Литературная Газета, 6558 (№ 27/2016)

Флоренция

Флоренция

Литература / Однажды с Алисой Даншох

Даншох Алиса

Теги: современная проза

Глава III

Про Данте

Глава совершенно антинаучная, наполненная домыслами, догадками и предположениями автора, единственным оправданием которому может послужить использование некоторых хорошо известных и всеми признанных фактов

Однажды после мучительной смерти Римской империи её бывшие территории распались на многочисленные княжества, королевства, герцогства и республики, население которых стало изо всех сил портить чудесную латынь, превращая её в народно-вульгарную. В этом процессе жителям весьма помогли бесконечные нашествия врагов и варваров. Дело кончилось тем, что Юг и Север практически перестали понимать друг друга. Если мы, русские, несмотря ни на что, догадываемся, что хотят сказать украинцы, и точно улавливаем смысл слов белорусов, то неаполитанцам, генуэзцам, венецианцам и другим стал требоваться переводчик. В результате многовековых лингвистических подвижек примерно тридцать диалектов начали претендовать на роль самостоятельных, культурных и престижных языков. Однако бурно развивавшаяся и богатевшая Флоренция растолкала всех локтями и вырвалась вперёд в своих претензиях на доминирующее положение тосканской «мовы». И вот тут-то на культурно-литературном небосклоне уходящего Средневековья воссияла звезда Данте Алигьери.

Сегодня, по общепринятому итальянскому мнению, он – «их всё», так же как у нас Пушкин – «наше всё». Это означает, что великий флорентиец, во-первых, в своей «Божественной комедии» заложил основы будущего общенационального литературного языка, а во-вторых, его гениальное творение породило вирус, возбудивший в XIX веке дремавшее самосознание итальянского народа как единой нации. Данте, Гарибальди и примкнувший к ним Мандзони стали символами объединения страны. В этой великолепной троице роли распределились следующим образом: Данте и Мандзони, так сказать, отвечали за идеологию и морально-патриотический дух, а Гарибальди взял на себя организацию военного противостояния австрийским оккупантам. В результате «наши» победили, а город, когда-то изгнавший пророка из своего отечества, стал столицей нового государства – королевства Италии. Правда, на главных ролях Флоренция продержалась недолго, всего пять лет. За это время она успела ещё больше раздуться от собственной значимости, безжалостно стёрла с лица земли немало памятников прошлого, например крепостные стены Арнольфо ди Камбио, и пышно отметила шестисотлетие своего величайшего поэта-изгнанника.

Согласно семейной легенде, предки Данте происходили из римского рода Элизеев и якобы участвовали в основании Флоренции, т.е. где-то незадолго до Рождества Христова. Прапрадед Данте сходил в XII веке в крестовый поход, за что был посвящён в рыцари, после чего погиб в бою с неверными. Рыцарь был женат на даме из ломбардской семьи Альдигьери да Фонтана, и один из его сыновей получил имя, производное от фамилии матери, – Алигьери. Данте исполнился годик, когда его дед вернулся из ссылки – очень модной меры наказания за участие в политических распрях между гвельфами и гибеллинами. Одни поддерживали папу, другие – императора Священной Римской империи. К власти путём заговоров и переворотов приходили то одни, то другие и начинали правление с расправы над соперниками: изгоняли из города, отбирали собственность, а если уличали в коррупции и взятках, то сжигали, подвесив провинившегося вниз головой.

Точная дата рождения поэта неизвестна, зато есть сведения, что он был крещён 26 мая 1265 года в баптистерии церкви Святой Репараты под именем Дуранте. В этот день просто младенец стал истинным флорентийцем со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Позже церковь снесли, на её месте воздвигли кафедральный собор Санта-Мария-дель-Фьоре; баптистерий, по некоторым данным, построенный в 405 году в честь последней победы римлян над вестготами, украсили чудесными вратами работы Гиберти, а из имени Дуранте исчезли две буквы, оставив миру Данте.

