где хранились дрова и уголь для обогрева зимой и для уличной плиты, на которой летом варились многочисленные килограммы варенья и повидла. Кроме сарайчиков на огороженной забором территории произрастали цветы, кустарники, а иногда и деревья – фруктовые и прочие. Наибольшей популярностью пользовались петунья, календула, пахучий табак, кусты дикой чёрной смородины, а также шелковица, абрикос и царица города – белая акация. К сожалению, к моменту моего появления пышные благоухающие гроздья превращались в длинные тонкие стручки. Вся длинная улица Маяковского (в другой жизни – Наваринская) была обсажена с обеих сторон акацией, в мае-июне кружившей головы горожан своим пьянящим ароматом.

Бабушкин небольшой надел земли наряду с неказистым подсобным строением вмещал немного цветов и стол с керогазом под мощной лозой восхитительной изабеллы. На время моего летнего пребывания в садик втискивалась оцинкованная ванна, наполняемая с утра холодной водой, которая к вечеру приобретала градусы парного молока. В ней меня отмывали от дневной беготни, рядом на табурете важно располагался огромный таз с замоченным бельём. В отличие от белья меня стирали не хозяйственным мылом, а пахучим земляничным. Раз в неделю мы с бабушкой ходили в общественные бани, удачно расположенные в конце улицы, после которых во двор меня не выпускали, чтобы хоть несколько часов я провела в идеальной чистоте. Домашний арест сопровождался усиленным питанием. Бабушка болезненно переживала мою худобу и пыталась снабдить лишним килограммом. Веди я спокойный образ жизни, ей бы это прекрасно удалось.

Четверг считался лучшим базарным днём, и я сопровождала бабушку в увлекательном походе в волшебный мир съестного. Базар представлялся мне необъятным и сказочным. Глаз радовался яркому сезонному фруктово-овощному изобилию: черешнево-клубничные горы сменялись абрикосовыми, яблоки белый налив уступали место мелкой медовой груше. Фиолет баклажан прекрасно гармонировал с густой помидорной розовостью бычьего сердца, с зеленью сладкого перца. Царица полей прятала солнечную желтизну початков в нежно-зелёный гофрированный футляр. Связки репчатого лука казались огромными бусами, снятыми с шеи великанши. Людской разговор перебивался громким кудахтаньем и кряканьем кур, гусей, уток. Желудочный сок начинал бессознательное выделение при виде тугих змееобразных колбасных колец с острым жалом чесночного духа и светящихся розовых кусков сала. Молочные ряды предлагали крынки варенца, ряженки, топлёного молока, банки густых – до вертикального стояния ложки – сливок, тазики творога с зашкаливающей жирностью, ёмкости с топлёным маслом. В одних бочках в рассоле плавал лиманский сыр, в других – самая настоящая болгарская брынза. Аромат разливного нерафинированного подсолнечного масла составлял сильную конкуренцию духам "Алые паруса" известной на весь СССР Николаевской парфюмерной фабрики. Этим маслом обильно поливался самый востребованный летний салат. Сквозь кольца сладкого лука просвечивали кружочки очищенных огурцов, обрамлявших толстенькие помидорные круги, от души посыпанные солью и чёрным перцем. Кроме салата бабушка использовала масло для приготовления овощного сотэ. На масле по очереди обжаривались нарезанные кружками овощи: синенькие (баклажаны), морковь, кабачок, картофель и кольца лука. Затем всё укладывалось слоями в кастрюлю с толстым дном и тушилось часа два, а под конец заправлялось томатной пастой с небольшим количеством муки и соли. Сотэ елось в горячем и холодном виде и съедалось молниеносно.

Закупки базарного дня начинались с будущего основного блюда, то есть с мяса и птицы. Мясо покупалось только парное, а птица – исключительно живая. Из всех частей телятины и говядины бабушка отдавала предпочтение говяжьей грудинке. Из неё готовились жаркое, начинка для голубцов и фаршированных перцев, а также божественные пухлые котлеты, в которые вместо лука добавлялся чеснок. Хлебная мякоть извлекалась из французской булки и замачивалась в молоке, затем отжималась и завершала пропускание мяса через мясорубку. Полученный фарш тщательно вымешивался, а потом, подсоленный и поперчённый, отбивался путём пятиминутного швыряния его в поверхность стола. Жарились котлеты на топлёном масле; на нём же, за редким исключением, готовилось и всё остальное. Калорий в ту пору никто не считал.

