Ловец ласточек

Спой для меня

У тебя собственная жизнь, сказал Тау. Очевидная истина. Потому я никак не могла понять, что он имел в виду. Что так взволновало его?

Почему о чём-то можно мечтать, а о чём-то — нет? Что вообще такое мечта?

Как ни странно, эти бесплодные размышления отвлекали меня от повседневных тревог. Дома никто не ждал моего возвращения с работы, и я тоже никого не ждала по вечерам. Вернее, отучила себя ждать. Было грустно, но со временем это чувство притупилось, заместилось чем-то другим. По утрам на плите привычно свистел закипающий чайник, но никто не оставлял мне завтрак, который бы сохранял тепло к моему пробуждению. Я приспособилась готовить завтраки сама и вскоре даже стала получать от этого удовольствие.

В агентство я ездила вместе с Киром и Петером, и вместе же мы возвращались в общежитие. Вместе ужинали и пили вечерний чай, зачастую вместе проводили выходные. И хотя личные переживания мы упрямо держали в себе, мне было спокойно в их компании. Прошлое не дышало в затылок, а будущее не пугало, как раньше. Не сговариваясь, мы отложили проблемы в долгий ящик, и жизнь замедлилась. Практически остановилась. И если ещё недавно стагнация угнетала меня, то теперь я могла вдохнуть полной грудью. Спешить было некуда.

— Вот вы мечтаете о чём-нибудь? — спросила я однажды за чаем.

Петер дёрнул головой, взгляд его забегал из угла в угол, чашка закрутилась в ладонях. Мы сидели в комнате Кира, и разговор тёк неторопливо, вяло, как это случалось под конец недели, когда каждого больше занимали собственные мысли. Я и Петер разместились за столом, а сам Кир — на полу, прислонившись к кровати. Стульев хватало на всех, и на голом линолеуме было холодно, но уговаривать Кира не имело смысла. Он был не в настроении в тот вечер. Как и многие вечера до этого.

— Ты в детство впала или что? — раздражённо отозвался он. — Ещё дурацкие вопросы будут?

— Просто решила поинтересоваться, — стушевалась я.

— Кир, зачем же грубить? — нахмурился Петер. — Мы так хорошо сидели.

— Хорошо? А кто первым занервничал? Нечего тут.

Петер смущённо опустил глаза, и Кир спохватился:

— Извини, не хотел так резко…

— Нет, это я начала. Простите.

Мы пристыженно смолкли. В тишине раздавалось мягкое тиканье часов, и казалось, можно было услышать биение сердец друг друга.

Шумно выдохнув, Кир поднялся с пола.

— Боже. Ну и жалкое же зрелище мы представляем. Попили чаю, называется. — Он снова выдохнул и потёр виски. — Мечты, да? К чему вдруг ты об этом спросила?

К чему. Я и сама хотела бы знать, почему эти мысли так настойчиво преследовали меня. Почему именно они наполняли мои бессонные ночи и минуты бездельного одиночества. Задавая вопросы, я надеялась хотя бы ненадолго снять этот груз со своих плеч.

— Просто так. Недавно я пыталась вспомнить какую-нибудь свою мечту, но ничего не вспомнила. Может, у меня и вовсе нет мечты.

— Разве это плохо? — сказал Петер. — Я бы с радостью больше ни о чём не мечтал.

— Шутишь?

Он открыл было рот, чтобы ответить, но замялся, отвёл взгляд и неловко поёжился.

— Нет. Ни одна моя мечта всё равно не исполнилась.

— Обычное дело, — холодно произнёс Кир. — Навоображаешь себе не пойми чего, а потом…

Он осёкся. Шагнул от нас, встал спиной, будто бы рассматривал что-то на стене.

— Но как же все те счастливые люди со сбывшимися мечтами? — Петер склонил голову набок. — Если бы мечты всегда сбывались, наверное, каждый был бы счастлив.

Возникла пауза. Кир медленно развернулся. На его лице застыло недоумение, словно он не мог поверить тому, что слышит.

— Что ты несёшь? — пробормотал он, подавив нервный смешок. — Петер, и как только тебе удаётся быть таким… Твоя наивность однажды доведёт меня.

— Чего ты? — всполошился Петер. — Я же не сказал ничего такого.

