Лучи из пепла

«ЗАМОК РЫБНОГО ПАШТЕТА»

По-настоящему расцвел «город мира» лишь после того, как в его хронически пустые сейфы начали поступать прибыли от новой войны, или, как ее деликатно именовали, «конфликта» в Корее. Премьер-министр Японии Иосида назвал военные заказы американских войск в Корее «манной небесной», спасшей японскую экономику, которая захирела после программы austerity (программа экономии) американского финансового советника Доджа. Бывшая цитадель военной экономики Японии, Хиросима была особо щедро осыпана американской «манной». Со времени окончания войны старые военные заводы разрушенного атомной бомбой города перестроились на производство пассажирских судов, железнодорожных рельсов и платформ для перевозки машин. Но сбыт мирной продукции оказался не так легок. Зато теперь военные заводы весьма усердно ремонтировали джипы и пулеметы, изготовляли понтонные мосты и штурмовые катера для комбинированных операций, производившиеся еще во время второй мировой войны, но затем «замороженные» в 1945 году.

Статистические данные за 1950–1952 годы показывают, какими скачками поднималась вверх экономика Хиросимы. В этом городе начали много зарабатывать и много тратить. Район «сити» рос как на дрожжах. Увеселительные кварталы облекались в новые, роскошные, сверкающие одежды из неоновых ламп, бары и прочие заведения этого типа процветали так, как они процветали когда-то в «великие времена». Солдатам, воевавшим в Корее, пришлось немало удивляться (если у них вообще было время удивляться): почти на всех их машинах белой масляной краской было выведено «Хиросима» — название города, который всего лишь пять лет назад считался символом прекращения войн. Объяснялось это явление весьма просто: на каждом предмете военного снаряжения, вновь приведенном в состояние боевой пригодности, по существовавшей традиции ставилось название города, где этот предмет снаряжения был возвращен к жизни.

Если в первые годы после «пикадона» Хиросима напоминала поселок золотоискателей на Диком Западе, то теперь центр, застроенный вперемежку одноэтажными и многоэтажными домами с прилизанными фасадами и плоскими крышами, опутанный целой сетью проводов, ослепляющий крикливыми рекламами, все больше и больше походил на Мэйн-стрит в каком-нибудь калифорнийском городе. Даже крытые торговые ряды, напоминавшие до взрыва атомной бомбы азиатские базары с их кривыми пестрыми улочками, выглядели теперь совсем как элегантные пассажи в западных столицах. Довоенная Хиросима славилась уютом — в этом она не уступала маленьким заштатным городишкам. И, хотя западнояпонский гарнизонный город считался несколько заспанным, его ценили за особую свойственную ему невозмутимость. Чиновники в те времена очень охотно переводились в Хиросиму. Когда до 1940 года в Японии говорили, что Хиросима — приятный город, под этим понимали ее жизненный уклад, безмятежный и размеренный.

Но теперь со всем этим было покончено. Нельзя же было, в самом деле, «планировать» очаровательные устричные ресторанчики на берегу Оты или тихие чайные домики, живописные семейные садики или узкие улочки! Теперь Хиросиму часто называли «новым Чикаго», ибо японцы, воспитанные на штампованных американских фильмах, именно так представляли себе этот второй по величине город США. И Хиросима всячески старалась оправдать свое прозвище: в иллюстрированных журналах она тешила воображение охотников до сенсаций рассказами о многолетней междоусобице двух гангстерских банд Хиросимы — банды Ока и банды Мураками. Таких междоусобиц Япония до тех пор не знала. Только в сентябре 1952 года, когда дело дошло до открытого уличного побоища между бандами, полиция вмешалась в дела гангстеров. Впрочем, и в это время она не сделала серьезной попытки ликвидировать преступный мир Хиросимы, который влиял на все сферы жизни города, в особенности на политическую.

На тех местах, где в первые послевоенные годы вырастали временные, наспех сколоченные бараки, в эру «процветания» воздвигались «солидные» строения; их становилось все больше и больше. С лихорадочной быстротой строились здания банков, универсальных магазинов, радиостанций, газет и различных официальных учреждений. В 1950 году католики заложили пышный «кафедральный собор мира», а токийские власти приступили к постройке обширного комплекса административных зданий; об этих зданиях с гордостью говорили, что они по размерам будут уступать разве лишь «дворцам», где помещались столичные административные учреждения. Даже университет в Хиросиме получил возможность отремонтировать свои сильно поврежденные корпуса и насадить обширный «сад мира»; деревья и кустарники для сада присланы по его просьбе учебными заведениями самых различных стран.

Теперь, когда благодаря войне в Корее сейфы промышленников ломились от денег, японские министерства начали отпускать Хиросиме средства для претворения в жизнь закона «о восстановлении города мира» — те самые средства, которые они обязались давать уже с 1949 года. Однако и сейчас чрезвычайные субсидии отпускались с множеством оговорок и условий. Мэр Хамаи хотел строить на дополнительные средства в первую очередь школы и квартиры, а также проводить канализацию. Но это ему не разрешалось. Министерства финансов и восстановления требовали использовать чрезвычайные кредиты на осуществление тех проектов, которые были специально посвящены дню 6 августа 1945 года, иными словами, для возведения монументальных, «представительских» зданий.

Градостроительным шедевром и духовным центром «города мира» должен был стать Парк мира, заложенный на острове между двумя рукавами реки Ота. Здесь предполагалось построить памятник жертвам «пикадона» — атомный музей для коллекции профессора Нагаока, размещенной до сих пор в одном бараке, и выставочный зал. На этот «остров воспоминаний» должен был вести новый мост, так называемый Мост мира. Однако, когда профессор Тангэ, ученик Корбюзье, представил проект паркового ансамбля — центра «новой Хиросимы» — соответствующей инстанции в Токио, ему немедленно ответили, что проект слишком грандиозный и дорогостоящий. Но мэр Хамаи не дал себя запугать; он заявил, что недостающие средства предоставит сам город, лишь бы воплотить план Тангэ в жизнь, пусть не сразу, а по частям.

Вскоре, однако, власти в Токио начали чинить городу новые препятствия. Узнав, что, согласно проекту, под памятником жертвам атомной бомбы предполагалось захоронить пепел десятков тысяч людей, погибших от «пикадона», правительственные чиновники вытащили на свет божий старый закон, запрещавший устраивать могилы в парках. В результате под гладким серым надгробием кенотафия[31] мог быть погребен лишь список убитых и пропавших без вести.

Но на территории будущего Парка мира уже находилась небольшая братская могила; в ней были погребены останки погибших от атомной бомбы учеников одной хиросимской средней школы. Собственно говоря, во время подготовительных работ к разбивке парка могилы следовало ликвидировать. Но власти Хиросимы проявили достаточно такта: они сделали вид, будто ничего не знают о захоронении. А когда родственники жертв «пикадона», покоившихся в этом жилище смерти, захотели поставить на могиле небольшое надгробие, им дали понять, что они могут это сделать в какое-нибудь из воскресений. Тогда официальные инстанции так и не узнают о их «противозаконных действиях».

