Ловушка Пандоры (СИ)

Глава 9. По ту сторону безразличия (часть 1)

Мысли путались, набегая одна на другую, как волны во время бури. Мысли разбивались о скалы событий и сыпали мелкими, колючими брызгами. На теле не осталось живого места, и оно саднило, будто его завернули в стекловату.

Крик звенел в ушах. Огонь сжигал изнутри. Она горела. Падала. Кричала. Холодные касания. Ледяные руки хватали и утаскивали её во тьму.

Темнота пахла плесенью и сырой картошкой из погреба, в котором Аню заперли дворовые мальчишки. Она долго сидела под землей и сочиняла в темноте светлячков.

Светлячки горели красными огоньками и рассказывали о царстве мертвых глубоко под землей. Там, глубоко, все они сливались в единое ядро, образуя коллективное сознание и синхронизируя свои чувства, такие как: обида, горечь и боль за содеянное зло — они осмысливали свои преступления. Только через раскаяние души вновь могли вернуться к жизни за вторым шансом, исторгаясь магмой на Землю.

Вытащил Аню папа. Молодой, с живыми глазами. В том самом кашемировом пальто, что теперь носила Аня в память о прошлом. Он казался несокрушимым героем из мультфильмов. Прижимал к груди, ругал мальчишек, заперших Аню, обещал навалять им при встрече. Учил, как надо бить по носам. Он вернул её домой, к маме.

— Тише-тише, Нюточка! Спи, моя кроха, усни! Мама не даст тебя в обиду. Спи.

Под боком у мамы тепло. Мама пахнет зубной пастой и кедровыми орешками. За ней так легко спрятаться от всех бед.

Сосны вонзились кронами в серое небо. Ленивый свет обнимает их стройные стволы. Земля отталкивает нависающую сталь небес, источает могильный холод.

Как она оказалась в земле?

Смерть. Аня давно должна была уйти с ней. Она с детства знала, что ее судьба умереть ребенком. Но мама не отдала ее смерти. Мама решила, что Аня должна жить. Мама тогда еще до конца не понимала, что за жизнь всегда платят смертью.

— Ты будешь жить, Нюточка. Тебе сделают операцию, и все будет хорошо. У нас с тобой идеальная совместимость. Я стану донором.

Аня не выбирала, ей было только шесть. Она не могла выбирать.

— Ты — мое солнышко. Главное — ты будешь жить!

— Она умерла из-за тебя! Дитя смерти! — бессвязно бормочет отец, когда Аня пытается затащить его в дом, чтобы он не замерз пьяный на улице.

Он просто пьян. Не слушать его. Но слова забираются в душу, ранят навсегда.

— Она бросила меня одного! — пьяно цедит отец. — Лучше бы ты умерла! От тебя одни неприятности! Ты, как Екатерина Медичи — несешь за собой смерть.

«Да, от меня одни неприятности. Я несу смерть».

Жжет. Горит голова. И больно в груди.

Старик Егорушка наползает из темноты.

— А ты, деточка — должна страдать! Судьбинушка у тебя такая!

Нет. Не хочет Аня такой судьбы.

Она пытается быть счастливой. Отталкивает от себя старика. Он навис над ней. Его губы, сухие и тонкие, проваливаются в черноту зева. И лик перед ней уже не стариковский, а тот, что древнее всякого слова, всякого имени. Она не может вынести его истинного облика.

Голову жжет. Тишину пронзают крики. Её крики.

— Губит людей не пиво, — поет старик на кухне, а отец вторит ему: — Губит людей вода.

— Твои страдания способны зажечь свет в пустоте.

Это она несет смерть. Из-за нее они все погибли. Все, кого она любила в этой жизни, их больше нет. Мама, Матфей, Вадик, отец, Аришка… Она несет за собой лихо. Она виновата.

— Солнышко моё!

— Мама, зачем ты умерла вместо меня? Ты нужна мне.

Горит в голове. Горит пламя. Пожар. Ее тело в пожаре. Крики! Крики разрывают голову.

— Ну, что ты, доча? Не убивайся так, солнышко моё.

— Мама, — шепчут пересохшие губы. — Мамочка.

— Я здесь. Я с тобой! Ты справишься и всех нас спасешь!

А на губах соль, как после купания с мамой в соленых озерах. В тех водах, где нельзя утонуть.

***

— Рили, собираешься валяться, притворяясь больной?

Аня вся мокрая лежала на больничной койке. Волосы налипли на лицо. Дышать было больно. Голова тяжелая. Она силилась осознать происходящее, но смысл ускользал от неё.