— Ничего такого… Конечно, ты ведь и в жизни ничего не понимаешь. Думаешь, люди просто так говорят: «Бойся своих желаний»? Думаешь, это так легко — взять и исполнить чью-то мечту? Многие вещи попросту невозможны. Мечтаешь о чём-то годами, тешишь себя, может, только ради этого и живёшь, и что в итоге? Всё было зря. Всё было бессмысленно с самого начала. И как после такого я должен продолжать…

Звон. Кир вздрогнул. Трясущейся рукой Петер задел чашку, и она разбилась об пол. Остатки чая растеклись лужей.

— Извини, я сейчас всё уберу, — засуетился Петер.

— Уйдите уже.

— Кир, подожди… — хотела успокоить его я, но он не позволил.

— Мне повторить? Уходите. Я устал, у меня болит голова. Это моя комната, а вы всё никак не уйдёте. Могу я наконец побыть один?

Схватив растерявшегося Петера за локоть, я вытянула его в коридор. Сердце громко стучало в ушах, щёки горели. Меня захлестнул стыд. Стыд от бессилия, от безучастности, от слепоты к чужим чувствам.

Петер печально смотрел на закрывшуюся за нами дверь. Я тронула его за плечо:

— Ты только не принимай это на свой счёт, ладно?

— Но, — грусть плескалась в его серых глазах, — когда такое происходит, обычно виноват я.

— Сейчас никто не виноват.

— Правда? Ты правда так считаешь?

У меня защемило в груди от того, с каким облегчением он выдохнул после моего кивка. Не решаясь разойтись, отчасти потому что боялись остаться наедине с самими собой, мы ещё недолго постояли в коридоре. Молча, словно случайно встретившиеся далёкие знакомые.

Когда тишина стала невыносимой, мы пожелали друг другу спокойной ночи и скрылись за дверьми своих комнат.

От Лукии ничего не было слышно. Не то чтобы я ждала от неё новостей, но затянувшееся затишье слегка меня беспокоило. Близился ноябрь.

Одним особенно холодным вечером ко мне постучали. Недовольная комендантша, скрестив руки на груди, заявила, что мне звонят, и повела меня на первый этаж, в свой закуток, где на столе стояло несколько телефонов. Не прекращая ворчать, она куда-то ушла, наверное, чтобы не мешать моему разговору. Я подняла со стола трубку.

Голос на том конце был слабым и хриплым, но его тонкий, пусть и приглушённый, звон, напоминавший колокольчик, ни с чем нельзя было спутать. Лукия не знала номера моей комнаты, потому позвонила на общий телефон. Удивительно, что она не воспользовалась своим положением, чтобы приструнить комендантшу.

— Не волнуйся. Я скоро поправлюсь. И тогда мы обязательно встретимся.

Слушая её короткие фразы, прерываемые кашлем, я хотела как можно быстрее закончить разговор. Лишь бы Лукия отдыхала и не тратила силы попусту. Почему она так напрягалась из-за меня? Ничто не мешало ей попросить Бертрана позвонить мне или даже приехать. И всё же она сделала всё сама, словно так было должно.

Но уверенность в её голосе успокоила меня. Я знала, мне не устоять перед Лукией. Как перед капризами младшей сестры, которой у меня никогда не было.

— Буду с нетерпением ждать нашей встречи, — улыбнулась я в трубку.

Впервые за долгое время мне поступила пара заказов. Первый пришёл из Главного ботанического сада Тьярны, просьба помочь в сохранении одного из редких видов папоротников, внезапно поражённого болезнью. Как выразился сотрудник сада, болезнь похожа на ржавчину, но точно ею не является, а самое страшное — ничем не выводится. Меня это, впрочем, едва ли волновало. Ярко-оранжевый крап, разукрасивший резные листья папоротника, исчез наутро после моего визита.

Второй заказ был от отца-одиночки. Его восьмилетняя дочь, вдохновившись увлечением подруги, принесла домой пучок фиалковых листьев для разведения и уже уставила горшками все подоконники в квартире. Всё шло хорошо, пока девочка не уехала в Мирлтаун, погостить у бабушки с дедушкой. И даже такие неприхотливые цветы, как фиалки, начали вянуть в неумелых отцовских руках.

