Литературная Газета, 6587 (№ 07/2017)

Предназначение судьбы

Предназначение судьбы

Литература / Литература / День защитника Отечества

Фото: БОРИС КУДОЯРОВ

Теги: Юрий Воронов , Олег Шестинский , поэзия , лирика , блокада , Ленинград , война

Мой товарищ по юности, впоследствии яркий поэт ленинградской блокады, Юрий Воронов, озадачил меня однажды: «Знаешь, порой обстоятельства вынуждали меня делать то, что мне было не по нутру… Предназначение судьбы…» – «Не очень понятно…» «Ты помнишь первую бомбёжку Ленинграда?» – неожиданно спросил он. – «Как же!» – «Да, – кивнул он, – восьмого сентября. Я с утра Пушкина читал, обо всём забыл, а тут бабушка вторгается: «Соседка подсказала, – картошку с лотков продают, сходил бы ты…» Нехотя я оторвался от книги, не по нутру мне болтаться за картошкой, голод ещё не подступил к нам, но взял кошёлку, спешу к лотошнику… Сигнал воздушной тревоги, налёт… Милиционер всех загоняет в бомбоубежище. В подвале я впервые услышал мощные взрывы и, как только дали отбой тревоги, сразу пустился бегом домой. На улице Петра Лаврова мы жили. Приближаюсь, сердце обмерло – дом в развалинах. Бабушка и младшая сестра погибли.

…Позже мы вернулись с ним к разговору о предназначении судьбы, встретившись в Берлине, куда его, видного журналиста, переместили с поста ответственного секретаря «Правды» на должность собкора. «Ведь тебе и в Берлин не по нутру ехалось… Вроде, как в золотую клетку…», – уточнил я. «Не по нутру, – согласился Юрий, – я оторвался от самого важного для своей жизни, – от литературной среды, а ты разумеешь, что значат для меня поэзия и поэты… Но, как видишь, преодолел себя и «нутро» своё, поехал в Берлин, на столько лет… Предназначение судьбы…»

…Возвратившегося в Москву Юрия Воронова приветствовали, как «изгнанника времён волюнтаризма». Он пожинал и власть, и творческие успехи: стал и секретарём СП СССР, и главным в «Литературке», и зав. отделом культуры ЦК партии…

Юрий Воронов слыл честным, справедливым, талантливым деятелем. Нравственным человеком. Если бы жизнь его продолжилась и в 90-е разгромные годы, он мог бы выдвинуться в одного из вожаков разумного сопротивления лжедемократическим режимам, обрушившим страну. Как знать!

Не дожил.

И я размышляю о предназначении судьбы – не только его, но и России.

Олег Шестинский

Юрий Воронов

(1929–1993)

***

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?..

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом –

Паспорта.

И в этом нет беды.

Но взрослым людям,

Уже прожившим многие года,

Вдруг страшно оттого,

Что мы не будем

Ни старше, ни взрослее,

Чем тогда.

Трое

Я к ним подойду. Одеялом укрою,

О чём-то скажу, но они не услышат.

Спрошу – не ответят…

А в комнате – трое.

Нас в комнате трое, но двое не дышат.

Я знаю: не встанут.

Я всё понимаю…

Зачем же я хлеб на три части ломаю?

***

Я забыть

Никогда не смогу

Скрип саней

На декабрьском снегу.

Тот пронзительный,

Медленный скрип:

Он как стон,

Как рыданье,

Как всхлип.

Будто всё это

Было вчера…

В белой простыне –

Брат и сестра…

***

В густом и холодном тумане –

Проспекты,

Каналы,

Сады.

Пурга леденит и арканит.

Позёмка

Заносит следы.

Как мрачные тени навстречу –

Деревья,

Ограды,

Дома…

Но скрипнут шаги человечьи,

И сразу становится легче,

И снежная тропка –

Пряма.

Вода

Опять налёт,

Опять сирены взвыли.

Опять зенитки начали греметь.

И ангел

С петропавловского шпиля

В который раз пытается взлететь.

Но неподвижна очередь людская

У проруби,

Дымящейся во льду.

Там люди

Воду медленно таскают

У вражеских пилотов на виду.

Не думайте, что лезут зря под пули.

Остались –

Просто силы берегут.

Наполненные вёдра и кастрюли

Привязаны к саням,

Но люди ждут.

Ведь прежде чем по ровному пойдём,

Нам нужно вверх

По берегу подняться.

Он страшен,

Этот тягостный подъём,

Хотя, наверно, весь –

Шагов пятнадцать.

Споткнёшься,

И без помощи не встать,

И от саней –

Вода

Дорожкой слёзной…

Чтоб воду по пути не расплескать,

Мы молча ждём,

Пока она замёрзнет…

Олег Шестинский

(1929–2009)

Ленинградская лирика

1

О детство!

Нет, я в детстве не был,

я сразу в мужество шагнул,

я молча ненавидел небо

за чёрный крест,

за смертный гул.

И тем блокадным

днём кровавым

мне жёлтый ивовый листок

казался лишь осколком ржавым,

вонзившимся у самых ног.

В том городе, огнём обвитом,

в два пальца сатана свистел…

Мне было страшно быть убитым,

Я жить и вырасти хотел!

2

Мы были юны, страшно юны

среди разрывов и траншей,

как мальчики времён Коммуны,

как ребятня Октябрьских дней.

Мы познакомились с вещами,

в которых соль и боль земли,

мы за тележкой с овощами

такими праздничными шли.

Нас не вели за город в ротах,

нас в городе искал свинец…

О мужественность желторотых,

огонь мальчишеских сердец!

Там «юнкерс» падал,

в землю вклиняясь,

оставив дыма полосу…

Те годы

я мальчишкой вынес –

и, значит,

всё перенесу.

3

я песни пел,

осколки собирал,

в орлянку меж тревогами играл.

А если неожиданный налёт,

а если в расписанье мой черёд,

то, с кона взяв поставленный пятак,

я шёл с противогазом на чердак.

А было мне всего тринадцать лет,

я даже не дружинник,

просто – шкет,

но «зажигалку» я щипцами мог

схватить за хвост

и окунуть в песок.

4

Никуда от юности не деться,

потому что там в блокадный день

лепестки осыпала мне в сердце

белая тяжёлая сирень;

потому что там, где бродят травы,

налитою зеленью звеня,

тихо, неумело и лукаво

целовала девочка меня;

потому что там в могилах мглистых

спят мои погодки-пацаны,

милые мои антифашисты,

дорогие жертвы той войны.

Никуда от юности не деться,

потому что где-то там, вдали,

мои нежность и суровость в сердце

на заре впервые зацвели.