Литературная Газета, 6577 (№ 47/2016)

Просто рассказ

Просто рассказВыпуск 3 (12)

Спецпроекты ЛГ / Муза Тавриды / Литературный резерв

Теги: литературный процесс

Дарья Скворцова

Каждый день я видел, как сотрясался её остов и голубые вены пускали корни на её лице. Я завидовал её стоматологу, потому что вычитал где-то: «Через рот можно увидеть душу».

Я прихожу к ней уже неделю и наблюдаю несменную картину: пижама, слишком много лекарств на тумбочке, как для больной «простым гриппом», одеяло и презрительный взгляд.

Она упрямо шлёпает по полу босыми ступнями, похожими на белых мотыльков. Она такая же бледная, как розы, которые я ей притащил утром. Не знаю зачем. Хотел сделать что-то приятное для неё, но получил в ответ насмешливый взгляд и хриплое «Брось их в ванну». Она знала, что так я замаливаю своё годовое отсутствие в её жизни. Я уехал учиться, оставил её совсем одну в этом простуженном, прокуренном до мозга костей городе. Она же стала отказываться от еды, много пить и ругаться матом.

– Недавно я вырезал аппендикс. Это такой отросток…

– Я знаю, что это.

Я умолк. Зачем я здесь? Для чего сижу в этом потёртом апельсиновом кресле и сверлю взглядом жилку на её виске?

– Ты бы пододеяльник сменила.

– Ты бы заткнулся. Ты ломаешь мне живот.

Нет, я не бил её. Просто иногда из-за слов пульсирующие внутри неё часы, чуть ниже солнечного сплетения, переставали проталкивать минуты по венам.

Она больна. Изнутри её пожирает зверь, влажная плесень расползается по брюшной полости.

– Сколько ещё? – Она повернулась ко мне и вонзила иглы зрачков в моё мягкое лицо, как в подушку для булавок.

– Я же не онколог. Судя по твоей медицинской карте, месяца два-три.

То, что называется «взял грех на душу». Из 18-летней яркой, но слегка «глуховатой» поэтессы попытался сделать прозаика, и вдруг открылся секрет «глухоты» – другое литературное измерение. Не вполне прозаическое даже, но новеллы чудны́ и чудны.Несмотря на юный возраст, Дарья сразу же стала лауреатом республиканского конкурса.

Вячеслав Демченко

Слова даются мне с трудом. С моего языка, как с отвесного обрыва, сорвалась, расправив руки, её маленькая жизнь.

– Я обещаю тебе, что умру раньше.

Она мрачно улыбнулась:

– Чёртов наркоман.

Да, я наркоман. Со стажем. Хирург-наркоман.

Питер, солёные, разбухшие от сырости дома, не влезающие в трахеи улиц.

Питер, развязная жизнь и девушки в обтягивающих штанах из денима, готовые прожить с тобой всю жизнь и уехать утром в свои беленькие спаленки с кукольными занавесками.

Я искал новую жизнь, а нашёл старую, дряхлую смерть. Иногда мне кажется, что у меня тромбоз души.

– Ты пахнешь гиацинтами и дезодорантом.

– Я пахну сырой землёй, мясник.

Тупой цинизм на смертном одре. Бесполезен, как смех на плахе.

* * *

Май. Парк. Птицы рвут глотки.

Ветер треплет её светлые волосы и мои тёмные нервы. Она легка и беззаботна, как пузырьки в газировке. Собирает в букет одуванчики по размеру. Пер­фек­ционистка.

– Почитай мне.

Я поднимаю с земли книгу. Затасканный томик Бродского, такой же потрёпанный, какой была его жизнь. Я читаю ей о холмах и кровавом молоке коров. Она смеётся и закрывает руками лицо.

Клянусь, в тот момент мы были бесконечны.

Она резко вскакивает, взмахивает подолом своего белого сарафана, как цыганка в танце, и бежит вперёд что есть силы.

Бежит до серых камней, спотыкается и падает на коленки. Кровь бархатными маками расцветает на полотне.

* * *

Мы едем в троллейбусе. Она смеётся со старушкой и влажно шепчет мне на ухо:

– Хорошо, что я не доживу до такого состояния, а умру молодой и прекрасной.

Она постоянно говорит о смерти, чем меня уже порядком достала. Вчера она порезала палец и, увидев каплю крови, спросила, почему она не чёрная.

Я не перечу ей, не паясничаю, не убеждаю, что всё будет хорошо. Это не имеет никакого смысла.

Ах да, мы едем в больницу. Босой дождь бьёт ртутными пулями по стеклу.

* * *

Придирчиво осматривает себя в зеркале, не стесняясь при мне своей наготы. Я подхожу и кладу палец в ямку над тазовой костью. Она ужасно исхудала.

– Ты выглядишь отвратно.

– И чувствую себя так же. Бред это всё.

Сегодня ей исполняется 18 лет. Из которых четыре она больна. На разобранной кровати лежит изумрудное платье в пол. На разобранной кушетке в её душе плачет маленькая девочка.

Мы вышли на яхте в море. Она кормила уток, хлопала в ладоши и стояла слишком близко к ограждению. Мне казалось, ещё миг – и она превратится в морскую пену. Такой она была невесомой.

– Я хочу стать русалкой.

– Ты будешь вонять рыбой, – она вся съёжилась под взглядом моих дистиллированных зрачков.

– А ты воняешь снобизмом, неудачник.

* * *

Мраморные плечи. Мир в трёх движениях: нырок лицом к дну, желейная зелень и вдох солнца на поверхности. Сентябрь выдался тёплым, а она – на диво живой. Она кувыркалась в воде, и я боялся, как бы она не подцепила ушную инфекцию.

Она выбежала из воды, мурашки рассыпались по её тощему телу. Я укутал её в махру полотенца.

Уже тогда водоросль болезни цеплялась за волокна её внутренностей.

* * *

Я смотрю на неё. Впервые за долгое время она смеётся, крутится перед зеркалом и примеряет платья. Она ищет, в чём лучше будет смотреться в гробу.

– Только никакого дуба. У меня аллергия. Покроюсь сыпью, а я хочу показать свою аристократическую бледность.

Я встал и вышел из комнаты, из квартиры. Всю ночь меня преследовал аромат гиацинтов.

* * *

Она умерла через месяц. Слишком быстро, чтобы всё успеть, и слишком мало, чтобы привыкнуть к неминуемости скорого финиша. Я любил её.

Её хоронили в изумрудном платье.

Она была похожа на русалку.