— Она расстроится. Она очень любит фиалки, — говорил он, понурив голову.

Я испытывала смешанные чувства. Конечно, мне было жаль отца, он держал маленький художественный магазин, почти не приносивший денег, рисовал нехитрые акварельки на заказ и по выходным подрабатывал в фотоателье, жертвуя то немногое время, что мог проводить с дочерью. С другой стороны, при первой же встрече мне захотелось сбежать. Казавшееся иррациональным, это желание имело под собой прочную основу: он напоминал мне Юлиана. И при каждом взгляде в его такие же песочные глаза сердце моё ныло.

Наспех разобравшись с фиалками, я покинула их скромную квартиру. Она тоже, несмотря на множество отличий, слишком походила на тот, когда-то бывший для меня уютным и родным дом, из которого я с таким трудом вырвалась.

Встревоженные воспоминания ещё долго терзали меня. Так долго, что субботним вечером я вышла под тёмное небо, на обжигающе ледяной ветер, одевшись слишком легко, и побрела по полупустым улицам. Мне было всё равно, куда идти, лишь бы подальше от чужих глаз. Лишь бы не слышать собственных мыслей. Щёки щипало и уши болели от холода, но именно это помогло мне отвлечься, почувствовать себя здесь и сейчас. Голова опустела. Пока вдруг за очередным поворотом мой взгляд не выхватил в ряду однообразных магазинчиков витрину художественной лавки. Я замерла на месте. Поёжилась от налетевшего порыва. Мне не мешало согреться.

Тихо звякнул колокольчик, лицо обдало тёплым, сухим воздухом, пахнущим бумагой и красками.

— Добро пожаловать! — раздалось из-за кассы.

Мир за порогом лавки предстал передо мной до того ясным и отчётливым, до того настоящим, что казалось, по другую сторону двери вовсе ничего не существовало. Были только стройные ряды тюбиков и флаконов, стопки бумаги и веера кистей. Такие знакомые, что грудь изнутри окатывало горьковато-сладкой волной. Я медленно шла вдоль стеллажей, прикасаясь ко всему, до чего могла дотянуться. Цвета калейдоскопом плясали в глазах, запахи кружили голову.

Чтобы получше разглядеть верхние полки, я сделала два шага назад и столкнулась с кем-то. Мгновенно наваждение растворилось, выбросив меня в реальность.

— Госпожа странница?

Я развернулась: передо мной стоял отец девочки, что разводила фиалки. Он смотрел с восхищением.

— Это правда вы? Простите, пожалуйста, я забыл ваше имя. — Голос его чуть заметно дрожал от волнения. Он поджал губы, пряча улыбку. — Спасибо вам огромное ещё раз. Моя дочурка будет так рада увидеть фиалки цветущими. И спасибо, что посетили мой магазин, госпожа странница. Это большая честь для меня. Если вам нужна помощь, я счастлив быть к вашим услугам.

Меня тронула его искренность, и теперь уходить, ничего не купив, было бы невежливо. Смущённая и растерянная, я обвела взглядом стеллажи.

— Тогда… покажете цветные карандаши?

Больше мне не хотелось ни убежать, ни спрятаться. Он взахлёб рассказывал про достоинства карандашей разных марок и, принеся чистый лист, восторженно отмечал особенности плотности и текстуры выходивших из-под моей руки штрихов. Он больше не напоминал мне Юлиана. Нет, блеск в его глазах был совсем таким же, как у Тау, когда тот говорил о птицах. И хотя я почти сразу решила, какие карандаши возьму, я позволила ему рассказать всё в мельчайших деталях. Улыбка не сходила с его губ.

Я возвращалась домой, неся греющий руки бумажный свёрток, и думала о том, что скоро начнутся снегопады. Мои мысли не метались, как обычно, в поисках предмета для рисования. Ещё не купив карандаши и бумагу, я знала, кого нарисую первым.

Где-то в агентстве хранилось наше общее фото, которое можно было взять за ориентир. Но я не собиралась ждать до понедельника. К тому же, мне хотелось нарисовать Лайонела по памяти. Так, чтобы его внешность, насколько бы далека она ни оказалась от действительности, отражала мои чувства к нему. А может, и чувства всех нас.

