Ловцы жемчуга

Глава I

Господин Попастратос прибыл в Массауа как раз в то время, когда Раскалла впервые поддался искушению открыть жемчужную раковину.

Так же как и господин Бабелон семнадцать лет назад, господин Попастратос сошел с почтового парохода. У него была высокая коренастая фигура, необычайно подвижное лицо, маленькая бородка и щегольски закрученные усы. Но в отличие от тихого господина Бабелона приезжий прямо на набережной стал ругать своих носильщиков.

Мигом он познакомился со всеми жителями Массауа. Да и сам господин Бабелон — все такой же, как и семнадцать лет назад, — проявил такое любопытство, что, не ожидая, пока приезжий навестит его гостеприимный дом, — что в конце концов непременно бы произошло — оставил свой письменный стол и наргиле с грудой подушек и пришел в гостиницу к господину Попастратосу с визитом, предложив себя к его услугам.

Господин Попастратос, пожав руку господину Бабелону, заявил, что услуг ему не надо, а нужен хороший дом и быстроходный корабль, что он приехал не за дружбой, а за жемчугом и что бескорыстие это признак лицемерия, которое он — почтенный грек — не переносит. Господин Бабелон выразил удовлетворение, что в Массауа теперь будет хоть один добропорядочный человек, и ушел, пряча свое впечатление за синими непроницаемыми стеклами очков.

Через месяц у господина Попастратоса уже был хороший дом, быстроходный корабль и мешочек с жемчужинами. Дом его был частью европейский, а частью восточный, но совсем не так, как дом господина Бабелона, потому что в нем одни помещения были полностью обставлены по-европейски, а другие — по-восточному.

Корабль назывался «Эль- Сейф», что означает «Меч», и был он достойным своего имени. У него были красивые очертания и острый нос, окованный железом и украшенный вырезанной из дерева рукоятью меча; и в этом была вся соль, потому что, когда «Эль-Сейф» плыл по морю, казалось, могучий, изогнутый меч на носу рассекает перед ним волны. Но жемчужин в его мешочке было пока еще немного. И господин Попастратос отправился с визитом в дом господина Бабелона.

После этого визита господин Бабелон решил подкупить одного из его служащих, который представлял ему подробные сведения о всех поступках господина Попастратоса, и, таким образом, он был в курсе всех его торговых дел. Это для него очень ценно, потому что пути «Эль-Сейфа» и господина Попастратоса были неисповедимы, и господин Бабелон справедливо полагал, что лучше, если он будет обо всем информирован. А торговые дела одного скупщика жемчужин всегда интересны для другого. Вторая дюжина жемчужин господина Попастратоса была уже значительно лучшей.

А за третьей он отправился прямо к Али Саиду.

Едва господин Бабелон узнал, что его соперник отправился на Дахлак, он сразу же бросился за ним; его пугала такая целеустремленность.

У господина Бабелона тоже имелось собственное судно, но оно не могло и сравниться с «Эль-Сейфом», хотя бы потому, что было на двадцать лет старше. Оно называлось «Ямиле», т. е. «Красавица», было неуклюжее, не имело на носу острого меча, да и скорость значительно меньше. И поэтому — хотя господин Попастратос прибыл в Джумеле в полдень — господин Бабелон появился там лишь в сумерки. Путем расспросов ему удалось выяснить, что соперник все еще у Саида. Минуту он колебался… наконец, преодолел свою врожденную застенчивость и тоже отправился к Саиду; время было неудобное, но он полагал, что старинные друзья имеют право являться не вовремя.

Он застал господина Попастратоса во внутреннем дворе дома за странным занятием: тот вытаскивал яйцо за яйцом из носа Башира, в то время как брат Саида Азиз захлебывался от смеха, кидая в лицо евнуху:

— О, ты, отец яиц! О, колодец плодородия! Что собираешься выводить ты, детей или цыплят?

Азиз, этот безобразный карлик с рыжими усами, в последнее время часто являлся непрошенным в дом Саида, чтобы даром и досыта напиться кофе мур. Жадность его проявилась в еще более ясном свете, когда господин Попастратос оставил, наконец, Башира в покое и, приблизившись к Азизу, вытащил у него из бороды золотую монету. Снова неприятно захохотал Башир, видя, как Азиз лихорадочно перебирает свою бороду, надеясь найти еще одну монету.

Ничего не найдя, он обратил свой гнев на Башира, но тот спрятался за Саида, который только улыбался. Смеяться Саид не мог; вот уже несколько лет он страдал одышкой, которая его иссушила; он похудел, хищный нос особенно выделялся на его осунувшемся лице, а кожа имела болезненный желтоватый оттенок. Но сейчас он улыбался, с презрением глядя на Азиза.