Из птицы летом бралась курица. Гусь и утка готовились осенью, когда созревала айва и топилась печка, обогревавшая квартиру. По какому принципу бабушка выбирала пернатых, мне неведомо, но ни разу добыча не оказывалась престарело-жилистой. Для обезглавливания куры призывался человек из соседнего двора, затем бабушка виртуозно её потрошила, общипывала, смолила над огнём, после чего ошпаривала кипятком, обмывала холодной водой, вырезала белое мясо на котлетки, а из остального варила бульон, вкус, запах и цвет которого до сих пор меня будоражат. Светло-янтарный бульон подавался с отварным рисом и небольшими кусочками мяса бёдрышек и ножек. При запекании объекта за фаршированную куриную шейку развёртывалась настоящая битва. Мне, как гостье, непременно доставалась часть изысканного деликатеса.

В закупочный список непременно входили банка сливок, домашняя колбаса краковская, творог с оттенком благородной, пожелтевшей от времени слоновой кости, который достигался за счёт не существующего ныне процента жирности. Когда срок творожной годности подходил к критическому, на завтрак появлялись сырники с хрустящей корочкой или ленивые вареники. И к тем и к другим прилагались сливки-сметана и вишнёвое варенье. Однако коронное бабушкино блюдо – это, несомненно, вареники с вишней. Ради них я могла пропустить во дворе игру в дочки-матери с живыми котятами в роли грудных детей. Я подгоняла процесс их приготовления не только личным присутствием, но и вырезанием стаканом кружков из тончайше раскатанного пресного теста. Серединка круга слегка посыпалась сахарным песком, на него выкладывали три вишенки без косточек, вытащенных бабушкиной шпилькой, затем края тщательно защипывались. В течение нескольких минут круги превращались в беременные вишней полумесяцы, которые бросались в широкую кастрюлю с сильно кипящей подсоленной водой. Через 6–7 минут после всплытия вареники бережно извлекались шумовкой и укладывались в миску, а затем заливались горячим и сладким вишнёвым отваром. Через четверть часа миска стояла на столе, а ещё через пять минут от напитавшихся сладким сиропом вареников с вишней на тарелках оставались лишь слабые розоватые сметанные следы.

Без краковской колбасы не обходился ни один поход в яхт-клуб. Ездили туда на трамвае. Один из взрослых жителей дворового королевства приносил себя в жертву и в будний день сопровождал малышню в поездке на пляж на целый день. Каждый участник похода снабжался головным убором, полотенцем, сменными трусами, деньгами на трамвай и авоськой со съестным. Нерабочий день позволял занять лучшее место под солнцем, возле самой воды. В кучу сваливались одежда, обувь, авоськи, и яхт-клуб оглашался радостными воплями вперемешку с взвизгиваниями от первого соприкосновения с прохладной, по сравнению с раскалённым южным полднем, мутноватой водой Буга. Первый заход в реку с заплывами до буйка, ныряниями, игрой в мяч длился не менее часа до полного посинения гусиной кожи наших перекупавшихся детских тел. Как только заканчивались подпрыгивания на одной ножке с вытряхиванием воды из ушей под мелкую зубную дробь, на нас немедленно накидывалось чувство голода, и каждый тянулся к заветному свёртку. Развернув промасленный вчерашний номер «Советского корабела», мы набрасывались на бутерброды с холодными котлетами, на завитки краковской, на варёные вкрутую яйца, на мясистые помидоры, запивая сухой паёк тёплым компотом из бутылки с этикеткой «Нарзан» или «Ситро».