Положив перед собой золотую заколку, я сосредоточилась. Закрыла глаза и представила Лайонела. В нашу первую встречу, в день прощальной вечеринки. Он оживал в моём сознании, вырастал и наливался красками, словно распускающийся бутон. Ярко-красный и пышный, как амариллис. Его образ источал золотистый свет, чистый и тёплый, и казалось, я видела это сияние ещё вчера, но почему-то боль, которой оно отдавалось, была застарелой и царапала, точно затупившийся нож. С такой же болью Лайонел смотрел на меня тогда, прощаясь.

Я просидела над портретом полночи и, закончив, убрала его поглубже в ящик стола вместе с заколкой.

Франтишка всё меньше и меньше времени проводила в агентстве. Она стала позже приходить, говоря, что её задерживают в садике, а потом и домой начала уезжать раньше, ссылаясь на усталость. Обеды, что она готовила, становились проще и чаще повторялись. В гостиной скопилась пыль, полы в прихожей были усеяны следами от уличной обуви. Я взяла на себя мытьё посуды и поддержание чистоты на кухне. Никто не задавал вопросов и не выказывал беспокойства, потому что Франтишка оставалась такой же бодрой и улыбчивой, какой была всегда. Словно бы она почувствовала себя лучше после того случая с анонимным письмом.

И вот, одним пасмурным ноябрьским днём, Франтишка не пришла.

Какое-то время мы ждали. Потом сходили в магазин, и Кир приготовил еду. Я подумала, что уже давно так вкусно не обедала.

— Не в обиду Фани, но может, ты всегда будешь готовить, Кир? — сказал Петер.

— Тебе недостаточно того, что я делаю дома?

— Дома ты обычно кормишь нас полуфабрикатами.

— Какая разница, что есть? И вообще, я ненавижу готовить.

— Тогда нечестно, что у тебя это так хорошо получается, — надул губы Петер. — Я бы хотел научиться, но мне совсем не даётся.

Он спрятал руки под столом, точно стеснялся их.

Я собрала грязную посуду, Кир поставил вариться кофе. Франтишка так и не появилась. Я не могла вспомнить, когда последний раз снимала её чашку с полки. Стало тревожно.

Допив кофе, мы молча сидели на кухне втроём. Кир то и дело поглядывал на часы, Петер всматривался в окно, вертел головой, чтобы видеть то один, то другой конец улицы. Рисуя пальцами фигуры на поверхности стола, я пыталась отвлечься, но напряжение росло внутри, подбираясь к горлу. Я поднялась, расставила ровнее свободные стулья, вымыла посуду и плиту, подмела пол. Стоило остановиться хоть на секунду, как под рёбрами начинало жечь.

Из прихожей донёсся стук каблуков, и в двери показалась Мария. Вид у неё был мрачный.

— С Франтишкой что-то случилось.

Сердце моё упало, и, чтобы не свалиться вслед за ним, я схватилась за край стола. В глазах потемнело.

— Что ты узнала? — спросил Кир с лёгкой дрожью в голосе.

— Она уже две недели как не работает в детском саду. Я звонила ей домой, но она не отвечает. Кто-то должен к ней съездить. Будет лучше, если это сделаешь ты, Марта.

Я пришла в чувства и посмотрела на Марию. Мольба, читавшаяся в её холодном взгляде, напугала меня. Но ещё страшнее было от того, с чем мне предстояло бы столкнуться.

— Хорошо, — выдавила я. — Только возьму кое-что из дома.

К Франтишке я поехала сама. Трамвай приятно потряхивало, и эмоции унимались, позволяя мне мыслить более трезво. У меня не было плана действий. По правде, я не имела ни малейшего понятия, что делать. Мама сказала бы: «Ты разберёшься на месте». Но я сомневалась как в своей интуиции, так и в том, справлюсь ли вообще. Что бы меня ни ожидало, морально я не была готова.

В тот единственный раз, когда Франтишка пригласила меня к себе, мы испекли торт Юлиану на день рождения. Как же сильно всё изменилось за каких-то пару месяцев. Я шла мимо жавшихся друг к другу домов, высматривая номерные таблички, чуть бликующие в ярком свете фонарей. На домофоне нужного подъезда среди прочих значилась фамилия Франтишки. Ответа долго не было. Спустя минуту я заподозрила, что её могло не быть дома, но продолжила стоять под дверью, потому что всё равно не знала, где ещё искать. Вдруг гудки прервались.

