Ловцы жемчуга

Глава I

Все началось с того, что с Ауссой случилось несчастье. Это произошло в 1896 году, вскоре после того как войска абиссинского негуса Менелика были разбиты итальянцами у Адуи; хотя это и происходило вблизи, но с повестью нашей ничем не связано. Нельзя же ожидать, что победа Италии хотя бы на иоту изменила течение событий, ведь Эритрея, в которой произошла эта история, давно уже была итальянской.

Однажды утром у безыменного островка вблизи мыса Бурь, лежащего в Эритрее, к югу от Массауа, невдалеке от самого большого из Дахлакских островов, богатых жемчугом, стояло на якоре небольшое парусное судно «Эль-Кебир», водоизмещением около двадцати тонн. Оно имело всего одну мачту и относилось к судам такого типа, который чаще всего применяется для поисков жемчуга. У него были низкие борта, и на палубе стояла крохотная каюта, в которой жили «нахуда», т. е. капитан, и «сериндж», помощник нахуды, его приказчик и надсмотрщик.

Когда судно плыло по широкой морской глади, оно напоминало утку, потому что тащило на буксире, словно утят, шесть небольших лодок.

Но в этот предрассветный час судно стояло у берега, а лодки полукругом лежали на песке; было похоже, что они спали.

Люди тоже спали, двенадцать данакильцев и среди них Аусса. Спали и два мальчика, один десяти, а другой двенадцати лет, в обязанности которых входило готовить пищу и прислуживать капитану. Младший был мальчик из племени галла, с кожей такой смуглой и блестящей, что напоминал мокрого медвежонка. Старший был проворный сомалиец, худой и нескладный; его звали Саффар, и позднее, когда он вырастет, ему суждено будет прославиться под именем Эль-Сейф. У него выделялись глубокие темные глаза и высокий лоб.

Утро было ясное, как это часто бывает в Красном море. Ночью море светилось, а перед восходом солнца гладь его отливала фиолетовым цветом, который к утру перешел в бледно-голубой. В Красном море все голубое, кроме пурпурных утесов в проливе Баб-эль-Мандеб и безмерных кроваво-красных пространств, окрашенных планктоном.

Планктон… Право же, это изумительная вещь! Иногда он красный. Временами зеленый или голубой, или седой, как туман. Это одно из самых загадочных явлений. Он состоит из миллиардов живых частиц, из множества крошечных созданий, невидимых простым глазом, которые сами не могут передвигаться, и их носит вода. Больше всего они боятся своего незначительного веса; опуститься на дно — для них значит погибнуть; чтобы не погружаться на дно, они меняют свою форму, размеры, надуваются пузырьками воздуха, как миниатюрные воздушные шары… Таков планктон… Да, это действительно интересная вещь!

Однажды утром планктон покрывал огромные пространства Красного моря от африканского берега до побережья Аравии, и было этих крохотных существ, пожалуй, больше, чем всех остальных живых созданий на земле, вместе взятых.

Море не было красным; оно светилось изнутри прозрачным фосфоресцирующим светом. Море искрилось… И вот из-за этого и погиб Аусса, не потому, конечно, что море искрилось, а потому, что здесь был планктон. А точнее говоря, потому что здесь был жемчуг, а Аусса был ловцом жемчуга.

И еще потому… Ах, есть много причин, которые со временем обнаружат себя, но об этом вы узнаете позднее.

Еще до рассвета проснулся Саффар и, разбудив своего маленького друга, принялся разжигать костер, чтобы испечь на нем лепешки.

Ясный и прозрачный воздух был наполнен тяжелым запахом гнили, всюду сопровождающим суда ловцов жемчуга, — запахом гниющих раковин, которые должны гибнуть под палящими солнечными лучами, чтобы раскрыть свои створки. Но к соленому аромату моря и сладковатому запаху гнили примешивался еще острый запах мочи. Но ни Саффар, ни его товарищ не обращали внимания на этот букет запахов. Они привыкли. Они знали, что должно сгнить много, много жемчужных раковин, чтобы люди нашли хотя бы одну жемчужину, достойную внимания. Знали они и то, что спуск на большие глубины ведет к заболеванию мочевого пузыря, и ночью ныряльщики не в состоянии удерживать мочу. Они знали это все из жизни, которая их окружала, и они никогда не задумывались над этим, не задумывались, что такая же судьба ожидает и их, когда они вырастут и спустятся в синие глубины, что давление воды разорвет ушные перепонки, и они станут плохо слышать, а позднее, в возрасте, который бывает различным, но никогда не бывает большим, у них, ныряльщиков, хлынет изо рта кровь — и это будет конец. Да, все это они знали, но никогда не думали об этом.

Костер уже догорал, когда над морем показался край золотого диска.

Один за другим ловцы начали пробуждаться; вставали они быстро, не протирая глаз, и переход от сна к бодрствованию был также скор, как переход от ночи к дню в тропиках. Их двенадцать человек, и один из них был Аусса, который не догадывался, что сегодня он проснулся в последний раз. Все они нагие, если не считать узких набедренных повязок. У всех высокие стройные фигуры, кожа темная, почти черная, а головы украшены густыми, как шерсть, копнами волос. Лишь у нахуды и серинджа волосы коротко подстрижены; они были арабами, но скрывали свои стриженые головы под белыми чалмами.

Нахуду звали хаджи Шере. Выглядел он очень низкорослым благодаря своей небольшой голове, которая выглядывала из-под чалмы, словно репа, не больше, и была такая же сморщенная; под носом у него торчали взъерошенные усы; пара маленьких заплывших глаз бегала с предмета на предмет, все время находясь в непрерывном движении.

Сериндж был тучный мужчина, как это и подобает арабскому купцу. Имя его позабыто. Позднее, когда лодка, в которой он плыл, перевернулась, и он погиб, эта смерть стала настоящим праздником для его многочисленных должников.

Оба они встали, едва только туман на краю горизонта рассеялся, возвещая восход солнца.

В момент, когда солнце вынырнуло из моря, когда волны засветились золотом его лучей и разукрасились золотыми и лазурными полосами, хаджи Шере склонился к земле и, коснувшись лбом песка, забормотал слова молитвы «собх»[1]. Потом все вместе прочитали первый стих молитвы фатхи. Зазвучал общий хор. Молясь, хаджи Шере не переставал озираться по сторонам; он был хозяином и никогда этого не забывал, а остальные были всего лишь ловцами жемчуга, и они тоже не забывали это.

Окончив молитву и позавтракав, ловцы столкнули лодки в воду и отплыли. Лодок было шесть, по два ныряльщика в каждой лодке; Аусса был вместе с молчаливым Камесом. День уже начался, и жар, словно капли дождя, падал с неба. Многие считают, что небо в тропических странах голубое. Нет, оно очень светлое, почти белое, как бы просветленное солнечными лучами, и насыщено жаром, который давит на людей.

