Литературная Газета, 6569 (№ 39/2016)

Свет мой…

Свет мой…Рассказ

Литература / Проза

Глушик Екатерина

Геннадий ЖИВОТОВ

Теги: Современная проза

Анна смотрела телевизор. Дел по небольшому хозяйству было полно, но она всё отложила, уселась на лавку. Несколько часов подряд всматривалась в экран, надеясь, что увидит! Ведь обещал Колька, изредка навещающий её бывший жених дочери, что пройдёт с фотографией Якима по Красной площади.

Вот пошла бы Нинушка за Кольку – и жила бы сейчас рядышком, в десяти километрах. Сама Анна виновата: хотела детей поднять, чтобы как у людей, чтобы Яким видел, что она слово сдержала. Уходил, наказал ли, попросил ли: «Ну, Анна, я пошёл. А дети наши… Да ты и сама знаешь, как быть. Я вернусь. Но наказ скажу: чтобы дети наши… Чтобы и сами счастливы, и перед людьми не стыдно». Ткнулись как-то неуклюже носами друг в друга. Тут его родители обхватили, мать исцеловала всего, последыша, любимого, ласкового. Отец сурово-растерянно наставлял: «Сынок, в роду у нас ни трусов, ни подлецов не было. Да. Такое вот дело. За жену, детей не беспокойся. Они – за нами. Мы – за ними. Не пропадём. Ты, главное…» – и замолк. Что тут главное? И говорить не надо.

Родители до ворот проводили, стояли, опершись на палки – всяк на свою. Немолодые, изработавшиеся. Анна с Нинушкой на руках за мужем – до сельсовета. Макарка за отцову штанину ухватился и всю дорогу ревел, никак успокоить не могли. На сердце саднило: что так ребёнок плачет! Ведь и не баловень, отцу и цыкать не надо – стоит посмотреть со значением. А тут и прикрикивали на сынишку, и оплеуху обещали, а он только пуще орёт. Так на рёв изошёл – хоть водой не обдавай.

У правления уже кое-кто собрался, а кто-то «возами» ещё тянулся: сам идёт, да за ним жена, да дети, да старики плетутся… И уж всю дорогу перегородили. Гомон: и рёв, и балагуры, и гармонь. Бабы – все в слезах. Старики тоже нет-нет да и смахивают. А ревущий Макарка ребятню обзаразил – такой рёв подняли! Эпидемия, да и только!

Вышел председатель, в окно патефон выставили. Музыка, напутствия-речи, кумачи… Ждали, что машина придёт, но позвонили, сказали: до Юрьева Лога сами идите, там всех подхватят. И вот построились колонной по два в ряд, и строевым шагом под «Прощание славянки» прошли мимо сельсовета, крыльцо которого деревенской трибуной служило. А на ступеньке крыльца пристроилась Пелагейка блаженная и всех крестит, всех крестным знамением осеняет. Её и не гонит никто, и вот кумачи, кресты, песни, плач – всё вместе. Председатель свой георгиевский крест нацепил, чего не делал никогда, одну руку к козырьку приложил, другой и сам слезу то и дело смахивал. И в речи своей, которую едва договорил – всё ком в горле стоял, – сказал: наше дело правое, победа будет за нами, а когда вернётесь героями домой, мы будем встречать вас цветами, флагами, хорошими показателями по труду, и вы, победители, пройдёте парадным строем.

Из двадцати трёх тогда ушедших добровольцами (не стали и повесток дожидаться, пошли, ну а потом кому-то из этих и повестки пришли. А кто-то, не пойди он сам, так бы дома до конца войны и остался) всего восемь вернулось. А председатель не дожил до парада-то – от сердца умер. Раз домой и к ночи не пришёл, жена отправилась за ним: ну, до ночи работать – оно понятно. Но уж скоро светать начнёт, а он где? Ведь чуть свет – опять на работу. Он в правлении за столом сидит, голову на руки уронил. Подумала – спит. А он – уж вечным сном.