Смеялись все, даже Абдаллах. Этот отпрыск Саида вырос хилым долговязым юношей с продолговатым злым лицом и с глубоко запавшими глазами, которые делали его похожим на покойника.

В эту минуту всеобщего веселья господин Попастратос понял, что настало его время. Он опустил монету в карман и произнес небрежно и шутливо: — Ты видел, Саид, мои удивительные фокусы. Теперь очередь за тобой: покажи мне свои удивительные жемчужины.

Господин Бабелон заморгал глазами. Поведение Попастратоса граничило с дерзостью и казалось, что величественный Саид одернет пришельца. Но, к его удивлению, Саид не высказал никаких признаков неудовольствия. Он перестал смеяться и взглянул на небо, где виднелась полная луна, белая, как жемчужина, которая заливала двор своими голубоватыми лучами. А потом — к еще большему удивлению господина Бабелона — встал и кивнул Баширу.

— Подождите немного, — сказал он.

Несколько минут длилось ожидание, а господин Бабелон все размышлял, какими чарами околдовал Попастратос Саида, такого неприступного и надменного. Была ли это неприкрытая дерзость, которая обезоружила Саида? Или он смотрел на Попастратоса как на фокусника, шута, которому можно спустить дерзость? Господин Бабелон не знал. Но ему тоже хотелось увидеть сокровища Саида, которые он не видел с тех пор, когда семнадцать лет назад тот показал ему их. А ведь он бывал в Джумеле частым гостем, оказал Саиду немало услуг!

Наконец, возвратился Саид. Но он нес не сосуд из хрусталя, а вышитый шелком мешочек.

— Я вынул их из воды, потому что сейчас полнолуние, — загадочно сказал он.

Башир постелил на полу, в лучах лунного света, кусок черного бархата. Саид высыпал на него кучку жемчужин, ласковым движением руки разровнял ее — и отошел.

— Himmel! О небо! — прошептал господин Попастратос. Он был бледен, словно блеск жемчужин упал на его лицо.

Господин Бабелон молчал. Ему понятно такое волнение. И он был потрясен, когда впервые увидел это чудо. Но тогда был день, и желтые лучи солнца освещали жемчужины, сокровища ночи — и все-таки это было изумительное зрелище. А сейчас ночь, луна светилась, словно большая жемчужина, и сто семнадцать красавиц внизу были словно сто семнадцать маленьких лун. Но они были красивее, чем бледная луна, потому что блеск их все время менялся. Казалось, жемчужины дышат.

Но это только мираж; это дрожал свет вокруг них, над ними… Сто семнадцать крохотных светящихся шариков вспыхивали и гасли, но свет этот был таким слабым, что его с трудом можно обнаружить. Он то исчезал, то снова появлялся.

Было тихо. Господин Попастратос сразу же овладел собой, но что-то еще продолжало волновать его. Он смотрел на черный ковер так же, как и все. Лишь Абдаллах водил глазами по сторонам; он не любил жемчуг; он ничего не любил, как часто говорила его мать Зебиба.

Тишина стояла долго.

— Жемчужины — дети луны, — нарушил тишину Саид, — свет звезды в полнолуние падает на дно моря и иногда попадает в раскрытые уста раковины. И раковина впитывает в себя драгоценные лучи, и из них образуются жемчужины… Вот почему ночью, когда на небе светит полная луна, я вынимаю свои жемчужины из воды, в которой они сохраняются, и показываю их матери.

Он замолк, и снова настала тишина.

Господин Бабелон хорошо знал, что жемчужины это не дети луны. Он знал, что их происхождение более прозаичное: внутрь раковины попадает песчинка… А еще чаще это микроскопический паразит, который проникает внутрь моллюска. Моллюск защищается тем, что обволакивает его слоем перламутра. Так возникает жемчужина…

Но господин Бабелон молчал, потому что поэтическая сказка Саида очень подходила к настроению минуты.

Тишину нарушил господин Попастратос.

— Я куплю их, Саид! — выкрикнул он. — Или хотя бы одну из них!

Саид, как и много лет назад, покачал головой.

— Мне не нужны деньги. Мне нужны жемчужины.

— Зачем? Для чего? — удивился Попастратос. Снова он стал самим собой. — Глупости! Что ты станешь с ними делать? Ты ведь не сумасшедший, который стал бы навешивать их на себя…

— У меня есть все, что мне нужно, — перебил его Саид. — И еще больше этого.

— У тебя нет ничего! — махнул рукой господин Попастратос.