Но Аусса и Камес не ощущали этой тяжести, которая европейца свалила бы с ног. Они были детьми этой жаркой земли, оба родились здесь, на этом берегу, лишь кое-где покрытом чахлой зеленью, обожженном солнцем, опустошившим страну, словно страшный ураган.

Я слышал, что некоторые племена в пустынях Африки ненавидят солнце как злейшего врага и швыряют в него камни в детской надежде попасть. Но Аусса и Камес даже не взглянули на него. Оно было наверху, они внизу. Они смотрели вперед.

Лодка была длинная и с низкими бортами. На их языке она называлась «хури». В ней лежал большой плоский камень с отверстием в центре; длинная веревка, к которой он был привязан, свернута кольцами. В лодке лежала еще острога с длинной ручкой, стояли глиняный сосуд с питьевой водой и небольшой деревянный ящик без крышки, но с застекленным дном. И это все. За поясом у Ауссы и Камеса были еще ножи и сетки из пальмовых волокон. Лодка плыла быстро, подгоняемая сильными ударами весел. Остальные хури тоже набирали скорость, веером расходясь в разные стороны. Вдруг Камес отложил в сторону весло и опустил в воду ящик со стеклянным дном. Затем он наклонился над ним. Переход в царство чудес был таким же быстрым и неожиданным, как переход от сна к бодрствованию, от ночи к дню. Казалось, что этот ящик обладает чудесными свойствами, что леса, которые видны сквозь стеклянное дно, нигде не существуют.

Но ящик был обычный, и все дело в том, что поверхность воды под стеклом была ровной, а высокие стенки ящика загораживали стеклянное дно от блеска солнечных лучей. Вот почему простой ящик мог служить окном в неведомый и таинственный мир.

Глубина здесь была около двадцати метров, но вода такая прозрачная, что, казалось, стоит только протянуть руку и можно будет дотронуться до коралловых ветвей. Но кораллы далеко. Сказочные коралловые леса с причудливо изломанными веточками, белыми и пурпурными, растущие в зеленоватой воде. Это напоминало какое-то фантастическое мертвое царство, но над кустами кораллов, как птицы, проносились рыбы, и каждое их движение порождало снопы разноцветных искр.

По мере того как лодка продвигалась вперед, коралловые заросли редели. Вот показалось дно, покрытое обломками скал и раковинами всех видов, от мелких ракушек до гигантских чаш, огромных, как мельничные жернова, с поверхностью, волнистой, как крыша дома. Это были двухметровые великаны из семейства тридакн, которых туземцы зовут «сахала», а французы — «bénitier», или «кропильница», так как, по поверью, стоит принести такую раковину в церковь и установить ее там, как та превратится в кропильницу, выложенную жемчугом и расцвеченную такими красками, каких не придумает даже самый искусный мастер.

Но здесь, в теплом море, эти раковины совсем не напоминали кропильницу. Присосавшись к скалам, жадно открыв свои чудовищные челюсти, они висят, и из их створок льется холодный огонь — фиолетовый, золотой, белый — это солнечные лучи отражаются от перламутра створок… А вокруг, словно бабочки, мелькают рыбы.

Потом лодка плыла над чем-то неподвижным, слегка вздрагивающим, над какой-то массой, которая чернела под водой длинными полосами, — это был огромный косяк рыб, застывший на месте.

Затем показались заросли морских водорослей, внешне напоминавших какие-то необычные цветы, но их длинные листья извивались, как змеи, а сами цветы росли на кораллах.

Тысячи форм, сотни оттенков… не было видно лишь прозрачных масс планктона.

Но вот лодка остановилась. Она была у цели: среди кораллов, среди водорослей, среди огромных «кропильниц» было видно множество раковин, облепивших скалы. Формой и размерами они напоминали ладонь человека, выглядели невзрачно — грязно-зеленые и бурые. Это были жемчужные раковины.

Когда лодка достигла места лова, отложил весло и Аусса. Он смотрел на дно, вспоминая расположение скал. Потом, делая глубокие вдохи, привычным движением привязал к пальцам правой ноги сетку из пальмовых волокон, правой рукой сжал плоский камень с отверстием, пальцы левой отыскали рукоятку ножа. И, вобрав в себя побольше воздуха, он без плеска нырнул с лодки в море.

Он погружался, влекомый ко дну тяжелым камнем. Все вокруг него было сине-зеленое и теплое. Он ни о чем не думал и старался лишь вспомнить расположение скал на дне. Неясно всплывали воспоминания о первых спусках в морские глубины, которые он совершал когда-то; он вспоминал, как мучительно отзывалось тогда на его организме огромное давление воды, вспоминал о резкой боли в ушах, когда у него лопнула барабанная перепонка.

Но все эти воспоминания были мимолетными. Он опускался со своим камнем все глубже и глубже. Вокруг проносились испуганные стайки рыб, виднелись неясные очертания скал, которые росли, приближались, но были еще далеко… Это очень долгий путь, двадцать метров в глубину моря.

Но вот он на дне. Опустил камень, который тотчас же, словно птица, рванулся вверх — Камес вытащил его. Аусса даже не проследил за ним. У него в распоряжении было всего двадцать секунд, и он не смел медлить, если хотел остаться в живых. Привычным движением подвесив сетку к шее, он вытянул руки и, двигаясь непривычно медленно, стал отдирать от скал жемчужные раковины. Сердце стучало, как колокол, но воздух в легких еще был. Собирая раковины и складывая их в сетку, Аусса не думал о времени, но что-то внутри него отсчитывало секунду за секундой. И вот Аусса вдруг почувствовал, что срок его истек. Одновременно он рванулся вверх. Поднимаясь сквозь бесконечную голубизну, он чувствовал то же, что всегда охватывало его в эти минуты: что у него не хватит воздуха, что его хрупкое тело лопнет, как пузырь.

Но вот он на поверхности. Он вдохнул воздух так глубоко и жадно, что это прозвучало, как стон.

Обессиленный, он схватил руку Камеса и перевалился в лодку. Высыпал свою добычу из сетки. Дышал медленно, словно наслаждаясь этим, и молчал. А Камес привязал сетку к пальцам правой ноги, схватил камень и, зажав нос, прыгнул в море.

Все еще медленно и глубоко вдыхая, Аусса смотрел на круги каната, которые тихо распутываясь, с шелестом исчезали в глубине.

Потом он следил за Камесом. Он видел его, распростертого, висящего на конце веревки, видел, как тот опустил камень и начал вытаскивать веревку. Сердце его билось спокойнее. Он следил за Камесом, так же как и Камес будет следить за ним, когда он снова нырнет. Он охранял Камеса, так же как Камес будет охранять его, Ауссу. Но в глубине души Аусса сознавал, что все это ни к чему. Никто не сможет защитить ловца жемчуга на глубине двадцати метров, потому что надо целых пятнадцать секунд, чтобы достичь дна, и пятнадцать — обратно.