В августе 1952 года был освящен главный памятник жертвам атомной бомбы в Парке мира. Простой и красивый, он был сделан из серого гранита и напоминал по форме крышу старого японского дома. Однако надпись, высеченная на памятнике («Покойтесь в мире. Ошибка никогда не должна повториться»), тотчас же вызвала недовольство среди части населения Хиросимы. Многие считали, что эта надпись может быть истолкована как признание вины самих жертв атомной бомбы.

Одна рассерженная мать потребовала даже, чтобы имя ее ребенка было вычеркнуто из списка жертв, положенного под могильную плиту: ведь ее трехлетний сынишка не совершал никакой ошибки.

Чем больше восстанавливалась Хиросима, чем скорее нормализовалась ее жизнь, тем глубже становилась пропасть между «хигайся» (жертвами атомной бомбы) и остальным населением города. Дома и улицы вырастали на месте руин, но люди, пережившие «пикадон», по-прежнему оставались калеками, день ото дня теряя силы.

В 1947–1948 годах создалось впечатление, что больные лучевой болезнью постепенно выздоравливают. Число преждевременных родов уменьшилось. Исследования семени показывали, что бесплодные мужчины стали снова способны иметь детей, «келоиды» заживали, процент гемоглобина у людей, страдавших анемией и общей слабостью, вновь приблизился к норме. Не только официальные пропагандисты оккупационных властей, но даже некоторые японские врачи поспешили сделать из этих фактов неоправданно оптимистические выводы. Во всем мире опять распространялась легенда, будто сбрасывание атомных бомб на Японию едва ли имело существенные последствия для здоровья людей.

Укоренению этого ошибочного мнения немало способствовала американская цензура. С 1952 года цензура соответствующим образом препарировала не только газетные статьи, радиопередачи и книги, упоминавшие об атомной бомбе, но и публикации японских ученых.

Упорная политика «засекречивания» последствий атомной бомбы (она проводилась и в самой Америке) приводила к весьма плачевным результатам. Уже 14 октября 1945 года специальное подразделение американской армии под командованием полковника Мэйсона закрыло Армейский госпиталь для изучения и лечения атомных болезней, оборудованный в Удзина, неподалеку от Хиросимы, на бывшей прядильной фабрике, и конфисковало все оказавшиеся налицо научно-исследовательские материалы. Японским врачам, которые всего лишь месяц назад создали эту первую в мире клинику лучевых болезней, было предложено немедленно возвратиться в Токио. Правда, им удалось спасти большую часть своих записей. На основе этих записей они, собравшись в уединенном курортном городке в горах Хаконе и воспользовавшись помощью соответствующих специалистов, за несколько недель составили обстоятельный доклад, который затем собственноручно отпечатали на небольшом печатном станке. Так 30 ноября 1945 года в Японии появилось первое специальное исследование о последствиях атомного взрыва для здоровья людей. Однако «появилось» оно лишь в кругах специалистов, где его тайком передавали из рук в руки, наподобие нелегальной листовки. Возможно, именно поэтому указанный доклад японских врачей никогда не упоминался в подробном списке трудов, составленном американской АБКК. В октябре — ноябре 1945 года в клиниках Хиросимы, занимавшихся с августа 1945 года изучением последствий «новой бомбы», появились специальные американские подразделения. Они конфисковали не только анатомические препараты, полученные учеными после резекции трупов жертв атомного взрыва, но даже научный фильм, который профессор Тамагава демонстрировал при вскрытиях в госпитале почтовых служащих, и около двадцати портретов больных лучевой болезнью, сделанных художником Моя с натуры. Тамагава вспоминает, что ему запретили говорить о своей работе даже с американцами, кроме тех случаев, когда последние докажут, что они облечены специальными полномочиями.

Американская политика запретов сильно обескуражила японских ученых. Во времена, когда в стране господствовала собственная военщина, они считали, что отношение к научным исследованиям на Западе является образцом демократии. После капитуляции Японии они надеялись получить наконец свободу творчества. А вместо этого части из них было запрещено проводить исследования и публиковать свои труды, и притом в еще более категорической форме, чем во времена военной диктатуры. На одном из чрезвычайных заседаний, созванном в 1946 году министерством просвещения, д-р Нисина — всемирно известный исследователь в области ядерной физики, ученик и помощник Нильса Бора — сказал, обращаясь к двум представителям штаба Макартура: «Мы не. собираемся исследовать способы создания и применения атомной бомбы. Мы хотим только одного — изучить последствия атомной бомбардировки Японии и тем самым внести свой вклад в мировую науку».

Гораздо резче поставил вопрос профессор Цудзуки, занимавшийся лучевой болезнью: «В ту минуту, когда я говорю здесь перед вами, в Хиросиме и Нагасаки люди умирают от новой, «атомной» болезни, загадка которой еще не решена. До тех пор пока мы лишены возможности докопаться до истины, врачи не будут знать, как лечить своих больных. Нельзя наложить запрет на изучение какой-либо болезни, нельзя запретить публикацию научных трудов по вопросам медицины. Это… противоречит всем законам человечности».

Правда, в последующие годы политика строжайшего засекречивания биологических и медицинских исследований японских теоретиков была несколько смягчена. Но, несмотря на это, ученые, пришедшие к пессимистическим выводам, не осмеливались публиковать свои работы. Профессор Дзан Ватанабэ из университета Хиросимы, например, продержал свой обширный труд об одной из групп жертв атомной бомбы до конца оккупационного режима. По его словам, американские власти заявили ему: «Мы не запрещаем никаких научных публикаций. Но, если мы сочтем, что ваши научные труды могут нанести ущерб оккупационному режиму, мы предадим вас суду военного трибунала. Извольте с этим считаться».

В результате до конца оккупации, то есть до 1951–1952 годов, даже в самой Хиросиме не было известно ничего определенного о характере хронических проявлении лучевой болезни, а также о природе более поздних заболеваний, с той или иной степенью вероятности приписываемых действию «бомбы». А ведь тысячи больных долгие годы страдали от последствий «пика-дона». У многих — но далеко не у всех — болезнь сразу же принимала острые или ярко выраженные формы. У них находили лейкозы (рак крови), язвы во внутренних органах и поражения глаз, то есть заболевания, которые почти наверняка объяснялись действием радиоактивности.

Однако у еще большего числа жителей Хиросимы, переживших атомный взрыв, заболевания носили гораздо менее выраженный характер. Эти больные жаловались на частые головокружения, головные боли, тошноту, быструю утомляемость. Самые, казалось бы, обычные и безобидные болезни становились у них хроническими. Если такой больной простуживался, то ему требовалось, к примеру, гораздо больше времени для выздоровления, чем обычно; а если он получал травму, раны заживали у него дольше, чем у других. Ситуация была такова, что около семидесяти тысяч человек, находившихся 6 августа 1945 года в пределах трехкилометровой зоны вокруг эпицентра взрыва атомной бомбы, потеряли значительную часть своей жизненной энергии и способности восстанавливать силы.

Господин Уэмацу — отец «девушки с палочкой» — был одним из тех, кого поразило это труднораспознаваемое заболевание. Он занемог сразу после «пикадона» и все не выздоравливал.