— Ты меня вообще слышишь?! Камон. Нервная горячка — это диагноз, выдуманный истероидными дамами 19 века из-за недостатка мужского внимания. От твоей банальной истерики я бы прописал пару оплеух.

Аня видела Илью через замутненное стекло искалеченного сознания, в нём мерещилась серая бездна. Он сидел на стуле, закинув длинные ноги на больничную тумбу. В руках книга. Илья читал, изредка поглядывая на Аню поверх страниц и бросаясь откровенной ерундой, вроде:

— Довольно живенько твой Федор Михайлович рассказывает о совращении девочки в главе «У Тихона». Я даже слегка возбудился. Мастер слова, что тут сказать! Хочешь, почитаю вслух?

Во рту сухо, от чего язык кажется большим, неповоротливым булыжником.

— Уходи, — получается хрипло и едва слышно.

— И как такая правильная девочка может любить такого неправильного дядю? — продолжал Илья. — Дядю, сублимирующего в романе наклонности к педофилии. Ай, как не хорошо. Неспроста современники, типа Тургенева, не любили этого хуманиста за грязные шуточки.

Тело Ани ломало. Оно ныло. Мешались раскосматившиеся влажные волосы. И очень хотелось воды.

— Уходи, — как будто ворона каркает где-то над ухом.

Хочется пить, но нет сил подняться, а Илью просить она ни за что не станет.

— Да изи. Вот только, знаешь ли… — он встал и подошел к окну, загораживая собой тусклый серый свет. — Тебе тут недолго валяться в комфорте, — он брезгливо поморщился, осмотрев палату. — Ну, ок, в относительном комфорте. В любом случае, не в общей палате с другими психами. Ведь за тебя главврача умоляла… Как ее? Старуха здесь шастает?

— Ольга Егоровна, — прошептала Аня и закашлялась.

Илья взял стакан с тумбочки и поднес его к её пересохшим губам. Аня жадно припала к воде.

— Она самая, — согласился он. — Но главврачу эта каморка самому нужна, сама понимаешь. Долго он на уговоры бабуськи вестись не будет. Сколько на общую палату приходится психов? Ты ведь, насколько мне известно, тут работала, знаешь, что психи любят делать с другими психами по ночам? И действие нейролептиков тоже, надеюсь, знакомо. Чувствуешь же, как феназепам с тобой хорошо поработал. А дальше больше.

Аня поперхнулась и закашлялась. Вода изо рта брызнула во все стороны. Илья отпрянул и, морщась, стал старательно вытираться салфетками.

Она знала все прелести психушки и лекарств, которые скорее добивали психику больных, чем лечили её. Но деваться ей было некуда, да и незачем. Какая теперь разница, что будет? И будет ли что-то вообще?

Может, пока за ней нет присмотра, стоит покончить с этим? Покончить, пока не поздно, пока еще кто-нибудь не умер из-за неё? Ведь она проклята.

— Уходи.

— Ну, как же я могу бросить даму в беде, — ухмыльнулся Илья.

Её больше ничего здесь не держало. Главное сделать все правильно. Резать вены нужно вдоль, а не поперек. Кровь будет капать на холодный кафель. Отключится Аня быстро, осядет на посеревший от времени кафель. Её тело найдет санитарочка, поднимет крик.

И никто о ней не заскучает, не заплачет. Она теперь совсем одна.

Кроме, разве что… Здесь работала старенькая женщина, которая просила за неё. Что если Аню обнаружит Ольга Егоровна?

Одинокая старушка когда-то прикипела к Ане сердцем, а ведь сердце у нее совсем больное. Оно может и не вынести такого зрелища. Аня так живо нарисовала перед глазами Ольгу Егоровну, хватающуюся за грудь, что сразу расхотелось стать тому причиной. Глупость сгенерировалась, и никак не хотела развенчиваться, хотя бы тем фактом, что Ольга Егоровна на своем веку и не такое видывала. Аня же назначала для своей смерти слишком высокую цену.

— Думаешь вскрыться? — вклинился в мысли голос Ильи.

Она успела забыть про него. Как же он был самодоволен — до тошноты. Привиделось, что это он найдет её труп в туалете. На пару мгновений остановит на ней равнодушный взгляд и брезгливо отвернется. Он пойдет по жизни дальше и никогда не оглянется на больничный туалет, никогда не вспомнит про девушку, которая там умерла.

Захотелось жить вопреки этому всепоглощающему безразличию. И вновь расхотелось.

Зачем он здесь? Развлекается? Какие у богатых мальчиков жестокие забавы и аппетиты растут день ото дня.

— Что тебе нужно? — спросила она, надеясь поскорее избавиться от его присутствия. Взять с неё все равно было нечего, и как только он это поймет, то исчезнет.