Вот вынырнул и Камес и сделал свой первый вздох, болезненный и сладостный. Аусса подал ему руку. Солнце палило немилосердно, и кожа у него была уже совсем сухая. Лишь на волосах, густых и спутанных, как шерсть, висели капельки воды. Аусса несколько раз вдохнул воздух и прыгнул в воду.

А солнце все поднималось, искрясь испепеляющим жаром. Море блестело, как лист жести. Шесть лодок расположились на его поверхности огромным полукольцом, и ни одного звука, ни одного движения… лишь нагие смуглые люди исчезали поочередно в глубине и появлялись снова, издавая жалобные вздохи. По десять раз успели нырнуть Аусса и Камес, пока раковины гибли в лодке, раскрывая свои створки, словно желая вдохнуть свежий воздух. Но они вдыхали только смерть.

Потом на большой высоте летел альбатрос, и Аусса с тоской глядел на него, сам мечтая о таких вот крыльях, чтобы взять и полететь. Это было до того, как он в одиннадцатый раз нырнул в море. И потом он полетел, держа в правой руке груз… летел не как птица, а как камень. Он падал. Камес следил за ним, вытащил его камень и еще держал его в руке, когда увидел, что Ауссе пришел конец.

На дне было заметно какое-то слабое движение. Что- то заблестело — красное, фиолетовое, золотое, — но лишь на мгновение. Аусса странно рванулся, но остался на дне, словно прилип к нему. Это было непонятно. А затем в зеленоватой глубине расплылось темное облако… Это была кровь.

Камес вскочил на ноги.

Он простой человек и многого не знал. Он не знал, что такое планктон, чем питаются огромные тридакны, не догадывался, что они отворяли свои створки лишь затем, чтобы в огромном количестве заглатывать планктон, который им приносит вода. Но он знал, что опасно даже прикоснуться к прожорливому великану, который так чувствителен, что сразу же сожмет створки. И он знал, что края створок острее ножа. Знал, какая огромная сила у «сахалы», и что раковину эту не поднимут и двое взрослых мужчин.

Камес сразу понял, что случилось. Все еще держа в руках камень, он издал пронзительный крик, всполошивший все вокруг. Люди в других лодках оглянулись. Но они увидели лишь круги на воде; Камес камнем падал ко дну.

А Аусса, словно птица, висел в глубине, желая взлететь, но не в состоянии это сделать.

Тридакна, страшная «сахала», сжала ему запястье левой руки, до кости разрезала мясо, но не смогла перерезать руку, так как края створок никогда не бывают ровными. Аусса уже не чувствовал руки, но продолжал висеть на ней, не испытывая ни ужаса, ни страха, не сознавая, что он в последний раз видит солнце, которое, просвечиваясь сквозь зеленовато-синий полумрак, висело над его головой. Он не видел и Камеса, приближающегося к нему, он был загипнотизирован этим огненным шаром, а его сердце лихорадочно билось, и легкие были пусты.

Он не чувствовал боли, так велико было его смятение. Он не чувствовал, как Камес ножом отсек ему руку, оставив тридакне то, что она смогла захватить. Потом оба полетели наверх, к солнцу, и Аусса был так счастлив, что ему захотелось закричать… Но вода залила ему легкие, и тело его, словно вдруг почувствовав боль, поникло в объятьях Камеса. Они вынырнули на поверхность, и Камес увидел пять лодок, которые направлялись к ним, подгоняемые сильными ударами весел.

Глава II

Когда ловцы возвращались вместе с Ауссой, они радовались — аллах милостив, аллах не захотел послать на землю ангела смерти!

Это по его воле «сахала» размозжила руку Ауссы, а иначе Камес ничего бы не смог сделать своим ножом.

Аллах акбар! Аллах велик!

Так пели они высокими голосами, так тараторили они, потрясая лохматыми головами. Их сердца тянулись к радости, как у детей, они были детьми природы и любили жизнь, как дети. Смотри, Аусса жив! И они славили аллаха!

Увидев с берега приближающиеся лодки, хаджи Шере помрачнел и беспокойно подергал свою бороду, грязную, как метла. Это первый случай, когда ловцы вернулись раньше чем положено. Когда же он увидел Ауссу, лежащего в крови, то прикрыл себе лицо краем бурнуса и громко произнес слова корана: аллах делает живое мертвым и мертвое — живым. Таков аллах!

— Иншаллах! — поклонился сериндж. — Во всем его воля!

— Иншаллах! — склонились ловцы. Они были данакильцами, но предки их много поколений назад приняли ислам.

Ауссу вынесли из лодки и положили в тени на песок. Из обрубка руки струей лилась кровь, и мухи кружились вокруг. Мальчик Саффар сел рядом с ним и стал отгонять мух. А Аусса глядел в небо, словно ожидая появления аллаха или хотя бы альбатроса, того самого, который тогда летел к материку. Но небо было пустынным и таким блестящим, что Аусса закрыл глаза; хотелось заснуть и не ощущать боли. Он чувствовал, что жизнь вытекает из его тела, как вода из треснувшего сосуда.

И он закричал:

— О! Воды!

Ему дали пить. Потом принесли веревку и туго перевязали ему руку пониже локтя. Кровь продолжала течь. Веревку затянули потуже. Кровь все текла. Люди стояли над ним в замешательстве, не зная, что предпринять.

Саффар продолжал отгонять мух.

— Надо ехать в Джумеле, — решил Камес.

Хаджи Шере нахмурил брови. Он притворился, что не услышал совета. Ему не хотелось плыть до Джумеле и обратно; он потерял бы день лова и откуда знать, какая будет потом погода.

— К хакиму![2] — продолжал настаивать Камес.

Хаджи Шере взглянул на небо.

— Если аллах захочет, чтобы кровь текла, что сможет каким? — спросил он.

Никто не ответил.

— Кровь остановится, если этого захочет аллах, — продолжал хаджи Шере. Его взгляд встретил взгляд серинджа.

— Иншаллах, — поклонился сериндж. — Во всем воля аллаха.

— Иншаллах, — склонились люди.

Они любили жизнь, но ведь они были мусульманами. Никто не сможет изменить то, что аллах написал в кишмете; кишмет — это судьба, и никто ее не избежит. Так гласит коран. Что сможет сделать хаким? Ничего. Во всем лишь воля аллаха.

А кровь текла на песок. Но песок был сухой, и он жадно впитывал ее. Казалось, это ненасытные уста аллаха пили кровь. Он дал ее, он и берет ее обратно… Во всем его воля.

Так говорили они, стоя вокруг Ауссы и глядя на то, как течет кровь. Тогда сериндж решился на красивый жест и, оторвав край своего бурнуса, опустился на колени и забинтовал руку Ауссы. Кровь перестала течь.