В конце концов Уэмацу, у которого атомная бомба отобрала и источник его существования — кузницу, и здоровье, окончательно слег. И семнадцатилетней Токиэ пришлось подумать о куске хлеба для себя и своей семьи.

Она рассказывает:

«В один из зимних дней, когда шел сильный снег, я отправилась в бюро по найму… Ожидая своей очереди, я дала себе торжественную клятву, что больше не буду «избалованной младшей дочерью». В первой же мастерской, куда меня направили, я получила отказ. Во второй мне сказали: «Мы не принимаем на работу калек». В третьей спросили: «Рекомендации есть? Стаж работы есть? Нет? Тогда вы нам не подходите!»

Поиски работы я начала с одного портного, жившего неподалеку от нашего дома, у вокзала. В конце концов я доковыляла до Кои — от нас это километров около пяти. Моя больная нога совсем онемела. Эта мастерская была уже шестая по счету. Если меня здесь не возьмут, я откажусь от своего намерения стать портнихой. Хозяин мастерской оказался мягким, приветливым человеком. Неужели на нашем свете еще попадаются такие люди? Я буду зарабатывать деньги и в то же время учиться шить. Я должна очень стараться. Слава богу!

Крыша мастерской, в которой я работала с шестью другими девушками, была вся дырявая; сквозь дыры просвечивало небо — то голубое, то затянутое тучами. Когда погода ухудшалась, с потолка и из-под пола так сильно дуло, что ноги у меня становились холодными, как ледышки. От долгого сидения за швейной машиной спина деревенела. Я боялась, что хозяин мне скажет: «Все равно ты не можешь шить сидя прямо, ведь ты калека».

Поэтому, не жалуясь, я молча шила до тех пор, пока не сдавали мои нервы.

В мастерской царила атмосфера легкомыслия и панибратства. Девушки пели пошлые песенки и хихикали без причины. Я же была не в силах даже улыбаться. Я никак не могла избавиться от чувства усталости, и меня постоянно мучил страх перед увольнением.

Чаще всего я приходила домой только в час или два ночи. Мои родители еще бодрствовали: они дожидались меня, чтобы напоить горячим чаем. Какие бы неприятности у меня ни случались, как бы я ни злилась на работе, я не рассказывала об этом отцу и матери: мне не хотелось доставлять им лишние огорчения. Для них я все еще была маленькой послушной девочкой, и мы, как прежде, весело смеялись…

Вместе с сестрой мы зарабатывали 8 тысяч иен в месяц. Этих денег не хватало даже на то, чтобы обеспечить отцу настоящее лечение. Единственное средство лечения, которое он мог себе позволить, — это лежать в постели.

Пролежав с полгода, отец заявил, что ему стало лучше, и начал подниматься. Однажды я подслушала его разговор с матерью. Отец говорил:

— Ужасно, что дети должны так тяжело работать!

Иногда, когда я в виде исключения приходила из мастерской часов в семь-восемь, я брала работу на дом — шила детские платья. За каждое платье я получала по 16 иен, но часто я чувствовала себя такой усталой, что не в силах была снова взяться за шитье. В изнеможении бросалась я на постель и растирала больную ногу.

Однажды в жаркий летний день отец вышел из дому с тачкой. В тачку он положил кое-какой кузнечный инструмент, еще сохранившийся у него. Я со страхом спрашивала себя: что он задумал? Наступил вечер. Отец все еще не возвращался. Все мы беспокоились за него. Наконец он вернулся. Вид у него был очень усталый. Ни слова не говоря, он сел. С большим трудом мы вытянули из него, что он весь день бродил по городу — чинил кастрюли и котлы, которые ему приносили.

Я понимала, как тяжело было отцу стать бродячим мастеровым, работавшим прямо на улице: ведь он так гордился своей кузницей. Когда мы, девчонки, были еще маленькими, он часто рассказывал нам эпизоды из своей жизни. Когда-то он работал на Камчатке, хорошо изучил нравы и обычаи местного населения. Он был один из тех, кто строил знаменитый железный причал в Миядзиме.

После хождения с тачкой в лице отца не было ни кровинки, он обливался потом, и мы, сестры, поклялись, что будем работать еще больше, чтобы помогать семье. Но, сколько бы мы ни напрягали свои силы, все было бесполезно: никто не мог угнаться за катастрофически растущей дороговизной. Сломив свою гордость, я подала заявление с просьбой предоставить нашей семье пособие по бедности, которое полагалось нам по закону. Но чиновник городской благотворительной организации не принял всерьез моей просьбы.

— Послушайте, ведь такая семья, как ваша, не захочет… — сказал он, намекая на наш прежний достаток.

Каждый день отец отправлялся в город с тяжелой тачкой. Если ему предстояло чинить водосточные желоба, его сопровождала мать. Но работа была ему не под силу. Осенью 1952 года отцу снова пришлось лечь в постель… Его состояние день ото дня ухудшалось. Моя сестра и я брали все больше и больше сверхурочной работы. От ножной машины ноги у меня часто совершенно теряли чувствительность. Теперь я каждый день засиживалась в мастерской до двенадцати, а то и до часу ночи; мои домашние боялись, как бы и я ко всему еще тоже не слегла… Однажды моя сестра втайне от меня подала жалобу в бюро по найму. Хозяина портняжной мастерской (это был мой второй по счету работодатель, первый обанкротился) вызвали в бюро и строго предупредили. Но результаты оказались самыми плачевными. Хозяин представил фальшивые книги, кроме того, он начал каждый вечер занавешивать окна черными шторами, чтобы с улицы не было видно, что мы работаем по ночам. В остальном же все осталось по-старому.

В последний день 1952 года я летела в мастерскую, не чуя под собой ног; я заранее радовалась новогодним наградным. Отцу я посулила пару новых «гетас» (деревянных сандалий); матери обещала дать денег, чтобы она расплатилась с долгами в лавках. Сестре уже выдали 3 тысячи иен в качестве аванса, и мы на эти деньги смогли купить рис и заплатить за квартиру. Наверное, у меня еще останется небольшая сумма, так что мы сможем отпраздновать Новый год.

Но вместо праздничных наградных, на которые я рассчитывала, меня ожидала весть об увольнении. 2500 иен — вот все, что мне причиталось после окончательного расчета. Причиной увольнения, по словам хозяина, было то, что я плохо работала. Это утверждение не давало мне покоя, ведь я знала, что работаю хорошо и старательно. Да и потом, как вернуться домой с такой смехотворно маленькой суммой? Я твердо решила бороться.

Даже отец, всегда призывавший меня к терпению и покорности, на этот раз возмутился. Он простонал: — Твой отец сам пойдет в мастерскую и скажет им несколько теплых слов!

Однако волнение сломило его. В этот новогодний вечер болезнь отца приняла опасный оборот.»