— Да? — тихо прохрустел динамик.

— Фани, это я, Марта. Я… мы… У тебя всё хорошо? Ты не предупреждала, что берёшь сегодня выходной.

Динамик хрустел, но Франтишка ничего не говорила.

— Я могу зайти? Мы с тобой давно не виделись вне работы, не болтали о том о сём.

Домофон замолк. С щелчком дверь открылась, и я, сглотнув, ступила внутрь.

Она стояла на лестничной площадке. Свет, скроенный в прямоугольник окном между этажами, падал ей на ноги и резкой границей пересекал живот. Лицо оставалось в тени.

— Марта! — в её голосе слышалась улыбка. — Вот это сюрприз! Заходи скорей.

В квартире было сумрачно и прохладно. Не заперев за мной дверь, Франтишка засеменила по коридору и скрылась за поворотом. Судя по звукам, она суматошно приводила в порядок кухню. Комнаты были тёмными, однако, проходя мимо спальни, я смогла разглядеть смятую постель и разбросанные по полу вещи.

— Я, конечно, не ждала гостей сегодня, но сейчас что-нибудь сообразим. Ты голодная? Ничего готового у меня нет, и продуктов что-то тоже мало. Ох, как не вовремя всё покончалось, ха-ха!

Она металась туда-сюда, начинала делать одно и, бросив, тут же бралась за другое. Сполоснула пару стаканов из груды грязной посуды, смахнула крошки со стола, где он не был заставлен чем ни попадя, хлопнула дверцей шкафчика, едва ли посмотрев, что в нём лежало. Я замерла на пороге, наблюдая её хаотичные движения. Нечёсаные волосы, заношенная домашняя одежда.

— У тебя точно всё хорошо?

— Да, да. С чего это ты распереживалась? Потому что я работу пропустила? Это я так, почувствовала себя нехорошо, подумала, что заболела, но — ложная тревога, как видишь. А предупредить, да, в самом деле забыла, отвлеклась на что-то, наверное, а потом…

— Ты не говорила, что уволилась из садика.

— Ах, это, — её голос дрогнул. — Да-а, я решила взять перерыв, ну, небольшой, может, вернусь ещё или другое место найду, но пока хочется чуток отдохнуть от всего этого. Ты не подумай, я люблю детей, но порой, уф, они просто невозможно утомляют.

— Фани.

Всё это время она избегала смотреть на меня, а теперь, остановившись, повернулась спиной. Её руки казались тоньше, и тело целиком — совсем крошечным на фоне просторной кухни. Эмоции теснились в груди, толкаясь и просясь наружу, но я смогла произнести лишь:

— Что с тобой происходит?

— Ничего. — Франтишка обернулась, наконец открывая своё лицо, бледное, с тёмным кругами под глазами. — Просто устала немного.

Она улыбалась, но из последних сил держалась на ногах. Я подбежала, обхватила её за плечи и усадила на диван. Она не сопротивлялась и не издала ни звука.

— Отдыхай, я сделаю тебе чаю.

Кухня как будто увеличилась в размерах, и теперь уже я судорожно металась по ней, пытаясь отыскать, где что лежит. А Франтишка так и сидела, тихо-тихо, словно её не было вовсе. Блёклая тень самой себя.

Она не шелохнулась, когда я поставила перед ней чашку. Не обратила на неё ни малейшего внимания. Опустившись на диван рядом, я терпеливо выжидала. Волосы падали Франтишке на лоб, заслоняли глаза, но я видела её сжатые, чуть подрагивающие губы.

Чай остывал, а мы всё молчали. Без движения мне стало холодно, коленки затряслись, но это не согрело меня и не помогло снять накопившееся напряжение. В окно застучал дождь. Тишина наполнилась убаюкивающим шелестом. Франтишка протянула руку, взяла чашку, сделала глоток. И вдруг всхлипнула. Ещё раз и ещё. Склонив голову, она заскулила. Слёзы струились по её щекам, капали с кончика носа и растворялись в чае. Я осторожно забрала чашку из её ладоней, и тогда она закрыла ими лицо. Дождь усиливался.