— Возвращайтесь в море и продолжайте лов! — приказал хаджи Шере. — Мы сделали все, что могли. Аллах знает, что наша совесть чиста.

Его бегающие глаза склонились к земле, словно в молитве.

— Да, аллах это знает, — согласились ловцы. Они верили во всеведение аллаха, ведь об этом говорится в коране. И их совесть была чиста.

Они вернулись к лодкам. Камес сел в одну из лодок третьим. Хаджи Шере следил за ними. Сериндж рассматривал свой испорченный бурнус. Мальчик Саффар смотрел на повязку Ауссы, сквозь которую проступала кровь.

Этот день был такой же, как и все остальные дни в этом жарком уголке земли.

Ни звука, кроме плеска волн, ни движения, кроме самих волн, ничего зеленого, кроме зеленой тени, падавшей от судна «Эль-Кебир» на поверхность волн. Ни ветерка, ни навеса, где можно было бы укрыться от палящего солнца. Тень не спасала от жары. Казалось, что время остановилось. Но капли крови, падая на песок, словно отсчитывали секунды.

Аусса молчал; лицо у него было желтое.

Когда ловцы в полдень возвратились, чтобы засветло успеть рассмотреть добытые раковины, Аусса еще дышал. Увидев возвратившиеся лодки, сериндж снова оторвал край бурнуса и снова перевязал рану Ауссы. Хаджи Шере стоял на берегу, радостно улыбаясь.

— Эй! — кричал он. — Аллах милостив. Кровь течет мелкими каплями. Слава аллаху!

И люди встали на колени и горячо молились; было время после полуденной молитвы аср. Потом высыпали на берег свой улов и, распевая протяжные песни, стали раскрывать жемчужные раковины. Стоял ужасный запах гнили; ловцы руками отрывали от створок куски зловонного мяса и бросали его в море. Когда они кончили, сериндж подсчитал улов. Был он небольшой: горсть бильбилу, т. е. мелких жемчужин, не больше, чем булавочная головка.

И опять нахуда хаджи Шере опустился на колени и громко прочитал первые слова фатхи, молитву, которая заменяет присягу: я не скрыл ничего, что дал мне сегодня аллах.

И ловцы подхватили молитву, так как глаза нахуды бегали от лица к лицу, словно охваченные безумием. Но вот и фатхи закончена, и они подошли к Ауссе, который лежал на песке и был бледнее песка. Мальчик Саффар все еще отгонял мух, которых привлекала кровь на повязке.

— Спит, — произнес хаджи Шере. — Оставим его в покое.

Но Камес уже опустился на колени и приложил ухо к груди Ауссы.

Бегал.

— Мертв, — произнес он с удивлением.

— Как так? — удивился сериндж. — Не может быть?!

— Молчи! Не пытайся обсуждать поступки аллаха! — перебил его нахуда. С этими словами он наклонился и прислушался к дыханию Ауссы.

— Да, он мертв, — сказал нахуда, поднимаясь. И про тянув руки к небу, затянул дрожащим голосом стихи из корана:

— Люди же богобоязненные обретут жизнь спокойную, будут жить в райских садах, облаченные в шелковые одеяния… Так будет; а в жены получат они дев чернооких…

И сериндж и ловцы опустились на песок, подхватывая его слова. Лишь мальчик Саффар молчал. В его маленькой головке проносились мысли, которых он не понимал, перед глазами мелькали образы, которые он не улавливал. Но когда до его сознания дошло, что он молчит, он склонился и детским голосом стал повторять вслед за нахудой последние слова молитвы: …там не будет смерти, и сам аллах будет охранять их покой.

Еще минуту оставался в глубоком раздумье на коленях хаджи Шере. Потом встал.

— Похороните его, — обратился он к ловцам.

В песке вырыли могилу, а Саффар и другой мальчик натаскали камней и обложили тело Ауссы, чтобы уберечь его от хищников. Когда ловцы поднимали мертвого друга, сериндж заметил, что к его шее по-прежнему привязана сетка с тремя раковинами, его последним уловом. Он снял ее. Моллюски были мертвы, как и Аусса. И, отойдя на берег, сериндж засунул свои пальцы в разлагающуюся массу. Выбросил первую раковину. Выбросил вторую. Взял третью — и вздрогнул. На лице его выступил пот, а глаза, словно в ужасе, широко раскрыты. Это была большая жемчужина, круглая, как горошинка, и она сверкала на солнце трепещущим зеленым блеском.

— О, аллах! — шепнул сериндж. Он сжал кулак и оглянулся. За спиной стоял хаджи Шере; глаза его на мгновение перестали бегать с места на место, взгляд был направлен на кулак с зажатой в нем жемчужиной.

И разжал сериндж руку и показал жемчужину.

— Она совершенна! — заявил он. — Красавица!

Нахуда быстро ее оценил. И глаза его снова забегали по сторонам, не зная, где остановиться, от жемчужины к судну, от судна к морю и горизонту, где опускалось солнце, от солнца к людям, которые засыпали могилу.

— Возвращаемся! — крикнул он. — Возвращаемся!

Но ловцы продолжали засыпать могилу, сериндж нетерпеливо забегал по берегу.

— Плывем в Джумеле! — кричал он, — Быстро! Мы нашли Королеву Жемчужин! Быстрее, Али Саид засыплет вас серебром!

Люди столпились вокруг него, охваченные радостью, словно уже получили обещанное серебро, а когда они увидели жемчужину, то с счастливыми улыбками стали готовить судно к отплытию. При этом они, как птицы, пели высокими голосами.

У могилы остались лишь мальчики, Саффар и его друг, которые обкладывали ее камнями. Но камни были маленькие и не покрывали всю могилу.

Когда солнце зашло, судно «Эль-Кебир» уже плыло по морю.

Вот как случилось, что Аусса погиб, ибо в море был планктон, иначе бы створки «сахалы» были закрыты, и рука Ауссы осталась бы невредимой. Но имелись и другие причины его смерти, и хотя у Саффара и была ясная голова, сам он еще так юн, что не мог рассуждать о неисповедимой воле аллаха.

Глава III

Шейх Али Саид, господин Дахлакских островов, жил в Джумеле, расположенном на берегу самого большого острова этой группы, который назывался Дахлак-эль-Кебир. Дом, где жил Али Саид, был побелен, и его можно видеть далеко с моря сквозь просветы в аллеях финиковых пальм. Пальмы были высокие и давали обильные плоды, хотя и росли на голой земле, не покрытой травой; так всегда бывает на Востоке. Лишь кусты граната и жасмина зеленели под пальмами. Сама земля была бурая. И стволы пальм бурые, как какао. Плоды пальм были сначала желтыми, потом золотыми, а когда созревали, становились красно-бурыми. И весь этот бурый сад имел грустный и печальный вид.