Трудно сказать, сколько человек из примерно ста тысяч, переживших взрыв атомной бомбы в Хиросиме, мытарствовали в послевоенные годы так же, как семья Уэмацу. Точно это никогда не удастся установить, потому что большинство «сэйдзонся» (оставшихся в живых) старались скрыть свои страдания от всех окружающих, кроме ближайших родственников. Правда, в первое время очевидцы «того дня» часто рассказывали о пережитых ужасах, при случае даже хвастались ими. Теперь же они упорно молчали. Причина заключалась в том, что отношение общества к ним хоть и незаметно, но все время менялось. То, что еще вчера рассматривалось как доблесть, сегодня считалось позором.

В общественные бани не впускали мужчин и женщин, обезображенных «келоидами»: хозяева бань совершенно необоснованно считали, что шрамы от атомных ожогов заразны. Брачные посредники, с помощью которых в Японии заключается большая часть браков, объявили, что молодые люди из Хиросимы и Нагасаки, пережившие «пикадон», нежелательны в качестве женихов и невест: ведь от них могут родиться уроды.

Большинство работающих по найму из числа тех, кто пережил атомный взрыв, потеряли работу, так как их трудоспособность резко понизилась. (Исключение составляли лишь государственные чиновники, чьи должности охранялись законом.) Эти люди часто страдали головокружениями, временной потерей памяти, повышенной нервозностью, апатией. Найти новую работу им было очень трудно, почти невозможно, ибо никто не хотел брать к себе «атомных калек».

Поэтому больные, еще имевшие работу, старались как можно дольше избегать всяких упоминаний об усталости и недомогании. Вызвав сочувствие сегодня, они рисковали потерять завтра кусок хлеба; из страха перед увольнением они не осмеливались даже жаловаться на головные боли или, скажем, на насморк. Даже в том случае, если у них были деньги, они зачастую не решались обратиться к врачу из боязни, что окружающие узнают о их болезни. Случалось, что самые ближайшие родственники не предполагали, что глава семьи тяжело болен. Только после того как он окончательно сваливался, к нему звали врача, но большей частью это было уже слишком поздно.

Тысячи людей, желая скрыть свой «позор» и не считаться больше «сэйдзонся», переселялись в Токио, Осака, Кобэ и другие города. Но и это мало помогало несчастным. За японцем повсюду следуют его документы, в первую очередь «семейная книга», в которую заносится вся история его жизни.

Хуже всего приходилось людям, жившим в сельских местностях. Однажды, например, в Хиросиму явилась молодая крестьянка, недавно вышедшая замуж. Она хотела показаться врачам. Молодая женщина страдала всеми недугами, какие были характерны для начальной стадии лучевой болезни: она жаловалась на шум в ушах, обмороки, быструю утомляемость, общую слабость.

— Нет хуже несчастья, чем молодая жена, которая только ест, а работать не может, — говорила о ней вся деревня вот уже много месяцев.

Первое время молодой супруг защищал свою жену от нападок остальных членов семьи, но потом, когда сельский врач не нашел у нее никакой болезни, он также переменился к ней. Заболевание у этой женщины зашло не настолько далеко, чтобы ее надо было класть в больницу. Но она ни за что не хотела возвращаться домой. Тщетно умоляла она врачей:

— Пожалуйста, не отсылайте меня! Пожалуйста, оставьте меня здесь.

Врачи не вняли ее мольбам. Больниц в Хиросиме было немного, мест не хватало даже для тяжелобольных. Тем не менее строить больницы за счет «Фонда восстановления» не разрешалось. Новые граждане Хиросимы считали более важным возведение грандиозных, поражающих своим великолепием зданий, нежели заботу о несчастных жертвах атомной бомбы, заболевших какой-то непонятной, никем не признанной болезнью.

Летом 1949 года мэр Хамаи провел по всем лечебным учреждениям Хиросимы Нормана Казинса — издателя американского журнала «Сатердей ревью оф литерачур». Потрясенный американец несколько позднее писал:

«Многие больничные койки были сколочены просто из досок. Я нигде не видел ни простынь, ни подушек. На полу валялись грязные бинты; в комнатушку чуть побольше стенного шкафа втискивали по четыре-пять больных. Невольно я вспомнил лагеря для перемещенных лиц в Западной Германии… Операционную с трудом можно было отличить от самой обыкновенной бойни… Нельзя себе представить, что я там увидел; теперь я понял, почему мэр Хамаи беспрестанно повторял: «Хиросима нуждается в помощи Америки, чтобы позаботиться о своих больных…»

В январе 1951 года, то есть спустя всего лишь полтора года после посещения больниц Норманом Казинсом, американцы открыли на холме Хидзи-яма самую современную и наиболее хорошо оборудованную в Восточной Азии клинику. Одно только широкое, великолепное асфальтированное шоссе, которое вело через парк к сверкавшим на солнце больничным корпусам из алюминия и стекла, стоило многие миллионы иен. Больных, вежливо приглашенных для «обследования», провозили по этому шоссе в новеньких американских легковых машинах или в быстроходных джипах. Для многих из них, в особенности для женщин и детей, это была первая в жизни автомобильная поездка.

В свое время мэр Хамаи говорил американским офицерам, которые хотели во что бы то ни стало построить свой институт на территории военного кладбища Хидзи-яма, считавшегося священной землей, что это решение оттолкнет японцев от новой клиники. Однако на первых порах казалось, что радость по поводу сооружения особого института для «атомных болезней» пересилит недовольство населения Хиросимы. Тем не менее очень многих больных коробило от зрелища перевернутых и разбитых могильных плит, разбросанных около новых корпусов. Невольно они начинали сравнивать… Совсем недалеко от клиники находилось маленькое кладбище, где были похоронены несколько солдат французского экспедиционного корпуса, погибших в Хиросиме от желтой лихорадки во времена боксерского восстания. Какая-то старуха-японка самоотверженно ухаживала за этими могилами всю вторую мировую войну, когда французы были военными противниками Японии.

Очень скоро комплекс больничных зданий, возвышавшийся над новой Хиросимой наподобие феодального замка, получил добродушно-насмешливую кличку «Замок рыбного паштета». Полукруглые двухэтажные здания института, выстроенные в стиле «квонсит хатc» — американских сборных цельнометаллических домов казарменного типа, и впрямь походили на излюбленные в Японии рыбные паштеты в форме колбасок.

В американской образцовой клинике больных досконально обследовали лучшие специалисты, притом совершенно бесплатно. Более того, пациентов после обследования доставляли на машине до самых дверей их дома. Все это походило на сказку… Было только одно весьма существенное «но»: поставив со скрупулезной точностью диагноз, американские врачи отказывались лечить больных. Под конец больной обычно спрашивал:

— Что вы мне посоветуете, господин доктор? Как сделать, чтобы я стал здоровым?

На это следовал стереотипный ответ:

— Мы не являемся лечебным учреждением. Наш институт, основанный для совместной работы с японскими органами здравоохранения, занимается исключительно исследовательской работой. Лечение мы предоставляем вашим собственным врачам.

АБКК была основана в 1947 году. Толчком для ее создания послужили доклады двух военных миссий. На американского министра обороны Форрестола произвели большое впечатление рассказы специалистов, возвратившихся в США из Хиросимы и Нагасаки. 18 ноября 1946 года он направил послание президенту США, в котором указал на «единственную в своем роде возможность изучить медицинские и биологические последствия радиоактивного облучения». «Эти исследования, — особо подчеркнул американский министр, — будут иметь огромное значение для Соединенных Штатов».

