Потом в Переделкино приехала Рита Райт, вернувшись из Стокгольма. Она рассказала, что прочла рукопись Анн Чартерс, которую та написала про Л.Ю., и исправила в ней какие-то неточности и ляпсусы.
В общем, положительные события. И все-таки она слабо радовалась этому, была грустна, молчалива, безучастна.
Я думаю, она была подавлена тем, что прошло два с половиной месяца, а она так же беспомощна, так же зависит от окружающих, что она сама не может повернуться в кровати и надо звать Ольгу Алексеевну.
И еще (я думаю) она казнилась тем, что в тягость окружающим, главным образом В.А., который физически в свои семьдесят пять лет не мог ее ни повернуть, ни поднять. Хотя никто не давал ей повода так думать - уход за ней был идеальным и безотказным. Выглядела она очень ослабевшей, сильно похудела, но всегда была подкрашена (какого труда ей это ни стоило) и страдала, что не может вымыть и покрасить голову.
Был последний месяц лета, когда неизменно желтело и краснело кленовое дерево, рядышком, за забором Бориса Пастернака. Днем бывало спокойно, люди не приезжали без ее разрешения. Она подремывала, листала книги, вспоминала.
"Знаешь, - сказала она мне как-то, - я теперь время от времени влюбляюсь в разные стихи Володи. Иногда они мне снятся. Иногда снятся чужие стихи. Но Маяковский - каждый день. Сегодня вот это:
И Бог заплачет над моей книжкой!
Не слова - судороги, слипшиеся комом;
и побежит под небом с моими стихами под мышкой
и будет, задыхаясь, читать их своим знакомым".
Как-то утром проснулась и говорит - опять снилось стихотворение Володи, начало забыла, но конец помню:
Опавшим лепестком
под каблуками танца.
- Это из неоконченного.
- Я знаю, найди мне.
Прочла, отвернулась и больше ничего не сказала.
Как-то вечером вдруг сказала: "Подумать только, сегодня впервые в жизни я не взглянула на себя в зеркало".
К смерти Л.Ю. относилась философски: "Ничего не поделаешь - все умирают, и мы умрем". И хотя как-то сказала: "Неважно, как умереть - важно, как жить", свою смерть заранее предусмотрела: "Я умереть не боюсь, у меня кое-что припасено. Я боюсь только, вдруг случится инсульт и я не сумею воспользоваться этим".
Тогда об этих словах забыли.
В своем дневнике вскоре после смерти Маяковского она записала: "Приснился сон - я сержусь на Володю за то, что он застрелился, а он так ласково вкладывает мне в руку крошечный пистолет и говорит: "Все равно ты то же самое сделаешь"".
Сон оказался вещим.
4 августа В.А. поехал в город за продуктами. Л.Ю. осталась с Ольгой Алексеевной, как это не раз бывало.
Л.Ю. попросила воды и подать ей сумку, которая висела у нее в головах. Та подала и ушла на кухню.
Через некоторое время она зашла в комнату и увидела, что Л.Ю. задремала. Последнее время это случалось часто.
Когда папа приехал через два часа, он застал Л.Ю. уже мертвой. Она была еще теплой. Он бросился делать ей искусственное дыхание. Но тщетно. У нее в руках была простая школьная тетрадка, в ней характерным, но уже несколько неровным почерком было написано:
"В моей смерти прошу никого не винить.
Васик!
Я боготворю тебя.
Прости меня.
Все друзья, простите...
Лиля".
Приняв припасенный ею нембутал, она, видимо, решила, что надо объяснить, и уже страшным, корявым и слабеющим почерком дописала: "Нембутал намб..."
Закончить слово уже не хватило жизненных сил.
Мы с Инной примчались в Переделкино в начале девятого (только приехали в Болшево немного отдохнуть, поскольку Л.Ю. было уже лучше). Л.Ю. уже обмыли. Одета она была в белое холщевое украинское платье, вышитое по вороту и рукавам белой гладью. Это было платье, подаренное ей пять лет назад Параджановым.
Л.Ю. лежала удивительно помолодевшая и красивая.
Был жаркий летний день, и тело надо было срочно отвезти в морг. Женя Табачников обо всем договорился в солнцевской больнице, и мы отвезли ее туда.
На следующий день, 5 августа, я съездил в морг и договорился с женщиной (Валентиной Михайловной) о заморозке. В час дня поехали снова туда уже с папой, который хотел взглянуть на Л.Ю. В.М., дыша алкоголем и вытирая рот (только что закусила), откинула простыню и стала расписывать, что "сделаю ее как куколку. Будет красавица. Куколка, как есть куколка"... Еле ее убрал.
Вернулись. Приезжал Роберт Форд*. Приехал Симонов, говорили о том, как напечатать извещение о смерти. "Я принесу им некролог и извещение. Они испугаются некролога и возьмут извещение". Он по телефону говорил с Марковым, и тот был согласен на предложение Симонова об извещении и соболезновании секретариата СП.
7 августа. Похороны. Целый день дождь. С утра поехали с Инной в магазин и на рынок. В 11 утра встретились с Параджановым, который оказался в Москве, и поехали за похоронным автобусом. С ним поехали в морг. Вынесли Л.Ю. Сережа положил на нее ветку рябины, что оказалось красивее всех гладиолусов. Гроб погрузили и поехали в Переделкино. Поставили его на террасу. Народу набилось масса. Все длилось час. Говорили Плучек, Симонов, Шкловский, Тамара Владимировна, Юля Добровольская, Рита Райт, Соня Шамардина.
Виктор Шкловский сказал: "Они пытались вырвать Лилю из сердца поэта, а самого его разрезать на цитаты".
Снова пошел дождь, народ попрятался по кустам, но я высунулся из окна второго этажа и крикнул, чтобы все зашли в дом.
Кого я помню в Переделкино? Луэлла, Лева, Муха, Плучеки, Симоновы, Сережа и Сурен, Катерина Алексеевна, все Ивановы, Мирочка с Олегом, Зархи, Юлия Ивановна, Парнис, Плотниковы, Строева, Штоки, Муза и Бурич, Рита Райт, Шкловские, С.Шамардина, Сара Ефимовна с мужем, Алигер с Машей, Зильберштейн и Волкова, Макс Леон, Карло Бенедетти, Юля Добровольская, Паперные, Тася, Миша Сидоров, Нат.Федоровна, Люся Орлова и Анна Наумовна, Клара, Миша, Неля и Владик, Леня Зорин, Семен Рувимович, Серж Лерак и многие, которых я не знаю.
В крематорий приехали Роберт Форд, Вива Андроникова, Н. Брюханенко, Н. Денисовский, Карцов с Ириной и еще кое-кто.
Перед кремацией выступили Алигер и Зархи.
Попрощались с Л.Ю. папа, я, Инна, Мирочка, Тася. Больше не подошел никто.
Потом поехали к нам. Столы были накрыты на террасе. Я сказал: "Земля да будет ей пухом" и попросил минуту молчания. Лариса Симонова произнесла тост за папу. Дальше Параджанов говорил путаные и витиеватые, но чем-то интересные спичи.
Мы с Инной валились с ног.
10 октября. У нас некрологов на смерть Л.Ю. не было, а за рубежом во Франции, ФРГ, Италии, США, Швеции, Канаде, Чехословакии, Польше, Японии, Индии...
"То, что стояло стеной перед Маяковским, то ничтожное, но могущественное, что давило на него на протяжении всей его жизни, обрушилось на нее. И хотя бесконечно продолжались злые и нелепые инсинуации, она оставалась непоколебимой хранительницей возженного ею огня, хрупкой, но не сдающейся защитницей мертвого гиганта".
"Поэты, артисты, интеллектуалы и многочисленные друзья до конца ее дней приходили к Лиле, плененные ее обаянием и неутихающим интересом ко всему, что творилось вокруг".
"Ни одна женщина в истории русской культуры не имела такого значения для творчества большого поэта, как Лиля Брик для поэзии Маяковского. В смысле одухотворяющей силы она была подобна Беатриче".
"Лиля Брик была остроумной и ироничной, как персонаж Уайльда, и никогда не показывала, что была усталой. И что ей больше всего не нравилось - она терпеть не могла памятники. Не потому ли она так упорно отбивала многочисленные попытки сделать из Маяковского официальный монумент?"
Много раньше Л.Ю. распорядилась не устраивать могилу, а развеять ее прах. Чтобы те, кто клеветал на нее при жизни, не вздумали бы глумиться над ее надгробием. В поле под Москвой и был совершен этот печальный обряд.
1979
14 февраля. Из плюща на подоконнике, который у нас растет всю жизнь, вдруг вылетела самая настоящая летняя бабочка! Полетала по комнате и снова села на листья. Я положил ей кусочек сахара, смоченный в молоке, и подумал: "Это Благовещенье!"
Действительно, через два дня пришел мне ответ из ОВИРа с разрешением поехать в США! Впервые индивидуально. И бабочка живет уже четыре дня!
14 апреля. Итак - Америка! После Нью-Йорка - Лос-Анджелес. Уже вторую неделю живу в Лос-Анджелесе, у тети Эльзы. Прихожу я в гости в один армянский дом, а там на самом почетном месте фотография Зыкиной, в серебряной раме. Оказывается, в этой семье Людмила Георгиевна - самая любимая женщина на свете. В далекой армянской колонии она - национальная героиня. Почему, собственно? В шестидесятых годах после одного из концертов в Лос-Анджелесе к ней за кулисы пришла шумная армянская семья, выходцы из России. Выразив свой восторг, они пригласили ее в гости. За ужином разговорились, и Людмила Георгиевна узнала такую историю.
Во время немецкой оккупации Краснодарского края группа наших парней сидела в станичной тюрьме, ожидая депортации. Среди них были два брата Сухияны, Серго и Арсен, лет 15-16. Ну, какая там тюрьма в станице, просто согнали всех в клуб, заколотили окна и поставили фрица с ружьем. И вот ночью парни, оглушив конвойного, бежали. Среди них братья Сухияны. Уже в лесу они услышали погоню. Братья старались держаться вместе, но Арсен, оступившись, упал, раздались выстрелы, и Серго юркнул в овраг. Стрельба, стрельба... Кто-то убежал, кого-то поймали. Арсена схватили, Серго скрылся, и потерявшись в темноте леса, они ничего не знали друг о друге. Каждый думал про другого, что тот убит. Вскоре Серго прибился к партизанам, после освобождения вернулся на пепелище и, узнав от уцелевших соседей, что Арсен не возвращался, горько его оплакивал. Родителей угнали, станицу сожгли дотла, и Серго, осиротев, был в отчаянии.
А Арсена в лесу схватили. И отправили в Германию, где он батрачил. В конце войны, узнав, как именно Сталин расправляется с пленными, Арсен махнул в США. Он тоже оплакивал и брата и отца с матерью, и писал в станицу, но ее уже не было на земле... В США он обзавелся семьей, купил дом, открыл бизнес. Так вот, хозяин дома, где сидела в гостях Людмила Георгиевна (и где нынче был я) - был тот самый Арсен Сухиян, которого изловили ночью в лесу. И просил он Людмилу Георгиевну: нельзя ли там в Москве узнать - вдруг Серго жив? Она такая знаменитая женщина, у нее, наверно, большие связи, она все может! И та безо всяких "больших связей", а через адресный стол находит этого Серго! Он живет в Москве, и даже его старый отец - он уцелел в огне оккупации! - с ним.
Она тут же набирает номер:
- Можно попросить Серго Сухияна?
- Это я.
- Здравствуйте. С вами говорит Людмила Зыкина.
Легкое замешательство:
- Зыкина? А вы не шутите?
- Не шучу (а сама смеется). Так вот, я вам привезла из Америки привет от вашего брата Арсена!
Прямо так и бухнула! Можно себе представить, что там началось... Через полчаса к ней приехала огромная семья Сухиянов с дедушкой и внуками, а к этому времени Людмила Георгиевна заказала разговор с Лос-Анджелесом, и когда отец услышал голос Арсена, начались такие рыданья и крики, и в Москве, и в Америке, что Зыкина тоже залилась в три ручья...
Мне всю историю рассказал сам Арсен. Это был тихий, скромный человек. Среди шумного застолья, смеха и страстных тостов, он сидел какой-то утомленный, и мне сказали, что недавно он перенес операцию и дела его плохи... Мы сидели в саду, в тени пальм, среди огромных диковинных цветов гуляли павлины, стол ломился от невиданных яств и экзотических фруктов. Арсен тихим голосом рассказывал о ночном лесе под Краснодаром, про полицаев и про то, как плакали отец и брат на том конце провода, в России...
10 июня. Записываю по возвращении из США:
В Нью-Йорке я жил в квартире у Гены Шмакова, с которым в конце концов сдружились на почве экстерриториальности.
Мы с Инной познакомились с ним в Гагре в 1973 году, куда приехали поздней осенью отдохнуть от телефона и где мне надо было писать сценарий про Стасова, что всех очень смешило - где я, а где Стасов...
Гена, Валерий Головицер и мы жили в одном доме, ходили на пустой пляж и помогали хозяйке давить виноград. Гена был голубоглазый, энергичный, много знал и прекрасно кулинарил. Он уже был кандидат наук, и у него вышла книга в серии "Жизнь в искусстве" о Жераре Филипе. Гена жил в Ленинграде и вдруг вскоре объявился в Москве, выяснилось, что он эмигрирует в США, сидел у нас целый вечер и простился. Ну, уехал и уехал. Мы не успели ни подружиться, ни привязаться друг к дружке, не знали его жену и сына, которых он оставлял в Ленинграде. Словом, "была разлука без печали". А через какое-то время я получил от него письмо с оказией из Нью-Йорка, он просил прислать 2-3 хороших фото Плисецкой, ибо собирался открыть артистическую хинкальную(!) и хотел украсить стены знаменитостями. Фото я послал, он удивился моей обязательности, но заведения так и не открыл. На первых порах он зарабатывал рецензированием (язык он знал в совершенстве, и не один), а также брал по телефону заказы на кулебяки и пирожки, которые развозил на велосипеде его приятель.
Вышло так, что когда я теперь, в 1979 году, прилетел в Нью-Йорк, то меня там никто не встретил. Я позвонил Гене, к счастью, он был дома и велел мне немедленно брать такси и ехать к нему - с минуты на минуту за ним придет машина, он уедет на уик-энд к знакомым и, если я его не застану, то останусь просто на мостовой. "Что за провинциальная манера прилетать без телеграммы?" И вправду. Я примчался, когда его уже ждала машина, мы торопливо поздоровались, он бросил мне ключи: "Я вернусь через три дня, тогда поговорим. Я уезжаю на дачу к Татьяне Яковлевой". Я оторопел:
- Господи! Ужель та самая Татьяна?
- Да, да, та самая!
Он сел в машину и умчался.