Но пальмы Саида были единственными деревьями в этих местах, и сразу же за садом желтел песок, который днем раскаляло солнце, а ночью месяц поливал своими лучами, серебристыми, как иней; тогда шакалы, подняв морды, выли на луну. Кроме дома Саида, в Джумеле были еще жилище каида[3], несколько рыбацких хижин и дом, где жил брат Саида Азиз, развлекавшийся тем, что мучил своих черных невольников. Азиз был низенький желчный мужчина с усами, докрасна накрашенными хной, и с вечно грязной одеждой, всегда охваченный жаждой мучить других. Саид презирал его.

Али Саиду было тогда еще только 40 лет, но он уже давно носил славный титул Господина Жемчуга. Он гордился им. Это был высокий мужчина с кожей, по цвету напоминающей кофе, разбавленное молоком. У него были тонкие ноздри, нос с горбинкой, как у хищной птицы, а усы подстрижены по-йеменски. На чалме у него была зеленая лента — отличительный знак потомка пророка.

О нем говорили, что он ненавидел женщин. Это была неправда, он только презирал их, как презирал все, кроме жемчуга. Верхние этажи его дома занимали обширные помещения гарема: когда-то там жило семь его жен. Но эпидемия холеры, посетившая остров, взяла из дома Саида все молодое: шесть жен из семи и всех девятерых сыновей, которых дали ему жены. И в доме Азиза эпидемия унесла только молодых, и теперь Азиз был тоже без детей. У Саида осталась только старшая жена, от которой он уже не ожидал потомства. Тогда он привел в дом молодую жену, не из-за того, конечно, что он любил ее, а из-за того, что хотел, что должен иметь сына. Ее звали Зебиба, она была уже беременна, и ожидали, что скоро должна родить.

Зебиба была йеменка. Али Саид — его предки пришли из Йемена — обожал все йеменское. Йемен, считал он, это древняя, славная земля, где сохранились арабские порядки и обычаи. Али Саид пил йеменское кофе мур, т. е. кофе, размолотое в порошок и приправленное гвоздикой и корицей. Он пил его, сидя у фонтана во дворе дома, и смотрел вверх на окна, за которыми Зебиба дожидалась своего часа. Потом поднимался на верхнюю террасу и опять пил кофе мур, глядя на море. Оно было серо-голубое и покрыто белыми узорами волн, как йеменский ковер. Все, или почти все, что на нем появлялось, принадлежало ему, Саиду. Исключения бывали редки, слишком уж мало чужих кораблей заходило в эти отдаленные места. Когда на горизонте виднелась мачта, он зная, что это судно с ловцами жемчуга и что судно принадлежит ему. Он был Сахиб-эль-Сембук, Господин Кораблей… да и Господин Жемчуг тоже, так как иметь средства для лова жемчуга — это значит иметь и улов.

Были дни, когда в маленькой гавани в Джумеле рейд был заполнен судами ловцов жемчуга, многим из них не хватало места в гавани, и они бросали якорь вдали от берега. Потом, на другой день, корабли уходили в море, и гавань пустела… лишь иногда ночью темная тень бесшумно скользила по волнам, направляясь в открытое море. Это были суда рабовладельцев, и они везли черных рабов из Хабеша и Эритреи к арабским берегам, скрываясь в темноте от английских и итальянских сторожевых судов. И хотя Али Саид не любил говорить об этом, но и эти ночные тени частично принадлежали ему.

На другой день после смерти Ауссы море было пустынно, а в гавани Джумеле стоял на якоре лишь один «Эль-Кебир», который приплыл ночью. Солнце еще не поднялось над горизонтом, а нахуда хаджи Шере и сериндж уже стояли у ворот дома Али Саида, прося допустить их к Господину Жемчугу. Их принял евнух Башир.

Все скопцы к старости имеют склонность к ожирению, но ожирение Башира было необычным: казалось, что Башир растекался… что вместе с мужскими признаками он потерял и определенность своих форм. Да, так оно и было. Башир стал скопцом еще будучи десятилетним мальчиком, тогда, когда такая операция в Хабеше была большой редкостью, и после этого его тело долгое время было телом нормального человека. А потом понемногу… Но любовь Саида дала Баширу многое; он был управляющим дома, пил шербет, ел медовые лепешки, и невольники трепетали при звуках его писклявого голоса. Что еще нужно бедному скопцу? В последнее время его, как и Али Саида, охватила страсть к жемчугу.

Когда Башир ввел гостей во внутренний двор дома, Али Саид лишь слегка кивнул им головой.

И поклонились нахуда и сериндж, и приветствовали его, касаясь пальцами лба, сердца и губ. Лишь после этого Али Саид пригласил их сесть. Но разговор начался не сразу, так как нельзя было, чтобы низшие начинали его, и нельзя было, чтобы вельможа проявил свое любопытство. И лишь когда нахуда и сериндж выпили по чашечке йеменского кофе, Саид открыл рот, чтобы произнести первое слово. И можно было видеть его зубы, острые и белые, как клыки хищника.

Разговор был продолжительный, потому что сначала говорили о пустяках. Нельзя начинать с объяснения своего визита; хозяин мог подумать, что гости пришли из-за дела, а не ради него. И гости, и хозяин курили наргиле, и казалось, что время остановилось. Тихо было в доме Саида, и только звенел фонтан, распространяя вокруг прохладу.

Глава IV

Когда Господин Жемчуг увидел добычу Ауссы, его лицо осталось каменным, но ноздри вздрогнули.

Он взял жемчужину и, рассматривая ее прищуренными глазами, взвесил на ладони. В темном помещении она словно светилась.

Потом Саид встал и подошел с ней к окну, рассматривая ее как пальцами, так и глазами. Из кармана вынул лупу; сейчас он напоминал опытного ювелира.

— Это красавица, Саид, — сказал сериндж, который был не в состоянии переносить тишину.

Али Саид пожал плечами.

— Есть еще одна такая? — спросил он, катая жемчужину между пальцами, как хлебный шарик.

— Сам знаешь, о Саид, что аллах раздает счастье по каплям, — с усмешкой отвечал хаджи Шере, но глаза его яростно забегали по сторонам.

Саид не отвечал. Он снял с полки весы. И, взвешивая жемчужину, он напоминал уже аптекаря.

— Она стоит сорок фунтов, но я дам вам пятьдесят, — сказал он, наконец.

Сериндж потемнел.

Хаджи Шере снова усмехнулся:

— Ты шутишь со своими слугами, Саид. Ладно. Но если бы ты отрубил мне руки, эта шутка была бы менее жестокая.

— Руки рубят преступникам, — ответил сухо Али Саид и засунул жемчужину в красный кошелек.