— Ты похоронил себя в этой дыре и гниешь здесь заживо. Да знаешь ли ты, что мог бы ты иметь за эти жемчужины? Полмира, весь мир! Ты мог бы жить, как султан, выбрать для себя самое красивое место на земле, смеяться и веселиться, иметь самых красивых женщин мира, мог бы безумствовать, как захочешь, имел бы не только чернокожих невольников, а белых, ученых и образованных. И они были бы в стократ покорнее негров! Одним словом, ты мог бы жить! Да знаешь ли ты вообще, что такое мир?

Неизвестно, был ли господин Попастратос действительно потрясен видом жемчуга, или же он просто хотел своим красноречием сломить упрямство Саида, заставить его продать жемчуг. Но на Саида этот взрыв не произвел никакого впечатления. Он лишь усмехался, глядя на свои жемчужины.

А вот Абдаллах смотрел на Попастратоса…

А потом на жемчужины. Но уже не так, как отец.

Господин Бабелон был первым, кто поймал этот голодный взгляд.

Глаза Абдаллаха, еще за минуту до этого такие безразличные, нельзя было узнать. Было похоже, что они ввалились еще глубже, совсем исчезли в тени, и на лице были только две темные щели, словно у черепа. Но в их выражении нельзя было ошибиться — все лицо выражало жадность, алчность или хищную, звериную тоску.

Саид глянул на своего сына и опомнился. На него сразу напал ужасный приступ кашля.

Приступы астмы всегда посещали его во время сильных душевных волнений. Это приводило его в бешенство.

Недавно он распорядился наказать плетьми хакима, который не смог помочь ему, а теперь сам лечился отварами трав, которые привозили ему из Массауа, и два дня в неделю проводил во внутренних частях острова, вдали от моря, потому что ему особенно был вреден влажный воздух. Но ничего не помогало.

И теперь, поймав взгляд Абдаллаха, он затрясся от кашля, и воздух с хрипом вырывался из его груди. Наконец, приступ кончился.

— Отнеси жемчуг! — кивнул он Баширу.

И, обессиленный, повалился на груду подушек.

Абдаллах медленно подошел и склонился над ним.

Взгляд отца встретился с взглядом сына, и они поняли друг друга.

Этой же ночью Али Саид приказал поставить у дверей своей спальни стражу и назначил раба, который должен был в его присутствии пробовать все кушанья и напитки. Потом заперся с Баширом и долго о чем-то разговаривал с ним.

Господин Бабелон и господин Попастратос возвращались к гавани. Оба ничего не говорили о событиях прошедшего вечера. Попастратос рассказывал о своих плаваниях, твердя, что страстно хотел бы увидеть хотя бы один невольничий корабль и осмотреть его груз; до сих пор ему не везло. Господин Бабелон заметил, что все черные слуги в доме Саида — рабы. Да, Попастратос знал это, но он хотел бы увидеть их, так сказать, «в своей среде». Ведь нигде на свете…

Господин Бабелон молча кивал ему. Он много мог бы рассказать своему спутнику, но молчал; очевидно, голова его была занята другими, более интересными мыслями.

На другой день в Джумеле объявился Саффар, который узнал, что туда прибыл чужой корабль и который хотел узнать, не нужны ли там матросы. Господин Бабелон отверг его, так же как и нахуда «Эль-Сейфа». Но случайно из каюты выглянул сам господин Попастратос и, увидев на лбу у Саффара шрам, напоминающий по форме изогнутый меч, воскликнул:

— Вот этого парня я давно ищу! Эль-Сейф к Эль- Сейфу! Меч к мечу!

Так Саффар попал на «Эль-Сейф», и здесь он нашел друга. Звали его Гамид, он был из Верхнего Египта и умел читать и писать.

Глава II

Вскоре после побега Саффара в жизни ловцов жемчуга произошли большие перемены.

На рассвете следующего дня хаджи Шере дал приказ к отплытию, хотя двумя ловцами стало меньше — Саффаром и Раскаллой. В Джумеле он не смог заменить их, а ехать в Массауа и терять на это лучшее время в сезоне ловли он не хотел. Но он не хотел также удовлетвориться меньшим уловом, и поэтому решил посоветоваться с серинджем.

Они сидели на палубе в тени каюты, потому что, несмотря на ранний час, жара была ужасная — солнце, едва вынырнув из-за горизонта, поползло вверх, похожее на гигантскую монету, раскаленную сначала докрасна, потом до бела и в конце концов на него прямо нельзя было смотреть, так болели глаза. Хаджи Шере и Бен Абди пили кофе мур, которое приготовил им один из ловцов, и беседовали, поглядывая из-под прищуренных глаз за командой.

— Одна хури будет пустая, — говорил хаджи Шере.