Гена очень дружил с Татьяной Яковлевой и с Алексом Либерманом, ее мужем. Тот был скульптор абстрактно-конструктивистского направления и художественный редактор журнала "Vogue". Разница в возрасте была не помехой - им за семьдесят, ему за тридцать. У них были одни и те же интересы, они великолепно знали живопись, поэзию и балет. Круг их знакомых - космополитическая элита вскоре стал и его кругом. Татьяна дружила с Марлен Дитрих, фон Караяном, Сен-Лораном, Марией Каллас, на приемах у нее бывали Грета Гарбо, Сальвадор Дали, а потом уже и знакомые Шмакова - Наталья Макарова, Иосиф Бродский, Лимонов и Годунов - кто хотите.
Целый месяц я жил в его квартире на Парк-авеню и чувствовал себя непринужденно. А ведь мы знакомы были еле-еле. Гена был человек широкий, щедрый, общительный и добрый, многим помог и мне кажется, что люди остались ему должны больше, чем он им.
В 1979 году он работал над книгой о Наталье Макаровой, много с нею беседовал и до глубокой ночи стучал на машинке. В конце апреля мы зашли к ней за кулисы в "Метрополитен". Она возвращалась после класса, и седьмой пот сверкал на ее челе так же, как некогда после класса у Дудинской. Тут она занимается у Елены Чернышовой, тоже эмигрантки.
- Вы здесь снимаете? Нашли работу по специальности?
- А мне не нужно, я здесь в гостях.
- И уезжаете обратно? Зачем же?
Ну что ей сказать!
Она пригласила меня через несколько дней на гала-концерт, в "Мет", где танцевала акт из "Манон" - балета, поставленного специально для нее. Она резко отличалась от всех балерин - кантиленностью, музыкальностью, техникой, ярко выраженной индивидуальностью. Она имела самый большой успех. Запомнился, но не произвел впечатления Нуреев в "Пьеро" на музыку Шенберга - в железной клетке-конструкции.
После спектакля, окруженная гостями в просторной балеринской уборной, Макарова лежала на оттоманке в позе Клеопатры, в простеньком халате. Вокруг толпились гости, служители расставляли цветы. Улыбаясь и оживленно разговаривая, она угощала напитками собравшихся, сама изредка пригубляла джин-тоник, а массажист-негр мял ей стопы. Там была Дина Макарова, ее секретарь и фотограф; жена балетмейстера Мясина и еще какие-то люди, среди них - Николай Сличенко. Откуда вдруг? При ближайшем рассмотрении оказалось, что это муж Макаровой, нефтяник-бизнесмен, как две капли воды похожий на нашего цыганского премьера. Но больше всех говорил Сергей Лифарь, который горячо ругал выставку Дягилевского балета, открывшуюся в "Метрополитен-музее" - и повешено все не так, и темно, и это было не таким, а это как раз наоборот... Ему было виднее, конечно, чем кому бы то ни было из присутствующих. В какой-то момент Наташа обратилась ко мне:
- Вася, я сейчас восстанавливаю "Баядерку", но некоторые подробности не помню. Не могли ли вы попросить Веру Красовскую написать мне про вторую картину вот что: смеркается, слева выходит брамин, он идет по диагонали, но я не помню, где он останавливается - то ли у пальмы, то ли у фонтана? И потом в загробных тенях...
- Извините, Наташа, я могу перепутать, кто куда идет, где сумерки, а где пальма. Напишите письмо, я его отвезу Вере, и она вам ответит.
- А вы не боитесь? Вас могут обыскать в таможне.
- Если найдут письмо про баядерку и пальму - чего же тут страшного?
- Действительно. Тогда, может быть, вы возьмете фото моего сыночка, перешлете моей маме в Ленинград из Москвы? Она его еще не видела, все карточки, посланные отсюда - пропадают. Понимаете? Про-па-да-ют.
- Чего же тут не понять? Их перехватывают, как только на почте видят заграничное письмо. Что ж, давайте и сына. Там баядерка и загробные тени, здесь бабушка и внук.
- Тогда сделаем так: завтра после репетиции мы с Диной к вам заедем, завезем фото и письма. Что вы делаете в четыре?
- Хочу пойти в "Александер", ведь послезавтра вечером я улетаю.
- Прекрасно, я заеду к вам после репетиции, привезу фото и письма и подвезу до универмага.
Дело в том, что с Макаровой мы были знакомы еще в СССР. Я впервые увидел ее на выпускном вечере в Кировском театре в 1959 году. Были белые ночи. Она танцевала из "Жизели" с Никитой Долгушиным, это было молодо и талантливо. Очаровательно. Никто больше не запомнился, но они - навсегда. Я даже написал на программке, что понравились только они. Потом в шестидесятых я видел ее все в той же "Жизели" опять с Долгушиным. Он так интересно интерпретировал Альберта, что затмил Жизель - хотя чего там можно придумать, в этом Альберте? Оказалось - можно.
В декабре 1966 года я видел ее на концерте в "Сиринксе" на музыку Дебюсси, поставленном Г. Алексидзе как оживший рисунок Пикассо. Успех был такой, что номер бисировался. Через несколько лет я приехал в Ленинград, чтобы снять о ней очерк для киноальманаха "По Советскому Союзу" и тут уже познакомился с нею. До этого звонил несколько раз к ней домой и говорил по телефону с пожилой дамой. Думал, что ее мама, а оказалась соседка. Выяснилось, что она жила в коммуналке, будучи балериной первого положения - впрочем, чему удивляться? Замужем она была за Леонидом Квинихидзе, кинорежиссером. Он тогда работал над сценарием с Анатолием Рыбаковым, с которым мы жили в одном отеле. Я как-то купил кило замечательных конфет, глазированные грецкие орехи! - и послал их через Леню Наташе. Но тот забыл их в номере, и дело кончилось тем, что их съел Рыбаков. Наташа наказала мне впредь дарить ей цветы и конфеты из рук в руки! Хризантемы я отнес ей за кулисы после "Шопенианы" самолично, а глазированных орехов я больше в Ленинграде не видел никогда в жизни.
Когда в свое время я затеял снимать Макарову, она сказала, что директор театра разрешает снимать только Федичеву и что мы наткнемся на сопротивление. И наткнулись. Вообще в Ленинграде чуть что - обком. Самая ерундовая съемка - и обязательно обком.
Макарова занималась в числе других звезд в классе усовершенствования Натальи Дудинской. Дудинская мне очень понравилась - и как давала урок, и как держалась, и что говорила, и как моментально исчезала. Потом снимали в Русском музее возле Брюллова, тогда любимого художника Макаровой. А в театре все же добились разрешения(!) и снимали Седьмой вальс "Шопенианы", который Наташа танцевала пленительно. После спектакля поехали к ней домой, было несколько человек, ужин был импровизированный в тесноте маленькой столовой. Помню, что посуда была разрозненная, старинная, красивая. Сюжет получился симпатичный. Во время монтажа в Москву приезжал Квинихидзе и попросил посмотреть материал, чтобы не попало туда чего-нибудь некрасивого и неправильного, но поскольку я сам с усам, то его все устроило.
Вскоре мы услышали, что Макарова убежала, она осталась в Лондоне. В одной западногерманской газете мы прочли ее интервью. Она сказала, что в СССР она имела все, о чем может мечтать советская женщина - и даже больше, благодаря зарубежным поездкам. И что поступок ее вызван соображениями творческими нельзя всю жизнь танцевать только Жизель или Одетту, она хочет - и может танцевать всю классику, танцевать новое, поставленное на нее специально. В дальнейшем все так и вышло, но тогда... Вся труппа уехала дальше в Голландию, а Константин Сергеев остался в Лондоне, в надежде вернуть заблудшую овцу. Овца получила от него три письма.
Итак, Нью-Йорк, 8 мая 1979. В 4 часа, как было уговорено, Наташа заезжает, но никаких фото и писем не привозит, а приглашает утром прийти завтракать, тогда все у нее будет готово. А сейчас она поедет со мной в "Александер" и поможет мне в покупках. "Боже, у меня остались какие-то гроши, и эта знаменитая женщина будет ходить за мною, удивляться и досадовать, что я смотрю какую-то дребедень, не зная, что купить. Как неудобно!"
- Право, Наташа, мне жаль ваши ноги - после класса и репетиции еще ходить по этажам. Я вполне справлюсь сам.
- Но все советские любят, чтобы я ходила с ними. Я вам куплю, что хотите. Вот З.Б. недавно ходила со мною несколько часов и, уверяю вас, осталась довольна. Правда, я два дня не могла отдышаться...
- Вот видите. Я не З., и мне жаль ваши ноги, я же знаю балетных.
- Ну хорошо, я от вас отстану при условии, что вы возьмете у меня денег, у вас наверняка ничего нет. Нет, нет, не спорьте, что, я не знаю? Не стесняйтесь, пожалуйста, я ведь миллионерша, - сказала она, смеясь и раскрывая сумку.
- Ну, раз миллионерша, то спасибо.
И она укатила, а я почувствовал себя богатеем и вскоре вышел из магазина, спустив все деньги, нагруженный красивыми вещами - в том числе синим замшевым пиджаком, мечтой пижонов.
На следующее утро, купив желтых ирисов, еду завтракать к Макаровой. Живет она в шикарном небо-скребе на Пятой авеню. Ну, думаю... Оказалось же, что в квартире кончают ремонт, и бедлам соответствующий, хозяева в халатах, стола нет и никакого элегантного завтрака на горизонте не видно. Дина сварила кофе, и мы, сидя на тахте, а кто и просто на полу, пожевали плюшки, купленные в ближайшей лавочке, роняя крошки на колени. Это только так волнующе звучит "завтрак у прима-балерины", а на самом деле все очень непринужденно и просто. Ребенок оказался очень миленьким, тихим, он не говорит, хотя уже должен бы, и родители огорчаются. Муж - Сличенко - любезный, улыбается и подливает кофе. Наташа затеяла писать письмо, но среди беспорядка найти карандаш было немыслимо. "Есть такие дома, где постоянно ищут паспорт", - вспомнил я, пока хозяйка металась по бесчисленным комнатам, проклиная маляров, растянувших ремонт на полгода - "прямо как в Ленинграде!"
С оказией я все передал в Ленинград, и бабушка впервые увидела фотографию внука, а баядерка в спектакле Макаровой появилась именно оттуда, откуда привыкла появляться испокон веков.
Мы с Геной подходим к дому Татьяны Яковлевой. Она живет в трехэтажном особняке в центре Нью-Йорка, на тихой улочке.
Дверь открывает слуга. Сверху спускается хозяйка. Ей за семьдесят, но выглядит она, как женщины, про которых говорят - без возраста. Высокая, красиво причесана, элегантна. Говорит по-русски очень хорошо, голос низкий, хриплый.
Поднимаемся в гостиную, это большая белая комната с белым ковром, белой мебелью. В соломенных кашпо кусты азалий, гигантские гортензии. Я рассматриваю стены, они тесно завешаны - Пикассо, Брак, Дали...
...О Татьяне Яковлевой у нас в стране всегда говорили глухо и неправдоподобно. Имя ее в печати не появлялось. "Письмо Татьяне Яковлевой" Маяковского опубликовали лишь двадцать восемь лет спустя. Оно и естественно для той поры - разве мог "талантливейший поэт советской эпохи" влюбиться в невозвращенку? Но вот в недоброй памяти софроновском "Огоньке" появились в 1968 году статьи, где впервые в советской прессе написали об их романе - в лучших традициях бульварных газет. Акценты были намеренно смещены, и то, что Маяковский писал пером, вырубали топором. Целое поколение читателей находилось в плену "свято сбереженных сплетен" (выражение Ахматовой).
О статьях в "Огоньке" Татьяна Алексеевна говорила с презреньем, несмотря на то, что в них (всяческими подтасовками) ее роль в жизни поэта старались возвысить:
- Конечно, я их помню, ведь там же было напечатано обо мне. Со слов Шухаева пишут о нашем знакомстве с Маяковским у какого-то художника на Монмартре. Если называть знаменитые имена, то почему бы не быть точным? К примеру - мы познакомились с ним у врача Симона, он практиковал на Монпарнасе. А эти мои письма в Пензу! Я никогда так не сюсюкала "мамуленька" и прочее, они явно кем-то стилизованы, чтобы не сказать хуже... И почему какие-то люди, которые меня никогда в глаза не видели, говорят о том, что я была причастна к его трагедии? И Каменский и Шкловский, не зная меня, рассуждают о нашей любви, не считаются ни с Лилей, ни с Полонской. Как это вульгарно! В первую очередь это неуважительно по отношению к Маяковскому. Кто эти желтые журналисты?
Несмотря на то, что Татьяна Яковлева и Лиля Брик внешне были очень различны и каждая из них обладала неповторимой индивидуальностью, тем не менее чем-то они мне кажутся похожими: отличным знанием поэзии и живописи, умением располагать к себе людей, искусством вести беседу с остроумием, изысканностью и простотой одновременно, уверенностью суждений... Обеим было свойственно меценатство - желание свести людей, которые творчески работают над какой-нибудь одной темой, помочь им участием, создать благоприятные условия для творчества. Обе до глубокой старости сохранили интерес к жизни, любили дружить с молодыми, были элегантны, ухожены, и даже улыбка в их преклонные годы была похожа - не то сочувствующая, не то сожалеющая...
Татьяна Алексеевна говорила о Цветаевой и Гончаровой, Бродском и Ахмадулиной, Марии Каллас и фон Караяне - ее знакомых и друзьях из разных эпох. В тот же вечер я подробнейше записал наш разговор - вернее, ее рассказ в ответ на мои вопросы. О Маяковском она говорила охотно, часто его цитируя недаром, по словам Романа Якобсона, поэта поражала в Татьяне ее редкая память на стихи.
- О Маяковском? Это было осенью двадцать восьмого года. У меня был бронхит, и я пошла к доктору Симону. Там в это время была его знакомая Эльза Триоле с Маяковским. Так мы с ним впервые увиделись. В стихотворении "Письмо Кострову..." он пишет: "Входит красавица в зал, в меха и бусы оправленная", но это образно, это впечатление. Я же вошла в гостиную к доктору с завязанным горлом, громко кашляя...
С первой же встречи все было так нежно, так бережно. В такси было холодно, и он, спросив разрешения, снял свое пальто, чтобы укутать мои ноги - такие мелочи. Когда на другой день мы обедали, все его внимание было сосредоточено на мне, и я вдруг поняла, что стала центром его внимания. Было неизвестно, во что это выльется, но что я стала центром его внимания - это факт. Помните в стихах:
Ураган,
огонь,
вода
подступают в ропоте.
Кто
сумеет
совладать?
Можете?
Попробуйте...