— Эта жемчужина стоит сто двадцать либров! — воскликнул сериндж. — Правда, она зеленоватая, но…

Али Саид усмехнулся. Он знал лучше, чем кто-либо другой, что морская вода изменяет цвета жемчужин, что на воздухе они принимают другие оттенки: зеленоватая жемчужина со временем белеет, белая — зеленеет. Улыбаясь, он подвесил кошелек с жемчужиной к своему поясу.

— Жемчужины, как и люди, проверяются только временем, — произнес он задумчиво. — Есть жемчуг со скрытым пороком… Я дам вам шестьдесят либров. Время покажет, дорогая она или нет. Пока же…

Сериндж потемнел от бешенства. Али Саид не обращал на него внимания. Ключом, который висел у него на шее, открыл йеменский сундук и отсчитал сорок фунтов. Двадцать фунтов — треть добычи — были платой за его лодки. Но, держа в руке сорок фунтов, он на мгновенье замер.

Сериндж стиснул рот, а глаза нахуды забегали по сторонам.

Но Саид добавил еще один фунт.

— Ловцу, который нашел ее.

— Он мертв! — сказал сериндж. Дыхание его было прерывистым.

— Иншаллах. На то воля аллаха, — ответил Али Саид и взял либр обратно. Хаджи Шере следил за его движениями. Потом молча сгреб деньги. Саид хлопнул в ладоши, и Башир появился так быстро, словно ожидал за дверьми. Его бесформенное лицо колыхалось.

— О, сын ослицы и мула!

Эти слова, которые он так тщательно сдерживал, находясь в доме Саида, хаджи Шере бросил в лицо серинджа.

— О, сын ослицы и мула! Зачем ты вмешиваешься в разговор, когда тебя не просят?

Сериндж покраснел.

— Саид все равно узнал бы, что один из ловцов погиб, — возразил он, обтирая концом чалмы пот со лба.

— Но не тот, который нашел жемчужину! О, ты сын тысячи ослиц и мулов!

Сериндж ничего не отвечал.

Они направились к пристани, но, не доходя до нее, остановились, чтобы поделить деньги; одну часть серинджу, две части — нахуде. Сериндж получил 13 либров, нахуда 26 либров, один либр остался. Потом они двинулись дальше и еще издали услышали голоса ловцов.

Те пели. Были они счастливы, потому что нахуда и сериндж понесли Саиду жемчужину и принесут от него много серебра. Поэтому они и пели. Они пели о тучных баранах, которых зажарят на вертеле и съедят, о курицах, которых сварят и съедят, о меде, в котором, словно рыбы, будут плавать лепешки, о серебре, которое будет звенеть. О женщинах с большими черными глазами, которых они смогут купить за это серебро… О всем этом пели они, как дети, тешась своими мечтами. И маленький галла пел о сале, которое будет сочиться из зажаренного барана и шипеть на огне, словно змея. И мальчик Саффар пел о ноже, который он купит в Массауа, и который он будет носить на шнурке, привязанном к шее, как это делают взрослые мужчины. Все пели. Утро было прекрасное, и плоды фиников зрели в пышной листве.

Но вот пришли сериндж и нахуда, и лица у них были темными. Ловцы умолкли. А нахуда, войдя на палубу, простер руки к небу и произнес напыщенно:

— Аллах справедлив! Он не терпит несправедливости и наказывает зло!

Потом он замолк и, усевшись на палубе, закрыл лицо руками.

А ловцы сразу помрачнели, собрались в кружок и начали тихо и боязливо о чем-то говорить.

— Аллах акбар, — произнес сериндж. — Аллах велик. На небе он наградит праведных, которые страдали при жизни. Мы мало получили за жемчужину.

— Мы мало получили, но хорошо вам заплатим, — прервал его нахуда. — Саид дал лишь пятнадцать фунтов. Две части нахуде, который кормит вас, одну часть серинджу, который покупает для вас табак, а остальное — вам, счастливым, которые едят мою пищу и курят табак серинджа.

С этими словами он выгреб из кармана горсть мелких монет. Ловцы по очереди подходили к нему, нахуда клал на ладонь каждому монетку и говорил:

— Тебе, о счастливый, который ест мою пищу и курит табак серинджа.

Мальчик Саффар и его товарищ не получили ничего; их кормили, и этого было достаточно.

Когда эта процедура окончилась, хаджи Шере встал и хотел уйти в свою каюту. Но ловцы столпились вокруг него, сжимая в руках монетки и глядя на него так, словно спрашивая или ожидая чего-то. Глаза хаджи Шере забегали по сторонам.

— Денег больше нет, — сказал он.

Но ловцы не сдвинулись с места, и один из них пробормотал:

— Сериндж обещал, что нам будет большая награда.

— Обещал, — грустно согласился сериндж. — Но не было на это воли аллаха. Саид спрашивал, кто нашел жемчужину.

— А кто ее нашел? — спросил с ударением нахуда.

— Аусса…

Ловцы поглядели друг на друга. Они вспомнили незасыпанную могилу. Сердца их заволновались, как сердца маленьких детей, они уселись в кружок и запели грустную песню, которую забыли пропеть вчера, охваченные неотвязчивым видением серебра.

Пели они долго, и в их песнях слышалась то тоска, то слезы, то гнев. Тогда хаджи Шере вышел на палубу, хлопнул в ладоши и закричал:

— Перестаньте! Мало заплатил Саид, нахуда прибавит. Купите себе барана!

И он кинул им денег.

Они перестали петь, купили старого, тощего барана (на большее не хватило денег), зажарили его и съели. Потом легли спать. Об Ауссе они уже не думали. Утром отплыли снова, вспоминая о вчерашнем пире; им почему- то представлялось много тучных баранов, лепешки с медом и много серебра; такова душа детей Востока.

Встречаясь с другими ловцами, они рассказывали о жемчужине необыкновенной красоты. Так о добыче Ауссы узнали все на берегах и островах Красного моря.

А Али Саид молился на свою жемчужину, был очарован ее таинственным блеском и вместе с Баширом часами любовался ею, замечая как она со временем становилась более светлой, дорогой и прекрасной.

Наконец, она стала совсем белой, но история наша на этом не оканчивается, потому что эта жемчужина и привела в Джумеле господина Бабелона.

Глава V

Господин Бабелон объявился на побережье Красного моря незадолго до смерти Ауссы. В один прекрасный день он сошел в Массауа с почтового парохода, коренастый, невозмутимый, улыбающийся, в руке — большой зеленый зонтик, на голове — красная феска, в синих очках и с белым плащом, перекинутым через руку. Он был похож на богатого египтянина, и не старался опровергнуть это, хотя и был — как теперь выяснилось — марионигом[4] из Бейрута.

Сначала он остановился в гостинице — если этот дом для приезжих можно назвать так громко — и проявил любопытство ко всему, что касалось жемчуга. Родом сириец, он хорошо владел арабским языком, но также хорошо говорил по-итальянски, французски и турецки.