— Это значит, что выловим только шесть седьмых раковин вместо семи седьмых, — быстро подсчитал Бен Абди.

— Да, — согласился нахуда и по старой привычке добавил:

— Иншаллах.

— Иншаллах, — вздохнул Бен Абди. — Волей аллаха…

Но эти слова, с такой покорностью произносимые во всем магометанском мире, который простирается от Босфора до Индии и островов Индонезии, были в его устах лишь данью привычке.

Хаджи Шере отхлебнул йеменского кофе, и на мгновение глаза его остановились на сериндже, но потом снова забегали по сторонам, словно совершая какую-то безумную пляску.

— Что же делать? — спросил он.

— Не знаю, выход ли это, — пробормотал Бен Абди, — но можно попробовать: у нас семь лодок и двенадцать ловцов. Посадим в каждую лодку троих.

— И в море выйдут четыре хури, а три будут пустовать! — злобно выкрикнул хаджи Шере. — Ты сын ослицы и мула!

Беи Абди покраснел:

— Выслушай же меня до конца, о нахуда, а потом ругай! — воскликнул он раздраженно. — Не хочешь выслушать меня, делай как знаешь! Да, мы выведем на ловлю только четыре хури, но заставим ловцов нырять чаще. Один всегда будет находиться под водой, а двое будут отдыхать. Что делается сейчас? Тот, который был на дне, уже вынырнул, но находящийся в лодке не хочет нырять, сын пса. Он ждет и дышит, оба они ждут и дышат! Сколько времени? Сколько захотят! А теперь-то мы уже посмотрим за этим — они будут иметь для отдыха строго отмеренное время: ныряет первый, выныривает, и сразу же идет в воду второй, после него — третий. Ну, что скажешь ты о моей голове?

Сериндж Бен Абди удовлетворенно фыркнул. Он не сказал двух вещей. Во-первых, в Персидском заливе жемчуг ищут таким образом, что в лодке находятся несколько ныряльщиков, которые непрерывно ныряют один за другим. Бен Абди знал это, потому что несколько лет назад судьба завела его на Бахрейнские острова, где он и познакомился с этим способом. Но он смолчал об этом. А во- вторых, он не сказал, что лодки ловцов жемчуга в Персидском заливе значительно больше, чем хури Красного моря и что на них, как правило, пять ловцов, реже — четыре, но никогда не бывает трех. Зачем же ему говорить это? Хури не поднимет больше трех ловцов, а если каким- то чудом в ней и поместятся четыре, то тогда потеряет свое значение его первоначальный замысел. С трех лодок одновременно нырнут лишь трое ловцов, а с четырех — уже четыре, и улов увеличится на одну треть. Так думал, хотя и молчал об этом, сериндж Бен Абди…

Да, голова его рассчитывала неплохо!

Помолчав, сериндж с любопытством глянул на нахуду. Но хаджи Шере молчал. Он задумчиво разглядывал верхушку мачты, которую раскачивал ветер.

Нахуда хаджи Шере никогда не был в Персидском заливе и понятия не имел, как там ловят жемчуг. Он родился и вырос на Красном море и вот уже несколько десятилетий плавал по его зеленоватой глади, не добираясь дальше Адена на пороге Индийского океана и дальше Тауфика у входа в Суэцкий канал. Так часто случается на Востоке, и очень мало таких, которые стремятся переступить границы «своего» горизонта…

Нахмурившись, следя за танцующей верхушкой мачты, хаджи Шере молча размышлял.

— Хороший ныряльщик выдержит под водой минуту, — сказал он, наконец. — Это значит, что каждый из троих будет иметь для отдыха две минуты, и ни секунды больше…

— Этого достаточно! — заявил Бен Абди.

Хаджи Шере снова минуту молчал. Его взгляд блуждал по фигурам ловцов, которые бродили по палубе или сидели на корточках, как бы набираясь сил для предстоящего лова. Словно ощутив этот пристальный взгляд, один из ловцов обернулся к нахуде… Но хаджи Шере смотрел не на их лица, он разглядывал их грудные клетки, пытаясь оценить их дыхательные способности. Ловцы робко улыбались ему. Но взгляд нахуды был холоден, это был опытный взгляд купца, который, рассматривая товар — кожу, шерсть, ткани, — прикидывает, сколько это может стоить.

— Этого достаточно! — повторил нетерпеливо Бен Абди.

— В начале лова, утром, — отвечал нахуда. — Но позднее, после полудня…

— Привыкнут! — перебил Бен Абди, чувствуя, что его предложение принимается. — Мы заставим их! Ведь у нас есть свободные лодки! Ты сядешь в одну, я — в другую, и мы будем присматривать за ними во время лова.