У него была такая своя элегантность, он был одет скорее на английский лад, все было очень добротное, он любил хорошие вещи. Хорошие ботинки, хорошо сшитый пиджак, у него был колоссальный вкус и большой шик. Он был красивый когда мы шли по улице, то все оборачивались. И он был чрезвычайно остроумный, обаятельный, излучал сексапил. Что еще нужно, чтобы завязался роман? Мы встречались каждый вечер, он заезжал за мной, и мы ехали в "Куполь", в синема, к знакомым или на его выступления. На них бывали буквально все артисты Монпарнаса, не только русская публика. Он читал много, но громадный успех имели "Солнце" и "Облако в штанах".
В моих глазах Маяковский был политическим поэтом по надобности, а по призванию - лирическим. Мы никогда не говорили о его убеждениях, это нам было совершенно не нужно. Он отлично понимал, что с моим туберкулезом я не выжила бы в Пензе и что в моем отъезде из России не было ничего политического.
Он уехал в Москву на несколько месяцев, и все это время я получала по воскресеньям цветы - он оставил деньги в оранжерее и пометил записки. Он знал, что я не люблю срезанные цветы, и это были корзины или кусты хризантем. Записки были всегда стихотворные, их лет через двадцать пять напечатал Роман Якобсон, у вас они тоже, кажется, известны? А в двух его стихотворениях, посвященных мне, есть строки, которые только я могу расшифровать. Больше никто! Вот это, например:
Пять часов,
и с этих пор
стих
людей
дремучий бор,
вымер
город заселенный,
слышу лишь
свисточный спор
поездов до Барселоны.
Вы можете мне объяснить, что за пять часов и что за поезд до Барселоны? А дело вот в чем. Я попросила Владимира Владимировича приехать на Монпарнасский вокзал к пяти часам, я провожала тетку, которая уезжала на гастроли с Шаляпиным в Барселону. А это в его глазах значило, что я знаю Шаляпина и Шаляпин в меня влюблен. Он думал, что тогда были все влюблены в меня, у него была такая "идефикс". А Федор Иванович и не смотрел в мою сторону, я для него была подругой его дочерей, мы с ними ходили в синема...
Или вот:
Не тебе,
в снега
и в тиф
шедшей
этими ногами,
здесь
на ласки
выдать их
в ужины
с нефтяниками...
Это были невинные вещи, старые нефтяники влюблялись и посылали мне розы, один из них - Манташев, друг нашей семьи. Мы все проводили у него уик-энды. Опять ревность Маяковского!
А что за "оскорбление" в строке "и это оскорбление на общий счет нанижем"? Я тогда отказалась вернуться с ним в Россию, он хотел, чтобы я моментально с ним уехала. Но не могла же я сказать родным, которые недавно приложили столько усилий, чтобы меня вывезти из Пензы, - "хоп! я возвращаюсь обратно". Я его любила, он это знал, у нас был роман, но роман - это одно, а возвращение в Россию - совсем другое. Отсюда и его обида, "оскорбление". Я хотела подождать, обдумать и, когда он вернется в октябре 1929 года, решить. Но вот тут-то он и не приехал. О его неприезде до сих пор говорят разное. Я и тогда не знала, что подумать - то ли ему ГПУ не дало визу, то ли он ее и не просил? Я предполагала и то и другое. Это трудно вам объяснить сегодня, полвека спустя. Я тогда думала, что он не хочет брать на себя ответственность, сажать себе на шею девушку, даже если ты и влюблен. Если бы я согласилась ехать, он должен был бы жениться, у него не было выбора. Я думала, что, может быть, он просто испугался? Я уже слышала о Полонской. Она была красива?
Поняв, что он не приедет, я почувствовала себя свободной. Осенью дю Плесси снова появился в Париже и начал за мной ухаживать. Я хотела устроить свою жизнь, иметь семью. Кстати, у вас писали, что я с ним развелась. Это опять неправда - он погиб в Сопротивлении у де Голля.
Но вас, конечно, интересуют письма Маяковского ко мне? О, я их держу в сейфе Гарварда, и они увидят свет только после того, как меня не станет...
P.S. 1997. Татьяна Яковлева умерла в 1991 году.
После моего отъезда из США мы начали переписываться с Геной, я выполнял просьбы относительно иллюстраций, проверки дат, уточнений имен, нужных для его книг. Пересылал ему старинные открытки с полногрудыми, жеманными, украшенными розочками солистками Его Величества и фотографии современных воздушных балерин в нейлоновых тюниках - все это нелегально, с оказиями, точно это были чертежи ракетодромов... Не надо забывать, что на дворе было начало восьмидесятых, цензура и перлюстрация процветали, а за общение с эмигрантом запросто можно было стать невыездным. Поэтому наши письма полны идиотских вопросов и жеребятины в ответах, пестрят дурацкими именами и обращениями. Не знаю, как цензуру, но меня его иносказания повергали часто в недоумение, и сегодня, 15 лет спустя, я с трудом понимаю who is who. Я - то кузен Понс, а Гена - тетя Эльза, то я Бумдиева, а он Чикабумский, Плисецкая - Леда Соломоновна, Петипа Петя Па, Ида Рубинштейн - "незабываемая Идуся из нашего золотого детства", Мария Каллас - Маруся, Барышников и Годунов - Мишка и Сашка (правда, он так звал их и в жизни).
Гена великолепно знал балет, судил о нем профессионально и вскоре от рецензий перешел к большим, серьезным исследованиям. С Нуреевым у него не наладились отношения, зато с Барышниковым он дружил с отроческих лет. Он писал о нем книгу, вскоре прекрасно изданную. Мне всегда были любопытны его суждения о Барышникове, а также о Годунове, который в это время бежал в США. Время от времени все это мелькало в его письмах, фрагменты из них я даже переписывал в свой дневник:
8 января 1981 г.
"Недавно по радио я долго рассказывал о Майе непросвещенным американцам что, мол, такой балерины свет не видывал. Твой фильм о ней опять шел на Бродвее - многие бегали смотреть и только ахали, говоря: куда всем до нее!! Я погнал смотреть баланчинцев, которые просто визжали от восторга".
24 августа 1981 г.
""Москва слезам не верит" идет с огромным успехом на 72 улице уже третью неделю. Я не видел, но все, кто удосужился, в бешеном восторге. Франсин, к примеру, даже рыдала. Мы с Таточкой пойдем смотреть в местный, сельский театрик. Напишу".
6 ноября 1982 г.
"Я провел 12 интервью о Каллас - завел массу нужных и приятных знакомств, привез две совершенно неведомые мне раньше записи - "Сомнамбулу" из Эдинбурга 66 г., "Норму" 52 г. из "Ковент-Гардена", видел личного фотографа Марии, который показал мне такие сокровища, что у меня помутнело в глазах. Теперь живу мыслью о поездке в Милан и Рим - столько надо повидать и столько надо "взять на пленку"". Каллас я запланировал на 85-й год - потому что еще в перерыве надо сочинить книгу о Кузмине и начале века в Петербурге. Так что до середины 83-го года я занят по уши - а на Каллас остается по меньшей мере два с половиной года - правда, заделы у меня громадные...
Марго Фонтейн открыла серию передач "Волшебство балета" по ТВ, и теперь она переехала в ХХ век, будут показаны фрагменты твоего фильма о Майе. Это приятно".
4 марта 1983 г.
"Из приятного (кроме новой квартиры): я начал делать пятитомник Кузмина избранное, разумеется, - 1 том поэзия, 2 тома повести и рассказы, 4-й том статьи, 5-й том - театр и дневник. Все на уровне Цветаевой, два тома которой ты уже имеешь. С гигантским предисловием и пр. В этой связи - нет фотографий Кузмина в архиве Л.Ю.? Ведь он ее любил, бывал у нее и проч. - не мне тебе рассказывать. Я хочу издание богато иллюстрированное".
6 февраля 1984 г.
""Москва слезам не верит" показывали в Коннектикуте под аплодисменты зрительного зала. Семейству моему очень понравилось, особенно Франсин - она помешана на феминизме. К тому же стилистика очень современная. Это хорошее развлечение, отнюдь не скучное, но к реальным проблемам имеет отношение по касательной. Но Леша Баталов замечательный, и героиня, и сцены в общаге, и пикник. Режиссер явно даровитый - нам ведь отсюда все иначе смотрится. А актеры играют в очень современной манере - сдержанной, простой, почти в традициях сегодняшнего неореализма. Это очень модно. Почему вы там окрысились на фильм? Он советский насквозь, но неплохой совсем. И в Нью-Йорке он пользуется бешеным успехом. Мишка Б. тоже видел и сказал, что после Дзеффирелли это ему показалось просто шедевром".
4 мая 1986 г.
"Татуся много болеет, память ослабела, об одних и тех же вещах говорит то так, то эдак. Например, то роман был платонический, то нет. В сущности, это их тайна. Видимо, она не хочет пускать кого-либо (тем более толпы читателей) в нечто свое, сокровенное, поэтому и говорит разное. Он произвел на нее неизгладимое впечатление на долгие годы. Можно сказать, что на всю жизнь. О ком бы она ни говорила, она сводит разговор к нему. Маяковский - мужчина ее жизни. Беседуя с ней, я всегда это чувствую. А что касается - платонический или нет роман - это не наше дело".
Гена всегда отвечал на письма, писал подробно, касался политических вещей, рассуждал о книгах и спектаклях, спрашивал о друзьях, о нашей театральной жизни, часто шутил...
"Из неприятного: в Нью-Йорке эпидемия чудовищного вируса, который завезли, как говорят, с Гаити. Эта болезнь крови уничтожает твой иммунитет против микробов. Короче - ты становишься открыт всем болезням - разваливаешься по частям - что-то вроде рака всего. Все в панике - в прошлом году было 300 смертных случаев, а теперь 9000 в этом году. Представляешь, какой скачок. В этой связи все сидят по углам и молятся, чтобы чаша пронеслась мимо!"
P.S. 1997. Название этой страшной болезни тогда еще он не знал, но речь шла о спиде.
Когда Гена заболел, говорили - какие-то опухоли в мозгу. Лечение было очень дорогое, деньги скоро иссякли. И тогда счета стали оплачивать Татьяна с Алексом и Барышников. Вскоре был поставлен страшный диагноз: спид, от которого он умирал...
Гена вызвал к себе сына Кирилла. Это уже взрослый парень, женатый. Тот не понимает, в чем дело, хлопочет о видео, каком-то барахле, развлекается. Жена Марина, родители - далеко, в СССР. Все понимают, что его дни сочтены - и мы, и в США, и во Франции, и в Швеции - всюду, где у него есть друзья. Он завещает развеять свой прах в Адриатическом море, где развеяна обожаемая им Мария Каллас. Книга о ней так и осталась недописанной. Да и только ли это?
Архив его разбирали Валерий Головицер, Барышников и Бродский. Огромную переписку выкинули, сожгли - где хранить все эти бумаги? Кому нужны чужие письма, в том числе и мои? Мне. Отвечая на его вопросы, я ему писал подробно о художественной жизни и книгах, и сегодня они представляют определенный интерес. Говорят, что, снявши голову, по волосам не плачут. Но я плачу.
Какая нелепая судьба! Уехав, он прожил яркие и интересные годы. Реализовав себя, он написал то, чего у нас не написал бы. Там была его среда, люди его кругозора, его интеллекта и интересов (хотя и здесь их осталось предостаточно). Он летал по всему миру и с кем хотел, с тем общался. А останься он здесь, болезнь обошла бы его и он не покинул этот мир в самом своем расцвете.
А пленку с его интервью с Татьяной Яковлевой мне прислал наш друг, Валерий Головицер.
Август 1979 г. Киносериал о войне "Великая Отечественная" мы делали совместно с американцами. Под руководством Романа Кармена работали одиннадцать режиссеров и несколько сценаристов. Все двадцать картин прошли очень успешно и у нас, и в Америке в начале 1979 года.
1980
[Конец прошлого года был безрадостным. Папа вернулся из Парижа вконец больным, деморализованным французскими врачами, расстроенным неудачей с письмами Л.Ю. к Эльзе, которые Арагон не только не отдал, но отказался разговаривать на эту тему. Здесь в Москве папа уже не выходил. Это, конечно, главное. У мамы ухудшился псориаз настолько, что пришлось срочно, под Новый год, уложить ее в больницу. Там она заразилась гриппом с высокой температурой. Под самый Новый год Инна свалилась с гриппом, и 31-го я метался из больницы к папе, в 11 часов домой, где лежала не жрамши в повязке-чадре Инна... Так закончился 1979 год.
Новый год. Папа постепенно угасал, но почти без болей. Я это объясняю мелилом*, который варила Инна. Последние два дня он был в полусознании, даже не пил, я только смачивал ему губы. Умер он без сознания, 15 февраля, вечером.
Хоронили его 18 февраля, народу было очень много. Это было утром, в старом крематории, потом почти все приехали к нам. Плакали только мама и Миша Сидоров.]
Февраль.
В один прекрасный день получаю я письмо. Почерк незнакомый, витиеватый, с загогулинами (орфографию сохраняю):
"Баку 03.2.1980
Уважаемый тов. Катанян!
Я занят оформлением капитального альбома в дар музею.
В указанном альбоме имеются (и постепенно поступают) фотокарточки выдающихся деятелей литературы и искусства Армянского народа.
В виду этого убедительно прошу Вас внести свою лепту, т.е. выслать свою фото-открытку (бюст 9х12) для помещения в альбом, который будет называться:
"Потомкам - от предков".
Кроме того, если у Вас там имеются земляки, занимающиеся искусством, то прошу поговорить с ними, чтобы также прислали свои фото-бюсты (со званиями).
В ожидании массивных конвертов, с приветом и наилучшими пожеланиями, 85-летний старик
Саркисов Гр.М.
N.B. Не родственник-ли Вам Арам Григорьевич Катанян - гл. дирижер Ереванской оперы?
Прошу - жду!
Тот же Саркисов".
Вот так-так! Только мне и делов, что посылать свои фото - бюсты 9х12, особенно со званиями, которых у меня нет. И я махнул рукой и пошел по своим делам. Но не тут-то было.
"Вторично. Баку 03.3.1980. (От Саркисова):
Уважаемый тов. Катанян!
Режиссер Мосфильма!
Сегодня ровно месяц, как я обратился к вам с просьбой выслать мне свой Бюст для помещения в капитальный альбом, который будет называться: "Потомкам от предков"!! В этом альбоме, как я уже писал Вам, имеются и поступают фото выдающихся работников искусства.
Ввиду этого прошу Вас вторично выслать свой бюст 9х12 как можно поскорее. В ожидании с приветом и наилучшими пожеланиями
Прошу - жду,
тот же Саркисов Г.М."
Ну, что за напасть! Некогда мне заниматься бюстом 9х12, не нужно мне это начисто, но Инна стала меня корить, что старый человек старается, что это невежливо и неуважительно и чтобы я откликнулся... В сердцах я послал какую-то свою фотографию и успокоился. А зря.
"Баку 01.VI.1980 г.