Письма от Якима – самое дорогое, что у Анны в доме хранится. Не любитель был писать, но семь треугольничков пришло. А потом – и похоронка. Конечно, не верила. Конечно, думала, что ошибка. Сколько вон по ошибке недобрых вестей по домам шло! Но после войны приехал его однополчанин – в городе соседнем жил. И сдружились-то, потому как земляки. Рассказал: погиб геройски – в атаку шли. И рассказывал когда, всё будто стыдился, что сам – жив, всю войну прошёл, а Яким погиб, троих деток оставил. Знал, что третий родился. Успел узнать. Даже сто грамм выдали, когда письмо получил. Гадал всё – на кого похож. Говорил: хорошо бы на Анну. Она такая красавица, такая добрая жена. Анна слушала и плакала. Ей муж таких слов и не говорил никогда. Стыдился. Её стыдился, а чужих людей – нет. Так и бывает: в чужих людях что сделаешь, а дома и признаться неловко. Да и о хорошем как-то неловко сказать.

И сама не знала, что «тяжёлая», когда мужа провожала. А вот в баню раз пошли, свекровка спину трёт Анне и говорит: «Хорошо бы парень был. То вон, ли-ко, мужиков как косит. Война закончится, Яким придёт, будем дом новый ставить. Большой, чтобы и сыновьям место, и дочке светёлка». И правда – беременной оказалась Анна. Свекровку Анна не только уважала, но и побаивалась: та ведуньей была. И знать не знала, а ведала. Много того она говорила, чего никто не знал. Вот про всё-всех ведала, а про младшенького своего – нет. И как похоронку получили, не верила. Говорила: жив, жив, жди. А как Анна могла не ждать? Ждала. И однополчанин, когда приехал, рассказал, свекровь как подкосили – быстро иссохла. А Анна ждала. Знала, что погиб, а ждала. Однополчанин этот, Пётр, её потом и в город к себе приглашал, говорил, что они с Якимом и ещё одним товарищем – тот тоже погиб, но позже Якима – обещали друг другу: кто жив останется, поедет в семью друга, коли кто погибнет, и расскажет, что и как. А коли выживут – будут в гости ездить. В городе есть что посмотреть, а у Якима – охота хорошая.

Но Анна не поехала гостевать. При таком хозяйстве, детях малых – какое гостевание? Но когда дети поехали в город учиться: старший Макар, потом Нинушка, потом Егор, – то Пётр их привечал. Сам выучился на инженера, семью фронтового друга не забывал, Анне говорил: «Яким тобой гордился. И детьми такими всякий родитель гордился бы».

Да Анна и гордилась. Вот только разлетелись – Макар военным стал и аж на Камчатке осел! Полюбилась ему эта Камчатка! Анна раз у него была. Навсегда звал. Хотя и сам знал – мать не уедет ни от могил, ни от Якимушкина дуба. Яким мальчонкой ещё из жёлудя вырастил и во дворе посадил. И очень любил свой дубок, как с живым порой разговаривал. И Анна потом стала с дубом этим разговаривать. И словно с мужем: расскажет, посоветуется… Свёкор то и дело на них со свекровью в сердцах: «Ну, язычицы! Одна, старая, нечистая её знает, с кем советует. Без молвы, без радива всё знает. Другая дуба в сообчники призывает».