Хаджи Шере беспокойно заморгал глазами. Ему не очень нравилась перспектива — целый день находиться под жгучими солнечными лучами.

— Я не надсмотрщик, — буркнул он. Это твоя задача. Ты будешь присматривать за ними. Ты для этого подходишь, мой добрый, хитрый Бен Абди!

Бен Абди улыбнулся. Правда, он был наказан за свою хитрость, как и все те, у кого мало ума, но он был очень доволен своей выдумкой, и ему не терпелось проверить ее на практике.

— Конечно, — довольно засмеялся он. — И еще одну выгоду принесет нам мое предложение: одновременно в лодке будут находиться двое ловцов — и никто не отважится тайком вскрывать раковины!

Наконец, глаза хаджи Шере оставили ныряльщиков в покое, — холодные, знающие глаза купца, который закончил осмотр и теперь скажет свое решение:

— Нам еще потребуются ловцы.

Бен Абди радостно встал; он видел, что его предложение принято:

— Ты ведь знаешь, о нахуда, как нелегко найти новых ловцов!

— Иншаллах, — согласился хаджи Шере.

К вечеру этого же дня корабль отправился на ловлю жемчуга, а на утро был испробован новый способ.

Когда ловцы впервые уселись в хури по трое, они шутили и смеялись. Они были довольны: рядом всегда будет друг, с которым можно будет болтать даже во время лова. Четыре хури веером разошлись в стороны и стали полукругом.

Бен Абди на своей лодке встал в центре этого полукруга, в месте, откуда он мог наблюдать за всеми лодками.

Так начался лов; и двое ловцов смеялись и разговаривали, пока третий был под водой. Но постепенно песни и разговор прекращались. Ловцы сменяли друг друга в полной тишине. А рядом был Бен Абди, который сидел в своей лодке, словно большой белый паук. Он все видел и на всех кричал, особенно, когда кто-либо из ловцов медлил.

Время шло медленно, значительно медленнее, чем в предыдущие дни, и солнце жгло так, словно хотело сжечь все на поверхности земли и моря. Но Бен Абди недвижимо сидел в своей лодке, не видя, что одежда его мокра от пота, не видя ничего, кроме четырех немых хури…

А потом сильные удары весел гнали его туда, где один из ловцов медлил, хотя его товарищ уже вынырнул из воды, и он «наводил» порядок. Ловцы боялись серинджа, особенно после случая с Раскаллой.

Время летело, и сериндж трудился, как никогда, потому что дело шло о воплощении его замысла; и ловцы тоже трудились, как никогда. Без песен, без шуток возвращались они в этот день на корабль.

Так на «Йемене» был введен новый способ лова, который позднее был назван «трое в хури»; в первый же день двенадцать ловцов вынесли на поверхность значительно больше раковин, чем раньше четырнадцать ловцов. Но ловцам приходилось тяжело, особенно к концу лова, когда усталые легкие жадно требовали воздуха. У двоих пошла изо рта кровь, и они скончались незадолго до того, как «Йемен» отправился в Джумеле с жемчужинами и оттуда в Массауа за пищей и табаком.

Ловцы жаловались аллаху на свое несчастье, но нахуда Хаджи Шере признал опыт удачным. В Массауа и в Джумеле он поделился своим опытом с нахудами других кораблей, не скупясь на похвалы своему хитрому другу, который ходил преисполненный важности, надувшись, как рыбий пузырь.

Вот как случилось, что когда ловцы с «Йемена» ушли к другому нахуде, они и там нашли ад, потому что и там выдумка Бен Абди была уже освоена.

И снова ловцы жаловались аллаху, а многие даже не могли жаловаться вслух, потому что кровь сочилась у них изо рта. Но аллах не отвечал. Тогда они решили, что это его воля, и терпеливо склонили головы. Что еще можно сделать?

Глава III

Загадочные мысли господина Бабелона, которые пришли ему в голову еще в Джумеле после посещения Саида, — где он был вместе с господином Попастратосом, — одолевали его и по дороге в Массауа, да и в самом Массауа, и они оставили его в покое только через десять дней. К этому времени господин Бабелон узнал и о страже, которая была поставлена перед спальней Саида, и о рабе, которого заставляли проверять, не отравлена ли пища. Узнав об этом, он рассмеялся и приказал приготовиться к поездке в Джумеле. Был понедельник, и он знал, что в этот день Али Саид уезжает из Джумеле «лечить» свою астму.

Благодаря попутному ветру «Ямиле» достигла места назначения вскоре после полудня. На этот раз ее хозяин не стал терять время на молитву аср, которой следует начинать всякий визит. Он выскочил на берег, едва только корабль причалил к нему, и направился к дому Саида, проявляя хотя и незначительные, но все же заметные признаки волнения: он ежеминутно снимал свои голубые очки и протирал их носовым платком или грыз ногти, что никогда с ним не случалось.