Уважаемый Василий Васильевич!
Режиссер киностудии "Мосфильм". Получил ваше столь долгожданное письмо Mersi. "Лучше поздно - чем никогда". За собой чувствую право назвать Вас сыном, ибо мне 85 лет.
Дорогой Васильевич! Размер Вашей фотокарточки 4х5 см, что совершенно не гармонирует с имеющимися в альбоме карточками. Собственно говоря, 9х12 см это размер обыкновенной открытки и это стоит - около рубля. Чем Вы хуже остальных?!
Славный сын! Писал ли я Вам, что в альбоме много выдающихся работников искусства. Просто "сливки", но только не молочные, а "Ума". (Люблю шутить.)
Итак, прошу Вас, тов. Катанян! Выслать мне свой фото-бюст.
Автограф пишите, пожалуйста, на лицевой стороне карточки, т.к. буду клеить. Кроме того, укажите фамилию, имя, отчество; если пока нет звания, то укажите характер работы; год и место рождения. Прошу не скупиться - ответить на все вопросы.
В ожидании фото, с отцовским приветом с наилучшими пожеланиями
(подпись)
P.S. Между прочим: Сын мой - режиссер Бакинского театра оперетты. Засл. артист РСФСР и Азб.ССР. Пишется Аллегров Александр Григорьевич. (Комик-простак, русский сектор.)
N.B. 1. Не родственник-ли Вам гл. режиссер Ереванского оперного театра Катанян Арам Григорьевич?
Прошу - жду,
тот же Саркисов".
Боже мой, да что же это такое? Сколько это будет продолжаться? При чем тут комик-простак из русского сектора? Упорно прячу голову под крыло. Но...
"Баку, 11.IХ.1980
Уважаемый тов. Катанян!
Вашу фото-карточку я должен иметь. Неужели Вы не можете прислать фото-бюст? Ведь я Вам оставил место. Время дорого. Не заставляйте старика так долго ждать.
Автограф пишите, пожалуйста, на лицевой стороне, т.к. фото буду клеить.
Очень прошу, в виде любезности, позвоните королю шахмат Тиграну Петросяну и скажите, что я ему написал два письма, почему не высылает свое фото?
С приветом и наилучшими пожеланиями...
Ваш доброжелатель Саркисов".
И понял я, что нет мне спасения. С одной стороны - Саркисов, с другой стороны - укоряет Инна, умоляя не мучить старика. Скрупулезно вымерял линейкой фото-бюст, отрезал лишние миллиметры (Баку не проведешь!), отослал. С глаз долой - из сердца вон! Казалось бы... Опять письмо с витиеватым почерком. Господи помилуй, что еще?
"Баку, 20.IХ.1980 г.
Уважаемый Василий Васильевич в Москве!
Получил Ваше фото-бюст (жаль, что профиль) - благодарю... А миниатюрную возвращаю Вам обратно.
Разрешите пожелать Вам всех благ...
С приветом
Саркисов.
N.B. Когда получите звание, не забудьте мне сообщить, чтобы я переделал в альбоме. Ваша фото-карточка уже красуется в альбоме.
P.S. Очень прошу Вас сообщить мне адрес тов. Кулиджанова.
Не посоветуете ли, кому можно еще писать в Москве?"
Посоветую, посоветую!
1981
[1981 встречали на Пахре у Элика. 31-го был "группенстресс" по поводу "Гусара"*, ибо Элику позвонили с телевидения и по секрету сказали, что из финальной части вырезали важный для него фрагмент облета церкви. Так, в обрезанном виде, фильм был показан 1-го числа. Элик в бешенстве.
Подавал в ОВИР во Францию, но не пустили, и тогда мы с Инной поехали в Тбилиси (октябрь), где прекрасно провели время.
Осенью дважды приезжал Параджанов. Приходили Любимов, Смехов, Тарковский, Ахмадулина, Мессерер.]
"ОН ДЕЛАЕТ ИСКУССТВО ИЗО ВСЕГО"
Зимой 1981 года Сережа гостил у нас, и 5 декабря к нему пришел Андрей Тарковский. Они очень любили и ценили друг друга.
Пока Сережа колдовал на кухне, мы разговаривали, и Андрей сказал: "Он делает не коллажи, куклы, шляпы, рисунки или нечто, что можно назвать дизайном. Нет, это другое. Это гораздо талантливее, возвышеннее, это настоящее искусство. В чем его прелесть? В непосредственности. Что-то задумав, он не планирует, не конструирует, не рассчитывает, как бы сделать получше. Между замыслом и исполнением нет разницы: он не успевает ничего растерять. Эмоциональность, которая лежит в начале его творческого процесса, доходит до результата, не расплескавшись. Доходит в чистоте, в первозданности, непосредственности, наивности. Таким был его "Цвет граната"".
Я не говорю о его неангажированности. Тут дело даже не в этом. Он для всех нас недосягаем. Мы так не можем. Мы служим".
Это была их последняя встреча. Тарковский уезжал в Италию. Он сказал: "Сережа, ты знаешь, что я небогат. Единственная моя драгоценность - этот перстенек с изумрудом. И я хочу, чтобы он был у тебя. Ты ведь любишь такие вещи". У Сережи навернулись слезы. В тот вечер у нас был оператор Александр Антипенко, друг Параджанова, и он всех сфотографировал. Вообще, каждый раз, когда Андрей Арсеньевич и Сергей оказывались в одном городе, они обязательно встречались.
1984
ДЕЛА СТУДИЙНЫЕ:
НА СТУДИИ СЕКСА НЕТ!
Все названо,
И потому не называю
имена.
Все сказано,
И потому молчу в такие
времена.
И. Лиснянская
Режиссер Р. появился у нас в шестидесятых годах, пришел из института сразу режиссером. Это раньше мы все обязаны были работать ассистентами. А потом уже стали приходить сразу постановщиками. И оказалось, что не обязательно было тратить лучшие годы нашей жизни на ассистентство. Вполне можно клеить под газетный текст и даже делать пошленькие штучки без ассистентского стажа. А прямо с институтской скамьи, особливо если занимаешься еще и в высшей партийной школе. А он-то как раз и занимался. Р. был коренастый, молчаливый, больше смотрел вокруг, чем говорил. Делал короткие картины спокойно, без эксцессов, которые обычно сопровождают нашу работу. Он был еще холост и ухаживал за моей ассистенткой Леночкой, когда мы снимали в Ленинграде. Он приехал туда впервые, ходил по городу с фотоаппаратом и беспрерывно снимал. Ленке стало с ним скучно, и больше она с ним не ходила, хотя он упорно приставал. Однажды я жил с ним в одном номере в Киеве, мы ездили на конференцию. Он был очень чистоплотный, мылся часами утром и вечером и страшно ругал одну нашу коллегу (которая, к слову, была сильно старше его) за то, что она не пускала его к себе в номер, а он ее жаждал! По-моему, жаждать ее можно было лишь на необитаемом острове. И он отомстил ей, проголосовав против нее в какой-то номинации. Несмотря на молодость и напористость, успехом у женщин он не пользовался, хотя подъезжал ко многим. Долго он приударял за одной нашей редакторшей, красивой девушкой с толстой и длинной косой, таких теперь ни у кого и нет. Дело шло к свадьбе, когда он вдруг женился на дочери высокопоставленного чиновника и стал приезжать на студию на черной "Волге". Тут все и обратили на него внимание, особенно на "Волгу".
Окончив высшую партийную школу, он начал делать бешеную карьеру. Часто давал понять, что он "запросто бывает у Филиппа" (Председателя Госкино Ф.Ермаша). Ухитрился спихнуть с поста Художественного руководителя Объединения Екатерину Вермишеву, хотя та была "сам с усам", и твердо сел на ее место. Он оказался честолюбив, а в масштабе студии это все же пост, который давал дорогу к самоуправству. Здесь от него зависят люди - кому даст работу, а кому нет, себе работу он выбирает сам и делает только то, что хочет. А хочет он то съезд КПСС, то сессию и всегда заграницу. Все это очень выгодно денежно. Творчества не треба, только надо внимательно читать "Правду". А когда с ним заходил разговор, почему он не поручил ту или иную картину режиссеру N, тот отвечал: "Это распоряжение Филиппа". Какое и где оно? "У Филиппа на столе под стеклом, я видел сам список режиссеров, кому разрешено делать ответственные вещи, а кому нет. А этого режиссера в том списке нет".
Пойди проверь - на студии многое держится на лжи и нахрапе. Когда мы об этом сказали Е.Козыреву, тогдашнему директору, человеку порядочному, он только выругался и возмутился, но ничего не изменил. Он не любил с ним связываться, ибо когда несколько раз пытался поставить его на место, то неизменно проигрывал. Он ненавидел Р. А самоуверенность Р. во многом держалась на том, что он взял себе в качестве консультанта, а затем и соавтора сценария очень значительное должностное лицо, которое получало за свою работу крупные деньги. Это был Самотейкин, помощник Брежнева, который для конспирации работал под псевдонимом Самойлов. Например - они вдвоем авторы сценария и текста, за что с потиражными получали по высшей ставке 6 000 рублей - деньги по тем временам огромные. Нетрудно высчитать половину. Соавтора Р. не утруждал писанием, зато тот звонил в необходимые инстанции, все моментально решалось и картине давали зеленую улицу: сценарий принимался без поправок, несмотря на отрицательный отзыв худсовета, картина включалась в план студии, а чью-то беспротекционную картину выкидывали; организовывались загранпоездки вне очереди и с сомнительной надобностью, пленку выписывали без лимита, а в конце фильму давали высшую категорию, не слушая возражений оценочной комиссии...
Захотел стать худруком - стал, захотел делать с Озеровым на "Мосфильме" картину об Олимпиаде в Москве - назначен, захотел Государственную премию выдвинули. На студии часто снимали и бездарные, и конъюнктурные, и подлые картины, а тут появилась наконец пошлая полнометражная картина - это Р. снял о рабочем классе - у него замах не меньше, чем на целый класс! И, кажется, дали Государственную премию всем в пример.
Всем своим поведением он возбуждал всеобщую неприязнь - этот открытый цинизм, хапужничество, самоуправство на фоне его тусклых работ и то, что дирекция не может с ним совладать.
Не успели мы оглянуться, как он набрал курс во ВГИКе: "очень нужны деньги". Да чему он может научить? И вдруг - прокол: его студентка-финка пишет на него заявление, что он к ней пристает и шантажирует - грозится отчислить за плохие отметки, которые сам же и ставит. "И чего она уперлась? У них же там сексуальная свобода", - возмущались его клевреты. Там - да, но не у нас, и ВГИК пытался замять заявление. Студентка же оказалась коммунисткой и покатила телегу в свое и в наше ЦК. Тут уж с заминками дело не просто. Дело разбиралось в студийном парткоме, но поскольку все это скрывалось от беспартийных, то витали слухи и чем дело кончилось - нам, простым советским людям, осталось неизвестно. Когда Вермишеву, которая тоже занималась со студентами, чиновники из Госкино Сычев и Проценко просили, чтобы она повлияла на антисексуальную финку и та забрала бы свое заявление, Катя отказалась, и ей отомстили - не пустили в загранку, которая была запланирована по фильму "Неофашизм". И долго она билась, сидела в простое, не могла выехать на съемки - а не сопротивляйся! Наконец нахватала фильмотеки, пересняла западные видео-ньюсы и, не выезжая из Лихова переулка, разгромила-таки неофашистов.
Меж тем в партийных кругах скандал разгорался. Финка строчила бумагу за бумагой, а студенты его курса заявили, что не хотят у него заниматься (не понимаю, чему он их вообще учил?). Приспешники пустили слух, что их науськала не то Вермишева, не то Дербышева, Дербышева же громко заявила, что она вообще не хочет иметь с этим негодяем никаких дел, но почему - не сказала: партийная тайна. И снова собрался партком. Припомнили и его нахрапство, и худрукство, и самоуправство, и сексуальные приставания. Говорили (о, эти слухи и сплетни вокруг партийных дел!), что Госкино пригрозило Козыреву, что ему головы не сносить, если Р. объявят выговор. Очень резко выступали Кристи, Трошкин, Махнач, кто-то еще. В результате поругали и напугали, но выговора не объявили и даже не сняли с худрука, словом - ничего с ним не сделали, хотя большинство было против него.
Но потихоньку курс во ВГИКе у него отобрали, и финке стало поспокойнее.
В 1979 году он выдвинул себя на звание народного артиста РСФСР - не хуже Собинова или Шаляпина. Но партбюро его отклонило - не прошло достаточно времени с прошлого звания (когда он тоже сам себе писал характеристику), и недостаточно по инструкции количества полнометражных картин в его портфеле. А в остальном - что ж? Они все высокохудожественные, эти его полотна о городских партконференциях и посещении Подгорным египетских усыпальниц... Партбюро стояло на своем - закон есть закон. Но Госкино (узнаете руку Самотейкина?) начало давить и объявило беспрецедентную забастовку: пока не дадут звания Р., не дадут звания никому вообще на нашей студии. Вот так! Забастовка и давление сыграли свою злую роль - вскоре через все головы и сопротивления Сатана справил бал - вместо выговора за аморальное поведение и шантаж финки-антисексуалки, Р. присвоили ПОЧЕТНОЕ звание Народного артиста всей России.
В 1980 году, когда заканчивалась "Олимпиада", куда он себя внедрил в сорежиссеры к Юре Озерову, с "Мосфильма" пришла большая телега о его безобразном поведении, но что именно - тайна! Партком все засекретил. А Озеров потребовал у Ермаша (пресловутый Филипп), чтобы Р. отстранили от монтажа, ибо вся группа не хочет с ним работать и он в монтажной только мешает. Тот попробовал жаловаться, но Ермаш цыкнул на него и Озеров заканчивал фильм сам. И только-только отшумела история с финкой, как стали выдвигать "Олимпиаду" на Государственную премию. А он там в титрах - участвовал в съемках. Вся студия замерла - даст ему партком характеристику или нет? Ведь там обязательна фраза - "морально устойчив, в быту скромен". Не дал партком. "Да какое они имеют право?" - возмутился он и позвонил в Госкино Проценко. Действительно - какое? Поднажали откуда надо (вернее - откуда не надо), и характеристику дали! Мало звания - теперь и премия будет за скромность в быту, за моральную устойчивость. Правда, за границу характеристику не дают - вдруг чего еще и там выкинет? Но поднажмут - и дадут.
После обсуждения в Комитете по Госпремиям наверх список пошел БЕЗ его фамилии.
Пошел-то он без, а вернулся с фамилией. Самотейкин не дремал (Брежнев еще правил) и честно отрабатывал высокие гонорары, которые платили ему через кассу студии. А став лауреатом, Р. потребовал снова загранку! И получил характеристику - по-прежнему, мол, морально устойчив, а в быту скромен, плюя на мнение студии, "Мосфильма" и ВГИКа. И начал катать по всему миру.