— Предлагаю помощь, — неожиданно озвучил Илья.

— Ты ничем не можешь мне помочь.

— К примеру, я могу помочь похоронить останки твоих близких. Или ты об этом еще не думала? Хочешь, чтобы закопали в общей безымянной могиле, как безродных псов?

Аня действительно была большой эгоисткой, она и не вспомнила про свой священный долг — похоронить родных по-человечески. Она даже не знала с чего и на что всё это начинать вспоминать. Но помощь Ильи казалась помощью нечистой силы. Она ни на грамм не верила в его доброту и бескорыстие — ему что-то от неё было нужно.

— Мне нечего дать взамен, — призналась она.

— Ошибаешься, — усмехнулся Илья. — Человек — это ресурс. Я помогу тебе с похоронами. На время своих трудностей поживешь у меня. А взамен, когда понадобиться, ты поможешь мне.

— У меня ничего нет! — повторила она, уже понимая, что всё равно согласится, потому что другого выхода она не видела, а искать его не было сил.

— Это пока, — загадочно пожал он плечами.

Аня прикрыла глаза и с горечью заметила:

— Как в той сказке: пообещать то, о чем не знаешь, что оно у тебя есть?

— Что-то типа того.

— Там все эти обещания плохо закончились.

— А я-то думал, что с этого и началась сказка, — резонно подытожил он. — Собирайся, у нас много дел.

***

Аня с Матфеем шли мимо палатки с цветами. Продавщица окрикнула их: «Молодой человек, порадуйте девушку розочкой, я скидку сделаю». Матфея предложение не заинтересовало.

Тогда это её задело, хотя, по обыкновению Аня не подала виду. Только все думала о том, что ему для неё жаль цветочка. Он ей ни разу даже сирень не дарил, хотя всем девочкам по весне мальчишки носили охапками. Одноклассницы между собой долго потом хвалились, как сильно они любимы «вторыми половинками» и делали красивые снимки с букетами и своими хмурыми половинками для соцсетей.

Дело было даже не в цветах — ей не перед кем было ими хвастать и некуда с ними фотографироваться, обижало скорее то, что Матфей не воспринимал её, как ту девушку, которой можно и нужно дарить цветы.

Уже прощаясь, Матфей, словно бы почувствовав ее обиду, смущённо признался:

— Ты знаешь, Ань, мне кажется, если у смерти есть запах, то она пахнет цветами. Хрень, конечно.

Он протянул ей шоколадку и зашагал прочь широкой пружинистой походкой.

У Матфея было много странностей, и все они были настолько не от мира сего, что лишь добавляли ему очарования. Вот и тогда она вмиг забыла про обиду и улыбнулась.

А сейчас Аня поняла, что смерть действительно пахнет цветами.

Полупустой прощальный зал. Приглушенный свет. Черные шторы. Погребальные венки. В открытом гробу — Вадик, остальные в закрытых, отчего начинаешь сомневаться, а там ли они вообще?

На Вадика смотреть было невмоготу. Подумалось, что лучше бы и не открывали, как остальных. Их она запомнит живыми. Вадик же навсегда останется в памяти мертвым.

Странно было ничего не ощущать, будто пожар выжег всю боль и печаль. Только ноги то и дело предательски подгибались, и темнело в глазах. Тогда приходилось или тяжело опираться на Илью, или садиться на скамейку. Все происходящее виделось, как будто со стороны.

Илья, как всегда, вел себя спокойно и отстраненно. Механически придерживал её за локоть. Иногда пропадал, отдавая какие-то распоряжения.

Шепотки. Таха всхлипывает над гробом Вальки. Из их братии только старик Егорушка постеснялся прийти, остальные же припёрлись с заметной надеждой, что им нальют, поглядывали по сторонам.

Когда гробы вынесли, к Ане подошла зареванная, уже подвыпившая Таха, протянула помятую коробку из-под обуви.

— На вот, Егорушка просил передать, на случай если, того, сам не сможет прийти, — хрипло сообщила она и, всучив Ане коробку, пошатываясь, побрела прочь.

Аня и рта не успела открыть. Отложила презент, не посмотрев, и чуть не забыла в прощальном зале. Коробку, брезгливо держа через платок, сунул в багажник Илья. С таким видом, будто это и не коробка, а ящик Пандоры. Платок он потом выкинул и долго вытирал руки влажными салфетками.

Похоронили всех рядом. Пятнадцатого декабря. Снег шел большими хлопьями. Все побелело, даже небо. Протоптанные тропинки с вдавленными в землю гвоздиками указывали покойникам дорогу к дому, в который им уже никогда не вернуться.