Дочку Нину аж в саму Москву высватали! В саму Москву! На завод практиканты приезжали, и она на практике была, там они с Андреем как два комсомольца так сошлись, что и расстаться не в силах. Он распределение в их область взял. Потом, как отработал, к нему в Москву уехали. И у них Анна гостевала. Да тоже по дому скучала. Внуки в деревне каждое лето паслись. И никакой работы деревенской не боялись. Что по их возрасту – всё делали, хотя и москвичи. А сейчас Нина в Америке. Муж работать поехал, ну а она – мужнина жена, за ним. Лучше бы развелась, честное слово. Но уехала: приедем, приедем, вернёмся… Да какой там! Внуки уже там устроились. Нина-то ясно, что тоскует. Да хорохорится: мама, я тут востребованный человек. Востребованный! Инженер-станкостроитель ведёт кружок «Умелые руки» для детей таких же вот горемык, которые с Родины в чужие края уехали. Сама себя успокаивает, что востребована. Ну и дай бог, пусть тешит себя, что нужна людям. Матери вот тоже нужна, да…

Анна боится: как бы не приехала Нина-то и не узнала, что в деревне она одна осталась – все разъехались, померли… Когда дочь уезжала, в деревне ещё дома-то стояли. Даже почта была. А потом – как срезали деревню. Дачниками ещё в прошлом году жили люди, а в этом – никто не приехал. Анна сначала писала письма в Америку, Колька их пересылал, а потом – всё по телефону, даже мобильным научилась пользоваться. Сейчас вся связь с миром – через этот мобильный. Вот Анна и дочери, и сыну, который со своей Камчатки тоже никак не выберется, рассказывает, как ей хорошо, как за ней медсестра ухаживает, как соседские внуки по хозяйству помогают. А зачем дочке-сынку сердце рвать, что мать одинокой, почти столетней старухой в своём углу медвежьем сидит? Да и почему «медвежьем»? Это зять так Потаповку называл. О медведях только старые люди и помнили. А деревенские ни одного не встречали. Волки, лисы, лоси, кабаны, рыси даже – это да. Зимой вон волки собаку Аннину пугают. Как Пальма заскулит, так Анна её отвязывает, и та домой рвётся. Дверь открыть не успеешь – Пальма протискивается, под кровать лезет. А потом к ногам жмётся. Это так и знай – волки кругом ходят. У Анны ружьё есть. От Якима осталось. Анна и сама стрелять научилась для самообороны. Пригодилось. Порой выйдет – бах! Успокаивает себя. Когда туго было, просили – продай ружьё. Нет. Как любимую вещь любимого мужа продать? Даже карточка есть. После свадьбы поехали в город фотографироваться. И Яким ружьё взял. На карточке вот она сидит, Яким стоит, в поднятой руке ружьё.

Нет, не увидела она на параде фотографию Якима своего! Хотя если Колька обещал, то обязательно выполнит. Тот за фотографией приезжал, планы строил: ночью мотану в Москву, дорога свободная, утром – уже там, пройду – и обратно, к утру дома.

Но в такой толпе как углядишь? Да и зрение уже – название одно. Как увидела она прошлый год парад в Москве «Бессмертный полк», как понесли все фотографии своих родных, у Анны сердце зашло: а почему мой Яким по Красной площади не идёт? Он только на карточках эту площадь и видел. А ведь воевал под Москвой. Тогда, просмотрев парад, подошла к стене, задрала голову и мужу на портрете пообещала: «Якимушка, не знала я, что можно тебя сводить на площадь, прости. Но на другой год – будет и тебе парад. Обещаю, свет мой». Дожить бы только. Колька поможет. Хороший парень Колька. С Нинушкой в классе учился, в институт оба поступили, но у него отец с войны без ног пришёл, и Колька как единственный сын вернулся в деревню. Перевёлся на заочное. Стал агрономом… Очень переживал, что Нина за другого вышла. Женился поздно: приехала молодой специалист, учительница в деревню. Сошлись. Колька заезжает к Анне. Но тоже – семья, не наездишься за десять километров. Вот всё Колька да Колька. Он и сам уж седой дед, Колька-то.

Сидела перед телевизором, вглядывалась. Завидовала тем, кто «на ногах», кто несёт свои фотографии. А Яким её? Поменяйся они местами – он бы всё для неё сделал, он бы её парадом провёл! Анна не выдержала – позвонила Кольке. Тот – виновато: «Да я же, тёть Ань, заболел. Дома лежу. Ни в какую Москву не поехал. Ни мой отец, ни ваш муж парадом не прошли».