Мальчик рано лишился матери, от второго брака отца в семье Алигьери появилось ещё трое детей. По каким-то причинам о своём родителе Данте нигде не вспоминает. Одни считают, что это из-за не сложившихся отношений с мачехой и из-за спора за наследство с единокровными братьями. Мнение других, мне кажется, более соответствует непростому, мягко говоря, характеру гения. С его точки зрения, как человека с рыцарскими корнями и политически ангажированного, отец пренебрёг и родовыми понятиями, и приличиями, занявшись постыдным в те времена ремеслом ростовщика-менялы, а главное – он предал благородное дело белых гвельфов. Выдающимся банкиром (в XIV веке ростовщикам присвоили почётное звание банкиров) папаня, скорее всего, не стал, но, думаю, кое-какие деньжата жене и детишкам оставил, так что было из-за чего спорить. Вполне вероятно, что Дант (так поэта называла культурная русская общественность в XIX веке) не смог простить отцу неправильный выбор для него невесты. По распространённому обычаю того времени семьи договаривались о браках детей чуть ли не с грудного возраста последних.

Мальчику Алигьери исполнилось двенадцать, когда 9 февраля 1277 года его обручили с шестилетней Джеммой Донати. Расторгнуть помолвку, конечно, можно было, но несостоявшаяся свадьба грозила страшными последствиями – кровавой местью вплоть до полного истребления семьи, не сдержавшей слово. А могла привести к очередному витку политической напряжённости в городе и даже к гражданской войне, как это случилось в начале XIII века. Никколо Макиавелли примерно так описал это событие. Богатая вдова из знатного рода Донати задумала выдать свою красавицу дочь за самого знатного жениха Флоренции – мессера Буондельмонти, но никому об этом не сказала. И вдруг она узнаёт, что потенциальный жених берёт в жёны девицу из рода Амидеи. В отчаяние она не впала, решив, что несравненная красота её дочери может расстроить предполагаемый брак. Однажды, когда юноша проходил мимо их дома, предприимчивая вдова выбежала ему навстречу со словами: «Я весьма рада, что вы женитесь, хотя предназначала вам в жёны мою дочь». И открыла дверь, за которой стояла девушка. Кавалер, увидев, как прекрасна эта молодая особа, и сообразив, что знатностью рода и богатством приданого она ничуть не уступает той, на которой он собирался жениться, загорелся таким желанием обладать ею, что, не думая об уже данном им слове, о тяжком оскорблении, каким явилось бы его нарушение, и о бедствиях, которые затем воспоследовали бы, не теряя ни минуты, справил свадьбу.

Известие о случившемся привело в негодование семейство Амидеи и их могущественных родственников Уберти. Они решили, что за такую обиду отмщением может быть только смерть мессера Буондельмонти. Сказано – сделано. Когда молодой человек переправлялся через реку на своём белом коне, воображая, что забыть обиду так же легко, как нарушить слово, его убили. Из-за этого убийства произошёл разлад во всём городе: одни приняли сторону Буондельмонти, другие – Уберти. И так как оба эти рода обладали дворцами, укреплёнными башнями и вооружёнными людьми, то они воевали друг с другом в течение многих лет с переменным успехом. Война между этими двумя самыми могущественными семьями города в конце концов превратилась в политическое противостояние гвельфов (сторонников Папского государства) и гибеллинов (тех, кто поддерживал императора Священной Римской империи). На несколько веков Флоренция погрузилась в междоусобицу, смуту и вражду, конец которым вместе с республиканским правлением положили Медичи в XVI веке.