Знание арабского и турецкого языков весьма упростило его задачу. И он стал завсегдатаем кофеен в Массауа, куда часто захаживали купцы и торговцы жемчугом.

Оказалось, что чужеземец разбирается в жемчуге. Это было первой причиной успеха, потому что его интересовал лишь самый лучший товар; мелкие жемчужины он ни во что не ставил. С хладнокровием отказывался и от цветного жемчуга, который ценится на Востоке. Но зато от имени парижской фирмы Роземан скупал все дорогие жемчужины бледных оттенков, какие только ему попадались.

Того, что он представляет крупную европейскую фирму, господин Бабелон не скрывал. Это лишь поднимало его авторитет, потому что раньше жемчужина, прежде чем попасть в Европу, проходила через много рук; ее путь начинался от Али Саида и кончался в Измире, Стамбуле или, в лучшем случае, в Александрии. А не лучше ли продавать без перекупщиков, пользоваться услугами мастера, а не подмастерьев?

Не прошло и месяца, а господин Бабелон уже чувствовал себя в Массауа, как дома; он нанял дом и обставил его такой смесью Европы и Востока, на какую был способен только человек, находящийся между этими двумя мирами. Так, например, в одной комнате рядом с канцелярским письменным столом высилась груда восточных подушек, на которых он любил сидеть или курить с приятелями наргиле. Этот письменный стол производил на жителей Массауа большее впечатление, чем лучшие образцы мебели; и дом господина Бабелона стал магнитом для всех любопытных глаз, тем более что хозяин ни перед кем не закрывал дверей. Но это еще не все: для пущей важности он показал гостям граммофон с чудесной трубой, разрисованной лилиями.

Без сомнения, гостеприимство было очень выгодным для хозяина дома: люди приходили, приносили новости, а господин Бабелон слушал. Чаще всего он молчал, редко задавал вопросы. Он молчал, а его маленькие глаза смеялись, и мозг неутомимо работал, откладывая все интересное в своей памяти. Люди уходили, довольные граммофоном, а господин Бабелон был доволен тем, что он все знает. Все. И обо всем. О всех жемчужинах и о том, где кто что выловил. О всех трюках, которые можно делать с жемчужинами. Знал он и о многом другом. Но о своих познаниях господин Бабелон никому ничего не говорил.

Вот так и случилось, что господин Бабелон одним из первых узнал о жемчужине Ауссы, которая, по слухам, была величиной с вишню и красоты необычайной. Это произошло однажды вечером. На рассвете следующего дня он уже стоял на палубе парусного судна, с попутным ветром летевшего к Джумеле.

Ветер был такой сильный, что мужчина в голубых очках был вынужден сложить свой зеленый зонтик. Потом он снял красную феску и стал совсем простоволосый — если можно сказать это о голове с такой совершенной плешью. Он стоял на палубе, как моряк, широко расставив ноги, и на губах его играла улыбка человека, уверенного в своей силе. Сколько ему лет? Трудно сказать. Может тридцать, может пятьдесят. Он из тех людей, внешность которых формируется еще в молодые годы и потом уже не изменяется. Можно даже поверить, что господин Бабелон так и родился с лысиной… да, пожалуй, и в этих синих очках.

Пролив между Массауа и Дахлакскими островами имеет в ширину около пятидесяти морских миль, и Бабелон мог прикинуть, что достигнет места назначения лишь после захода солнца. Но он был терпелив. Стоял и усмехался, словно в кармане у него уже лежала эта самая жемчужина величиной с вишню. А надо величиной со сливу, слышите, вы, идиоты из Массауа! Господин Бабелон довольно усмехнулся. Он не верил чудесным сказкам, но знал, что они всегда имеют под собой основание, и в этом он не ошибался.

Хотя господин Бабелон и не проявлял нетерпения, но все же нахмурился, когда ветер переменился и принудил судно выполнять сложные и многочисленные маневры. Его очень интересовал Али Саид — Господин Жемчуг, о котором ему рассказывали прямо сказки. Он прибыл на Дахлак лишь ночью.

Известие, что к пристани приближается судно со странным чужеземцем на палубе, пробудило любопытство у Али Саида; такое случалось очень редко. А господин Бабелон недвижно сидел на палубе и отправился с визитом лишь после часовой молитвы аср, которой он дал понять, что чтит мусульманские обычаи.

Его принял Башир, сопровождаемый для большей пышности четырьмя черными невольниками; он едва удержался, чтобы не поклониться чужеземцу, так величественно тот выглядел. Господин Бабелон не поклонился тоже, чему толстый евнух был рад. Он поклонился только Саиду, да и то по-европейски. Это было на верхней террасе, откуда открывался вид на морскую даль. И господин Бабелон не смог удержаться, чтобы не поднести к глазам бинокль, который висел у него на груди.

Глаза Саида сузились, уже давно он мечтал о бинокле.

— Я вижу судно, — непринужденно сказал господин Бабелон. — У него две мачты и оранжевые паруса с заплатой в верхнем углу. Это твой корабль, о Саид?

Он приставил бинокль к глазам Саида.

— Это мой корабль, — кивнул тот. Потом осмотрел бинокль. — Хорошая вещь, — добавил он сухо, обращаясь к чужеземцу.

А господин Бабелон поклонился ему второй раз, одновременно протянув руку с биноклем.

— Он твой, Саид, — сказал он.

Саид поклонился ему, потом хлопнул в ладоши.

— Отнеси, — бросил он Баширу.

Потом они сидели и пили кофе мур.

— Ты очень богат, — заметил Саид.

— Я покупаю жемчуг для фирмы Роземан в Париже, — отвечал господин Бабелон, словно это объясняло все. Али Саид улыбнулся, хотя слышал о фирме Роземан первый раз.

— Я продаю жемчуг, — согласился он. — Принеси красный кошелек, — бросил он Баширу.

Господин Бабелон заглянул в кошелек и отодвинул его.

— Я покупаю только хороший жемчуг!

Саид улыбнулся.

— Принеси желтый кошелек, — кивнул он Баширу.

Господин Бабелон порылся в желтом кошельке и покачал головой.

— Я покупаю только самый лучший жемчуг!

— Такого жемчуга нет, — отвечал Саид.

— Есть одна жемчужина, которую принес тебе корабль «Эль-Кебир».

Али Саид ничего не отвечал. Он смотрел на море. Потом пожал плечами:

— Ничего не знаю…

Господин Бабелон замолчал. Они допили кофе, и Саид поднялся.

Господин Бабелон возвратился на корабль задумчивый. Много времени просидел он неподвижно на палубе, а когда, уже дал приказ к отплытию, двое невольников принесли мясо, овощи и фрукты — дар Саида. И господин Бабелон отменил приказ об отплытии; сам попробовал только финики, а остальное отдал команде. Этой ночью он долго не мог заснуть и долго смотрел на море, которое фосфоресцировало, потому что в нем был планктон.