«Единственная в своем роде возможность», о которой писал Форрестол, была использована американцами в той мере, в какой только позволяли имеющиеся в наличии денежные средства и медицинский персонал.

В течение первых двух послевоенных лет американцы ограничивались бессистемными осмотрами людей, подвергшихся радиоактивному облучению. Но уже в 1948 году они выработали обширные исследовательские программы: так называемую «программу изучения наследственности» и программу, специально посвященную детям. Выполняя эти программы, они за последующие пять лет обследовали в Хиросиме и Нагасаки не менее 75 тысяч молодых людей. Поскольку в то время в Японии органы снабжения выдавали будущим матерям специальные продовольственные карточки, американцы, ознакомившись с документацией органов снабжения, имели возможность «захватить» женщин уже на пятом месяце беременности. Кроме того, с ними сотрудничали акушерки, получавшие за каждое сообщение о родах денежное вознаграждение. Благодаря последнему обстоятельству можно было довольно точно проследить за соотношением числа живых и мертвых новорожденных, а также за развитием грудных детей.

В рамках этой основной программы существовало еще множество частных программ. К примеру, программа ПЕ-18, согласно которой около двух с половиной тысяч детей в возрасте пяти-шести, восьми, а также десяти-девятнадцати лет, подвергшихся атомному облучению, сравнивались с двумя с половиной тысячами так называемых «контрольных детей», чьи родители переселились в Хиросиму или Нагасаки уже после «пика-дона». Начиная с июля 1950 года исследованию подверглись также «дети первого триместра» (программа ПЕ-52), то есть те дети, чьи матери были на третьем месяце беременности, когда в день атомного взрыва находились в одном из двух «городов-лабораторий» — Хиросиме или Нагасаки. Наконец, было проведено обследование «тысячеметровых детей» (программа ПЕ-49), то есть детей, находившихся 6 августа 1945 года на расстоянии меньше одного километра от эпицентра взрыва атомной бомбы.

Только в январе 1951 года, когда АБКК переселилась из своей временной резиденции, находившейся в бывшем Зале триумфа возле гавани Удзина, в роскошное новое здание на холме Хидзи-яма, стало по-настоящему возможным проводить задуманную еще в сентябре предыдущего года программу Adult Medical Program (медицинскую программу для взрослых). В эту общую программу также входило много частных программ, например программа МЕ-55, согласно которой по возможности раз в год должно было проводиться обследование всех людей, переживших «пикадон» в «тысячеметровой зоне», а также выборочный осмотр большого числа людей, находившихся во время атомного взрыва в тысяче или полутора тысячах метрах от эпицентров взрыва. В общем и целом эта группа насчитывала не менее 2500 человек, причем для сравнения привлекалась еще одна группа той же численности — группа «контрольных лиц», то есть людей, не подвергшихся облучению. Существовала и другая классификация — по болезням. За условными обозначениями, за сухими буквами и цифрами, как-то: ХЕ-39 (исследования на рак крови), ОГ-31 (бесплодие), ОГ-35 (непроизвольные выкидыши), МЕ-47 (исследование лучевых поражении глаз), СУ-59 (шрамы от ожогов) — скрывалась ужасающая картина страданий, выпавших на долю жителей Хиросимы и Нагасаки.

Конечно, за годы своей исследовательской работы, охарактеризованной здесь далеко не полностью, АБКК добилась больших результатов. Благодаря многолетним массовым осмотрам жителей Хиросимы и Нагасаки были сделаны ценные наблюдения, зафиксированные в сотнях трудов, и разработаны новые методы сравнительного изучения состояния здоровья больших групп людей. Не только такие молодые науки, как радиационная биология и радиационная медицина, но также и другие отрасли знания еще долго будут извлекать пользу из этих добросовестных и серьезных исследований. Никогда раньше в истории медицины не подвергалось такому тщательному обследованию столь значительное число людей — как больных, так и здоровых — в пределах определенной территории, на определенном отрезке времени.

Совсем иначе, однако, выглядит деятельность АБКК, если рассматривать ее во взаимосвязи с теми особыми социальными, политическими и психологическими условиями, какие существовали в то время в Японии. Лучезарная картина сразу же омрачается множеством темных пятен. Деятельность АБКК, которая в отрыве от конкретно-исторической обстановки, от всего происходящего в стране могла бы считаться полезной и важной для человечества, в действительности стала символом величайшего жестокосердия и бесчеловечности.

Скандально уже само по себе то, что клиники АБКК работали под руководством американцев и финансировались главным образом Комиссией по атомной энергии США, основной задачей которой являлось усовершенствование ядерного оружия.

Значительная часть японской общественности с неудовольствием наблюдала, как граждане страны, сбросившей атомные бомбы на Японию, теперь с научной добросовестностью исследовали последствия своей акции. Это казалось японцам по меньшей мере бестактным и заставляло их сделать фатальный вывод, чрезвычайно оскорбительный для американских ученых и не совсем обоснованный, — вывод о том, что между первым действием США — сбрасыванием бомбы — и вторым — научным изучением последствий атомного взрыва — существует причинная связь. Люди в Японии невольно задавали себе вопрос: не потому ли граждане Хиросимы стали в свое время жертвами атомного нападения США, что американская наука собиралась использовать их в качестве подопытных кроликов для своего сверхграндиозного эксперимента? Распространению этого предположения содействовали некоторые заявления американской прессы об АБКК — заявления, в которых, к примеру, говорилось, что Хиросима, Нагасаки и порт Курэ в качестве «контрольного города» являются «тремя лабораториями комиссии».

Разумеется, изучение последствий радиации в высшей степени важно для будущего, ибо человечество и в мирное время все больше подвергается воздействию ядерного облучения. Но коренной ошибкой являлось уже то, что это изучение проводили американцы на деньги американской атомной комиссии. Ошибка эта во сто крат усугублялась отказом АБКК оказывать медицинскую помощь жертвам атомной бомбы и — в той мере, в какой это вообще было возможно, — бороться за их исцеление.

Уверенность руководителей АБКК в том, что они могут беспрепятственно заниматься «чистой наукой» на «мертвой земле» (так японцы называли города, подвергшиеся атомной бомбардировке), а также в том, что они при этом вправе после детального диагностирования заболеваний отсылать назад тысячи пациентов без оказания им какой-либо медицинской помощи в условиях, когда как раз «наиболее интересные» пациенты не имели решительно никаких средств для лечения, выдает поистине трагическую близорукость тех, кто так поступал.

Не мудрено, что «атомная» клиника в Хиросиме в конце концов начала вызывать у японцев чуть ли не большую ненависть, чем сама атомная бомба. В то время как применение «нового оружия» многие жители принесенного в жертву города при всем своем резком осуждении все же склонны были извинить как в некотором роде военную меру, «чисто научная» деятельность АБКК воспринималась ими как мероприятие, которому нет решительно никакого оправдания.