Иногда по воскресеньям моя тётушка брала меня с собой на пляж. Она была соблазнительно пухленькой восемнадцатилетней девушкой с роскошной косой вокруг головы, с бабушкиными яркими голубыми глазками и врождённым румянцем на щеках. Ясное дело, её сопровождали толпа ухажёров и менее броские подруги. Из своих поклонников тётя выделяла молодцеватого светлоглазого брюнета в форме лётного училища с иностранным именем Эдуард. Мне он тоже нравился. Маленькие девочки, как правило, бывают на редкость вредными, я не была исключением, поэтому, улучив подходящий момент, невинно и громко обращалась к тётушке: «Мама, я хочу пить». Тётя вздрагивала, заливалась пунцовой краской и пыталась оправдаться: «Это моя племянница». Я не сдавалась, и кое-кто из молодых людей исчезал, не в силах смириться с ролью потенциального отчима. Тётка в отместку дразнила меня: «Дура, дура, замазура, полюбила штукатура. Штукатур не дурак, взял и продал за пятак», – и грозилась никогда больше не брать меня в яхт-клуб. Угроза звучала серьёзно. Мне не хотелось лишаться воскресных приятностей, особенно газировки с сиропом и стаканчика фруктового мороженого, поэтому я обещала мамой её больше не называть. Однако моя зловредность не давала сдержать слово, и с появлением нового воздыхателя всплывало обращение «мамочка».

Тётин Эдуард продержался довольно долго, а потом на Николаевский турбинный завод приехал молодой, подающий надежды инженер, и тётя сделала правильный выбор. Надежды полностью оправдались, и простой инженер постепенно превратился в замглавного конструктора крупнейшего предприятия Советского Союза. Брак оказался удачным. Со временем у меня появилась маленькая кузина, которую я с удовольствием выдавала за собственную дочь, дразня местных обывателей слишком юным возрастом мамы ребёнка.

Иногда я приезжала в Николаев на осенние каникулы, и тогда меня ждал торжественный обед из самых любимых блюд. Начинался он с раков, их ели только в месяцы, оканчивающиеся на букву «р». Ноябрь подходил для этого как нельзя лучше. Правильно разделаться с раком – задача непростая, требует умения и сноровки. В нём съедается всё, кроме желчного пузыря, панциря и усов с глазами. Готовились членистоногие по простому рецепту: в огромную кастрюлю с кипящей водой сначала бросался засушенный букет укропа с зонтиками семян, соль из расчёта одна полнокровная столовая ложка на десять крупных раков, а затем следовали вниз головой и сами раки. После повторного закипания воды они варились 17 минут, если были мелкими, и 21 минуту, если крупными. Не менее получаса раки настаивались под крышкой в горячем укропном рассоле, а затем, раскрасневшиеся, важно въезжали на блюде в столовую под одобрительные возгласы собравшихся: «Какие сегодня крупненькие!»

После ликвидации последствий наступления ракообразных на столе появлялась белая супница с огнедышащим борщом. Он обходился без мозговой косточки, ибо бабушка предпочитала ей говяжью грудинку. Очищенная свёкла и мясо стартовали одновременно, к ним присоединялись коренья, лавровый лист, чёрный перец горошком. Морковка и лук не пассировались, а так же, как нашинкованная капуста и картофель соломкой, клались сырыми. Готовое мясо разбиралось на кучки, свёкла натиралась на крупной тёрке, и после добавления томатной пасты, лимонной кислоты, кусочка сахара и соли по вкусу они возвращались в кастрюлю. Мелконарезанная зелень укропа и петрушки прекрасно сочеталась с насыщенным бордо борща, корочка серого хлеба (чёрного в городе не водилось), натёртая чесноком, придавала ему остроты и пикантности, а густая сметана всё смягчала. Иногда к борщу бабушка пекла кнышики – такие малюсенькие пирожочки из рубленого ленивого слоёного теста с мясной или капустной начинкой.

И, наконец, вплывало главное – жареный, с хрустящей корочкой гусь, обложенный печёной айвой тёмно-розового цвета. С этой птицей-забиякой бабушка возилась подолгу. Обезглавленный и ощипанный, он выглядел мирным, но для большего смягчения воинственного нрава его сначала более часа отваривали. Обсушенный внутри и снаружи, он натирался солью во всех местах, фаршировался айвой (реже яблоками), зашивался толстыми белыми нитками, укладывался на противень и отправлялся в горячую духовку часа на 1,5–2, вылезая из неё каждые 15 минут для обильного полива собственным жиром.

Обед заканчивался чаем с вареньями, а на десерт бабушка непременно съедала немного сыра. Именно сыр сыграл роковую роль в судьбе моего деда, который невнимательно отнёсся к бабушкиному увлечению сим продуктом, тогда как его соперник каждый вечер подносил красавице кусочек швейцарского сыра, чем и завоевал сначала её внимание, а потом руку и сердце. Сам дедушка Павел к сыру был равнодушен, отдавая предпочтение чёрной паюсной икре. Ел он её с белым хлебом с маслом и с яйцами, сваренными в мешочек. Мне паюсная икра напоминала то, чем заделывают дыры в асфальте, – чёрный гудрон. Я её никогда не ела, несмотря на все уговоры и рассказы о её полезности. Я любила баклажанную икру, так называемую сырую. Она начиналась с отваривания до мягкости очищенных синеньких, которым затем прокалывали вилкой серединку, ненадолго клали под гнёт, после чего пропускали через мясорубку вместе с сырым репчатым луком, чесноком, кислым яблоком, избавленными от кожуры помидорами и отжатым, ранее замоченным белым хлебом, сбрызнутым уксусом. Полученную кашеобразную массу весьма специфического цвета взбивали с подсолнечным маслом, солью, сахаром, белым перцем и выкладывали в плошку-мисочку, приукрасив ломтиками помидора.

Дедушка Павел был известным и уважаемым в городе человеком, он считался лучшим в Николаеве зубным врачом. Во время войны возглавлял военный прифронтовой госпиталь, получил за заслуги перед Отечеством ордена Ленина и Красного Знамени, а после Второй мировой вышел в отставку и открыл свой кабинет в одной из трёх комнат квартиры в длинном одноэтажном доме по улице Маяковского, 27. В прихожей пациенты ждали своей очереди в двух креслах или на выстроившихся вдоль стены стульях, пряча страх и боль за страницами самых иллюстрированных в то время журналов «Огонёк» и «Советский экран», сложенных стопкой на столике в правом углу. Мне нравились оба издания. Из толстых глянцевых страниц первого можно было изготовить отличные бусы, а со страниц второго мне улыбались красивые, известные на всю страну дяди и тёти. Несмотря на объявленные часы приёма, дедушка Павел никогда и никому не отказывал в помощи. Иногда по ночам сквозь сон я слышала стоны и вскрикивания. Люди говорили, что зубы он рвал виртуозно. Я ужасно боялась всего связанного с лечением зубов и заходила в комнату со специфическим запахом медикаментов только в отсутствие деда. Его кабинет походил на кунсткамеру: зубоврачебное кресло, стеллажи с инструментами, огромный письменный стол, книжные шкафы, внушительный диван, картины, вдоль стен этажерки с фарфором. Радиоприёмник с проигрывателем мне особенно нравился: на непонятных волнах я ловила чужие голоса, а потом по многу раз слушала «Ландыши» и «Джонни, ты меня не любишь».

Дедушка Павел любил полезные вещи и средств на них не жалел. В каждый свой приезд я обнаруживала приятные изменения. То появилась газовая плита с огромным газовым баллоном, то новый вместительный холодильник, облегчавший жизнь труднодоступному подвалу, потом в дом провели водопровод, и семья обзавелась собственным сортиром. А однажды в столовой поселился телевизор, перед которым бабушка после ужина грызла семечки и непременно засыпала.

Семечки – это неотъемлемая часть городской николаевской жизни. На базаре их продавали мешками, на каждой улице проживала тётенька, обычно упитанная, восседавшая на табурете в тени акации и отпускавшая жирненькие чёрные плоды подсолнуха по цене 5 копеек за маленький гранёный стаканчик и 10 копеек – за большой. Будучи женой врача, бабушка боялась инфекций и во избежание оных подвергала санитарной обработке фрукты-овощи, мои руки и семечки. Сначала она их долго мыла во многих водах, затем откидывала на дуршлаг, интенсивно трясла, избавляя от лишней влаги, потом высыпала на раскалённую большущую чугунную сковороду, чуть-чуть подсаливала и начинала их подсушивать на среднем огне, а потом на маленьком, помешивая обязательно деревянной ложкой в одном направлении до тех пор, пока семечки не начинали стрелять скорлупой.

Семена подсолнуха лузгали все, за исключением разве что грудных младенцев. Шелуха даже мусором не считалась. Она органично вписывалась в городской пейзаж. Главное – было иметь карман, в который помещалось бы содержимое 250-граммового стакана. С куском выходить во двор мне не разрешалось, считалось неприличным: вдруг кто-то из твоих друзей-содворников не может себе позволить кусок хлеба с маслом, обильно посыпанный сахарным песком или не менее обильно намазанный пенкой только что сваренного абрикосового варенья. Либо неси на всю ораву, либо кусочничай дома. Приходилось выбирать последнее и, залетев с жаркого двора в прохладу комнаты-столовой, торопливо расправляться с толстым ломтём серого пеклеванного хлеба, покрытого густым слоем маслообразных сливок, запивая холодным компотом или самодельным квасом. Другое дело семечки, они водились у всех, ими легче делились, отсыпая небольшую жменю. Если чёрное золото заканчивалось, то скидывались по копеечке и неслись толпой на угол к заветному мешку. Стакан пересыпался в газетный кулёк, а затем его содержимое распределялось по карманам страждущих.

Обратный путь занимал намного больше времени. Улица Маяковского была выложена плитами, и, несмотря на то что со временем они местами вздыбились, став опасными для пешеходов, нам они идеально подходили для игры в классики или прыганья различными стилями с заданием не наступать на трещины. Так мы и допрыгивали до альма-матерного двора, где продолжали увлекательные занятия летнего периода. Игры делились на девчачьи – дочки-матери, классики, секретики, магазин, мальчиковые – ножички, футбол и смешанные – казаки-разбойники, штандар, море волнуется[?] прятки со считалкой для выявления водилы: «Эники-беники ели вареники, эники-беники клёц, вышел пузатый матрос». «А в ненастные дни собирались они» для игры в подкидного дурака, двадцать одно, буру, веришь не веришь, а по мере взросления – в кинга. И был среди нас настоящий непобедимый карточный король. Он обладал уникальной памятью и умело ею пользовался. Позже тётя мне рассказывала, что в студенческие годы он зарабатывал себе на жизнь профессионально и, наверное, подпольно, играя на деньги в преферанс.

Чем старше я становилась, тем меньше времени проводила во дворе. Я подружилась с книгами, могла часами лежать на диване, поглощая очередной роман и несметное количество яблок.

Мой последний летний николаевский сезон вместе с бабушкой, тёткой и новорождённой кузиной прошёл на лимане, там, где пресная вода Буга встречается с морем, где чудесно ловится рыбка барабулька, где пляжи песчаны и пустынны, а главный курортный город лимана навечно воспет одной-един­ственной строкой «времён Очакова и покоренья Крыма». В этом самом Очакове и снимался домик. По будням я помогала тёте с вывозом младенца на пляж, где устанавливался тент, под которым означенный младенец дышал полуморским воздухом, посыпал себя песком, иногда спал, а то и капризничал, не желая глотать чудесное фруктовое пюре.

У меня в то лето наметился роман с Голсуорси, и никакие силы не могли отвлечь меня от «Саги о Форсайтах», разве что бабушкина стряпня и дядюшкины наезды по выходным, когда наш рутинный отдых нарушался выходом на баркасе в открытый лиман на рыбалку с последующей варкой ухи и шашлыками на диком пляже. Уха оставляла меня равнодушной, а вот жареная барабулька и головастые бычки очень даже нравились. В то лето я наслаждалась любимой пшёнкой – так на Украине называли варёную кукурузу. Притащив с базара авоську с початками, я помогала бабушке очистить их от листьев и густых волос-волокон. Одновременно бабушка ещё раз проверяла кукурузу на молочную спелость, вонзая ноготь в зёрнышко и глядя, как она истекает белой жидкостью, действительно очень похожей на молоко. Початки плотно укладывались в огромную кастрюлю, сверху укрывались собственной гофрированной листвой и варились не менее 1,5–2 часов. Горячая вода сливалась, все початки, обжигая пальцы, натирались солью и заворачивались в льняное полотенце, откуда разбирались едоками. Всё ещё горячие, они намазывались сливочным маслом и подвергались быстрому и ожесточённому обгрызанию, вызывающему как желудочное удовлетворение, так и полное его несварение.