И тут новое сотрясение воздуха (и не только воздуха), и снова Р. - притча во языцех.
В ноябре 1983 года из монтажной Р. "Коммунисты Москвы"(!) раздались крики "помогите", "караул", звон разбитого стекла, вопли, но дверь была заперта изнутри и пришлось вызывать пожарного, чтобы ее взломать. Оттуда выскочил Р. с расцарапанным лицом, под стол забилась женщина, вся в синяках, окно было высажено пленочной коробкой "Коммунистов Москвы" - не то он целился ею в девушку, не то она ею отбивалась... Она - это работница планового отдела, беременная от него. Они объяснялись с нею, закрывшись в монтажной, и, когда слов не хватило, пустили в ход кулаки, ногти и коробки с московскими коммунистами. Приехавшая "неотложка" зафиксировала синяки и побои. На следующий день пришла ее мамочка в тот же партком, и создали комиссию. Р. утверждал, что от него ребенка нельзя заиметь и что у него есть справка. "Господи, да ты покажи ее, и дело с концом!" - советует одна клевретка. "Я сколько раз с ним трахалась, и никаких детей не было, - вякает монтажница по прозванию Чебурашка. - А тут - здрасьте! Все это ее выдумки. Он не может быть отцом!" - "Не могу, не могу", - кукует Р. и в кулуарах, и в дирекции, и в парткоме. (Партком уже несколько лет занимается только скандально-сексуальными играми Народного артиста, забросив всякое руководство нами, смертными.)
Может он быть отцом или не может, но плановичка легла в больницу на сохранение беременности. Р. - тоже, но на "сохранение партбилета", как заметил кто-то. А еще он пустил слух - а его подхватили его друзья, что эта девица приезжала на работу на дипломатической машине и что она специально была подослана сорвать такую важную картину, которая готовилась к открытию городской партийной конференции. Таким образом интриги международного империализма докатились, в конце концов, и до Лихова переулка, дом 6. И Р. грозно заявил, что подаст на НЕЕ в суд! Студия перестала работать и только обсуждала этот роман с мордобоем. Пока суд да дело, в суд подала она - вся в синяках, избитая. Комиссия парткома(!) вынесла Р. выговор и ждала его, чтобы вписать выговор в партбилет. Но он взял бюллетень - вот вам!
Р. времени не терял и жал на все кнопки, но главной кнопки уже не было после смерти Брежнева благодетеля Самотейкина отправили в Австралию. Однако кто-то все же был, поскольку дело двигалось со скрипом, слухами, угрозами, больницами и бюллетенями. На закрытом (тайна!) партийном собрании объединения решили ограничиться выговором, а в партии оставить - КПСС без него не может! 28.2.84 было закрытое (тайна!) партийное собрание студии и все коммунисты проголосовали за его исключение - так его возненавидели. А он, бедолага, лег в больницу, и опять поползли всякие слухи - то он признал отцовство, и мы обрадовались, что погуляем на крестинах, то он ей отвалил какие-то тыщи и она взяла иск обратно, а то и вовсе сказала, что она пошутила... И все ждали, подтвердит ли райком исключение, и снова студия не работала. А райком долго думал и оставил его в рядах КПСС, отделавшись выговором. Положительно партия ну никак не могла без него! Со временем выговор снимут, а там и партию разгонят, и все это окажется не стоящим выеденного яйца, но лишь украсит партийный коллектив студии.
А ребенок - хотел этого партком или нет - родился. И сами высчитайте, сколько ему нынче лет - время-то летит.
И вот состоялись перевыборы в Бюро документальной секции Союза кинематографистов и выдвижение делегатов на Пятый съезд кинематографистов. Дело было в перестройку. Все это всегда было комедией, а на сей раз мы решили отнестись к делу всерьез. Явились все члены секции, чтобы не допустить чиновников от кино ни туда, ни сюда. И все, кто не лопух, вычеркнули Р. из обоих списков. И в Бюро он не прошел - впервые в истории Союза! Но в делегаты съезда оказался выбран, хотя все одинаково вычеркивали его и тут и там счетная комиссия смухлевала! Дело в том, что если бы объявили, что он не делегат, то нужен был бы новый. Кто? Просто так самим решить нельзя - меня или тебя - нужно обязательно СОГЛАСОВАТЬ с кем-то важным, партийным, который в это время отходит ко сну, уже 12-й час ночи. А на завтра нас уже никого не собрать, и один делегат будет недоизбран - катастрофа и скандал во веки веков! Легче подтасовать бюллетени, что, ничтоже сумняшеся, и сделали - и Р., слава провидению, был "избран" делегатом съезда и представлял на нем наше документальное кино.
1986
22 мая. По возвращении из Парижа, где я случайно встретил Шмакова и где мы провели целый день с Ниной Берберовой.
"О, к сожалению, мсье Сен-Лоран очень занят. Не может быть и речи, чтобы он повидался с вами", - сказали мне.
Ну, нет так нет. И тем более было приятно, когда он вдруг приехал в кафе, где мы ужинали с друзьями. Это было везение - он не был болен, он не был занят и до него дозвонились. И если посетители кафе были ошарашены и вытягивали шеи, чтобы лучше разглядеть знаменитость, то виновник переполоха непринужденно со всеми поздоровался, усадил за стол своего мопса по кличке Мужик и сел сам. Он поинтересовался, что мы заказали. Нет-нет, он ничего есть не будет, но просто интересно, что едят другие?.. Пить он будет чуточку джина со льдом и немного кофе. Все! И не уговаривайте его, он на диете. Но как все диетики, он был зверски голоден и начал хватать десертной вилкой у одного картофелину, у другого листок салата, у третьего маслину. И все это непринужденно, как будто так и надо, за разговором. Никто, кроме меня, не обратил на это внимания, видно, это было в порядке вещей - и волки сыты и диета цела.
Мы все разговаривали о том о сем, меня же интересовала его работа, но он отшучивался, ему неохота было говорить о деле, он переводил разговор совсем на другое, ибо ничто человеческое ему не чуждо. Король парижской моды, он был лишен какой-либо звездности, вел себя естественно, часто смеялся и чесал собаке пузо.
Стараясь узнать про театральные его вещи, я спросил о костюме Плисецкой для "Гибели розы". "Очень просто: Пети хотел, чтобы это был хитон", - только и сказал Сен-Лоран, и тут же все стали заниматься мопсом, который сидел на стуле и внимательно слушал разговор. А я вспомнил, как Ролан Пети смотрел фильм-монографию Плисецкой и, впервые увидев ее там в роли Джульетты, воскликнул: "О, как вам идет хитон, дорогая мадам!" И не потому ли, вскоре поставив "Гибель розы", подал идею художнику именно хитона? Костюм был сделан так, как в те годы Сен-Лоран делал некоторые свои платья - с угловатыми обрезами подола. Пережив моду, костюм остался в истории балета, как остались костюмы Бакста, в которых танцевала Павлова.
Все это пронеслось предо мною от одного только замечания Сен-Лорана: "Очень просто!" А он в это время вынул из огромной папки несколько больших ватманов, на которых были его аппликации в ориентальном стиле, из бирюзовой бумаги. Публика моментально столпилась вокруг, разглядывая и восхищаясь. Сам художник был смущен. Мне же предстояло выбрать одно из этих сокровищ - оно и по сей день висит у меня рядом с не менее дорогим для меня коллажем Сергея Параджанова.
На следующий день он сказал: "Пусть Вася пойдет в мой бутик и возьмет себе все, что захочет". И я уж взял...
Как это много значит - в Париже, этой столице музеев, открыли экспозицию при жизни художника. Не выставку, а именно Музей Сен-Лорана, ибо все вещи там - произведения искусства. Ходишь из зала в зал и видишь, как меняется время, как меняется мода, но как неизменны вкус и пристрастия мастера. Это замечательно интересно. В музее был выходной, но Сен-Лоран распорядился, чтобы открыли залы, и мы с Франсуа-Мари и Дэвидом, втроем, бродили от фигуры к фигуре, поражаясь неистощимости выдумки, и наши шаги гулко отдавались в пустых, огромных залах...
P.S. 1997. Столь же яркий, но своеобразный музей мне довелось позднее увидеть в... Ташкенте. Там выставлены костюмы, в которых всю жизнь танцевала Тамара Ханум - ее платья, халаты, шальвары и украшения, от которых захватывает дух и которые - я уверен - восхитили бы Сен-Лорана. Но в Ташкенте он не был и Тамары Ханум не видел. А жаль! Она была большим знатоком национального костюма, в совершенстве разбиралась в украшениях, стилях, камнях, ювелирных тонкостях и могла завораживающе говорить о них часами, бесконечно переодеваясь.
14 июля. Вот какая история, долгая и печальная. Мама попросила меня сброшюровать перепечатанные листы ее воспоминаний (1959), и я еще раз перечитал какие-то страницы.
"Было это в 1933 году, жили мы на Разгуляе. В тот день, когда Саша Фадеев привел к нам Николая, у меня на обед была долма. Это маленькие голубцы из баранины, завернутые в виноградные листья. Подавала я эту долму так, как учила меня армянка, долго жившая в Турции - с мацони и корицей.
Увидев долму, Николай упал на колени, целуя мне руки и что-то крича по-болгарски. Оказалось, что такую долму готовят в Болгарии. Он решил, что Саша устроил ему сюрприз и привел в дом, где хозяйка болгарка. С этой долмы и началась наша дружба".
Глава была озаглавлена "Иных уж нет, а те далече". В ней речь идет об А.Фадееве, П.Павленко и Н.Х.Шиварове. В начале тридцатых годов мои родители думали, что Н.Х.Шиваров работает в отделе литературы ЦК, я тоже так запомнил с детства. Он, приходя к нам, часто приносил мне новые детские книжки, которые тогда были дефицитом. "Он получает все новинки по долгу службы", - говорил папа. Думаю, что Фадеев и Павленко знали, где на самом деле работал Шиваров. (Известен эпизод, описанный Н.Я.Мандельштам, когда П.Павленко прятался в шкафу следователя.)
И вот в 1960 году мы с мамой (еще тайно) прочли отпечатанный на папиросной бумаге первый том Н.Я.Мандельштам с главою "Христофорыч". Я помню, как вскрикнула мама, когда, перелистнув страницу, она увидела заглавие "Христофорыч". Прочитав эти несколько страниц, она была потрясена. Я тоже пришел в большое смятение, ибо помнил этого человека у нас в доме, знал дальнейшую его судьбу. "Боже мой, с кем мы дружили! Кто ходил к нам..." сказала мама, обретя дар речи.
Она написала "Иных уж нет" ПРЕЖДЕ, чем прочла правду у Н.Я.Мандельштам. Этим я объясняю ту симпатию, с которой она рассказывает о Шиварове, то есть рассказывает так, как она к нему относилась. Если бы она писала ПОСЛЕ прочтения, она не смогла бы так же рассказать о нем. Но даже после всего, что она узнала, она не стала редактировать главу. "Я не бесстрастный историк, это как бы мои дневниковые записи. Я хочу сохранить свои ощущения тех лет и впечатления от тех людей. Что было - то было".
С Петром Павленко мои родители познакомились еще в Тифлисе, продолжали знакомство в Москве, мама одно время была даже кем-то вроде литературного секретаря-помощника, подбирая Павленко материалы о Шамиле - он работал над романом о нем. Мама дружила с его первой женой, которая рано умерла, потом была в хороших отношениях с Н.К.Треневой, его второй женой, сохранилось несколько писем их переписки. И мама искренне оплакивала Павленко, ибо он был для нее верным другом и поддерживал ее в тяжелые дни. К его творчеству она относилась прохладно, но на эту тему они не говорили.
Они встречались домами - мои родители, Павленко с женой, Фадеев, Шиваров с Люси... То у нас, то у них. Все это было до поры до времени - в 1938 году мои родители разошлись, а Шиваров...
Приведу несколько отрывков из главы "Иных уж нет", имеющих отношение к Н.Х.Шиварову.
"Болгарин Николай Христофорович Шиваров, коммунист-подпольщик, по профессии был журналист. В двадцатых годах он бежал в СССР из болгарской тюрьмы, как потом смутно до меня дошло - за какое-то покушение.
Он был высок, красив, несмотря на небольшую лысину и туповатый короткий нос, и очень силен. Он раскалывал грецкий орех, зажав его между средним и указательным пальцами.
В то время, как я знала его, он пользовался огромным успехом у женщин, что не мешало ему нежно любить жену и быть прекрасным семьянином. Я для него была женой товарища, то есть неприкосновенна, но была поверенной его любовных тайн и дружила с его женой Люси, очень хорошенькой блондинкой, великолепным окулистом. Она впоследствии стала профессором, специалисткой в области лечения туберкулеза глаз. В 1968 году она умерла в Ленинграде, где гостила у сестры, на улице, по дороге в театр. Сына Вадима Николай очень любил.
После убийства Кирова Шиваров начал говорить, что хочет уйти с работы и заняться журналистикой. Мы удивлялись - почему, зачем? Он, конечно, знал, почему и зачем, это МЫ не знали. Лишь в 1937 году ему это удалось.
В 1938 году, утром, когда я еще лежу в постели, он входит ко мне в комнату в пальто и в шапке. Визит его для меня полная неожиданность, так как незадолго до этого он был переведен на работу в Свердловск, в газету.
- Что случилось, Николай?
Он вертит шапку в руках.
- Одна добрая душа сообщила мне, что видела ордер на мой арест. Пусть это сделают здесь, чтобы Люси не нужно было таскаться в Свердловск с передачами, мрачно отвечает он".
Он взял с мамы слово, что она будет около Люси, когда это случится... что она заберет к себе Вадика, если возьмут и Люси... что она обратится к помощи Фадеева, чтобы избежать приюта для детей репрессированных... что он надеется на его дружбу...
"Его арестовали через четыре дня. Люси оставили в покое. Когда я пришла к Фадееву и сказала о случившемся, он ответил:
- Арестован, значит есть за что. Даром, без вины у нас не сажают.
Лицо его делается жестким. Губы сжимаются в узкий кружок. Ледяные, светлые глаза смотрят на меня в упор. Он перегибается ко мне через стол и очень отчетливо говорит:
- Не советую тебе вспоминать об этом.
Я отвожу глаза. Позорный, унизительный страх охватывает меня. Уйти, унести ноги - вот чего мне хочется.
Я боюсь его.
Молча я встаю и ухожу, не прощаясь. Он не окликает меня".
"Поздней ночью в июне 1940 года я услышала осторожный стук в застекленную дверь, выходившую в маленький садик. Неясная женская фигура маячит за стеклом.
- Не бойтесь, впустите меня... я от Николая Христофоровича.
Измученная, грязная пожилая женщина сидит передо мною.
- Кто вы? - спрашиваю я, со страхом глядя на нее.
