Литературная Газета, 6521 (№ 33/2015)

Предварительные итоги

Фото: РИА «Новости»

Прозу Юрия Трифонова я впервые прочёл поздно, и мне с ней трудно. Есть писатели, которые сразу очаровывают, прельщают – Булгаков, Набоков, Бунин. Юрий Трифонов же не очаровывает; он, напротив, отторгает от себя, не подпускает к себе.

«Превратиться в трифоновского персонажа» для меня – проклятье. Мир, описанный Юрием Трифоновым, – ад. Мне могут сказать, что сам автор осознавал это, что он намеренно показывал свою современность как ад, противопоставляя ей высокие идеалы, пришедшие из былого. Беда, что эти идеалы… как бы сказать… тоже не райского происхождения.

Юрий Трифонов принадлежит к большой советской писательской генерации «детей репрессированной элиты»; он был сыном видного революционера (из казаков) и впоследствии председателя Военной коллегии Верховного Суда СССР Валентина Трифонова (а потом «сыном врага народа»). Рана одна на всех, а способы её изживания расходились у разных писателей – в зависимости от устройства их личностей. Скажем, Фридрих Горенштейн избрал религиозно-метафизический подход, Василий Аксёнов – преимущественно эстетический, а Юрий Трифонов выбрал этику. Он был «человеком этики», неторопливым психологом и исключительно реалистом; он не мог позволить себе ни горенштейновскую мистерию, ни аксёновский карнавал. «Тридцать седьмой год» Трифонов истолковывал – в «Исчезновении», в других произведениях – как победу плохих людей над хорошими (на этом сходятся все его исследователи): бестелесных аскетов, мечтателей, спорщиков и подвижников вытеснили, а потом убили мясистые сталинские функционеры, коррупционеры, ловкачи и жизнелюбы. В семидесятые годы эта версия могла убедить; с тех времён прозу Трифонова принято хвалить за «нравственную составляющую». Я не восхваляю «нравственную составляющую прозы Трифонова», потому что я не доверяю «нравственной составляющей» как таковой; я люблю Юрия Трифонова, но отнюдь не за его идеалы.

О том, что это за идеалы, свидетельствует роман «Старик». Напомню его сюжет: Павел Евграфович Летунов, бывший ревкомовец (и хороший человек), мучительно переосмысливает прошлое. Он вспоминает Сергея Кирилловича Мигулина, казачьего вожака-полководца и крестьянского попутчика советской власти, расстрелянного ею же – по обвинению в измене и сепаратизме. Павел Евграфович осознаёт, что Мигулин тоже был хорошим человеком, потому что «не имел ни дома, ни денег, никаких ценностей, ничего, кроме пары сапог, казачьих шароваров с лампасами, коня и оружия». Как же так: хороший человек убит другими хорошими людьми? Всех соратников – и кровавого фанатика Шигонцева, и неумного доктринёра Орлика, и «гуманиста», расстреливавшего лишь по 18 заложников, и «прагматика», расстреливавшего по 150 заложников, – Павел Евграфович находит хорошими (ведь они ж бескорыстно хотели добра народу). И тут вторгается потное мурло быта: Павлу Евграфовичу надо идти на поклон к председателю дачного кооператива – дабы получить разрешение на вселение своих родственников в освободившуюся сторожку-развалюху. А председатель-то мало того что хамоват (не избежать унижений), он вдобавок старый враг Павла Евграфовича и плохой человек. В 1925 году Павел Евграфович вычистил его из партии за то, что тот – о ужас! – скрыл своё пребывание в юнкерском училище. Теперь недобитый гад рассказывает пионерам «о Гражданской войне», и не расстреляешь гада – такое огорченье…

…Моя злая ирония направлена не на Юрия Трифонова, а на его идеалы. Я, конечно, понимаю: в адском болоте чад горелых сковородок – с отчаянья – можно принять за аромат райской розы. Но ведь победа над адом начинается со спокойного осознания того, что в аду не бывает райских роз.

Юрий Трифонов мог обманываться; но он не хотел сознательно лгать – и потому дорог мне. В отличие от большинства советских писателей, подгонявших все ответы «под решения учебника», Юрий Трифонов был честен: если он не понимал чего-либо, он ставил на полях вопросительные пометки.

Есть одна тема, которая постоянно мучила его, ключевая, основополагающая тема творчества Юрия Трифонова. Я определил бы её так: буржуазное отчуждение в небуржуазном (советском) обществе.