Над могилкой детей поставили памятник — ангела, обнимающего их души крылами. Отца закопали рядом с матерью, а Вальку с детьми чуть в стороне.

Комок мерзлой земли Аня кинула только в могилу отца. Он глухо, камнем стукнулся о крышку гроба. Больше она никому не смогла кинуть земли, рука не поднялась. А потом в машине ехала и жалела, что не кинула — ведь неспроста придумали, что нужно кидать.

И слез не было. Больше совсем не осталось слез, и за эту сухость тоже было стыдно. И за то, что в этот момент она думает о том, что ей за что-то стыдно, делалось совсем гадко.

***

Илья привез Аню к одному из самых высоких и современных зданий в городе. Первым делом, открыв багажник, он указал на Егорушкину коробку.

— Забирай эту дичь.

Они поднялись на вершину небоскреба. И прямо из лифта зашли в роскошную квартиру. Потом Илья вставил ключ и ввел какой-то код, запирая лифт.

Аня, ежась, плелась за Ильей. Квартира была двухэтажной. Он показал ей кухню, гостиную, тренажерный зал, библиотеку. Потом они поднялись на второй этаж. С лестничной площадки в разные стороны расходились двери. Илья махнул влево.

— Там моя территория, — сказал он, и повел ее в правую дверь. — А ты будешь жить тут.

Предложенные апартаменты: гостиная, спальня, ванная комната и гардеробная, были раз в десять больше всей сгоревшей квартиры Ани. Тяжелые занавески на панорамных окнах, картины, высокие потолки, мебель в духе царских дворцов — казалось, что она в музее. Единственное что порадовало — пианино цвета слоновой кости.

Илье кто-то позвонил, и он уехал. Не сказал куда и на сколько, только у лифта небрежно отмахнулся, что по делам. Она и не выпытывала, чувствуя скорее облегчение, что осталась одна. Илья действовал ей на нервы, вызывая тревогу и страх.

Аня побродила по квартире. Среди всей этой чужой обстановки ей сделалось так жутко и тоскливо, будто она призрак.

Посидела на огромной кровати с балдахинами. Встала.

Чуть поодаль стоял диван. Она легла на него, свернулась клубочком и задремала. Замелькали беспокойные картины снов. Один из них особенно запомнился.

Маленький мальчик с синими глазами в манеже трясет погремушкой единорога. Расплывается сам себе в добродушной улыбке. И вдруг его контуры начинают светиться синеватым светом, свет поглощает в себя мальчика, а когда тускнеет, из него появляется золотисто-белый единорог. Вернеежеребенок единорога. Он взмахивает крылами. Гарцует под потолком, из рога бьется сноп синего света. Свет наталкивается на едва заметные колебания воздуха и пробивает его, образуя не то проход, не то портал, за которым виднеется дивный сад. Жеребенок, радостно заржав, устремляется туда…

Когда Аня открыла глаза, взгляд её уперся в ту самую коробку, которую Таха передала ей от Егорушки.

Коробка чужеродно стояла на белоснежном, с золотой инкрустацией журнальном столике. Обычная коробка из-под дешевой обуви. Даже страшно представить, что этот полубезумный старик мог туда засунуть в качестве прощального сюрприза.

Аня взяла коробку, села на пушистый белоснежный ковер, подумав, как тяжело, наверное, сохранять его белизну и пушистость. Открыла, и глаза округлились.

Каким образом вещи из ее сгоревшей квартиры могли попасть к Егорушке? Каким образом ему удалось их спасти и зачем? И на похороны не явился.… Что если — это он поджег её дом? Аня вспомнила старика и отогнала от себя эти мысли — при всей своей ненормальности он не был злодеем.

Она сосредоточилась на сбереженных, дорогих ей вещах. Портрет, который нарисовал Матфей для Ани еще в школе. Надпись на обратной стороне была смазана от её слез: «Ты хорошенькая. М.Ж».

На портрете Аня, действительно, вышла хорошенькой. Она вспомнила, как долго он ее рисовал, а она должна была сидеть неподвижно и улыбаться, отчего аж щеки сводило. Матфей так смотрел на неё, что по телу пробегала тёплая волна. Тогда было настоящей каторгой сидеть и не двигаться, а сейчас она все отдала бы за то, чтобы посидеть вот так перед ним.

Комикс Матфея, который Аня отобрала у Ильи на похоронах, тоже лежал здесь. Она тогда толком так и не полистала его — все было не до того, да и не хотелось расцарапывать свою боль и тоску.

А теперь торопиться уже и некуда. Боль больше не имела над ней никакой власти.