Памятуя о неприятностях мессера Буондельмонти, в коих была и доля вины семьи его будущей супруги, Данте навязанное ему обещание жениться сдержал. Точную дату свадьбы, в отличие от даты помолвки, установить пока не удалось. Есть предположение, что семейная жизнь Данте началась, когда ему не было и двадцати. Ни про эту жизнь, ни про свою жену он нигде не упоминает, что невольно наводит на мысль, что Джемму он не любил, а оковы Гименея терпел с трудом. Чем ему не угодила представительница состоятельной аристократической и весьма влиятельной семьи, мы никогда не узнаем, можем лишь предположить. Данте был типичным флорентийцем, то есть никогда, никому и ничего не прощал. Возможно, ему не нравилось, как Джемма стирала его нижнее бельё, или она не разделяла его восхищения Вергилием, а может быть, просто-напросто была брюнеткой, а ему нравились блондинки. Но как бы там ни было, Джемма выполнила основное условие брачного контракта – родила сына-наследника Якопо и на всякий случай ещё одного мальчика Пьетро и девочку Антонию. Она тихо сидела дома, вела хозяйство, воспитывала детей и, наверное, гордилась успехами мужа на политическом поприще. Зря она это делала, как мы увидим позже. Кроме упомянутой выше черты истинного флорентийца – не прощать – Данте обладал и другими достоинствами жителей этого города. Был он гордым, самолюбивым, непреклонным, честолюбивым, умным, хватким, непримиримым, категоричным, несговорчивым, бескомпромиссным, недобрым, что не мешало ему одновременно быть верным другом, быть честным, порядочным и прекрасно образованным. Судя по оставленному им литературному наследию, боюсь, что и с чувством юмора у него имелись проблемы.

Где точно учился Данте, неведомо, но, безусловно, от своего первого наставника – известного в то время поэта и учёного Брунетто Латини – молодой человек получил познания в античной и средневековой литературе, а также в естественных науках. Был он знаком и с еретическими учениями, за пропаганду которых могли тогда и поджарить; во всяком случае, катары, богатые еретики из Лангедока, заплатили за свою веру самую дорогую цену – их полностью истребили.

Каждый уважающий себя юноша из хорошей семьи во все времена непременно самовыражался, упражняясь в стихосложении. Данте не был исключением. Он прекрасно разбирался в поэзии, близко дружил с известным в литературных кругах поэтом Гвидо Кавальканти и сам писал в стиле, получившем название stilnuovo – «новый стиль».

Недолго, всего лишь года два, Данте изучал юриспруденцию и философию в университете Болоньи, который приютил в своих научно-культурных стенах трубадуров и труверов из Прованса и Лангедока, чудом уцелевших после массовых религиозных чисток. Их куртуазная поэзия на изысканной латыни широкий круг читателей не волновала. Она нравилась эстетствующему меньшинству образованных людей припозднившегося Средневековья, таких как Дант, например. Он не только высоко оценил её, не только проникся её традициями, но и реанимировал угасающий культ «прекрасной дамы». Его Дама не просто воспарила над окружающим миром – она вознеслась на недосягаемую высоту и оказалась в Раю «Божественной комедии».

Дама существовала во плоти, звалась Беатриче и посещала с родителями ту же церковь, что и семья Алигьери. Будучи отроком, Данте видел её несколько раз, словом с ней не обмолвился, но после знакомства с творчеством трубадуров воспылал к ней платоническими чувствами неслыханной силы. Он наделил её высокой духовностью, ангельским характером, прелестной внешностью и всеми возможными добродетелями. Он создал прекрасный образ несуществующей идеальной женщины и неистово ему поклонялся. Беатриче ничего этого не узнала, потому что не подозревала о чувствах юноши и умерла молодой в возрасте 23 лет.