Уже в 1949 году американец Норман Казинс указывал на несостоятельность принципов, которыми руководствовалась АБКК в Хиросиме, и — как следствие — на возможность серьезных осложнений. А ведь в то время комиссия еще работала в скромном помещении на окраине города и не так привлекала к себе внимание. У нее был небольшой штат, да и деятельность ее не имела такого размаха, какой получила впоследствии. Но уже тогда, побывав в терпящих нужду больницах Хиросимы, Казинс опубликовал в «Сатердей ревью оф литерачур» статью, в которой говорил:

«…Я думаю о миллионах долларов, которые Соединенные Штаты тратят на работу Комиссии по изучению последствий атомных взрывов. Не отрицаю, что работа эта нужная и важная; благодаря ей мы узнаем, что может случиться с людьми в условиях атомной войны. Но из ассигнованных миллионов ни цента не выделяется для лечения жертв атомной бомбы. Комиссия обследует пациентов, но не оказывает им помощи. Поразительное явление: тысячи долларов идут на обследование человека, страдающего лучевой болезнью, и ни гроша — на его лечение».

После возвращения в Нью-Йорк этот видный публицист и гуманный человек усердно старался помочь жертвам Хиросимы. Среди прочих мер он ратовал за постройку специальной больницы на частные пожертвования. Больницу предполагалось соорудить в новом центре Хиросимы, который собирались застраивать под девизом «Мир во всем мире».

Закладка этого «мирного центра» на месте разрушенного «пикадоном» феодального замка бывшего властителя Хиросимы состоялась в августе 1949 года, еще в присутствии Казинса. Но задача была слишком грандиозной, она оказалась не по плечу частным благотворителям. Строительная площадка «мирного центра» так и осталась незастроенной. Успешнее осуществлялось другое предложение Казинса — «духовное усыновление атомных сирот» американцами. (К сожалению, усыновить этих детей по-настоящему американцы не имели возможности из-за расовых барьеров, в частности из-за «Ориентл иксклюжен экт» в американском законодательстве о миграции, запрещавшего въезд «желтых» в США.) Приемные родители нескольких сотен сирот из Хиросимы вынуждены были ограничиться денежной помощью своим питомцам. Некоторые сироты приняли даже фамилии своих американских родителей, которых так никогда и не увидели.

ПОМОЩНИКИ

В 1951–1953 годах в Хиросиме снова резко увеличилось число заболеваний, связанных с отдаленными последствиями атомной радиации. Статистикой впоследствии было установлено, что как раз на этот период приходился максимум распространения некоторых проявлений лучевой болезни, таких, например, как лейкемия (рак крови). Часто врачи находили теперь у людей, переживших «пикадон», так называемые «катаракты» — небольшие затемненные участки на роговицах и особенно в хрусталиках глаз.

Обнаружение этой лучевой катаракты явилось одним из первых и главных научных достижений АБКК. Однажды, когда врачи сидели в своем кафетерии, обслуживавшая их официантка рассказала им о судомойке, у которой «что-то плохо стало со зрением»:

— Она пострадала от «пикадона», но потом совсем поправилась. Только с глазами у нее в последнее время что-то неладно.

Один из врачей осмотрел девушку и с помощью карманного офтальмоскопа обнаружил странное темное пятно на хрусталике глаза.

«Так было сделано самое важное открытие в послевоенной истории Хиросимы», — сообщал американский журнал «Лайф».

Герман И. Мёллер, крупный американский специалист в области генетики, анализируя новое, дотоле неизвестное заболевание, писал:

«Повреждение глаза могло проявиться только с большим опозданием, предположительно лишь тогда, когда клетки должны были делиться. Его обнаружили потому, что хрусталик глаза — прозрачная ткань. Есть основания предполагать, что точно такой же процесс происходит во всех тканях организма, где клетки подвергаются делению. Таким образом, эти ткани неизбежно ослабляются. Правда, здоровые клетки имеют тенденцию снова заполнять поврежденные места. Но нельзя ожидать, что регенерация будет совершенной и абсолютной. Некоторые повреждения тканей все же остаются.

Они наносят вред всему организму, особенно тем его органам, которые состоят из тканей с делящимися клетками. Проявляется это в ослаблении сопротивляемости организма различным болезням и травмам. Одним словом, происходит такой же процесс, как и при старении».

Теперь стало ясно, почему люди, пережившие атомный взрыв, беспрестанно жаловались на то, что «у них все тело болит», и на то, что «во всех органах они ощущают следы когтей дьявола». Напрасно соплеменники жертв «пикадона» приписывали их жалобы ипохондрии или «атомному» неврозу. Многие тысячи больных страдали не только от своего состояния, но, пожалуй, еще в большей степени оттого, что врачи плохо разбирались в их болезни, окружающие не признавали ее вовсе, а официальные лечебные учреждения, будь то в Японии или за границей, не желали им помочь.

Эту вопиющую несправедливость усердно пытался исправить Итиро Кавамото своими слабыми силами. Он не требовал у людей «научных доказательств» их болезни — он просто-напросто делал для них все, что мог, не задавая излишних вопросов.

Через много лет после «пикадона» сам Итиро начал ощущать последствия своей работы по оказанию помощи людям в пораженном атомной бомбой городе. Но он не мог спокойно лежать в постели: ведь в нем нуждались другие люди, еще более несчастные и одинокие, чем он сам. Одному Итиро приносил кусочек вареной рыбы, другому дарил одеяло, третьего навещал, чтобы немного развеселить и отвлечь от страданий. Целый день он устраивал в сиротский дом девочку, которая жила одна-одинешенька в трущобе, населенной гангстерами и проститутками; назавтра утешал семью, только что потерявшую одного из своих членов от «поздней атомной смерти».

Эти бесчисленные, хотя и небольшие, акты милосердия предпринимались совершенно стихийно: Итиро ничего не планировал заранее. Иногда он на несколько дней забывал одного из своих подопечных, потому что другой казался ему в то мгновение более важным. А потом на середине дороги вдруг вспоминал старого больного, поворачивал назад и спешил наверстать упущенное. Однажды, по его словам, он пришел слишком поздно: молодой человек по имени И. заболел всего несколько недель назад раком крови, но, когда Кавамото явился к больному, ему сообщили, что И. уже отправлен в больницу и там умер.

В наш век такой человек, как Итиро Кавамото, кажется старомодным, чуточку смешным, а то и странным. Некоторые люди в Хиросиме так и относятся к нему. Они спрашивают себя: не потому ли Кавамото с такой готовностью помогает другим, что у него самого жизнь не удалась? Быть может, этот филантроп совершает добрые дела из чувства неполноценности пли из желания вызвать похвалы и прославиться? А может, ему не дает покоя какая-то тайная вина? Люди — и не только в Хиросиме — всегда находят тысячи причин, чтобы преуменьшить заслуги своих ближних, принизить их и тем самым хитро замаскировать свое собственное бессердечие. «Дух времени» не позволяет безоговорочно восхищаться порядочностью и самоотверженностью своих сограждан.