В Николаеве меня постигло самое жестокое кулинарное разочарование детства, а может быть, и всей моей жизни. Читая романы о чужой иностранной жизни, я всё время наталкивалась на волшебную чашечку горячего шоколада и, конечно, страстно мечтала испить её, разделив удовольствие с многочисленными книжными героями. Бабушка, узнав о моём желании, пообещала, как в сказке, его немедленно исполнить. Из подсервантника она извлекла увесистый холщовый мешок, в котором хранились слитки кускового шоколада. Не помню, чтобы они продавались в магазинах; скорее всего, их выносили с местной кондитерской фабрики и, минуя деда Павла, преподносили бабушке за какой-нибудь блестяще выдранный зуб мудрости. Я жадными глазами следила за бабушкиными действиями. Вот она истёрла на мелкой тёрке приличный шоколадный кусок, закипятила молоко, от души всыпала в него полученный порошок и стала помешивать серебряной ложечкой содержимое небольшой кастрюльки. Через несколько минут она разлила горячий напиток в красивые чашки парадного сервиза. Предвкушая неземное блаженство, я вдыхала аромат горячего шоколада. Странно, но запах показался до боли знакомым – где-то, когда-то он мне попадался. Отгоняя тревогу и нехорошие предчувствия, я сделала глоток и помчалась к раковине, чтобы выплюнуть очень нелюбимое мною самое обычное какао «Золотой ярлык», которым нас поили в школе и пионерском лагере. Разочарование было столь велико, что от обиды я заплакала. Я до сих пор не смирилась с тем, что шоколад делают из бобов какао. Бабушка не поняла причины слёз и, пожав плечами, выпила обе чашки.

Бабушка Стелла казалась мне очень комфортным человеком: она никогда не ругала меня, не выговаривала за испачканную одежду, недоеденную кашу, неубранную посуду или постель, не заставляла заниматься французским в долгие летние каникулы и не приставала с дурацкими вопросами. У неё был один серьёзный недостаток – чрезмерно развитый ген беспокойства, повод для которого находился всегда. Старшая дочь не отвечает на письмо – значит, с ней что-то случилось. Младшая не пришла вовремя домой – с ней что-то не так. Меня укусила домашняя болонка Джонни, потому что я отбирала у неё кость, значит, мне обеспечены столбняк и бешенство. К счастью, дедушка Павел успешно подавлял беспокойный ген, и они прекрасно ладили, жили душа в душу и по воскресеньям ходили гулять на центральную Советскую улицу, что позволяло бабушке надеть новое платье, сделать причёску, накрасить губы и превратиться в красавицу.

А однажды бабушкино беспокойство спасло меня от «голодной смерти». В день моего отъезда в Москву, чтобы не опоздать на поезд, мы прибыли на вокзал часа за два до его отправления и вдруг обнаружили, что корзина с продуктами отсутствует. С бабушкой случился лёгкий припадок. Пока местный медпункт приводил её в чувство нашатырём и каплями Вотчела, тётя успела съездить домой за продуктовым пайком и вернуться, а поезд всё ещё не подали к перрону. Наконец меня с вещами загрузили в вагон. Бабушка слёзно молила проводницу следить за мной, с такой же просьбой она обратилась ко всем пассажирам, а к троим из моего купе – делать это с пристрастием. В жутком волнении бабушка повторяла заклинания: «Из окна не высовывайся! На остановках не выходи! Мой руки перед едой! Не падай с верхней полки! Не забывай… не… не…» Поезд тронулся, платформа с бабушкой истаяла, я забралась на верхнюю полку, поближе к своей огромной плетёной корзине со съестным. Я извлекала из пергаментной бумаги одну за другой изумительные бабушкины сдобные булочки с грецкими орехами, с наслаждением жевала их, поглядывая то в окно, то в книгу, пока не заснула под колыбельную равномерно постукивающих колёс. Через 26 часов на Курском вокзале меня встречали мама и столица нашей Родины – город-герой Москва.

Первые главы новой книги Алисы Даншох «Кулинарные воспоминания счастливого детства» опубликованы в «ЛГ» № 13, 17, 27 за 2014 год

Теги: современная литература