Как считают некоторые, лучшие любовные отношения – это те, которых никогда не было в реальности, и жизнь Данте отличное тому подтверждение. Беатриче позволила, с одной стороны, проявить поэту свой дар и игру воображения, а с другой – помогла человеку и мужчине реализовать себя в том, чего ему больше всего не хватало в личной жизни, чего он был лишён – необыкновенных, возвышенных чувств и неведомых платонических наслаждений. Прекрасная и недоступная Дама Беатриче – это попытка преодоления превратностей судьбы, это протест против вмешательства в личную жизнь и возможность самоутвердиться. Бедная Джемма! Наверняка «добрые люди» рассказали ей про измену мужа, пусть и существовавшую всего лишь на бумаге, либо она сама прочла в 1291 году «Новую жизнь» – книгу, состоящую из сонетов, канцон и прозаического рассказа о любви автора к Беатриче. Иногда слова ранят не хуже кинжала, и рана от них никогда не заживает. Возможно, ревность и оскорблённая женская гордость заставили Джемму остаться во Флоренции и не последовать за мужем в ссылку.

Мой знакомый флорентиец Маттео высказал свою версию относительно отсутствия у Джеммы синдрома жены декабриста. Она пренебрегла супружескими обязанностями и вернулась в родительский дом не из-за финансовых трудностей, не из-за сложного характера мужа и его индифферентного к ней отношения, просто она настолько сильно любила Флоренцию, что и помыслить не могла с ней расстаться и жить вне крепостных стен родного города. Он, Маттео, не смог. Несколько месяцев ему пришлось работать на острове Капри, и всё это время он страшно страдал, плохо спал, потерял аппетит и в конце концов впал в глубочайшую депрессию. Чтобы не свихнуться, он вернулся в Тоскану, прервав карьерный рост и потеряв приличную зарплату.

Позже, находясь в Вероне, Данте вызвал к себе старшего сына Якопо (а вовсе не Джемму – ну не хотел он её, и точка), который прижился в городе, приютившем отца. Здесь он женился, получил титул графа и оставил наследников. До сих пор в славном граде Вероне живут потомки Данте Алигьери.

Так почему же всё-таки Данте оказался в ссылке? Ах, всё произошло от неудовлетворённости и из-за великого флорентийского тщеславия, с моей точки зрения, конечно.

Первое упоминание о Данте как общественном деятеле относится к 1295 году. Ему уже тридцать, он признанный в Тоскане лирический поэт, женат, отец троих детей. Ему хочется чего-то другого – необычного, сильного; как у нас на Руси говорилось, «выйти в чисто поле пострелять, руку правую потешить». В конце концов, почему бы и отечеству не послужить – родной Флорентийской республике? Опять же за деда поквитаться с гибеллинами и прочими чёрными гвельфами. Он входит во вкус политической деятельности, делает карьеру и через пять лет становится одним из семи приоров Флоренции, что весьма ответственно и престижно. Но чем выше пост, тем он и опасней, тем больнее падать с его высоты. В ноябре 1301 года в результате интриг, доносов и клеветы (любимые занятия всех флорентийцев от нобилити – аристократов – до пополанов – простого народа) происходит очередной внутрипартийный переворот, и к власти приходят чёрные гвельфы. И вот уже белые с Данте и его сторонниками в опале. Поползли слухи (безусловно, на основании узаконенного республиканским режимом доноса), что приор Алигьери замешан в финансовых махинациях с целью присвоения государственных средств, а это тогда считалось самым ужасным преступлением. На площади обнародован обвинительный акт: когда Дант вернётся в родной город, то «пусть его жгут огнём, пока не умрёт». Хорошенькая благодарность за пять лет бескорыстной службы!

Нашему герою здорово повезло: во время всей этой заварушки и вынесения обвинительного вердикта он находился в командировке в Риме по республиканским делам, и кто-то его вовремя предупредил. Данте попытался выяснить причины столь страшного обвинения и в ответ услышал: «Все об этом знают». Против клеветы и лома и в Тоскане нет приёма. Будущий автор «Божественной» счёл более благоразумным не подвергать свою жизнь смертельному риску и добровольно принял мученический венец изгнанника и страдальца. Однако в глубине души Дант всегда был твёрдо уверен, что Флоренция образумится, произойдёт очередная политическая перестановка и он под фанфары и барабанную дробь победно въедет в город на белом коне. Не случилось.