Однако «неправдоподобный» Итиро Кавамото, как это ни странно, действительно существует. Год за годом его озабоченное длинное лицо появляется в кварталах бараков, где прозябают «атомные парии». При этом Кавамото мало волнует, что думают о нем жители Хиросимы. Ему надо хоть немного ободрить больных и несчастных. Перед сиротами в Синсэй Гакуэн он часто выступает в роли рождественского деда. Его одеяние из красной бумаги во время этих «сеансов» неизбежно превращается в лохмотья, и из-под них выглядывает тощая фигура поденщика в обтрепанных и зачастую не совсем чистых брюках. Малыши смеются, хлопают в ладоши и дразнят старого друга.

— Он единственный взрослый, которого я никогда не боялся, — рассказывал мне один из ребятишек-сирот.

Кавамото принадлежит к числу основателей Союза жертв атомной бомбы («Гэмбаку хигайся но кай»), созданного по инициативе писателя Томоэ Ямасиро в августе 1952 года. Вначале Союз объединял всего лишь около пятнадцати «хигайся». Члены Союза собирались в церкви пастора Танимото. Однако некоторым из них показалось, что пастор хочет обратить их в христианство. После этого они стали встречаться в сарае торговца сувенирами Киккава. Тут они чувствовали себя свободно: никого не надо было стесняться, ничего не надо было скрывать, можно было вволю поговорить друг с другом. Все началось с рассказов о «том дне», но потом это переросло в нечто большее: жертвы «пикадона» решили информировать общественность о судьбе «атомных парий» и потребовать у властей реальной помощи для безвинно страдающих людей.

Бродячая театральная труппа «Синкё» предоставила в распоряжение Союза свой сбор от спектаклей, показанных в Хиросиме. В результате этого Союз получил возможность арендовать небольшое помещение и нанять секретаршу. Теперь сюда могли прийти за советом все люди, пострадавшие от атомной бомбы. Первой секретаршей Союза жертв атомной бомбы стала приятельница Кавамото — Токиэ Уэмацу. Жалованье ей предполагалось выплачивать из ежемесячных пожертвований различных торговых предприятий Хиросимы, имевших специальные благотворительные фонды.

Миниатюрная «девушка с палочкой» уже давно перестала быть тем изнеженным и чувствительным созданием, каким была несколько лет назад, когда Итиро познакомился с ней на уроках английского языка в христианской общине. Жестокая борьба за существование, несказанно тяжелая работа в швейных мастерских, когда Токиэ не имела возможности даже встречаться с Кавамото, и, наконец, опасная болезнь отца совершенно преобразили девушку: она стала решительной и упорной, энергичной и даже властной. Каждое утро Токиэ, хромая, брела из отчего дома на другой конец города — в Ниси Кания-Тё, где на территории газового завода помещался Союз. Денег на трамвай у девушки никогда не было. Если Токиэ засиживалась допоздна или если на улице шел дождь и было очень грязно, она и вовсе не возвращалась домой, а приготовляла себе постель в той комнате, где работала, сдвинув вместе несколько стульев.

Собственно говоря, Токиэ должна была получать 4500 иен ежемесячно. Но платили ей очень нерегулярно, ибо финансы Союза находились большей частью в плачевном состоянии, особенно с тех пор, как распространился слух, будто его члены — коммунисты… А дома сестра спрашивала Токиэ:

— Токи-тян, ты уже получила жалованье?

— Нет, но сегодня обязательно потребую его.

При этом девушка точно знала, что она и не заикнется о деньгах: все равно это не поможет. Хочешь не хочешь, а придется заложить свое пальто и сказать, что деньги получены в Союзе. Токиэ решила продержаться на своей новой работе как можно дольше. Ей опостылели мастерские, поставляющие товар магазинам готового платья; работа швеи казалась ей бессмысленной и бесперспективной; впервые у девушки появилось чувство, что она делает нечто важное. Это помогало ей переносить все невзгоды и разочарования.

«Я была потрясена, — рассказывает Токиэ, — когда услышала доктора Мицуо Такэтами, приехавшего в Хиросиму в 1952 году. Только на его лекции я поняла, какой вред приносит радиоактивность. Если тысячи людей до сих пор проявляют поразительную беззаботность в этом отношении, если многие жертвы атомной бомбы не принимают всерьез даже своих собственных недомоганий, то объясняется все это тем, что они не знают фактов. Лишь сейчас мы начинаем догадываться, какими длительными будут страдания, выпавшие на долю людей из-за чудовищной атомной бомбы. До встречи с Такэтами я сама весьма смутно представляла себе, что за «ужасная штука» атомная бомба; лишь теперь в голове у меня прояснилось.

С некоторых пор мы снимали помещение для Союза у одной «атомной вдовы», которая жила со своей глухой матерью и тремя детьми. В эту комнату собирались жертвы «пикадона». Больше всех о нас заботилась старуха, потерявшая слух от атомного взрыва. Именно тогда я научилась объясняться с помощью рук, глаз, а в крайнем случае… даже ног. Все мы пережили атомную катастрофу и, как могли, старались утешить друг друга. Мы хотели понять друг друга. Правда, я не раз слышала слова, продиктованные малодушием:

— Все это не имеет смысла, — говорили люди, — не стоит даже рот открывать.

Но я не хотела так быстро сдаваться.

— Если мы наконец не поднимем голос протеста, то упустим свой последний шанс, — возражала я.

Я повторяла эти слова по нескольку раз подряд. Мне нельзя было терять терпение. Хотя и нерешительно, но люди все же начали тянуться к своим товарищам по несчастью, а ведь раньше они замыкались в себе и заботились только о себе. Теперь то один, то другой говорил мне:

— Вы совсем замерзли, погрейте руки у печки. Я воспринимала их заботу как добрый знак.

Однажды в Союз пришло письмо от одного из его членов. Неизвестный мне человек писал, что наши встречи были для него самыми счастливыми часами после «пикадона». Прочтя это письмо, мы забыли об усталости, голоде, постоянной нехватке денег…»

В конце зимы 1953 года, когда начали цвести персики, состояние отца Уэмацу резко ухудшилось.

«Он уже почти не приходил в сознание, — вспоминает Токиэ. — Дни и ночи напролет раздавались его стоны, последние силы покидали больного.

За четыре дня до смерти отца к нам в дом явились агенты электрической компании и начали угрожать, что отключат свет, если мы немедленно не заплатим. Отцу уже трудно было говорить, и он со слезами на глазах лепетал, обращаясь к агентам:

— Мне очень жаль, что я доставляю вам столько хлопот.

Он умер в глубокой бедности. Ах, если бы он вовремя обратился к врачу! Быть может, его еще можно было спасти. Но он работал не разгибая спины, до тех пор пока не оказался выжатым как лимон.

Атомная бомба вначале лишила отца куска хлеба, а потом отобрала у него и саму жизнь.

В день похорон, 9 марта, к дому подъехал джип с представителями АБКК, которые попросили у нас разрешения вскрыть тело отца. Они утверждали, что вскрытие принесет пользу человечеству и что отец, мол, наверняка не имел бы ничего против.

Американцы сбросили атомную бомбу, превратившую жизнь моего несчастного отца в одну сплошную муку. Они виноваты в том, что отец должен был работать до тех пор, пока не загубил себя окончательно. А теперь те же самые американцы являются к нам, чтобы использовать для своих целей его бедное, бездыханное тело!»