Рано утром приехал на муле Башир и передал господину Бабелону приглашение от Саида. Господин Бабелон усмехнулся, весь день ловил удочкой рыбу, а после молитвы аср отправился с визитом.

Саид принял его в той же комнате, где произошел его разговор с серинджем и нахудой.

— Я думал о той жемчужине, — начал он. — Ты думаешь, что я солгал; я ничего не знаю о ней.

— Верю тебе, — поклонился ему господин Бабелон.

Потом они говорили о пустяках, а солнце клонилось к западу, похожее на золотую монету. Господин Бабелон думал уже, что день потерян напрасно. Но тут Али Саид встал и, глядя ему в глаза, сказал:

— Ты отплываешь с пустыми руками. Ты подарил мне вещь, которая мне очень правится. Я покажу тебе что-то, что очень тебе понравится, потому что ведь ты знаток.

Но дать тебе ее я не могу.

Ключом, который висел у него на поясе, он отворил йеменский сундук и вытащил шарообразный хрустальный сосуд с плоским дном. Он был наполнен прозрачной водой, но когда Саид поднес его к свету, господин Бабелон увидел, что не напрасно потерял день, что теперь он потеряет и ночь, потому что сегодня уже не уснет.

Дно хрустального сосуда было покрыто слоем жемчужин, но казалось, что дна нет вообще и есть только какое-то неестественное свечение, голубоватое, неосязаемое облачко, по краям которого поднимаются хрустальные стенки сосуда, грубые и явно материальные. Так выглядело благородное стекло в сравнении с блеском жемчужин. Они были бледными. Но есть много оттенков белого цвета: сахар тоже белый, но рядом со снегом он серый. А снег был бы серым рядом с этими жемчужинами! Об этом подумал господин Бабелон в первый момент своего восхищения. Он подошел поближе. Было видно, что жемчужины разных размеров — любая не меньше горошины — и все абсолютно круглые. Он напрягал глаза, чтобы увидеть в этой массе хотя бы одну жемчужину с пороком, хотя бы один несовершенный экземпляр, жемчужину с темным блеском. Но он не находил их, видел перед собой лишь холодное мерцающее пламя. Потом попробовал прикинуть количество жемчужин и их цену… Но ничего у него не вышло.

— Да, здесь жемчужины жемчужин… — шепнул он.

— Это лучшие жемчужины в мире, — кивнул Саид. — Одну из них нашли мои люди с корабля «Эль-Кебир». Какая из них? Не знаю. Ее не найти. Не знаю, какая из них она. Я не лгал тебе: не знаю.

Он поставил сосуд на подоконник и сел, глядя на него широко раскрытыми глазами безумца. У дверей, словно сторож, стоял Башир, и на его бесформенном лице был тот же сумасшедший взгляд.

Господин Бабелон тоже сел. Он был спокоен.

— Я купил бы все, — заявил он.

Али Саид засмеялся одновременно с Баширом:

— Я богат, как султан!

— Богаче! — качнул головой господин Бабелон. — Скажи свою цену. Я пошлю каблограмму в Париж.

Башир хихикнул своим неприятным голосом. Но Саид лишь покачал головой:

— Свет луны не продается!

Минуту стояла тишина. Али Саид словно в экстазе смотрел на подоконник.

— Их девяносто шесть, — начал он, кивая головой в такт словам, словно читая коран. — Отец моего отца начал собирать их. Мой отец собирал их сорок лет. Я начал около двадцати лет назад и добавил сюда восемнадцать…

— Лишь одну в год? — удивился господин Бабелон.

— В некоторые годы по две, в некоторые — ни одной, как этого хотел аллах, — пожал плечами Али Саид. — Теперь их девяносто шесть — все, что аллах позволил взять у этого моря.

Господин Бабелон поднял голову:

— Все? Некоторые жемчужины могли и пропасть, Саид. Ловцов много, а море большое.

— Аллах велик, — отвечал с усмешкой Али Саид. — Море это капля на его ладони, а я тот, кому он доверил свои драгоценности.

Он медленно поднялся.

— Я Господин Жемчуг! — воскликнул он. — Ни одна не минует меня. Не сможет! Не смеет!

— А если б миновала, мы бы знали об этом! — вмешался Башир.

— Знали бы об этом, — кивнул Саид. — Нельзя утаить такую жемчужину. От меня нельзя. Все проходит через мои руки. Только то, что я отвергаю, идет в продажу. И этого хватает.

Господин Бабелон кивнул. Так и было. Али Саид был Господином Жемчугом. Корабли принадлежали ему. Но и те, которые искали жемчуг на своих судах, шли к нему, если случалась хорошая добыча. Только лишь безумец отважился бы разгневать Али Саида, Господина Жемчуга.

…Глядя на сосуд и снова поддаваясь странному очарованию, он подумал, что эта поблескивающая кучка есть все, что за столетие дало одно из лучших жемчужных мест на земле… Да, это было все, горсть блестящих шариков, которые называют жемчужинами лишь по невежеству и недостатку сравнений.

С усилием он освободился от этого очарования; ведь он прежде всего купец.

— Я куплю их, Саид, — заявил он. — Скажи любую цену — я приму ее. Или продай часть из них, ведь у тебя достаточно.

— У меня их недостаточно, — громко засмеялся Саид. — Никогда их не будет достаточно! Я любовник этих жемчужин, а не только их господин!

Он взял сосуд и понес его к сундуку. Вдруг судорожно рассмеялся:

— Я не продам их, даже если буду умирать с голоду. А я ведь не умираю. На что мне деньги? У них нет души. А у жемчужин она есть. Поэтому они и не украшают глупых женщин. Знаешь ли ты это?

Господин Бабелон не отвечал. Он знал, что у жемчужин нет души, что они не вечны, что их разъедает пот, что они гаснут в нездоровых испарениях, что воздух губит их. И то, что Али Саид называл «смертью жемчужины», он называл «химическая реакция».

— Зачем ты держишь их в воде? — спросил он. — Хочешь сохранить их?

— Да, — кивнул Али Саид. — В чистой дождевой воде они не стареют и не умирают.

Он запер сундук.

Господин Бабелон встал:

— Но ведь ты умрешь, Саид. А сына у тебя нет.

Али Саид смутился.

— У меня будет сын… Если на то будет воля аллаха, — добавил он поспешно.

— Хорошо. Я подожду и куплю жемчужины у него, — засмеялся господин Бабелон. — Я очень терпелив.

Засмеялся и Саид, а у Башира от смеха затряслось лицо.

Этим же вечером господин Бабелон отплыл в Массауа, и действительно, ночью он плохо спал, тем более, что море было неспокойным.

Неделю спустя Зебиба родила Али Саиду сына. Был он хилым ребенком, и все говорило о том, что он не выживет. Из страха перед таким исходом его назвали Абдаллах, т. е. сын божий.