Узел внутри меня распустился. Франтишка плакала, и мне становилось легче, словно это был мой собственный плач. Я поглаживала её по спине и слушала, как выравнивается её дыхание. Наконец Франтишка утёрла слёзы, отбросила волосы назад. Щуря красные глаза, она смотрела в потолок.

— Марта, почему всё так? Почему это происходит со мной? Сколько ещё?.. Вдруг это никогда не закончится?

— Закончится. Рано или поздно всё заканчивается.

— Рано или поздно… Но я не знаю, сколько ещё выдержу.

Я приобняла её, и Франтишка положила голову мне на плечо. Только в тот момент я заметила, как сильно она похудела.

— Мне всю ночь не спалось. И я много думала. Правда ли, что всё не просто так? Что я заслужила свои страдания. Есть ли в них какой-то смысл? Сейчас, когда Лвичека здесь нет… мне так его не хватает. Я ведь даже не знаю, встретимся ли мы ещё. Если не встретимся, то… Зачем мне моя жизнь, если я никому не нужна?

— Ты нужна нам, Фани. Мне, Марии, Киру и Петеру. Нужна агентству.

— Агентству-то я зачем? Из-за способности? — злилась Франтишка. — Всё это время я помогала абсолютно чужим людям просто из чувства долга перед Владыкой, потому что расплачивалась за прошлые ошибки. Но эта способность лишь делает мне больно, понимаешь? Здесь от неё нет никакого прока. Если бы только она была у меня раньше, никому не пришлось бы страдать. Тогда все были бы счастливы. А здесь, здесь… Скажи, тебе твоя способность сейчас тоже не нужна? Она бы больше пригодилась тебе там? — Франтишка подняла на меня полный надежды взгляд.

— Я не помню.

Она снова уткнулась в моё плечо, прижалась ко мне, точно маленький ребёнок.

— Я так устала. Не знаю, что делать, думать об этом изнурительно, а не думать невозможно. У тебя бывало такое? Как будто тебя в угол загнали. Каждый день, каждый день в голове одно и то же. Я не выношу, когда кто-то нарушает табу, но порой оно меня с ума сводит. Иногда мне очень, очень хочется вернуться. Совесть не позволит, правда. Но продолжать жить здесь… так тошно. Вот я и хочу поскорей уйти, поскорей получить Приглашение. Другого пути нет, — печально заключила она и глухо добавила: — Если бы только я могла усыпить саму себя навсегда.

По сердцу резануло. Я схватила Франтишку за руки, сжала её ладони.

— Что ты такое говоришь, Фани? Как можно?.. Почему?..

— Прекрати, — огрызнулась она и посмотрела мне прямо в глаза. — Не делай вид, что не понимаешь. Скажешь, у тебя никогда не было подобных мыслей? Да ты бы ни за что не попала в этот мир.

Я отпрянула, ослабила хватку, и Франтишка отняла руки. Конечно, она была права. Но отчего-то её слова ударили меня, сбили, как автомобиль на полной скорости.

— Ты должна понимать, каково это. Когда ты не можешь заставить себя встать с кровати, когда даже простое упоминание завтрашнего дня приводит тебя в ужас. Столько раз… столько грёбанных раз я желала уснуть и больше никогда не просыпаться.

Франтишка едва сдержалась, чтобы снова не расплакаться. Зажмурилась, потёрла переносицу, глубоко вдохнула. Силы её иссякли. Выдохнув, она откинулась на спинку дивана.

— Спой мне.

Дождь стучал в окно так громко, словно пытался разбить его. Я услышала звук чужого голоса, но не осознала, кому он принадлежал и о чём просил. Зрение затуманилось. Не было ничего, кроме плотного шума дождя. Пока Франтишка, тронув меня за рукав, не возникла передо мной, как из тумана.

— Марта, споёшь мне?

Язык еле ворочался во рту, губы будто онемели. Кое-как я выдавила:

— Зачем?

— Спой, пожалуйста. — Она легла на спину и перекинула ноги через мои колени. — Вдруг это поможет мне уснуть.

— Я не очень умею. И песни знаю только грустные.

— Пускай. — Она прикрыла глаза, сложила руки на груди. — Уже очень давно никто не пел для меня.