- Мой сын в заключении вместе с ним. Я прямо с поезда, оттуда... Нет-нет, никакого чаю, не надо ничего. Я привезла вам письмо. Он умер. Убил себя.
Я сохранила текст письма:
"Галюша, мой последний день на исходе. И я думаю о тех, кого помянул бы в своей последней молитве, если бы у меня был хоть какой-нибудь божишко. Я думаю и о Вас - забывающей, почти забывшей меня. И, как всегда, я обращаюсь к Вам с просьбой. И даже с несколькими.
Во-первых, положенное письмо передать Люси.
Во-вторых, возможно, что через 3-4 недели Вам напишут, будут интересоваться моей судьбой. Расскажите или напишите, что, мол, известно очень немногое: учинил кражу со взломом, достал яд и только. Остального-то и я не знаю. Кражу со взломом пришлось учинить, чтоб не подводить врача, выписавшую люминал (Бочкову), которым первоначально намеревался воспользоваться.
Хотя бы был гнусный, осенний какой-нибудь день, а то белая ночь! Из-за одной такой ночи стоило бы жить. Но не надо жалких слов и восклицаний, правда. Раз не дают жить, то не будем и существовать.
Если остался кто-либо, поминающий меня добрым словом, - прощальный привет. Нежнейше обнимаю Вас.
Николай.
3.6.40. Вандыш".
Я не плачу. Сухими, остановившимися глазами смотрю я на вестницу смерти. Устало, с простотой, от которой я холодею, она говорит:
- Он умер во сне, не каждому выпадает такая легкая смерть.
Этими страшными словами я буду утешать завтра Люси".
Я запомнил этот листок, написанный мелким почерком на линованной бумаге. Мама перепечатала его, опустив подпись и место, откуда оно прислано, и засунула в какую-то макулатуру, будто листок рукописи. Подлинник сожгла... Как страшно было тогда хранить такое письмо!
Правильно заметила Инна, а я не обратил внимания: в прощальном письме - ни слова раскаяния в содеянном, ни слова сожаления о прожитой жизни, истина которой открылась ему на пороге смерти.
[С 19 сентября по 3 октября я в четвертый раз летал в Эфиопию по съемкам советско-финского фильма. Была весна, все цвело и зеленело, и вид сверху был незабываемый.]
14 ноября. Открытие выставки Ива Сен-Лорана в Москве. На пресс-конференции сам герой сидел сонный и молчаливый, а говорили Пьер Берже и Жак Гранж.
Как только Ив Сен-Лоран отрывается от своих платьев и блайзеров, то сразу становится растерянным, беспомощным - как близорукий, потерявший очки. На открытии выставки в Москве он так волновался, что было видно, как дрожат руки, когда он по бумажке - видимо, впервые в жизни(!) - заикаясь и путаясь, читал свою речь. На пресс-конференции он едва смог связать пару слов. Но едва он прошел в зал с моделями, о которых мечтают женщины во всем мире, как только начал показывать их окружающим, он стал самим собой - уверенным и веселым. Среди толпы манекенов в ослепительных нарядах он лавировал легко и уверенно, как олень в лесной чаще. Он был счастлив в этих залах на Крымской набережной, и потом, непонятным образом улизнув от восхищенных посетителей, он блаженствовал за чашкой кофе, которую ему налил его вечный помощник Александр Тарту в каком-то закутке под лестницей. Сюда доносился гул возбужденной толпы, и он был счастлив, ибо это был успех - то, ради чего он работает. Далекая и загадочная Россия, которую он воплощал в полушубках и полушалках с золотыми прожилками, повязанных так, как только он умеет - в сочетании русского шика с парижской элегантностью - эта Россия, которую он ввел в моду, признала его искусство и была им восхищена.
Его платье - это не только элегантная одежда, но и произведение искусства. Например, он сочиняет туалет, который надевают всего лишь раз. Так было с писательницей Маргерит Юрсенар, когда ее посвящали в академики. Сен-Лоран подолгу говорил с нею о Мисиме - японском писателе и самурае, который сделал себе харакири, что сильно потрясло Сен-Лорана. И это платье на торжественную церемонию - дань писательнице, объяснившей ему многое. Сегодня оно в Парижском музее моды, где работам Сен-Лорана отдан целый этаж.
18 ноября. Прилетел Параджанов на выставку и привез Сен-Лорану в подарок целый альбом коллажей. Он все никак не мог связаться с ним и оставил альбом у нас, зная, что Ив должен заехать к нам - тогда, мол, и отдашь ему.
Кстати, Ив Сен-Лоран очень ценил его работы, с которыми его познакомила Л.Ю. еще в те времена, когда его коллажи нигде не выставлялись, а сам Параджанов сидел в лагере. Узнав об этом, по выходе на свободу Сергей сделал в честь художника - целый альбом коллажей.
Маэстро приехал внезапно, Сережу я не смог отыскать, и принимали его мы вдвоем с мамой - Инна была в Америке. Увидев альбом, он не мог от него оторваться, внимательно все рассмотрел, прослезился, рассмеялся - и было от чего. Сделанные из чепухи, изумительные коллажи, величиной с писчий лист и переплетенные в золотую парчу с пришитой шелковой розой, рассказывали о жизни знаменитого кутюрье: "Ив слушает "Травиату"", "Ив забыл дома зонтик", "Ив играет в двадцать одно с Пиковой дамой, а бабуленька завидует" и просто "Фантазия", где герой лежит среди груды лоскутов в чем мать родила, и где все подробности выполнены с большим знанием дела и очень изысканно. Все сверкало, мерцало, завораживало, и Сен-Лоран ушел загипнотизированный, прижимая альбом к груди.
В Москве он был нарасхват, но ему очень хотелось побывать в доме, где раньше жила Лиля Брик. Его с нею связывали годы дружбы, переписки, он ценил ее вкус и радовался, если Лиля Юрьевна появлялась в его костюме. "Это была редкая женщина, с которой я мог откровенно говорить абсолютно обо всем. Она никогда не говорила банальностей, многое знала, и у нее было мнение, ни у кого не заимствованное".
Итак, придя в квартиру Лили Брик, где она провела последние годы, он долго стоял возле ее скульптурного автопортрета. Очень понравился ему ее акварельный портрет работы Тышлера, рисунки которого он знал благодаря ей. Он положил цветы на кресло, где она любила сидеть, и немного побыл в комнате один. Несколько лет назад он создал платье для юбилея Лили Юрьевны (ей исполнилось 85), которое она надела лишь раз, как было задумано художником. В дальнейшем платье ожидала честь экспонироваться в Музее моды. Но у него оказалась иная, живая судьба.
Алле Демидовой предстояло впервые прочитать с эстрады ранее запрещенный "Реквием" Анны Ахматовой. В чем выступать? Концертное платье для такого трагического произведения не подходит. В простом житейском тоже не выйдешь. Сшить - но что? Думали, прикидывали, - и решили попробовать именно это платье Сен-Лорана.
Алла Демидова вообще очень костюмогенична и умеет придавать образность самым неожиданным вещам, которые останавливают ее внимание, но... "Реквием" и платье "от кутюр"? Примерили - оказалось и концертно и строго. Торжественность и печаль сквозили и в прямом жакете, вызывавшем отдаленные ассоциации с ватником, и в глубоких складках колокола юбки... Все было в разных фактурах и оттенках черного.
Во многих странах читала Демидова "Реквием" и, конечно, во Франции. Французы с глубоким пиететом отнеслись к концерту - прежде всего из-за подвига самой Ахматовой. Но Париж всегда Париж: в буклете, конечно, рассказали об истории платья Ива Сен-Лорана, так неожиданно послужившего трагической поэме Ахматовой.
P.S. 1998. Потом уже я видел фотографии дома знаменитого кутюрье в каком-то журнале, и альбом Сережи лежал на инкрустированном столике музейной работы, рядом висели Матисс и Сезанн, стояли античные бюсты. В комнате случился пожар, но альбом уцелел! Видимо, не горят не только рукописи...
1987
13 января. Сегодня ходили на Таганку смотреть "Вишневый сад" в постановке Эфроса. Мы раньше не видели. И вдруг в самом начале на сцену быстрым шагом вышли все участники спектакля во главе с Демидовой-Раневской, и Алла сказала: "Сегодня скоропостижно скончался Анатолий Васильевич Эфрос". Зал поднялся. Это было как удар обуха. Какой уж тут спектакль! Долго приходили в себя.
А в начале января в Париже отпевали Андрея Тарковского.
24 апреля. Вчера была премьера "Послушайте" на Таганке. (Восстановление?) Очень здорово, и лучше всех Смехов и Шаповалов. 22-го были на генералке спектакля Г.Хазанова. И он и текст - замечательные, а режиссура Виктюка бессмысленная и претенциозная. Был у И.Зильберштейна, поговорили относительно не вышедшего ранее тома "Литнаследства" о М-м. Приходил Лев Шилов насчет сценария об Ахматовой. Завтра утром придут с датского ТВ относительно съемок о Маяковском и Л.Ю.
27 мая. В "Вопросах литературы" впервые у нас опубликовали воспоминания Вероники Полонской. Я их читал много раз ранее, и в них для меня не было ничего нового. Новое было во вступительной статье Светланы Стрижневой, недавно назначенного директора музея М-го. Там было полно неточностей и путаницы, о чем я и написал ей. Копию письма у меня попросили в архив Л.Ю.Б. в ЦГАЛИ.
1 июня. После войны, вернувшись из поездки в США, Эренбург саркастически написал в одной из статей про какую-то нашу мещанку, жену сотрудника торгпредства (кажется). Он ее подъелдыкивал за то, что она восхищалась американским. Одну фразу я помню всю жизнь и долгие годы думал: "Как здорово!"
"...Увидев посудомоечную машину, она поняла всю тщету марксистско-ленинской философии".
Поняла за полвека до перестройки, гораздо раньше Эренбурга. Вот вам и мещанка.
Алла Демидова рассказала, что в доме отдыха познакомилась с Мариэттой Шагинян. Как все глухие, Шагинян говорила очень громко. И вот она через несколько столиков в столовой затевает с нею разговор и громко кричит на весь зал:
- А где ты живешь в Москве?
- Там-то и там-то.
- А муж есть?
- Есть.
- А дети?
- Детей нет.
- Предохраняешься? - орет Шагинян так, что слышно на кухне.
С 29 мая по 8 июня 1987 г.
Был в Варне на фестивале фильмов о Красном Кресте. Меня смешит эта ситуация: сделав один заказной фильм о Красном Кресте СССР, я стал фаворитом администрации КК и они все время стали меня приглашать. А я и соглашаюсь: все фильмы у них совместные - то с Эфиопией, то с чехами и Польшей, то с финнами, и мне интересно ездить и смотреть. Да и дело это благородное, и сотрудники в КК симпатичные. Так вот в Варне мой фильм "Цепочка жизни" получил Золотую медаль, что очень обрадовало Советский и Финский Красные Кресты, и они еще больше меня полюбили.
На студию приехал военный из Болгарии с лицом второгодника. Представился сценаристом Тончо Бебовым и приглашает меня снимать фильм о бардах, которые пели и поют антивоенные песни. "Но вы-то военный, а хотите фильм об антивоенных песнях? Почему же?" "Чтобы не было войны", - ответил он задушевно. Гм-м. Подумаю.
10 июня. Была Ляля(?) с Тбилисского ТВ, просила меня сняться с рассказом об истории картин Пиросманашвили для телефильма, что делает Эльдар Шенгелая. Разговаривали об общих знакомых, о том о сем, и она рассказала про жену Шеварднадзе.
В 37-м году ее семья получила предупреждение об аресте и она с матерью бежала, отца посадили. Они скитались по Грузии, нищенствовали, потом мать схватили, а ее спрятали у дяди. В 1940 году и дядю арестовали, ей было десять лет, и она была потрясена обыском. В 1947 году работала пионервожатой в лагере под Сухуми, там кормили бесплатно. Туда приехал с ревизией Шеварднадзе, молодой комсомолец, и у них вспыхнул роман. У него были серьезные намерения, и тогда она ему все рассказала - она дочь врагов народа и не может ему мешать в его карьере, ведь он хотел поступить в партшколу. Он был потрясен и долго молчал. Потом сказал, что не обязательно делать карьеру, что он окончил педагогический и будет работать учителем. Стал преподавать в тбилисской школе, и они поженились. После 53-го года он поступил в партшколу, тогда уже было можно. О предупреждении об аресте жена в свое время рассказала Тенгизу Абуладзе, и он использовал ситуацию в своем "Покаянии", несколько видоизменив ее.
29 июня. Живем на Икше, катаемся с Эликом на лодке, чего я не люблю, а он - любит. Я это делаю, чтобы не спорить. Сегодня Камшалов сказал по ТВ, что "Мелодию для флейты" Рязанова покажут на открытии Московского МКФ, по поводу чего мы выпили и закусили - было тяжело в животе, а на душе - легко.
Из Хельсинки я привез разговорник, который там продают для финнов, выезжающих туристами в СССР. Читали, хохотали, а Гриша Горин попросил разрешения использовать его в каком-то своем сочинении.
1. Набор необходимых фраз для разговора в ресторане:
- Дайте нам, пожалуйста, другой столик.
- Я заказывал не это.
- Мне это не нравится.
- Я этого не могу есть.
- Мясо а) недожарено, б) пережарено, в) сырое, г) жесткое.
- Это пересолено.
- Почему еда холодная?
- Это не свежее.
- Позовите, пожалуйста, метрдотеля.
2. Для разговора в отеле:
Не действует:
кондиционер,
вентилятор,
свет,
водопровод,
туалет,
умывальник забит,
нет горячей воды,
окно не открывается,
штора не закрывается,
это не мое белье.
3. Сломан:
выключатель,
штепсель,
жалюзи,
лампочка.
И в конце:
Нам было очень приятно. Мы надеемся, что снова приедем!
3 июля. Икша. Изнемогаем под прессом публикаций, которые на нас обрушились, и фактов, о которых всю жизнь молчали. Ни времени, ни сил нет читать, но читаем.
"Котлован" Платонова - очень здорово по стилю, что-то есть от Зощенко, но мощнее. А по сути драматично. Замечательный писатель. В "Огоньке" о Раскольникове - дух захватывает, хотя его письмо Сталину я где-то читал давно. Но судьба! В "Искусстве кино" переписка А.Тарковского с Козинцевым про "Рублева". Из писем А.Т. встает образ очень симпатичный, ранимый, интеллигентный. Козинцев как Козинцев, благородно и мужественно вступился за Тарковского. В "Литературке" большая статья Е.Воробьева об И.Уборевиче, но у мамы и Л.Ю. воспоминания интереснее и человечнее. В "Юности" - Алла Гербер о "Покаянии", но ее рассуждения общие, а интервью Тенгиза очень глубокое. Душераздирающая история Булгакова с письмами Сталину и трагикомедия с паспортами - так его и не выпустили за границу. В "Огонек" взяли мое эссе о Параджанове, приезжал фотограф снимать его работы.
