Литературная Газета, 6569 (№ 39/2016)

Юрий Безелянский: От календаря к ЖЗЛ

Юрий Безелянский: От календаря к ЖЗЛ

Литература / Литература / Писатель у диктофона

Писарева Екатерина

Теги: Юрий Безелянский

Боль и страдания сделали эмигрантов великими

На недавно прошедшей ММКВЯ-2016 литературовед, календарист и писатель Юрий Безелянский презентовал свою новую книгу, посвящённую первой волне литературной эмиграции «Отечество. Дым. Эмиграция».

– Юрий Николаевич, вы автор уникального собрания сочинений – более 30 книг… Нынешняя книга – тридцать шестая. Расскажите, как вы собирали материал для неё.

– Со сбором материала у меня давняя история. Со школы всё, что я читал, всегда выписывал. И вот эта способность – найти какой-то интересный материал – сопровождает меня всю жизнь. Я создал колоссальные архивы, календари. В одном интервью меня даже назвали Человеком без интернета, я сам выполнял функцию интернета – собирал информацию. Если бы я был писателем, то был бы, наверное, как Кафка или Достоевский. Но я пишу биографии, материалы от пяти страниц до ста, где затрагиваю разные аспекты – как культурные, так и социальные. Есть люди-марафонцы, а есть спринтеры. Марафонцы – это как Лев Толстой. А я спринтер.

– Тем не менее книга получилась объёмной… Что подтолкнуло вас к её написанию?

– Когда я прочитал стихи ныне забытого Владимира Смоленского, то решил написать об эмиграции. Достал из своих анналов все материалы и в своём ключе начал сочинять. Понимаете, любая книга – несамостоятельное произведение. Во-первых, каждая книга основывается на Библии, во-вторых, она впитывает все предыдущие, которые читал и знал автор.

– Долго работали над книгой?

– Нет, я работаю чрезвычайно быстро, мой 15-летний радиоопыт приучил меня работать молниеносно, поскольку там была система гонораров: чем больше напишешь, тем больше получишь. В процессе работы я понял, что в одну книжку вместить всю эмиграцию не смогу. Я разделил первую волну эмиграции на три раздела: «Старший возраст, классики», «Второй ряд», «Молодые поэты, писатели и сатирики». Я начал вторую книгу. И уже по мере того как начал делать книгу об эмиграции 20–50-х годов, я понял, что нужна будет третья книжка. Она, скажу вам, уже наполовину сделана, туда войдёт вся наша эмиграция – Александр Галич, Наум Коржавин, Александр Солженицын. Для меня сейчас главный вопрос – как издать. В последнее время мне очень трудно договариваться с издателями, к сожалению, сказывается даже огромная разница в возрасте. Мы как бы из двух разных миров… Но желание издать книгу и поделиться накопленными знаниями оказалось сильнее, чем поездка, к примеру, в Италию.

– Как вы считаете, почему в школах практически не освещается тема эмиграции? Нет таких имён, как Гайто Газданов, Иосиф Бродский, часто даже и Солженицына не проходят…

– В этой книжке все ответы есть. Когда произошла революция и к власти пришли большевики, так называемые люди в кожаных куртках, нужно было удержать власть. А ещё нужно было бороться с врагами. История последних наших 100 лет – это история борьбы с врагами, как с внешними, так и внутренними. Если писатель уехал – всё, ярлык. Можете посмотреть советские энциклопедии: «Бунин – белогвардеец». И все маркированы как белогвардейцы. Их не печатали, а литературоведы как бы делили советскую литературу на белогвардейскую и нет. Та литература, западная, написанная до революции или уже «там», – плохая, упадочная, пессимистическая. А вот советская – бодрая и оптимистическая. Это до сих пор не изжито. В моей книге описаны удивительные факты: например, как Бунина хотели перетащить сюда, как переехал Куприн и что из этого вышло.

– Получается, было разделение эмигрантов на простых и белогвардейских – присутствовал некий политический аспект?

– Политический аспект, конечно, есть. Они уехали, потеряли всё. Ненавидели совдепию. Хорошо говорит Берберова о том, как они строили колонии, собирались в какие-то группы, возводили церкви. Они жили обособленной жизнью, были пропитаны русской ностальгией, русским духом и мечтали о возвращении. Некоторые даже получали паспорта, но не использовали их, боялись вернуться. Были даже прецеденты, сами понимаете, какие. Была и какая-то часть политических эмигрантов: генералы, офицеры из белой армии… Во второй книжке будет история Бориса Савенкова, это потрясающий писатель, он же революционер, он же террорист… У них была любопытная переписка с Амфитеатровым, а потом бедного Савенкова заманили сюда и расправились с ним.

– Какие ещё любопытные истории вы включили в книгу?