Анна заморгала часто-часто – слёз давно уже не было, а только першило в глазах. Пошла по хозяйству управиться: оно всё меньше, а сил требует всё больше. Подоила козу Струйку. Всех коз своих, которых держала после того, как с коровой уже не по силам было управляться, называла Струйками. Когда в Потаповку женой приехала, то на речку бегала бельё полоскать. Спросила как-то: «Как струйка-то ваша называется?». А ей – мол, речка и речка. Ручей. Чего его называть? Но после этого стала речка Струйкой, а козы – Струйками. Любили козы по бережку пастись. Ну вот тебе и Струйки…

Насыпала курам. С Пальмой поласкалась – живая душа. Кота позвала, да только тот загулял – весна. Достала воды из колодца. В рукомойник налила, в бочку набрала. Много ли хлопот? А долго возилась. Устала. Спать легла, а уснуть не могла. Виноватой перед Якимом себя чувствовала. Вот прошлый год обещала, а видишь как – не вышло. Так год за годом и пойдёт? И уж сама доживёт ли до мужнина парада?

Утром Анна уложила оставшиеся волосы «короной», как муж любил, достала нарядный платок – дочь подарила с какими-то дивными цветами, – юбку праздничную, блузку. Позвонила Кольке:

– Есть у тебя «Прощание славянки»? Можешь ты мне музыку эту проиграть, я тебе через часок-меньше позвоню?

– Могу. А зачем?

– Надо.

– Надо так надо.

Анна взяла карточку Якима, отвязала Пальму, та заметалась по двору, стала на кур лаять, гонять их, чем возбудила петуха, примчавшегося с улицы и ринувшегося за Пальмой – кур отогнать. Та приняла всё за игру. Они с петухом стали бегать по двору. И было непонятно, кто кого гоняет.

Анна пошла со двора, Пальма чинно двинулась за ней. Анна давно не ходила по своей деревне, в которой осталась одна. Дорога травой зарастает. Брошенные дома кособочатся. Не все и окна заколотили, как уеха­ли. И кажется, что из окон смотрят соседи. До правления раньше добегала за минуты какие-то: одна нога здесь, другая там. И недалёкий путь, а уже и ноги не идут. Да и то слава Богу: Господь и здоровья, и жизни дал, словно за ушедшего Якима ей лет прибавил.

Шла, глядя перед собой, вспоминала. И деревня словно ожила, будто все здесь, – не уезжали, не умирали. А просто – по огородам, заняты хозяйством. Вон и петух кричит. И собака лает. Коза блеет. И можно думать, что и дочь приедет, и сын в отпуск. Что младший Егор не утонул, спасая в студенческом лагере девочку. Анна тайно думала, что это Яким сына «призвал». Он как-то ей приснился и говорит: «Так я младшего нашего хочу приласкать! Хоть бы в гости ты ко мне его прислала». Анна и во сне знает, что и как с мужем, и недоумевает: «Да к тебе дорога – в один конец. Время не пришло к тебе на свидание». А муж и говорит: «Не нам решать, кому что за время». Анна в тревоге проснулась. Даже боялась вспоминать сон. А летом не стало Егорки. И она в горе своём приутешает себя: не отец ли сына призвал?

Анна остановилась у сельсовета, от которого только крыльцо целым и осталось. Здесь, у сельсовета, где их с Якимом расписывали, где записывали родившихся детей, откуда провожала мужа на фронт, их Красная площадь. Она перевела дыхание.

Набрала Кольку: «Ну, давай музыку». Тот чуть помешкался, потом проговорил: «Слушай, тёть Ань». Грянули первые аккорды марша. Она вскинула руку с фотографией мужа и, стараясь идти в такт музыке, пошагала мимо сельсовета.