Его ожидали без малого двадцать лет скитаний и унизительного статуса хоть и известного, но бедного гостя, которому некуда больше идти. А что самое страшное – его обуревали жгучая обида смертельно оскорблённого гордеца и всепоглощающая жажда мести. Что ж, целых два десятилетия он посвятил удовлетворению сего разрушительного чувства, в чём блестяще преуспел. Мы должны быть бесконечно благодарны чёрным гвельфам, подвергшим Данте столь жестокому, а главное – несправедливому наказанию за не только недоказанное, но и несовершённое преступление. Ведь если бы не изгнание, подогреваемое мечтой о реванше, вряд ли бы лирический поэт Алигьери написал свой трагический и страшный триллер – «Божественную комедию».

Кстати, «Божественной» она стала не сразу, так её позже окрестил другой суперизвестный житель Флоренции – автор «Декамерона» Джованни Боккаччо. До сих пор поговаривают, что Боккаччо сильно завидовал Данте, а это весьма свойственно флорентийцам, так же как и комплекс суперполноценности. Он не прочь был погреться в лучах славы соотечественника, и это ему удалось: добавил всего одно слово – и навечно вошёл в мировую историю литературы не только как писатель эпохи Возрождения, но и как первый биограф Алигьери, первый его критик и промоутер его «Комедии». Данте свою рукопись назвал просто «Commedia», что строго соответствовало средневековой терминологии: комедия – это «всякое поэтическое произведение среднего стиля с устрашающим началом и благополучным концом, написанное на народном языке». Тогда как трагедия – «всякое поэтическое произведение высокого стиля с восхищающим и спокойным началом и ужасным концом», написанное исключительно на латыни.

С нашей современной обывательской точки зрения, Дантово творение никак не соотносится с увеселяющим жанром. Выбранный поэтом сюжет на вечные темы, такие как бессмертие души, ответственность и воздаяние за совершённое, с описаниями рая, чистилища и девяти кругов ада, безусловно, соответствует высокой трагедии. Тогда почему же он пишет, опускаясь до «низкого» стиля и вульгарного языка? Ну уж, конечно, не потому, что плохо знал классическую латынь. Наоборот, он слишком хорошо её знал, недаром для прогулки по загробному миру он выбрал в сопровождающие любимого Горация. Совсем другие соображения двигали обиженным и оскорблённым политическим изгнанником Данте Алигьери. Облагороженный поэтическим даром мастера и лингвистическими изысканиями учёного, тосканский диалект должен был привлечь широкую аудиторию для публичного изобличения и хотя бы вербального наказания врагов и недругов оклеветанного белого гвельфа Флорентийской республики. Самая изысканная и правильная латынь при всём желании не могла передать бушевавшие в душе флорентийца страсти. Она не могла справиться с ненавистью и проклятиями невиновного, отлучённого от лона матери-жены-возлюбленной – Флоренции. А живой и выразительный народный язык предоставлял ему неограниченные возможности.

Нельзя сказать, что Флоренция забыла о своём блудном сыне. Кое-какие попытки к его возвращению она предпринимала. Дважды опальному государственному деятелю предлагалось вернуться и раскаяться, пройдясь по городу в рубище с горящей свечой. Сами понимаете, что бескомпромиссный оппозиционер Дант на такие позорные условия пойти не мог. «Будь ты проклята, Флоренция!» – воскликнул поэт и в отместку устремился в рай на свидание с Беатриче.