– Во второй части книги будет история с Вертинским, как он сюда приехал, в главе «Возвращенцы». Вертинский был «Пьеро для богемы». Случилась революция – он остался там. Сначала был в Польше, потом в Германии, потом во Франции, он имел успех, к нему на концерты приходили в основном русские… С ним было всё в порядке. Потом он попал в Китай, там женился и тосковал по Родине. Ностальгией пронизаны все стихи и исполняемые им ариетки – пронзительные, замечательные. Он написал Молотову покаянное письмо, приехал обратно и оказался в положении полуизгоя. Это потом он уже в кино сыграл маленькие роли, а так был на Госконцерте, ездил по всей стране за нищенскую ставку… Он вернулся сюда не триумфатором, никак не мог перестроиться, пел свои ариетки – получилась загубленная судьба. А мой любимый Николай Агнивцев? Это такой же ариеточный поэт, который был жутко популярен до революции. И тоже уехал, а когда вернулся – вёл нищенскую жизнь, был не востребован, умер в бедности. Не говорю уже о Цветаевой. У возвратившихся, практически у всех, была жуткая судьба…

– Конечно, история не терпит сослагательного наклонения… Но могла бы сложиться судьба известных писателей вне эмиграции? Того же Набокова, Бунина?..

– Мандельштам остался, и всем известно, что с ним стало. Отвечая на ваш вопрос… у Эрдмана в знаменитой сатирической пьесе «Мандат» был такой герой Гулячкин. В первой сцене зритель видит на сцене – висит портрет. Если меняется власть, они с мамой переворачивают картину – и как бы за власть. Мамаша Гулячкина спрашивает: «Сынок, как жить-то теперь?» – и Эрдман устами Гулячкина говорит: « Лавировать , маменька, надобно, лавировать ». И вот это «лавировать» касается всех наших оставшихся советских писателей. Некоторые искренне служили режиму, некоторые неискренне. Например, Константин Федин – певец компромиссов… Многие понимали, и приезжать сюда было плохо. Историю с Булгаковым помните?

– Расскажите.

– Он же бомбил правительство письмами о том, чтобы его отпустили за границу. Не отпустили. Насчёт вопроса о творчестве эмигрантов – это особая тема. Многие эмигранты, конечно, не стали бы такими значительными, если бы остались тут. Боль и страдания сделали их такими великими. Мой любимый поэт Георгий Иванов писал изящные стихи, и до революции ему многие говорили, что ему нужно страдание, чтобы стать настоящим поэтом. И он действительно получил эти страдания. А когда он ещё и заболел в Париже, то написал посмертный дневник в стихах – удивительная поэзия по силе и пронзительности. Получается, его «сделали» эти страдания, эмиграция.

– Сейчас многие уезжают за рубеж и только одним этим «актом эмиграции» прославляются…

– Сейчас эмиграция совсем другая. Всё правильно: некоторые уезжают специально, чтобы потом вернуться на коне и здесь издавать книжки. Например, вчера я листал книжку Владимира Соловьёва. Его тут издали, а когда он писал своей Клепиковой политические опусы, не издавали. У нас вообще, к сожалению, какая-то вывернутая страна – она ненавидит Запад и в то же время пресмыкается перед ним и втайне его любит. Не говорю про танцы, про моду, про телевизионные программы – всё западные кальки. Мой любимый писатель из Серебряного века (всех «серебристов» обожаю, даже Гиппиус) Фёдор Сологуб написал до эмиграции роман «Мелкий бес», и там была такая фраза: «Русские один самовар изобрели, а больше ничего». Я бы ещё добавил: «И автомат Калашникова».

– Юрий Николаевич, а назовите наиболее значительных персон, которые всё же сложились в эмиграции.

– Хорошо. Не надо забывать, что, например, Бунин создал в эмиграции «Жизнь Арсеньева», за которую получил Нобелевскую премию, Алданов сложился в эмиграции и был страшно популярным романистом… Про Ходасевича нельзя сказать, что эмиграция повлияла – он и тут и там работал. Георгий Иванов точно сложился в эмиграции… Метаморфозы произошли с Северянином – в книге есть глава, которая называется «Эмигранты поневоле». Он же жил в Эстонии, был отрезан ото всего, как и Леонид Андреев. Если анализировать, в творчестве есть два Северянина: дореволюционный («Ананасы в шампанском») и эмигрантский (пессимистический лирик, со страданиями). Но ананасы в шампанском не составляли меню рабочих и крестьян… Глава в книге о Северянине – рыдательная. О том, как он пытался вернуться сюда, уговаривал своих друзей, чтобы они помогли ему. Он наивно предполагал, что он нужен тут, но, конечно, это было не так…

– Как вы считаете, для того чтобы понимать творчество автора, надо ли знать его биографию, обстоятельства, в которых он работал?

– Это вопрос советский. Вся советская литература содержала предисловие перед романом, где как раз говорилось о том, как писатель относился к классовой борьбе, что писал, но вот личной жизни как бы не было. А иногда это важно, всё писательство пронизано личной жизнью.

– Как у Кафки?

– Или как у Стендаля, Бальзака, Пруста. Большинство используют свой личный опыт. Что касается других писателей, это зависит от психотипов. Но знать это очень нужно. Например, как, не зная личной жизни Пушкина, будешь воспринимать его творчество? Трудно, мне кажется. Тут нужно индивидуально к каждому писателю подходить. Например, Фадеев – продукт советской эпохи.

– А Солженицын?

– Он в принципе ясен, кроме последних лет. Мне кажется, у него не было уже здоровья бороться. То, что он, приехав, увидел в России, противоречило тому идеальному образу, который он представлял и хотел. Да и эти встречи с президентом, ордена… Власть – от неё надо держаться как можно дальше…

– Скажите, какие творческие события планируются у вас в ближайшее время?

– 11 октября буду в Малом зале ЦДЛ представлять свою книжку, приходите, буду всем рад. А потом с этой же книгой пойду в Дом русского зарубежья…