Как назло на ум не приходило не то что подходящей песни, вообще никакой. До чего же жалкой я была, раз даже простые просьбы заставали меня врасплох? Я смущалась собственной нерасторопности, собственных нерешительности и глупости, понимая: меньшее, что я могу сделать сейчас для Франтишки, — это спеть. Хоть как-нибудь, хоть что-нибудь.

Всё же мне хотелось приободрить её.

Давнее воспоминание запульсировало, забилось жилкой глубоко в затылке, и меня вдруг осенило. Мелодия заиграла в ушах, точно где-то внутри включили кассету, и слова сами полились из моего горла. Плавно и легко, как по проторённому руслу, словно я повторяла их каждый день. Странно, я не помнила, чтобы хоть раз пела эту колыбельную.

Будучи маленькой, я часто оставалась без родительского внимания и привыкла играть в одиночестве. Я могла подолгу тихонько сидеть в своей комнате, и если уставшие после работы родители забывали про меня, то мои игры затягивались допоздна и обычно заканчивались истериками. По крайней мере, именно это читалось в смутных образах, которые мне подсовывала память. Укладывая меня спать в такие дни, мама всегда напевала колыбельную. Что-то из старого мультфильма, название которого я забыла. Она пела, и кипящие во мне злость и огорчение унимались, их жар превращался в уютное тепло, и слёзы останавливались. Только глаза ещё пощипывало, когда я проваливалась в сон.

В тот вечер на кухне у Франтишки я снова это почувствовала. Теплоту маминой колыбельной, любовь её крепких объятий. Может быть, и пела тогда вовсе не я, а мама, пробившаяся в этот мир, потому что искала меня.

Как же давно я её не видела.

Песня оборвалась. Горло защекотало, и я зажала рот рукой, сдерживая рвущееся наружу, чем бы оно ни оказалось. Было больно, и страшно, и хотелось плакать навзрыд, плакать и плакать, пока она не придёт и не утешит меня, как умеет только она. Изо всех сил я подавила крик. Потому что знала: она не придёт, сколько бы я ни звала.

Наконец дрожь успокоилась и дышать стало легче. Я была опустошена и растеряна, сердце стучало глухо в грудной клетке. Дождь еле слышно шуршал за окном.

Франтишка дремала. Удивительно, что мой короткий срыв не разбудил её. Спутанные завитки волос разметались по дивану, а на лице застыло умиротворённое, почти счастливое выражение, делавшее его беззащитно детским. Я старалась не двигаться лишний раз, только бы её не потревожить.

Она проснулась около часа спустя. Приподнялась на локтях, села, тупо смотря перед собой. Неуверенно прикоснулась кончиками пальцев к щекам, к векам и нахмурилась.

— Пойду умоюсь, — пробормотала Франтишка и быстрыми шажками вышла из кухни.

Я встала с дивана и размяла затёкшее тело. Мне не было грустно или горько, всё улеглось, и на душе стоял непривычный штиль. Губы тронула невольная улыбка: дождь кончился. Оставалось последнее, что мне нужно было сделать.

Когда Франтишка вернулась, она долго не отрывала удивлённого взгляда от протянутого мною рисунка, прежде чем осторожно взять его. От волнения руки не слушались её.

— Марта, это… это просто…

Она так и не договорила. Щупала бумагу, водила по ней ладонью, словно хотела проникнуть сквозь неё, в нарисованный мир. К Лайонелу, окружённому золотыми искрами и красными амариллисами.

— У него такие глаза…

— Знаю, слишком печальные получились.

— Нет-нет, я не об этом. Он и правда смотрел так иногда. Но я думала, что, кроме меня, никто не видел этих глаз. Они очень настоящие.

Подержав рисунок ещё немного, Франтишка вернула его мне. И попросила бережно хранить.

Я осталась у неё на ночь, потому что она настояла, взамен позволив мне помочь утром с уборкой. И тогда, измотанные, мы укрылись толстым одеялом и, излив последние чувства, сквозь дремоту произнеся последние слова, уснули в обнимку. Мне не хватало этого банального человеческого тепла. В первые за долгое время я засыпала без тревог, без мыслей о завтрашнем дне или недосягаемом прошлом. Засыпала и не думала ни о чём.

Той ночью мне ничего не снилось.