Литературная Газета, 6558 (№ 27/2016)

«Вы этой тоски не поймёте…»

«Вы этой тоски не поймёте…»

Литература / Литература / ИМЯ: ДО ВОСТРЕБОВАНИЯ

Антипин Андрей

Теги: литература , литературоведение , поэзия

Непросто было разглядеть Вадима за той наволочью, которая обложила его стихи в городской печати

Никто по-настоящему и не разглядел, а сама наволочь даже не всколыхнулась в июне двенадцатого, когда Вадим умер, и скорее затекла в образовавшуюся после его ухода ямку. Только друзья, пока он ещё был жив, успели – скинулись на книжечку да устроили подборки – сначала в питерском «Русском писателе» и только потом (как водится) дома – в иркутской «Сибири». Всё остальное – второй сборник с претенциозным названием «Марш славянки», большая и неровная публикация в «Нашем современнике», шоковое и вместе восторженное восприятие Ярцева теми, кто впервые открывал для себя его трудную лирику, – катилось своим чередом. Но уже без Вадима.

Сознаюсь, я тоже не увидел и не услышал, хотя он, как говорится, «жил на этой же планете и даже в городе одном». И только когда отлепило мёртвые водоросли, всю эту слизь и тину, оплетшую имя Вадима при его жизни по праву измышленного родства, но отброшенную на камни, едва подуло чем-то горьким, однако же и справедливым, – наконец проблеснула чистая вода и стали видны донные камушки.

Это были стихи.

Их, реденько вкраплённые в выпуски районной газеты, где отчёты о литературных заседаниях, старательно забалтывало косноязычье стихотворцев, вероятно, воспринимавших Вадима Ярцева как явление одного с ними порядка. Заболтать, переговорить, сделать неслышным и невидным они смогли. Пока сам поэт, чудесно продолжившись на этой земле своими правдивыми стихами, не стал чем-то таким, чему не страшно даже молчание.

…О Ярцеве известно сравнительно немного. Родился в 1967-м под Новосибирском, с пяти лет жил в Усть-Куте – небольшом портовом городке на севере Иркутской области. Рано научился грамоте, в три года читал наизусть огромными кусками. Увлекался фотографированием, музыкой, коллекционировал грампластинки. Играл в шахматы. Участвовал в дискуссионных клубах, но при этом был замкнут и добр. Любил Высоцкого, Рождественского, Самойлова…

Окончив школу, поступил на исторический факультет Новосибирского государственного университета. Со второго курса его забрали в армию, служил в Сызрани. На гражданке – а это были перестроечные годы – сменил множество профессий. Работал грузчиком, диспетчером, начальником смены, мастером по отгрузке леса, сторожем… И все эти годы писал стихи. С публикациями долгое время не получалось: совестливая поэзия Вадима Ярцева оказалась невостребованной в новой России.

Но сломало его не это.

В 2001 году, после смерти матери, которую Вадим очень любил, изменилась его жизнь. Наступили дни, когда не было возможности устроиться на работу. Интересы в той области, которую он любил и знал, не совпадали с требованиями работодателей, не хватало сил для реализации планов. Не подхлестнул и 2008-й, когда сбылась мечта – заочно выучился на историка в Иркутске. Преподавать всё равно почти не пришлось. Уже не было здоровья. Всё меньше становилось радости от жизни. Веры.

«Нашему поколению очень не повезло. Воспитанные в советских традициях, мы в большинстве не были готовы к новым временам, жёстким и циничным. Пришлось ломать себя на ходу. Наиболее способные, конечно, оказались наверху, а многие растерялись. К таким растерявшимся причисляю себя и я. В своих стихах я попытался выразить мироощущение своего поколения…» – написал Вадим в аннотации к своей первой книжке, небольшой тираж которой, расфасованный в коробки, он с таким трепетом получал в местном почтовом отделении.

Первая книжка, последняя радость… Это произошло за два года до смерти – 4 июня 2012-го Вадима не стало.

Он умер в сорок пять. Остались любимая сестра и престарелый отец. И рукописи, часть которых разобрана и опубликована в провинции. Прискорбно, но посмертной пристанью поэта зачастую выступают такие издания, в которых он прозябал всю свою короткую жизнь, не умея до нас докричаться. Тина и мёртвые водоросли тут как тут, а ведь прошло всего четыре года.

Вместе с тем живёт уверенность, что в сорок пять Вадим не закончился, а лишь начинается. Надо только всем нам не пропустить это начало.

Метаморфозы

Вадим ЯРЦЕВ

(1967–2012)

ПРОЩАНИЕ С СОЮЗОМ

Не с двушкой затёртой и ржавой –

Прощаюсь с великой державой.

«Родопи» из куртки достану

И спичек у друга стрельну.

Оплакивать больше не стану

Пропащую эту страну.

Мы сами свободу глотали

К исходу суровой зимы.

Империю мы промотали,

Пропили Отечество мы.

Теперь ничего не исправить,

Былого назад не вернуть.

Империи – вечная память,

А нам – неприкаянный путь.

Держава отчаянных Ванек,

Как птица, расстреляна влёт.

Как будто огромный «Титаник»,

Отчизна уходит под лёд.

Советский по крови и плоти,

Я слёзы сглотнул – и молчу.

Вы этой тоски не поймёте,

А я объяснять не хочу.

* * *

Красавчик, бывший юниор,

Отличник, гордость школы –

Теперь известный сутенёр,

Хозяин местной кодлы.

К заветной цели напролом

Он шёл почти что с детства.

Комсоргом был у нас, орлом –

Хоть мог и отвертеться.

Всю правду он рубил сплеча,

Потратил уйму нервов.

Читал на память Ильича,

Переживал за негров.

Колонизаторов громил:

– Пускай не скалят зубы!..

Кричал про дружбу, братство, мир

И солидарность с Кубой.

А я на митинги не лез

И выступал не шибко.

Политиканство – тёмный лес,

Для дураков наживка.

Прошли былые времена

И изменились песни.

И больше он не вспоминал

Героев Красной Пресни.

Без суеты и громких слов,

Без лишнего надрыва

Они нагрели нас, ослов,

И это справедливо.

НОВЫЕ ВРЕМЕНА

И было голодно в стране,

И было холодно и сыро…

Мальчишка ходит во рванье.

Она всё реже видит сына.

Она таблетки жадно пьёт.

Она гадает: или-или?

Она его не узнаёт.

Мальчишку будто подменили.

Пацан связался со шпаной.

Громят ларьки по околотку.

Под утро он идёт домой,

Приносит сникерсы и водку.

Он что-то буркнет ей в ответ

И спать завалится на сутки.

Ему уже пятнадцать лет.

Его подставят эти суки.

Мать всё равно сойдёт с ума.

Вот и расти послушных деток.

Ему корячится тюрьма,

Колония для малолеток.

Отец давно стал алкашом –

Пусть захлебнётся ей, убогий…

Мальчишка с колеи сошёл.

Его, как волка, кормят ноги.

В колени бухнуться? Просить?

Услышать мрачное: «Иди ты…»?

Такое время на Руси –

Подростки двинулись в бандиты.

Такое время – руки грей,

Снимай навар, скупай заводы.

Подростки кормят матерей,

Сидящих дома без работы.

Кричите, кто во что горазд.

Малюйте новые иконы –

Она мальчишку не отдаст

Неумолимому закону.

* * *

Мальчишки машут кулаками,

но в их глазах – тоска.

Они резонно полагают,

что их пошлют в войска.

Пойдём туда, куда прикажут.

О чём тут говорить?

Не мы задумывали кашу,

но нам её варить.

Когда оступишься на мине –

забудь былой уют.

Здесь если не располовинят –

так всё равно убьют.

Война дурманит, будто зелье,

отвергнутых мужей –

И ошалевших от безделья

и водки сторожей.

Война пьянит авантюристов,

отчаянных парней.

Им не прожить ни дня без риска –

все помыслы о ней.

Война доступна для бандитов,

забывших стыд и страх.

У них всё будет шито-крыто

и козыри в руках.

Им всё равно пора на свалку.

Им так и так – хана.

Но для юнцов (а мне их жалко)

заказана война.

Они талантливые, черти.

Зачем их тянут в строй?

Из них механик каждый третий

и программист – второй.

Пусть в мясорубку марширует

свихнувшаяся рать,

Но пусть мальчишек не шинкуют.

Им рано умирать.

* * *

Не скажу, что был сильно привязан

К этой ведьме – хозяйке угла,

Что косила единственным глазом,

Не краснея, нахально врала,

Сигареты таскала втихушку,

Обещала мне срок и тюрьму,

И соседке шептала на ушко

То, что знать ей совсем ни к чему.

Нет у ведьмы ни веры, ни цели.

Ей бы с лешим встречаться в лесу,

А она прозябает в райцентре,

Пропивает былую красу.

От неё воробьиною стаей

Упорхнули и дочки, и сын.

Лишь с портрета, прищурившись, Сталин

Иногда усмехнётся в усы.

В этой комнате тускло и сыро,

А под сталинским ликом в стекле –

Фотография младшего сына,

Что погиб на чеченской земле.

* * *

Был я наивен и молод.

Глуп я ещё был и мал.

Помню, терзал меня голод.

Голод меня донимал.

Денег тогда не водилось.

Было невесело мне.

Шёл я сдаваться на милость

К недружелюбной родне.

Гордость упрятав подале,

Вылижешь пол языком,

Только чтоб хлебушка дали

И не корили куском.

Где оно, светлое завтра?

А от меня в двух шагах

Ели икру коммерсанты,

Водкой поили шалав.

Господи, как они жрали!

Будто готовились в путь.

Им бы на лесоповале

Годик-другой оттянуть.

Чтоб их зарыли без гроба,

Чтоб их настигла гроза…

Тёмная мутная злоба

Мне застилала глаза.

Вспомнив об этом, отплюнусь:

«Тот ещё был идиот!»

Кончилась хмурая юность,

Сытая зрелость идёт.

Я, к сожаленью, не первый

Верил, по юности лет,

В эти марксистские перлы,

В коммунистический бред.

Равенство, братство, свобода…

Будет вам чушь городить!

Впрочем, сегодня суббота.

Надо бы в церковь сходить…

НАЦИОНАЛЬНАЯ ОСОБЕННОСТЬ

Всё было на соплях, на нитках, на авосе.

Всё было тяп да ляп, и будет вкривь да вкось.

Я говорю себе: не нервничай, не бойся.

Тебе не привыкать. Проскочим на авось.

Авось не в первый раз. И, видно, не в последний.

Авось переживём и вырастим птенцов.

И если с Богом есть у нации посредник,

Так это лишь оно, чудесное словцо.

Сам чёрт не разберёт, не то что Нострадамус,

Российских наших дел. До Бога – далеко.

Ему и невдомёк, как все мы настрадались.

Ему вдали от нас вольготно и легко.

Ещё не так давно нам с Богом было тесно.

Теперь, когда прижгло, назад его зовём.

По всем проектам мы давно должны исчезнуть,

Но говорим «авось!» и всё-таки живём.