По мнению Маркса, причина отчуждения человека от другого человека – частная собственность. Как известно, в СССР частная собственность была запрещена; частнопредпринимательская деятельность являлась уголовным преступлением, и потому в Советском Союзе не могло быть – по крайней мере теоретически – всесильных богачей и униженных бедняков. Личная собственность в СССР не была запрещена, но советская общественность воевала с «вещизмом», с «мещанством». Также она боролась против «интеллектуального мещанства», против любых форм «избранности»; слово «элита» в советском дискурсе стало почти ругательством. И тогда советские интеллигенты взяли в качестве «всеобщего эквивалента» «моральные достижения». Они начали строить символические капиталы из собственной чуткости и самоотверженности, из реальных или мнимых душевных ран, из услуг и уступок, из «братской помощи» – и устроили себе такой ад, что Диккенс отдыхает. Стало невозможно сделать любой малый шаг – хотя бы разменять жилплощадь, – не подорвавшись при этом на минном «моральном поле». Проза Юрия Трифонова усеяна «ужасами и кошмарами морального поля». В ней обычнейшие люди (и интеллигенты вдобавок) так куражатся и пресмыкаются, так мучают всех вокруг… что лучше б эти драматурги, искусствоведы, завлабы, младшие референты и старшие научные сотрудники были бы теми, кем их сотворила природа, – купцами, лавочниками, приказчиками, коммивояжёрами. Буржуазные, торгово-рыночные отношения предполагают наличие неких «правил игры»; «трифоновские интеллигенты» едят друг друга поедом, потому что не могут не играть, но лишились правил игры; они играют без правил, они не на своём месте.

Однажды Юрий Трифонов, описывая свой ад, уловил то, что я вижу как возможный путь к выходу из ада. Правда, сам автор не поверил в этот путь, отшатнувшись от него.

…Повесть «Предварительные итоги» – внутренний монолог Геннадия Сергеевича, типичного «трифоновского персонажа», интеллигента, задавленного бытом и разъятого компромиссами. Геннадию Сергеевичу 48 лет, он профессиональный переводчик стихов, переводит по подстрочнику со всех языков мира (кроме тех двух, которые немного знает). Свою работу Геннадий Сергеевич не любит, считает её глупостью и каторгой, но ничего другого делать он не способен. В пылу ссоры сын бросает ему: «Производишь муру». Геннадий Сергеевич оскорблён – как отец и, главным образом, как «добытчик» («на эту муру я тебя поил и кормил»), но не как творец; в душе он согласен с тем, что «производит муру». Переводимая им поэма Мансура «Золотой колокольчик» впрямь смотрится мурой, но ведь мы знаем о ней только со слов Геннадия Сергеевича; может быть, в оригинале она вовсе не мура (и в переводе не станет мурой, если найдётся переводчик, любящий своё дело). Геннадию Сергеевичу не до поэтики-эстетики – он человек высоконравственный; Геннадий Сергеевич всегда руководствуется этикой, он смотрит на всё с горных вершин этики, и, наверное, поэтому мерзости вокруг него множатся в геометрической прогрессии.

Миропонимание Геннадия Сергеевича таково: вот его жена Рита увлеклась философской литературой («полузапрещёнкой») – Геннадий Сергеевич враз вынес вердикт: пустая трата времени, кому нужны все эти Леонтьевы и Бердяевы («Белибердяевы»)? Дяденьке невдомёк, что К. Леонтьев и Н. Бердяев – противоположности. Он же не читает книг, ему хватает книжных заголовков. В юности он охмурял девчонок знанием немецкоязычных заглавий из Ницше; если б раскрыл томик Ницше, узнал бы, что «мораль – важничанье человека перед природой». Или ещё: Рита стала ходить в храм; и на это у муженька готова оценка: вера без добрых дел мертва; климакс у тебя, матушка, – тебе б не по храмам шастать, а холодной водой обтираться. Диккенсовский скряга или Иудушка Головлёв могли возродиться звоном колоколов, раскаяться; но случай Геннадия Сергеевича безнадёжнее; этот человек замурован в собственной моральности. Он вечно кается, но покаяние для него – не переосмысление («метанойя» – в переводе с греческого языка), а отработка права судить всех и вся с нравственных позиций.

И тут в сюжет входит новый герой – молодой учёный Герасим Гартвиг. Он плохой человек. Геннадий Сергеевич его ненавидит, критики-рецензенты «Предварительных итогов» дружно именуют Гартвига отрицательным персонажем, хищником, эгоистом. Да и автор… Геннадия Сергеевича автор не очень любит, но Гартвига не любит сильнее. Именно потому автор раздувает (почти до уголовщины) меру корыстности Гартвига, притом невпопад (этот «невпопад» заметен мне).

Отношение героя-повествователя к Гартвигу выстраивается странно: всякое лыко ставится Гартвигу в строку – по «перевёрнутой логике». Гартвиг во время академических отпусков «уходит в народ» – нанимается в матросы или в землекопы; это-де он делает, чтобы произвести впечатление – на кого? На матросов и землекопов? Гартвигу всё равно, как одеться; значит, он позёр (странно: позёрство – украшательство собственного облика, а Гартвиг как раз не хочет украшать себя). «Говорят, ему предлагали место заместителя директора в институте, но он отказался. А сколько кругом людей больных, одиноких, несчастных по разным причинам…» Бывают карьеристы, рвущиеся наверх по головам (в прозе Трифонова таковых немало), бывают конформисты, вяло не могущие упустить тёплое местечко (они у Трифонова тоже встречаются, и их Трифонов осуждает). Но Гартвиг-то отказывается от поста замдиректора (в пользу других, в том числе в пользу «несчастных по разным причинам»)…

Однажды Гартвиг довёл Геннадия Сергеевича до белого каления. Гартвиг – социолог; Геннадию Сергеевичу показалась подозрительной манера общения Гартвига, он спросил: «Не изучаешь ли ты меня?» Гартвиг ответил: «Да, изучаю: люди привыкли беседовать впустую, а я в беседе всегда стараюсь получить для себя сущностную информацию». Безобидное и здравое высказывание (если бы я узнал, что говорящие со мной изучают меня, я б только обрадовался). Геннадий Сергеевич же взвился так, как будто угодил на стол к доктору Менгеле. Вначале он счёл, что ему нахамили («Значит, в разговорах со мной он не надеется приобрести никаких мыслей, только лишь информацию…»). Потом понёс жалостливую околесицу: «…мы с ним не равновеликие величины… наш жизненный опыт несравним. Я не успел прочитать так много книг… потому что жил в другое время: работал с малых лет, воевал, бедствовал. Не приписывайте себе чужих заслуг – они принадлежат времени». Что сказать дяде? Если ты, дядя, инвалид эпохи на всю голову и если у тебя нет мыслей из-за трудного детства, тогда зачем ты требуешь от собеседников, чтобы они ждали от тебя мыслей?

Почему Геннадий Сергеевич ненавидит Гартвига? Потому что Гартвиг – не замечая того – отнял у него смысл жизни. Геннадий Сергеевич накопил немалый «нравственный капитал» – из всякого-разного. Из того, что он «ишачит и гробится» (производя муру). Из того, что он сочувствует несчастным (не имея возможности помочь им – как прочие, но осуждая прочих за то, что они не выказывают сочувствие). Да хоть из собственного невежества («я невежда, ибо много бедствовал, – пожалейте меня, поклонитесь мне»). А Гартвиг – мимоходом обнуляет весь его капитал, нажитый непосильным трудом, потому что Гартвиг не пользуется этой системой символических эквивалентов. Он ставит перед собой другую цель – понять реальность, выявить её законы. Гартвиг живёт нормальной жизнью, а Геннадий Сергеевич – «над златом чахнет» (его «злато» носит нерыночный характер, но от того не легче). Ненависть Геннадия Сергеевича к Гартвигу – ненависть раба к свободному человеку. Посыл Геннадия Сергеевича – если я заточил себя в кандалы несвободы и несчастья, как смеет кто-то другой уклоняться от кандалов!

Я долго думал, как мне относиться к Юрию Трифонову. Теперь я понимаю, насколько он необходим нам. Трифонов умер в 1981 году, он не дожил даже до перестройки; советский быт, описывавшийся Трифоновым, ушёл в забвенье, но живо то, что таилось под тогдашним бытом, то, что создавало «трифоновских персонажей» и то, что создаёт нас. Пока оно есть, творчество Юрия Трифонова бессмертно.

Теги: филология , литературоведение , Юрий Трифонов