Мне вообще кажется, что Флоренция была единственным объектом женского рода, который по-настоящему возбуждал поэта, мужчину, человека и гражданина Данте. В моём представлении его отношения с женщинами походили на некую странную конструкцию. В этом не совсем традиционном, не совсем любовном и не совсем треугольнике фигурировали четверо – Данте и три женщины: законная и неизбежная данность Джемма; прекрасный, идеальный и несуществующий вымысел Беатриче и, наконец, живая и неистовая реальность Флоренция. О, она всегда демонстрировала свой характер суперэгоистичной женщины. Она умна, предприимчива, богата, хитра, коварна, жестока, изменчива, требовательна, надменна, самовлюблённа, немилосердна, соблазнительна и неблагодарна. Стоило Данте умереть от малярии в Равенне в ночь с 13 на 14 сентября 1321 года после поездки послом в Венецию, как тут же (примерно через 150 лет) «безутешная» Фло потребовала вернуть ей останки её дорогого, несравненного, восхитительного возлюбленного. Руками Микеланджело она собралась соорудить пышную мраморную усыпальницу и направила папе римскому петицию с просьбой обязать Равенну отдать ей тело усопшего поэта.

Вовремя предупреждённая Равенна выдала давнишней сопернице пустой саркофаг, резонно заметив, что после драки негоже размахивать кулаками. Такого человека обидели – дома лишили, деньги отняли… А они, равеннцы, его приютили, предоставили ему (заметим, бесплатно) и кров, и пищу, и почётную дипломатическую должность, и уважение, и восхищение… Равенна злорадствовала с нескрываемым удовольствием – хоть чем-то удалось досадить многовековой заклятой «подруге», хоть чуть-чуть поквитаться с этой чванливой и надменной Флоренцией.

Место упокоения предмета спора между двумя городами выглядит более чем скромно. Говорят, планы у Равенны по воздаянию почестей Данте были грандиозными, да деньги кончились. Зато тосканская столица средств на увековечение памяти своего героя не пожалела. Она отвела ему место в пантеоне храма Санта-Кроче и соорудила надгробие над пустующей гробницей. Поэт сидит в задумчивой позе с бессмертным своим творением на колене, а рядом с ним две дамы – печальная Флоренция и безутешно рыдающая Поэзия. Право, не знаю, что лучше – скромность Равенны или вызывающий в данном случае сомнение вкус Флоренции. Надгробием тщеславная Фло не ограничилась. На площади Санта-Кроче, перед местным, так сказать, Вестминстерским аббатством, стоит Данте из белого мрамора. Поэт выглядит мрачным; похоже, он считает, что памятник – слишком запоздалое раскаяние за его ссылку.

Сегодня все итальянские школьники «проходят» Данте. Много месяцев они построчно разбирают его поэму, учат кое-что наизусть и вскоре благополучно забывают. Но не все.

Однажды мы попали в тосканский ресторанчик, владелец которого был не только поклонником поэта, но и знатоком и пропагандистом его творчества. Он знал наизусть всю «Божественную», а также выступал по всему миру с Дантовыми лекциями-чтениями. Перед каждой подачей блюда хозяин артистично и самозабвенно цитировал отрывок из «Комедии». Мы восхищённо ему внимали и к концу трапезы решили, что кроме заслуженных чаевых должны отблагодарить его чем-то неожиданным и необычным. В результате каждый из нас на чистом русском языке продекламировал одно из своих любимых стихотворений, вызывая бурю аплодисментов у остальных посетителей заведения. Наш очевидный успех, по-моему, слегка задел дантоведа, что, впрочем, не помешало ему сделать нам приличную скидку за обед.

На прощание наш приятель очень выразительно прочёл всем присутствующим ахматовское стихотворение «Данте»:

Он и после смерти не вернулся

В старую Флоренцию свою.

Этот, уходя, не оглянулся,

Этому я эту песнь пою.

Факел, ночь, последнее объятье,

За порогом дикий вопль судьбы…

Он из ада ей послал проклятье

И в раю не мог её забыть, –

Но босой, в рубахе покаянной,

Со свечой зажжённой не прошёл

По своей Флоренции желанной,

Вероломной, низкой, долгожданной…

Никто лучше Анны Андреевны не сказал про взаимоотношения поэта и Флоренции.