9 июля. Икша. Как только по ТВ или по радио раздается плохая музыка или дилетантское пение - я сразу бросаюсь слушать. И каждый раз не обманываюсь это поют барды! Отбираю по крупицам, вернее - по ноткам. Я согласился на болгаро-советскую копродукцию, которую предложил болгарский "Военфильм" - в надежде покончить с войнами раз и навсегда. Меня прельстила возможность показать таких бардов, как Окуджава, Высоцкий, Галич, Макаревич... Пишу сценарий. Осенью должен быть всесоюзный фестиваль бардовской песни в Таллине. Воображаю.
21 июля. Неделю живем в Москве, дел невпроворот. В день рождения Маяковского ему всегда делали его любимые вареники с вишнями. Потом до конца своих дней 19 июля Л.Ю. всегда звала друзей, которых угощали варениками. Теперь этим занимаемся мы с Инной, кто это будет делать после нас? Никто.
Позавчера Инна налепила вареников (я только выбивал косточки из вишен), пришли Мариолина*, Алла, Элик с Ниной, Элизабет Хедберг** - было очень симпатично. Кроме того, я не видел ни одного человека на земле, кто не любил бы вареников.
Рина Зеленая сломала ногу, я ходил навещать ее в больницу, и она мною командовала.
11 сентября. С 1 по 5 сентября - в Ленинграде, осмотр для фильма об Ахматовой. Убийственное впечатление производит Фонтанный дом, яркое воплощение бандитского лозунга "Война дворцам!" Разорение, грязь, разгром, в котором сегодня там пребывает Институт Арктики. На комнате, где жила Анна Андреевна, висит табличка "Лаборатория холода". Когда мы туда вошли, одна сотрудница сказала: "Ахматова? Да, мы в школе проходили "Постановление"". О том, что здесь была квартира Пунина и что долгие годы жила Ахматова - не говорит ничто.
Понравилось мне в ремесленном училище имени Жданова(!). Под руководством поклонницы А.А. ребята собрали ее первоиздания, фотографии, портреты и документы, соорудили стенды и открыли музей, куда приходят посетители. Ремесленники читают стихи Ахматовой на вечерах, которые здесь регулярно устраивают. Раиса Беньяш* завещала музею свою старинную мебель красного дерева, рояль, канделябры, портьеры и т.п. И ребята устроили в отдельной комнате интерьер начала века с большим живописным портретом Альтмана - сделали очень хорошую копию.
Огромное впечатление на меня произвело Царское село - места, связанные с Ахматовой - а там все связано с нею. "Вот на этой скамейке мне всегда объяснялись в любви" - и скамейка эта тут же, извольте радоваться. "И туда, туда, скорее Камероновой галереей". Странно, но галерею эту я увидел впервые только сейчас, а думал, что я ее знал всегда. "За спиною книги в ранце были, возвращались мы с тобой из школы" - это о Гумилеве - их путь лежал под аркадами торговых рядов, вот и мы идем сейчас теми же местами, и я даже купил в писчебумажном пару фломастеров... Необыкновенно красивая осень, день ясный, и шуршат кленовые листья. Там же один маленького роста старичок, с детства обожающий Ахматову, устроил в своей малюсенькой однокомнатной квартирке музей А.А., сам живет на кухне, но и там висят самодеятельные чудовищные портреты поэта. А вообще много интересных вещей, и очень само по себе трогательно.
В Ленинграде два враждующих клана - Пуниных и Гумилева.
Был у Ирины Николаевны Пуниной и Анны Каминской*, они живут все там же, на проспекте Ленина, где была последняя квартира Ахматовой. Показывали ее вещи, но все рукописи в Публичке и Пушкинском доме. Там тоже будем снимать. Договорились, что Аня будет консультировать. Видел у них фото лагерного кладбища, где похоронен Н.Н.Пунин. Над его могилой простой крест и на дощечке - "№ 40".
Замечательная статья Юрия Карякина "Не надо наступать на грабли" - ответ анониму. История ждановщины и Ахматовой. Следует иметь в виду, что аноним это сын А.Жданова.
12 сентября. Была Ирина Альтман, которая приехала по делам в Москву. Бодрая, величественная, остроумная, все еще красивая, в модных серебряных цепях. Войдя, первым делом спросила: "Водки дашь?" Хотя не выпивоха. Про Альтмановский портрет Ахматовой сказала, что Анна Андреевна его не любила. "А вы бы любили, если бы выписали все ваши кости?" - спросила она Инну. Мастерская Альтмана была высоко, в мансарде, и А.А. шла по крыше, гремя по железу, и заходила к художнику через окно. Ирина знает всех и вся, смешно разговаривала. Например, про А. Толстого, как он ей сказал: "Сегодня у меня был такой стул, что жалко было воду спускать".
2 октября. С 25 по 1 октября командировка в Болгарию по "Бардам". Заварилось. Чувствую, что основное творчество мое будет направлено на отлов более или менее знаменитых исполнителей. Они будут прятаться. Остальные будут ловить меня, чтобы я их поместил в картину. И прятаться буду я.
В Болгарии жили неподалеку от Благоевграда, в Рильском монастыре. Тихо, богобоязненно и отрешенно. Но как только попадали в город, сатана начинал там править бал: фестиваль политической песни "Алый мак". Жара плюс 38, все, что могло, ухало, грохало, кричало, вопило, грозило, дымило, стучало и оглушало децибелами, от которых у меня содрогались внутренности. Ни о каких мелодиях не могло быть и речи.
9 октября. Первого октября вернулся, четвертого поехал в Ленинград по "Ахматовой". Снимали "Кресты" ("Под красною, ослепшею стеною"), Царское село красотища! - архив в публичке Салтыкова-Щедрина. Целая пачка квитанций с подписью Ахматовой о переводе денег в лагерь Льву Гумилеву и описи вложений в посылки. Ее мемуарные наброски еле читаются, ибо сделаны карандашом. Что будет со временем? Я заказал фото для фильма.
[30 октября. Вчера забрали остатки архива Л.Ю. и В.А. в ЦГАЛИ. Я тоже отдал свой архив, там открыли мой фонд.
По ТВ понравился "Риск" Барщевского, антисталинский фильм про ракеты с некоторыми недоговорками.
5 ноября. В Доме кино видел документальную ленту "Алов", где лучше всех говорит Параджанов, потом Наумов. Все остальное плохо.
21 ноября. Вечер Элика был очень хороший (за исключением нескольких номеров). Просто национальное торжество. Очень здорово говорил Элик о гнусностях прошлого и борьбе за гласность в настоящем. Потом был такой же славный и шикарный банкет.
А через день Оля родила мальчика. Сейчас у Элика навороты с ТВ, его вечер в Останкино кастрировали и он ругается с ними вплоть до ухода с ТВ. Сволочи.]
Для картины об Ахматовой можно дать эпиграф:
А что если вдруг окажется, что такая
одинокая, такая "несегодняшняя" Ахматова
будет современницей тем, кто придет
завтра и послезавтра?
Софья Парнок, 1923 год.
Декабрь. Я поднимаюсь по отлогой, но все равно какой-то трудной лестнице на четвертый этаж, в квартиру Льва Николаевича Гумилева. Он живет в Ленинграде на Большой Московской, с женою Натальей Викторовной.
Сердце мое бьется учащенно по причине и долгих ступеней и от ожидания увидеть сына двух знаменитых поэтов со столь ужасной судьбой всех троих.
Дверь открывает Лев Николаевич. Он небольшого роста, плотный, удивительно похож на Ахматову в старости. Что-то восточное в лице, особенно когда улыбается или смеется. Его прабабка - татарка:
Мне от бабушки-татарки
Были редкостью подарки...
- Вы не против, если мы посидим на кухне? Я много курю, а жена не любит, когда в комнате дым.
Сидим на кухне, приходит Наталья Викторовна. Она художница, оформляет книги. Говорим о нужных мне фото, какие-то вопросы, приносят коробку, и мы отбираем то, что подходит. Появляется женщина с чайником, потом парень в майке и шлепанцах - как персонажи пьесы. Гремит мусорное ведро.
Лев Николаевич беспрерывно курит, комментируя фотографии. Среди них те, тюремные, с номерами на груди, которых я никогда не видел, и они впервые будут "опубликованы" в нашем фильме. Он лукаво улыбается и говорит с одышкой: "Вы думаете, это наша квартира? Ничего подобного. Коммуналка. Но мы довольны, по крайней мере знаем, кто именно за нами следит. И сосед всегда достанет бутылку, не надо стоять в очереди. Вообще, публика приятная. Хотите, зайдем в комнату?"
Комната большая и высокая, о двух окнах. Три больших стола - обеденный, его письменный и ее рабочий. Много книг, три портрета Николая Гумилева и небольшой барельеф Ахматовой. Под стеклом на столе фотография Гумилева-мальчика с бабушкой и матерью, снятая в Мраморном дворце, где Анна Андреевна жила в начале двадцатых.
Лев Николаевич родился в 1912 году, детство проводил главным образом с бабушкой, матерью Н. Гумилева, в Слепнево. Анне Андреевне, видимо, некогда было им заниматься при ее переездах, романах и драмах. Но во время его арестов она делала все возможное и невозможное:
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой...
В 1939 году его арестовали в первый раз. Молоденький наш оператор Юра Сосницкий наивно спросил:
- Что же вам инкриминировали, Лев Николаевич?
- Что! Тогда было два обвинения. Те, кто выезжал за границу, были шпионами, кто нет - террористами. Я был террористом.
И он хрипло засмеялся.
- А-а-а, скажите... вас следователи... это... ну, били?
Л.Н. размахнулся и показал удар:
- Вот так. С восьми вечера и до восьми утра. Несколько месяцев подряд.
Беломорканал, Норильск, фронт... Вернулся он в декабре 1945 и жил в Фонтанном доме. Университет. Он стал востоковедом, впоследствии выдающимся ученым, защитил диссертацию, но на работу его не взяли, а через год после защиты диссертации, 6 ноября 1949 года, арестовали вновь. И когда веревку затягивали на его шее, Ахматова вынуждена была написать панегирик Сталину. Об этом - у Александра Галича:
Ей страшно и душно и хочется лечь,
Ей с каждой секундой ясней,
Что это не совесть, а русская речь
Сегодня глумится над ней.
...
Скрипели слова, как песок на зубах,
И вдруг расплывались в пятно.
Белели слова, как предсмертных рубах
Белеет во мгле полотно.
- Лев Николаевич, вы видели протокол обыска 6 ноября 49-го года? Там подпись Ахматовой...
- Как же я мог его видеть, раз меня арестовали и увели?
Я показал ему протокол обыска, копию которого мне сделали для съемки. Он надел очки:
- Хм-м... Значит фамилии этих трех негодяев - Мнюк, Соболев и Богин? Интересно, что с ними нынче...
Я протянул ему копию квитанции Лефортовской тюрьмы с подписью Ахматовой о переводе ему двухсот рублей. Анна Андреевна приезжала в Москву каждый месяц, передавала в окошко тюрьмы деньги и получала расписку. Свою знакомую она просила запомнить, что деньги ей давала Мария Петровых.
Прочитав расписку вслух, Лев Николаевич долго молчал, потом взял сигареты и вышел.
1988
3 января. В конце 1987 хоронили Райкина, а 88-й начинаем с похорон Наума Гребнева...
Новый год встречали у Божовичей, выключили телевизор-разлучник и очень симпатично сидели до трех ночи, пока не пришло такси, вызванное нами за 10 дней! Год Дракона - что он нам сулит? Начинается он с похорон.
В конце года получили открытку от Янгфельдта* с припиской от Иосифа Бродского. А вчера Янгфельдт с семейством были у нас в гостях. Привез Нобелевскую речь Бродского, они с Лялей были на вручении и подробно все рассказали и показали фото. Ляля спела две песни (на видео), симпатично.
Занимаюсь "Бардами" и "Ахматовой". Идут вечера Галича!!! Кто бы мог предположить, что мы доживем до этого?
26 января. Сегодня хоронили Венечку Дормана, гроб не открывали - видимо, он страшно изменился - рак... Ужасно его жаль.
Сегодня же правительственная телеграмма от Камшалова и от Климова о присвоении мне звания Заслуженного деятеля искусств РСФСР. Такова ля ви...
6 февраля. Открытка от Головицера из Нью-Йорка: "Не хотел Вас огорчать до последней минуты. У Гены обнаружили опухоль в голове. Хуже не бывает. Вчера навестил его в очередной раз в больнице, в отдельной комнате с ТВ, холодильником. Выглядит хорошо, но весь в себе, в своих думах. Вы, наверно, в курсе, что вызвали Кирилла. Что к этому добавить? Страшно и несуразно. Надеюсь, что у Вас все хорошо. Нежно целую, Ваш Валерий".
Но мы уже знали - Майя, вернувшись из Бостона, сказала нам, что у Гены спид. Ужасно!
11 февраля. "Когда я вернусь!.." А.Галича. Спектакль по песням в 2-х частях. Молодые артисты замечательно читали и пели его стихи. Меня поразило:
ПОСЛЕ ВЕЧЕРИНКИ
Под утро, когда устанут
Влюбленность и грусть и зависть,
И гости опохмелятся
И выпьют воды со льдом,
Скажет хозяйка - хотите
Послушать старую запись?
И мой глуховатый голос
Войдет в незнакомый дом.
И кубики льда в стакане
Звякнут легко и ломко.
И странный узор на скатерти
Начнет рисовать рука,
И будет бренчать гитара,
И будет крутиться пленка,
И в дальний путь к Абакану
Отправятся облака...
И гость какой-нибудь скажет:
- От шуточек этих зябко,
И автор напрасно думает,
Что черт ему сам не брат!
- Ну, что вы, Иван Петрович,
Ответит ему хозяйка
Бояться автору нечего,
Он умер сто лет назад...
16 февраля. На студии какая-то разболтанность, фильмы никто не хочет принимать (о чем мы всю жизнь мечтали), готовую картину "Анна Ахматова. Листки из дневника" я смотрел сам с друзьями, которых встретил в коридоре. Замечательно читает Демидова.
Иконография, сохранившаяся у меня после работы над фильмом, мне особенно дорога. И потому, что добывал я ее всеми доступными и недоступными путями, и потому, что там - Ахматова. Многие фотографии я никогда не видел опубликованными, и они впервые появились у нас в картине. Вот Анна Андреевна и Пунин во дворе Фонтанного дома.
И ты мне все простишь:
И даже то, что я не молодая,
И даже то, что с именем моим,
Как с благостным огнем тлетворный дым,
Слилась навеки клевета глухая.