В доме Саида он узнал, что Господин Жемчуг выехал еще вчера, сопровождаемый Баширом и стражей, и что он взял с собой свои красавицы-жемчужины. Несмотря на это — а может быть и поэтому — господин Бабелон вошел в дом, говоря, что он хочет засвидетельствовать свое уважение хотя бы Абдаллаху; волнение его уже исчезло, и он опять стал воплощением неземного спокойствия.

Абдаллах сидел в тени на верхней террасе дома, там же, где когда-то сидел его отец, всматриваясь в морскую даль и размышляя о сыне, которого ему пошлет аллах. Увы, рождение сына не успокоило отца…

Абдаллах сидел, скрестив ноги, и пил кофе мур. Часто он забывал подносить чашку к губам, глядя запавшими глазами куда-то вдаль, рассматривая то, чего нельзя было видеть; он был поглощен своими виденьями… Лицо его под чалмой с зеленой лентой было оливкового цвета.

Слуга проводил господина Бабелона на террасу и удалился, чтобы принести угощение. А господин Бабелон стал разглядывать хилого, жалкого, но упрямого юношу, который отдавался своим мечтам, не видя, что к нему пришли. Потом господин Бабелон шагнул вперед и откашлялся.

Абдаллах вздрогнул. Гость торжественно произнес свои салям[5] и, улыбаясь, сел.

— Море велико, Абдаллах, — начал он, покачивая головой в такт своим словам. — Оно занимает больше места, чем суша.

Абдаллах не отвечал. Он смотрел на Бабелона мрачным, невидящим взглядом; казалось, он чем-то встревожен.

— Но море однообразно, — продолжал тот, понизив голос. — В нем есть только жемчужины да рыбы. Жемчужины будут найдены, а рыбы — пойманы. А что может случиться с тобой? Ничего…

Абдаллах все еще молчал. Вдруг он дернулся, отгоняя муху. Схватил ее, с удовольствием раздавил; ему казалось, что он держит в руке остатки самого господина Бабелона.

Так во всяком случае господин Бабелон объяснил себе его жест.

— Я твой друг, Абдаллах, — продолжал он, улыбаясь. Я стар. Но я люблю молодых и понимаю их. У меня нет сына, но если бы он был, я бы не стал держать его взаперти на острове Эль-Кебир.

— Уходи! — крикнул Абдаллах. Руки у него тряслись.

Но господин Бабелон продолжал сидеть.

— Я могу и уйти, — сказал он. Я вернусь в Массауа, зайду в свой дом, полный радости и веселья, и скажу своим друзьям:

— Я разговаривал с одним молодым человеком, и я хотел сделать его счастливым. Но он отказался. Он безумец.

Абдаллах минуту молчал. Он не смотрел на господина Бабелона, но и не смотрел на море. Он вообще никуда не смотрел, хотя глаза его были широко раскрыты.

— Ты не говорил, что хочешь сделать меня счастливым, — проговорил он в конце концов.

— Ну, так я говорю это сейчас: если хочешь, поедем со мной в Массауа. В Массауа множество развлечений, множество красивых женщин, много музыкантов и танцовщиц. Здесь же ты видишь только черных рабынь.

Абдаллах все еще смотрел перед собой взглядом, который не видел ничего, кроме того, что рисовала ему фантазия. Его худые руки больше не тряслись, но зато его сердце забилось, словно сердце ныряльщика, опустившегося на опасную глубину. Правда, сердца не было видно, но зато было заметно, как над запястьем, сразу же под оливковой кожей, лихорадочно билась голубая жилка. И господин Бабелон ее заметил; взгляд его был внимателен и зорок. Он встал.

— Пойдешь, Абдаллах? — спросил он спокойно. — Твой отец обрадуется этому, потому что он боится тебя.

На жестоком лице Абдаллаха появилось подобие улыбки. Но она сразу же исчезла, и юноша в ярости стиснул зубы.

— Но у меня нет денег, — выкрикнул он. — Я сын Саида, но у меня нет денег! Я…

— Сыну Али Саида деньги не нужны, — улыбнулся господин Бабелон. — Когда ты займешь место своего отца, деньги у тебя появятся. У тебя будет сосуд с жемчугом, который можно продать… — Господин Бабелон замолчал, выбирая подходящие слова. — Твой отец проживет недолго, Абдаллах, — произнес он задумчиво. — Я предлагаю тебе не только поехать в Массауа, я дам тебе деньги за этот жемчуг. Хочешь?

Абдаллах не ответил. Он встал и вышел с господином Бабелоном из дома. Идя к пристани, он ни разу не оглянулся. Он забыл даже про свою мать, если только он вообще помнил про нее. Он вошел на корабль в сафьяновых туфлях, в чалме потомка пророка и в одежде, расшитой золотом. Он не взял с собой ничего. Сыну Али Саида ничего не нужно.

Через четверть часа «Ямиле» отплыла и вскоре исчезла за горизонтом.

Когда Саид вернулся в Джумеле и узнал, что его сын уплыл с господином Бабелоном, он вздохнул спокойнее.

Но по-прежнему у дверей его спальни стояла стража, и по-прежнему черный невольник отведывал каждое блюдо, которое ему подавали. Зебибе он сказал:

— Волчонок убежал, и он вернется сюда только после моей смерти.

— Он не волчонок, — отвечала Зебиба. — Он твой сын.

— Да, — кивнул Саид. — Но твое чрево было больное, когда ты зачала его.

Она наклонила голову:

— Иншаллах. Волей аллаха…

— Иншаллах, — вздохнул Саид. У выхода он остановился:

— Если бы у меня были еще сыновья, я приказал бы его умертвить.

Оставшись одна, Зебиба долго плакала.

Глава IV

Когда господин Бабелон вез Абдаллаха в Массауа, господин Попастратос находился в плавании. Он плыл от острова к острову, останавливаясь то там, то здесь, и снова уходил в море. Матросы «Эль-Сейфа» говорили, что путь корабля скорее напоминает запутанный след змеи, чем след меча, который он нес на носу.

И вот в один из таких рейсов, когда на стоянках команда могла отдохнуть, когда, плывя по спокойному морю, можно было рассматривать горизонт, который непрерывно менялся, когда вечером у костра люди пели и рассказывали необыкновенные истории, в душе у Саффара вспыхнул яркий свет. И зажег его египтянин Гамид.

У Гамида было продолговатое лицо феллаха и спокойные глаза. На «Эль-Сейфе» он был кормчим, и ему самому было непонятно, почему он подружился с Саффаром. По кастовому делению, существовавшему в этих краях, он стоял неизмеримо выше, чем полуголый сомалиец с копной лохматых волос; он ведь египтянин, кожа у него светлая, иногда он носил рубашку, а в Массауа даже надевал рваную куртку. В чем же дело? Он не мог ответить на этот вопрос. Может быть, дело в том наивном восхищении, которое питал к нему Саффар, восхищении перед человеком, который умел читать и писать. Сам этого не сознавая, Гамид был польщен этим восхищением.

И он вложил в душу Саффара ту искорку, которая потом превратилась в большой яркий свет — только одну искорку, но для восприимчивой души Саффара этого было достаточно. Эта искра не была первой, потому что холодный огонек появился в душе Саффара еще тогда, когда на палубе «Эль-Кебира» нахуда и сериндж беззастенчиво солгали, произнося святую молитву.

Тогда-то — не в тот самый день, а несколько позднее, в часы вынужденного бездействия, когда в рыбацкой хижине Саффар искал способ возвратиться в Джумеле — он впервые задумался, и его мозг преодолел сложный путь и пришел к выводам. К выводам неожиданным и поразительным, — сначала он им не поверил, и лишь позднее его сомнения перешли в уверенность, — Саффар понял, что на свете есть люди, которые живут за счет труда его товарищей и за счет его труда, которые не боятся ни святой клятвы, ни лжи перед лицом аллаха, лишь бы обмануть бедняка и прикрыть зло, которое они творят.

Да, это был первый огонек в его темной душе. Но он был очень ярким, этот первый огонек, и лучи его, сначала еще слабые, осветили то, что только недавно было скрыто под черным покровом, куда Саффар даже не смел заглядывать. И теперь Саффар знал, какие странные вещи скрываются за этим покровом, знал, что человек в состоянии заглянуть туда…

Его гнев и возмущение теми, которые стояли над ним и к которым еще совсем недавно он относился с таким уважением и доверием, были огромны.

Но так же огромна была его радость, потому что он разгадал их игру, и его желание все знать, все, что до сих пор было ему недоступно, потому что он не принадлежал к числу тех, для которых открыт путь к знанию. И теперь, когда появился Гамид, который готов помочь Саффару вступить на этот тяжелый путь, он нашел его подготовленным к этому и жадно хватающим любую крупинку знания. Гамид давал ему все, что мог. Правда, он так и не научил Саффара читать и писать, для него это было чересчур сложно. Он сам не был образованным в европейском смысле этого слова. Но он родился в Египте, провел молодость на Средиземном море, в Александрии и Порт- Саиде, на этих гигантских перекрестках тысяч дорог, встречался с людьми, пришедшими сюда из разных стран, много слышал, много видел, о многом говорил; кругозор его непрерывно расширялся. Правда, способности у него были средние, но он не избежал влияния среды, потому что не мог избежать, потому что этого никто не избегает. И когда он попал на берега Красного моря, он принес с собой то, что теперь так охотно отдавал Саффару.

Гамид учил Саффара. Он рассказывал ему о самых обычных вещах. Сначала он, например, объяснил Саффару устройство компаса, который был в то время для Саффара каким-то странным и таинственным предметом. Но Гамид объяснил ему, что стрелка компаса — это ребенок, который всегда ищет свою мать — большую железную гору где-то вдали, на севере. Это было, пожалуй, все, что он сам знал о компасе. И Саффар с благодарностью воспринимал все то, что давал ему Гамид — он учился.

Но он брал у Гамида знания не так, как жаждущий черпает воду из колодца. Понемногу он научился понимать все разнообразие и переплетение причин и следствий, от которых зависит многое и многое. Многое он знал и раньше. Он знал, что когда налетит порыв ветра, надуваются паруса; ветер является причиной, а надутые паруса — следствием. Он знал и такие вещи, которые неизвестны даже образованному европейцу… но все эти сведения были получены им от других, а не обнаружены им самим. А теперь — с помощью Гамида — он сам стал отыскивать связи между явлениями, о которых раньше даже не задумывался, которые никогда не приходили ему в голову. Он знал, что нахуда большой, могущественный господин. Почему? Раньше он объяснял это волей аллаха… Но теперь Саффар знал, что одной воли аллаха недостаточно. Чтобы стать нахудой, надо уметь вести корабль, знать очень многое. Научись этому, если сможешь, и ты сам станешь нахудой, а аллах будет не при чем. Но если ты не сможешь повести корабль, ты не станешь нахудой, и аллах тебе не поможет; ты разобьешь корабль о первые же утесы.

Все такие мысли были новыми для Саффара. Иногда ему приходилось идти непроторенными путями, он должен был все объяснять себе сам; особенно часто это случалось тогда, когда его мысли шли не от причин к следствиям, а наоборот — от следствий к причинам. Однажды, когда корабль стаскивали с мели, Саффара хлестнуло канатом. До сих пор ему не приходилось еще делать это при помощи канатов, и он не знал, как поступить. Удар канатом был лишь следствием, причины он не знал. Но тут Гамид подошел и объяснил, что, пожалуй, для высокой фигуры Саффара нужно взять канат подлиннее. Саффар так и сделал, и канат больше не вырывался из его рук. От следствия — боли, вызванной ударом, он пришел к причине — недостаточной длине каната.

Позднее, когда возникали другие ситуации, Саффар уже решал их сам, радостно, с какой-то непонятной страстью.

Он брал простые, обыденные явления и старался доискаться их причин. Он делал открытия, которые своей наивностью рассмешили бы и школьника, но для него они имели исключительное значение. А его мысли — раньше это были просто вереницы светлых, бессвязных образов и представлений, проносившиеся перед ним, — стали связными и глубокими.

И Гамид тоже разглядел этот свет, который вспыхнул в рождающемся человеке. Однажды он был изумлен, когда Саффар сказал ему:

— Знаешь, почему я тебя уважаю? Потому, что ты меня уважаешь.

Помолчав, Гамид согласился:

— Да, ты прав.

На следующий день он на минуту доверил Саффару руль.

Взволнованный, стоял Саффар за рулем; еще никогда в жизни он так не волновался. Каждая волна, каждый порыв ветра были для него причиной, следствия которой могли нарушить плавный ход судна. Он стоял у руля, крепко сжав его руками; каждая жилка в нем пела. Это был для него ее труд, а радость; он мог ответить на любое «почему?» и решить многие «как?»

С тех пор Саффар часто вставал за руль. Тогда-то Гамид стал звать его Эль-Сейфом, отчасти из-за шрама на щеке, а отчасти по имени корабля.

Рождение нового Саффара — Эль-Сейфа — происходило не сразу; это было дело не нескольких дней, а многих недель. Был это длительный и трудный процесс, который только начинался в этот первый рейс, в который Саффар пустился вместе с Гамидом. Только начался! Понадобилось еще много времени, прежде чем Саффар начал управлять не только кораблем, но и своими мыслями.

Этот рейс был окончен неожиданно: как только господин Попастратос узнал, что Абдаллах очутился во власти господина Бабелона, он обругал себя ослом и тупицей и спешно возвратился в Массауа.