Аня открыла первую страницу и стала рассматривать картинки. Главная героиня — девушка с черными, густыми волосами до самых пят и глазами цвета сирени. Она походила на эльфийку, тоненькая в кости, воплощение хрупкости и женственности. Девушка не то, что вписывалась в современные стандарты красоты, но завораживала и притягивала взгляд. Эта красота была вне стереотипов, вне времени, вне критики…

Интересно, чьим образом Матфей вдохновлялся? Может, это какая-то модель или актриса? Хотя, вряд ли. Такую, раз увидев, Аня никогда бы не забыла, и транслировали бы её образ отовсюду. Нет, девушка, скорее всего, если и существовала, то в окружении самого Матфея — рядом с ним. Только, наверное, рисуя, он её приукрасил, как и Аню, когда-то. Кольнуло ревностью, Аня поймала себя на том, что начинает сравнивать. Сглотнула подступившую к горлу обиду.

Стала всматриваться в историю. По сюжету девушка — бездушная княжна, которая высасывает души фаворитов через поцелуй. В конце она убивает поцелуем блаженного дурачка на паперти, которого Матфей нарисовал с себя. Деревенские жители хватают её и ведут на костер. Предпоследний кадр, она горит, и огонь расплавляет её прекрасные черты в жуткую гримасу. Последним кадром на пепелище сидит тот самый дурачок Матфей, судя по прозрачности — призрак и, держа обгорелый череп девушки, наклоняется к нему для поцелуя.

Атмосфера и сюжет комикса были настолько мрачными, что Ане сделалось не по себе. Нет, стать музой такого кошмара ей совсем не хотелось. Она отложила комикс тряхнула головой, отгоняя жуткие картинки — своих хватало, и переключилась на другие вещи в коробке.

Взяла в руки рисунки Вадика и неординарное решение задачи Арины, за которое её хвалила учительница. Аня тогда вырвала листок с двумя пятерками из тетрадки и повесила на стену. А вот и фенечка, которую для неё сплели из мулине Вадик с Ариной. Она редко её носила, потому что украшения на работу нельзя. Аня повязала фенечку на запястье.

Мамина фотография. Мама такая красивая в вечернем платье. Смущенно улыбается, будто стесняется своей красоты.

Аня прекрасно представляла себе эту сцену. Папа фотоаппаратом ловит мамину улыбку и не может сдержать своей. Её папа. От папы у нее ничего не осталось…

Хотя… Аня заглянула в коробку. На дне каким-то чудом уместилось отцовское кашемировое пальто. Она вытащила его, обняла. Оно до сих пор хранило запах его сигар, которые он курил до того, как все случилось.

Встретятся ли они с мамой там, по ту сторону жизни?

Нет, Аня знала, что по ту сторону — ничего нет, лишь покой. Но покой — это не так мало. Теперь, когда близкие упокоены в земле, она могла уйти следом за ними. Но она уже не может уйти. И дело было даже не в обязательствах, которые она сегодня почувствовала перед Ильей. Ей просто хотелось жить. Она пока не понимала, как жить, когда так больно, но жить, несмотря ни на что, ей хотелось. Жить, хотя в жизни исчез всякий смысл.

По телу пробежал холодок. Она подошла к роялю, ласково погладила дорогой инструмент, села перед ним на высокий круглый стул. Длинными узловатыми пальцами, над которыми часто подсмеивался Матфей, откинула крышку, обнажив клавиши.

Когда-то, когда еще была жива мама, к ним домой приходил учитель музыки и пророчил Ане большое музыкальное будущее. Восхищался её длинными, сильными пальчиками и тем, с какой быстротой она схватывала материал. Когда мама умерла, учитель приходить перестал, вместо него появился Егорушка.

Вспомнился фильм: «Лабиринт Фавна». Когда она его посмотрела, до ломоты хотелось сыграть ту мелодию, что сочинил к фильму Хавьер Наваррете: «Много-много лет назад».

Аня стала напевать, беря звук на пробу. Пальцы легли на клавиши. Холодные льдинки согреваясь, задвигались под руками. Напев грустный, щемящий полетел свободней. Это был напев маленькой девочки, что потеряла всю семью и спряталась в сказочный мир грез.

Она вся ушла в музыку. Вся отдалась ей. Уже казалось, что между ней и музыкой нет никаких границ, что она сама и есть эта музыка, и больше ничего нет.

— Кек, у всех, живущих здесь женщин тяга долбать по клавишам? — Аня вздрогнула, подняла взгляд. Илья стоял у окна, кажется уже довольно долго. — Техники тебе, конечно, не хватает, но компенсируешь напором и голосом.