"Фонтанный дом" - эти два слова можно часто увидеть под ее стихами. Бывший дворец графа Шереметева - Фонтанный дом - после революции стал филиалом Русского музея и директором его был назначен выдающийся художественный критик Николай Николаевич Пунин. (Мы в институте учились по его учебнику истории искусств.) Когда в 24-м году Анна Ахматова связала с ним свою судьбу, она поселилась во флигеле Шереметевского дома, где жила семья Пуниных - он, его жена Анна Евгеньевна с дочерью Ириной, а потом и внучка Аня - и прожила с ними более тридцати лет, считая эту семью своею. Когда же Пунин ушел от Ахматовой, она осталась с ними, они переезжали с квартиры на квартиру и поддерживали друг друга. Как так? А вот так! Анна Евгеньевна (во всяком случае в последние предвоенные годы) относилась к Анне Андреевне хорошо и, когда та заболела, поместила ее в отдельную палату больницы, где работала врачом. Там и познакомилась Ахматова с Гаршиным. Он был ученый. Это был последний ее роман, большой, серьезный. Гаршин остался в блокаде, он писал ей в Ташкент, просил ее приехать, чтобы соединить судьбы. Он встретил ее на вокзале, и там она узнала, что между ними все кончено - во время голода ему спасла жизнь одна женщина-блокадница и он из благодарности на ней женится...
Квартира на Фонтанке была большая, барская. В силу ряда обстоятельств Анна Ахматова в разные годы жила в разных комнатах. То часть квартиры опечатывалась после арестов, то нечем было топить и жить приходилось там, где теплее, то Пуниных уплотняли.
Еще перед войной там поселилась семья Смирновых, с их детьми Анна Ахматова дружила. Об одном из братьев, Вале Смирнове, погибшем в Ленинграде - стихи:
Постучись кулачком - я открою.
Я тебе открывала всегда.
Я теперь за высокой горою,
За пустыней, за ветром и зноем,
Но тебя не предам никогда...
Сохранилась фотография - Анна Андреевна с Валей. Другой мальчик в блокаду умер от голода, и труп его мать долго держала в ванной комнате, чтобы получать хлебную карточку...
Одну из комнат во время съемки фильма я восстановил: туда привезли точно такую мебель, что там стояла раньше, а все аксессуары были подлинные занавеси, книги, картины, посуда, письменный прибор и лампы. Это все сохранилось в семье Пуниных. На кресле у окна лежала белая шелковая шаль Анны Андреевны.
Во время войны, в Ташкенте, Ахматова дружила с Еленой Сергеевной Булгаковой. За сыном Елены Сергеевны С.Е. Шиловским была замужем красивая молодая латышка Дзидра. (Позже она работала у нас на студии.) И вот Дзидра мне рассказала, что Ахматова должна была выступать, а у нее было только черное старое и поношенное платье. Дзидра же незадолго перед тем вернулась с родителями-дипломатами из Англии, и в чемодане у нее сохранились какие-то заграничные одежки. Они с Еленой Сергеевной пошли на барахолку, выменяли кофточку на белую шелковую шаль, расшитую гладью, и подарили ее Анне Андреевне. Ахматова, накинув ее на старое платье, сразу приобрела торжественный вид. Это был единственный ее наряд в те годы. В шали этой она снята с Пастернаком, в ней выступала на злополучном вечере в Колонном зале в конце войны, который вызвал гнев Сталина. Она имела большой успех, и вождь грозно спросил: "Кто организовал успех?!" Так пишут, но я не уверен, что это правда.
Шаль хранится в семье Пуниных.
Перед войной в Фонтанном доме сделали Институт Арктики, реанимировав старый лозунг "Война дворцам!"
При виде зеркального зала, превращенного в бухгалтерию, мне захотелось плакать. Он рядом с комнатой, где жила А.А., этот знаменитый зал работы Кваренги, где когда-то за зеркалами прятался император Павел и подслушивал, что о нем говорят бальные гости Шереметевых. Я иду мимо будуара Параши Жемчуговой, в котором по-хозяйски расположилось АХО, и мне вспоминается бессмертный "Геркулес": "И кроватей не дам, и умывальников. Полыхаев".
Сотрудникам института были выданы пропуска, а поскольку Пунины и Анна Андреевна продолжали жить во флигеле (до 1952 года) и ходили через ту же проходную, их им выдали тоже. Вот что это такое:
№ 44.
Ахматова Анна Андреевна.
Должность - жилец.
Листая старые бумаги и фотографии, я узнал о человеке, о котором мало что известно и написано мало. Но постепенно...
В 1914 году А.А. у Н.Недоброво познакомилась с молодым офицером Борисом Анрепом. Между ними начался платонический роман, но человека этого она помнила всю жизнь. Он уезжал на фронт, и она подарила ему черное кольцо.
И, простивши нрав мой вздорный,
Завещала перстень черный,
писала А.А. про свою бабушку. И этот перстень навсегда был увезен в Англию.
Она надписала ему "Вечер" 13.2.1916 г.:
Одной надеждой меньше стало,
Одною песней больше будет.
А до этого еще были стихи:
О, как ты часто будешь вспоминать
Внезапную тоску неназванных желаний
И в городах задумчивых искать
Ту улицу, которой нет на плане...
О нем.
А после его отъезда:
Ты, росой окропляющий травы,
Вестью душу мою оживи,
Не для страсти, не для забавы,
Для великой земной любви.
И это, несомненно, был его голос, что "звал утешно":
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Но навсегда уехал он, стал художником-мозаистом. Пока можно было, подавал о себе вести, пару раз присылал посылки и получил ответ: "Дорогой Борис Васильевич, спасибо, что меня кормите. Анна Ахматова".
О ней он говорил: "Она была бы Сафо, если бы не ее православная изнеможенность". А ей он сказал: "Вам бы, деточка, грибы собирать, а не меня мучить". По-моему, и то и другое глупо.
Потом надолго опустился "железный занавес".
И это о нем:
Ты - отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну...
Увиделись они сорок лет спустя, когда в 65-м году А.А. возвращалась из Оксфорда через Париж. По ее приглашению он посетил ее в отеле "Наполеон". Об этом есть в его воспоминаниях. Умер он в 1969 году.
У меня есть две его фотографии. Спокойное лицо, очень красивое и запоминающееся.
Мало кто помнит "Песенку", написанную в 1916 году.
Бывало, я с утра молчу
О том, что сон мне пел.
Румяной розе и лучу
И мне - один удел.
С покатых гор ползут снега,
А я белей, чем снег,
Но сладко снятся берега
Разливных мутных рек.
Еловой рощи свежий шум
Покойнее рассветных дум.
Это акростих. Единственный у нее.
Жизнь так стремительно несет перемены, что трудно поверить в то, что пишешь: всего лишь в 86-м году позвонила Алла Демидова и полушепотом полусказала, что, наверно, она будет с эстрады читать... "Реквием" Ахматовой.
Не может быть! Я в это время работал над фильмом, и это было для меня крайне важно. "Реквием" был уже опубликован, но чтобы публично?.. А дело было в том, что Владимир Васильев и Владимир Спиваков затеяли первый - после 1917 года - благотворительный концерт в Москве, сбор от которого решили передать на ремонт церкви у Никитских ворот, где венчался Пушкин. И на вечере Сергей Юрский хочет читать (страшно подумать!) стихи Бродского, а вот Алла Демидова Ахматову. В 1986 году в это с трудом верилось. Да и то сказать: после концерта его телевизионную запись не решались показать по ТВ несколько месяцев! (Об этом, кстати, сегодня уже забыли.)
Не буду говорить, что концерт стал не только художественным, но и гражданским событием в жизни нашей. И это первое исполнение "Реквиема" было снято и вошло в наш фильм и, благодаря телевидению, его увидели миллионы во многих странах.
Недаром после заключительных строк "Реквиема" в зале стоит долгая тишина, и только постепенно потрясенная публика приходит в себя...
И пусть с неподвижных и бронзовых век,
Как слезы, струится подтаявший снег.
И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.
Но вот какая произошла странная история во время работы над картиной. Для эпизода "Реквием" мы снимали фотографии и репрессированных, и их родных, близких - тех, что стояли "под красною, ослепшею стеною" во всех городах страны. Там были и знаменитые люди, и безвестные. Я брал снимки у друзей, у малознакомых, свои семейные фото. Но на другой день после съемки все эти фотографии самым непостижимым образом исчезли. Навсегда. Среди них были единственные экземпляры, и мы не смогли их вернуть родным. Кому понадобились эти несчастные, неизвестные люди? Но они остались в фильме:
Я вижу, я слышу, я чувствую вас.
"В этом нет ничего удивительного. Вокруг Ахматовой постоянно были таинственные истории", - сказал Лев Николаевич Гумилев, узнав о пропаже.
Есть интересная фотография - Анна Андреевна помогает делать уроки внучке Пунина - Ане. До конца своих дней Ахматова была к ней очень привязана.
Однажды, после выставки Марка Шагала в Москве, мы с Аней разговорились:
- Вот два крупнейших художника нашего века - Шагал и Ахматова. Революция, войны, Освенцим и Колыма, миллионы погибших под Гитлером и Сталиным - и ничто не коснулось полотен Шагала. Ни боли у него, ни отчаяния, ни проклятия, ни оплакивания! А эта изысканная красавица в шляпах с вуалями, эта таинственная элегантная дама, эта гордая женщина, чьи белые стаи любовных стихов кружат над поколениями читателей, чей синий пожар очей волнует миллионы людей, чья зыбкая тень отражается в дворцовых зеркалах и тоскует в царскосельских аллеях - эта великая женщина, этот великий поэт вобрала в себя весь ужас, обрушившийся на долю ее поколения, и оставила эту страшную жизнь в мировой поэзии.
В последней части фильма, рассказывая о премии Таормина, я привел слова Твардовского:
"В ее лирике никогда не было эгоизма личности, декларирующей свою непричастность к судьбам мира и человечества. Ее, так сказать, "камерная" поэзия всегда откликалась на великие и трагические моменты в жизни страны с неожиданной силой гражданственности".
Разве можно к этому что-нибудь добавить?
23 февраля. Зима какая-то суматошная: Мариолина взяла у меня интервью об Ахматовой-фильме и фотографии. Ей предлагают стать представителем фонда культуры - я не понял какого именно. Был Параджанов проездом туда-сюда в Роттердам, в страшном возбуждении, утомительно. Улетев, не спросясь, прихватил мой шарф. Мне не привыкать. Был вернисаж Тышлера на Кузнецком в связи с 90-летием, замечательно. Делал экспозицию Боря Мессерер. Мне Тышлер гораздо ближе и милее Шагала. Странно думать, что когда-то я с Александром Григорьевичем сотрудничал и заказывал ему рисунки для фильма о Вишневском, а он приносил эскизы и спрашивал моего совета. Приехала и уехала Элизабет, была в гостях, показала свой видеофильм о наших делах, очень толково. "Офицер и джентльмен" с Ричардом Гиром очень понравился, так же, как и "Стеклянный зверинец". А "Долгий день уходит в ночь" в Малом - провинциально и претенциозно, хотя хорошо играет Н. Вилькина. Буквально потрясающий спектакль Льва Додина, который идет два вечера - "Братья и сестры". Пьеса, режиссура, труппа, сценография - все идеально. Юбилейный вечер (90 лет) С.Эйзенштейна в Доме кино. Как подумаю, что он умер сорок лет назад...
P.S. 1997. Не хотелось об этом писать тогда, но вижу, что надо. К сожалению, уезжая от нас после Роттердама, Сережа со своим багажом прихватил кое-что из того, чем дорожили мы с Инной, что стало для нас реликвией. И со смехом рассказывал об этом... Простить такое я не мог.
18 марта. Занимаюсь составлением переписки Эльзы и Л.Ю. В моем распоряжении ВСЕ их письма. Очень трудоемко и сложно творчески. Пока прочитаешь, да пока отберешь по смыслу, чтобы было интересно и чтобы был ответ, и чтобы не терялось ощущение ПЕРЕПИСКИ. Масса действующих лиц, я не всех знаю - это чиновники, литсотрудники или какая-то непонятная Рашель Исааковна... В последние сорок лет я был свидетелем многого, о чем в этих письмах, помню и события, и людей, и факты, скандалы, разговоры, платья, туфли... Но всех не упомнишь - очень уж много народу и книг толчется на страницах писем. А комментарий должен быть подробным, иначе читатель завязнет в именах и названиях.
Рина Зеленая: "Хорошо лысому - утром встал, вытер голову пыльной тряпкой и пошел на работу".
5 апреля. Уехал в Матвеевское кой-чего написать.
Страшный шорох утренних газет:
Некая Нина Андреева, не к ночи будь помянута, написала просталинскую, реставрационную статью и послала ее в "Советскую Россию", но та отослала ее обратно. Тогда она направила ее Лигачеву, тот командировал в Ленинград своего человека, и втроем - помощник, она и ее муж, преподаватель научного коммунизма, усилили писанину, напичкали социалистическими райскими кущами, и огромную статью "Не могу поступиться принципами" приказали-таки напечатать. Это было отступление от перестройки и гласности. Вся страна замерла. Неужели поворот обратно? Только об этом и разговору.
Ее прочли Горбачев, А.Н. Яковлев, и в "Правде" появился ответ, как говорят, написанный Яковлевым. И "Советскую Россию" заставили его тоже напечатать. Андреевой дали хороший отпор! Появилась эта статья 5 апреля - как ТОГДА, на Пасху, тоже 5 апреля 1953 года, в которой наподдали этой мерзавке Лидии Тимашук и объявили, что врачи - не убийцы!
Просмотр "Дорогой Елены Сергеевны" Рязанова. Неелова, замечательная актриса, выбрана неудачно - выбивается из ансамбля "натурщиков". Вообще, фильм опоздал.
"Пятачок" Алеши Ханютина - очень хорошая документальная картина о деревенских, приехавших в город.
Читаю К.Симонова о Сталине, о присуждении Сталинских премий. Во всяком случае - читать интересно. Он пишет бесстрастно, и складывается впечатление о его просталинской позиции. Но на самом деле это не так.
Веня Смехов в "Театре" (2/88) пишет о Любимове и Эфросе. О покойном он пишет не просто "ничего", а откровенно плохо. В "Советском искусстве" ему ответила масса народу.
Общаюсь с Арсением Тарковским, он очень заторможен, но все же расспрашивал, когда Андрей был у нас и о чем беседовали. Слушал безучастно. Наверно, я неинтересно говорил, потому что, когда его жена Озерская стала читать принесенную мною английскую рецензию на "Бориса Годунова", он оживился и что-то спросил. Озерская по-прежнему красива. Рассказала, что с нею в 1953 году заключили договор на перевод "Унесенных ветром", а напечатали только в 1983 году, через тридцать лет! И продавали только в валютном магазине. А на валюту имеют право покупать только иностранцы - а зачем она им на русском языке? Очередной кретинизм.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги