Литературная Газета, 6599 (№ 21/2017)

Горькое везение

Горькое везение

Литература / Литература / Писатель у диктофона

Ермакова Анастасия

Теги: Геннадий Русаков

Писание стихов – главное дело в жизни

„В литературе я занимаю весьма неприметное место и чувствую себя на нём вполне комфортно“, – говорит Геннадий Русаков. Возможно, именно поэтому, знакомясь, один из самых значительных современных поэтов никогда не представляется как поэт.

– Справочники сообщают, что ваш отец погиб на фронте в 1941 году, а мама умерла спустя два года, после чего вы сначала попали в детский дом, а затем сбежали и начали бродяжничать. Наверное, вы имеете право говорить, что судьба была к вам жестока?

"ЛГ"-ДОСЬЕ

Геннадий Александрович Русаков – поэт, переводчик. Родился в 1938 году в селе Новогольское Воронежской области. Автор нескольких поэтических сборников. Переводил с европейских языков – современников Шекспира, старых и новых итальянских поэтов, французскую лирику (А. Шенье, В. Гюго, М. Деборд-Вальмор, А. Рембо, Аполлинер и др.). Лауреат Малой премии Аполлона Григорьева (1999), премии «Венец» (2011), национальной премии «Поэт» (2014). Живёт в США.

– У каждого времени свои эталоны доброты и жестокости. Поэтому я не вправе сетовать на свою судьбу – это обычная судьба подростка моего времени. А поскольку мне сравнивать было не с чем, то я воспринимал происходящее как норму. Мы, шпана, жили по законам тех лет, и уцелевшие могут только благодарить свою судьбу. В конце концов именно это время сделало меня поэтом – у меня, уйдя из него, было что сказать. Мне горько повезло с детством.

Что же касается дат, то мой отец погиб под Ленинградом в 1943 году, мама умерла в 1944-м от плеврита лёгких.

– А что за письмо Сталину вы написали, после которого вас без экзаменов приняли в Суворовское училище? Помните текст? Хотя бы приблизительно.

– Обычное по тем временам письмо типа: «Дорогой товарищ Сталин, я сын политрука роты автоматчиков Русакова Александра Константиновича, погибшего под Ленинградом. Мне 12 лет, мама умерла, я живу с бабушкой. Жэковскую квартиру у нас отобрали, мы теперь «уплотненцы», шамать нечего, райсобес валенки не даёт... А я, как вырасту, тоже хочу стать политруком, как папа».

– Это послание в самом деле дошло до отца народов, или же резолюцию на письме ставил кто-то из его помощников?

– В самом деле дошло, потому что ответ пришёл из канцелярии Сталина. Сколько их у него было, видел ли письмо сам Сталин, не знаю. Но в те годы вся Россия была страной сирот, и я уверен, что вряд ли кто бегал к Сталину с таким заурядным письмом. В любом случае подписи Сталина там не было, был, помнится, какой-то канцелярский номер.

– А зачем вы потом поступали в Литинститут? И почему ушли, не отучившись и двух полных курсов?

– Ещё в Суворовском я где-то прочитал о существовании в Москве Литературного института. В ту пору я уже писал стихи и печатался в местных газетах (с 1955 г.). И после прочитанного об институте, где «учат на поэтов», спокойно уверился, что буду там учиться. Как, когда и почему это произойдёт – представления не имел, но непробиваемо знал, что так оно и будет, поскольку уже тогда считал, что писание стихов – главное дело в моей жизни. Так оно и есть до сих пор. Всё остальное – ремесло, дающее заработок и шанс повидать свет.

В 1959 году, проучившись год на газетном отделении Львовского военно-политического училища, я втихаря от начальства послал стихи на конкурс Литинститута (заочное отделение). Конкурс я прошёл и получил приглашение на собеседование в Москву. Отступать было некуда, пришлось идти с объяснениями к замполиту...

Так я попал в Литинститут, который был в ту пору пределом моих желаний. И после второго курса, который, кстати, сдал на «отлично», я первым в истории Литинститута ушёл оттуда по собственному желанию. Вернее, перевёлся на второй курс переводческого факультета московского иняза – помог французский язык, который я из тайной влюблённости в молоденькую преподавательницу языка Ронсара и Камю, осваивал в Куйбышеве с завидным упорством.

Почему я ушёл? Потому что Литинститут за два года дал мне всё, что я мог от него взять. В ту пору я уже был женат, Люда писала прекрасные стихи и учила латышский на переводческом отделении того же Литинститута. В будущем нас ждали два диплома литературных работников в какой-нибудь районной газете. К тому времени я поставил на себе крест как на поэте, поскольку писал мало и плохо, не научился следовать в стихах «требованиям времени» и, судя по всему, мне предстояло повторить традиционную судьбу литработников, тихо спиваясь на скудные гроши. Нужно было думать о потенциальном заработке. Иняз был выходом: переводчик – существо востребованное, так что без куска хлеба не останешься.

– Между первой вашей книгой (1960) и второй (1980) – двадцать лет. Почему был такой большой перерыв? Вас не печатали, не давали возможности издаваться?

– Опыт двух лет Литинститута помог мне понять, что я ещё не состоялся как поэт. Первая книга, которую я подготовил к публикации учась в Суворовском, была юношеской пробой пера. Позже, составляя своё «Избранное» («Время», 2008), я не смог взять оттуда ни строчки.

После Литинститута я учился в инязе, ездил в загранки с футболистами и профсоюзными деятелями, а чтобы совсем не выпасть из литературы, переводил с трёх европейских языков, равно как с чеченского и ингушского (по подстрочникам) – моим другом в Литинституте был ингуш Саид Чахкиев, с лёгкой руки которого я перезнакомился с множеством горских поэтов. Я по-прежнему писал своё, но не пытался печататься.

Вторая книга – «Время птицы» – вышла только потому, что Люда тайком от меня отнесла рукопись в «Советский писатель», где стихи пришлись ко двору. После положенных проволочек по причине того, что «…раз автор сидит в Нью-Йорке, то пусть он и дальше там сидит, у нас местных авторов хватает» – довод, который казался мне вполне убедительным – книга всё-таки вышла. Никто мне в литературе препонов не чинил, а если и чинил, то я, слава богу, об этом не знаю.

– Кем вы чувствовали себя в литературном мире – гостем, странником, хозяином? Вас поддерживал Арсений Тарковский, а как вообще складывались отношения с писателями? Наверное, хватало и недоброжелателей…

– Все мы в этом мире (и не только литературном) гости и странники... Я знаком с очень немногими писателями, а моё постоянное отсутствие в России не даёт мне времени и возможности испортить с ними отношения, тем самым избавляя меня от необходимости знать своих недоброжелателей.

Вообще я предпочитаю знакомиться с писателями по их писаниям, поскольку личное знакомство нередко разочаровывает. Хотя дружба с Арсением Александровичем Тарковским помогла мне понять, что всё-таки есть поэты, стоящие и в жизни на одном уровне со своими стихами.

– Сейчас вы считаетесь мэтром, а какое, на ваш взгляд, занимаете место в нашей литературе? Если рассматривать её в целом, от Ломоносова до наших дней.

– Не надо искать моё место в длинной шеренге литераторов «от Ломоносова до наших дней». В литературе я занимаю весьма неприметное место и чувствую себя на нём вполне комфортно. Мэтром я себя не считаю, поскольку не люблю и не умею учить.

– Написали всё, что хотели, или есть ещё какие-то масштабные замыслы, которые только ждут воплощения?

– Задумывал было перевести кучу итальянцев «кватроченто», да всё не доходят руки. Собирался потягаться с Михаилом Лозинским, сделав свой вариант «Божественной комедии», но вижу, что упустил время...

– Вот вы уже давно живёте в США. А как американцы реагируют, когда узнают, что перед ними – русский поэт? И о чём они с вами говорят, когда начинается откровенная беседа?

– Американцы никак не реагируют, потому что я никогда никому не представляюсь поэтом. Да и не с кем из аборигенов мне пить водку на предмет «откровенной беседы»: я, как был анахоретом у себя в России, так и остался – мне не нужны их откровения, им – мои. А если кто-то из американцев узнает о моём сомнительном занятии, то, скорее всего, подумает: «Не повезло мужику в жизни»...

– Если попробовать сравнить современную русскую и современную американскую литературу, то в чём вам видится основное различие?

– Это вопрос для литературоведа. Я не могу сравнивать, так как не знаю ни одну, ни другую литературу на необходимом для сравнения уровне.

– В России статус писателя сегодня, если так можно выразиться, неопределённо-низкий. Каков статус американского писателя?

– Не знаю, поскольку с американскими писателями лично не знаком. На всех своих языках читаю не самую серьёзную литературу в карманном формате, потому что на каком-то этапе понял, что все нужные книги прочитаны, нового мне уже не поднять. Да, честно говоря, и не особенно хочется: я стал закрываться от мира.

– Вы утверждаете, что Америка – «не ваша» страна. Что это просто «страна пребывания» для вас. А Россия? Нет желания вернуться? И если нет, то почему?

– Я гражданин России все тридцать с лишним лет своего гощевания за рубежом. Для США я экономический иммигрант: приехал сюда в поисках заработка после выхода в отставку из МИДа. А также чтобы лечить свою онкологию и диабет. У себя в России при нынешней ситуации с лекарствами мне эти хвори не одолеть, а здесь их сдерживают на приемлемом уровне. К тому же я всё ещё востребован в ООН как синхронный переводчик, хотя, конечно, не столь активно, как раньше.

Беседу вела Анастасия Ермакова