— Я не отдам вам своего мертвого отца, — сказала Токиэ Уэмацу почти беззвучным от подавляемого гнева голосом.

Визит представителей АБКК, или contactors («вербовщиков»), как их называли, был вызван официальным извещением о смерти Уэмацу. Они приходили ко всем без исключения семьям, где кто-либо умирал, как предполагали, от лучевой болезни. В ответ на слова Токиэ они, не моргнув глазом, выразили соболезнование и записали в своих формулярах: «Ref». Это означало «Refusal» (отказ). По этой все больше разбухавшей графе — поскольку пассивное сопротивление работе Атомной комиссии в Хиросиме неуклонно возрастало — и был проведен Уэмацу в статистике АБКК. Для АБКК он стал одним из тех мертвецов, которые, «к сожалению, из-за предубежденности родственников должны считаться потерянными для науки».

Первый человек, не считая близких родственников, кому Токиэ сообщила о смерти отца, был Итиро Кавамото. За последние два года они подолгу не виделись и никогда больше не заговаривали о своих чувствах. Приход девушки к Итиро в ранний утренний час был равносилен признанию в любви. С тех пор им обоим стало ясно, что они предназначены друг для друга.

Итиро взялся раздобыть денег на похороны. И действительно, каждый из его многочисленных друзей пожертвовал по нескольку иен, соседи семьи Уэмацу также внесли свою лепту. Общими усилиями удалось наскрести скромную сумму, так что несчастному Уэмацу не пришлось покоиться в могиле бедняков.

На следующий день после похорон Итиро в трамвае внезапно лишился чувств. Вечером он узнал, что приблизительно в тот же час, когда он потерял сознание, поэт Санкити Тогэ скончался на операционном столе. Сестры санатория, в котором лежал Тогэ, вопреки запрету хотели дать ему кровь для переливания, надеясь спасти таким образом жизнь больного, ослабевшего после тяжелых кровотечений. Вскрытие тела покойного поэта дало неожиданный результат: смерть была вызвана отнюдь не только застарелым туберкулезом легких; внутренние органы Тогэ были поражены и радиацией вследствие «пикадона». Парадоксально, что Тогэ, посвятивший последние годы своей жизни борьбе против атомной опасности, никогда не подозревал, что и сам он отмечен зловещей болезнью, косившей людей начиная с 6 августа 1945 года.

Кавамото познакомился с Тогэ лишь в 1950 году, во время показа японского антивоенного фильма. Он принял участие в дискуссии, разгоревшейся после демонстрации картины, и в своем выступлении сказал, что миролюбивая миссия христианства имеет в наши дни громадное значение, несмотря на то что так называемые «христианские нации» не принимают ее всерьез. Это замечание Итиро заинтересовало Тогэ.

С тех пор между поденщиком Кавамото и поэтом Тогэ завязалась тесная дружба. Теперь же, когда Тогэ умер, Итиро счел своим долгом продолжать дело, завещанное ему другом, — образованным, интеллигентным человеком и блестящим, вызывавшим всеобщее восхищение поэтом. Отныне Итиро, неотесанный, неуклюжий и необразованный рабочий, должен будет рассказывать людям о трагической судьбе атомных жертв, которые молча несли свой крест, прячась от чужих взглядов.

В жизни Итиро Кавамото начался совершенно новый период. Тихий самаритянин стал агитатором, незаметный благодетель — страстным пропагандистом. Таково было веяние времени. После окончания оккупации в Хиросиме возникло мощное движение за мир. Но главное было то, что вся остальная Япония наконец-то снова вспомнила о Хиросиме. В августе 1952 года, через несколько месяцев после вступления в силу мирного договора между Японией и Соединенными Штатами, самый крупный японский иллюстрированный журнал «Асахи» выпустил специальный номер, где были опубликованы фотоснимки атомной трагедии, задержанные американской цензурой. Снимки эти, технически несовершенные, зачастую неясные и поцарапанные, были сделаны непосредственно после сбрасывания атомной бомбы и правдиво запечатлели картину атомного ада. Не мудрено, что они произвели огромное впечатление на читающую публику. В Японии поднялась волна возмущения против американцев. Снимки разбудили также симпатию всего народа к жертвам «пикадона». Сразу вслед за этим в печати начали публиковаться статьи и рассказы очевидцев об атомном взрыве, потом появились также фильмы и романы на эту тему.

В конце мая 1953 года в город «пикадона» прибыли автор, режиссер-постановщик и исполнители фильма «Хиросима», получившего впоследствии широкую известность. Здесь, на месте происшествия, они хотели как можно точнее воспроизвести атомную катастрофу. Кава-мото немедленно связался с постановщиками фильма, стараясь помочь им чем мог.

«На следующий день, — вспоминает Итиро, — я обрил голову и стал одним из многочисленных статистов. Никаких денег нам, кстати сказать, не платили. Мои друзья на электростанции в Сака и дети смеялись над моим довольно-таки потешным видом. Я раздобыл несколько военных касок, какие мы носили на предприятиях во время войны, собрал как можно больше старых тряпок и принес все это в штаб-квартиру кинопостановщиков.

В первом массовом эпизоде фильма предполагалось показать, как толпы народу бегут по направлению к холму Хидзи-яма. Вместе с воспитательницей сиротского дома Сидоин и шестью маленькими детьми я отправился к месту сбора. Когда мы явились туда, там уже толпилась масса народу — статисты, загримированные под «атомных духов». Их вид напугал даже меня, а малыши просто пришли в ужас и начали дрожать.

— Уйдемте отсюда! Здесь страшно! — кричали они сквозь слезы.

Я старался успокоить ребят.

— Но ведь это только игра… мы играем в «духов». Потом я купил им карамели, и они затихли. В конце концов ребятам даже понравилось все происходящее, особенно когда их загримировали. Теперь они были детьми «атомных духов», вернее сказать, детьми того страшного дня. Нашу одежду, которую нам пожертвовали различные женские благотворительные организации и школы, мы превратили в лохмотья. Для пущего правдоподобия мы даже подожгли свое платье и измазали его сажей и древесным углем. Голое тело, просвечивавшее сквозь лохмотья, мы покрасили коричневой и черной краской; вдобавок я посыпал пеплом свою бритую, как у жреца, голову.

Наконец мы все отправились к холму Хидзи-яма, где должна была происходить съемка. Одно из деревьев, заранее выбранное, рабочие подожгли… Над входом в бомбоубежище постановщики начали разбрызгивать черную жидкость. Согласно замыслу режиссера, здесь должны были громоздиться «трупы» атомных жертв… После этого большую толпу статистов погнали к холму. Мы бежали опустив головы, спотыкаясь на каждом шагу. Все это приходилось без конца повторять, хотя съемка еще не начиналась.

Вначале это была просто игра. Некоторые добровольные артисты смеялись при виде своих лохмотьев и дико раскрашенных физиономий. Многие статисты вообще согласились участвовать в съемке только ради забавы. Но когда репетиция началась и они оказались в толпе действительных жертв «пикадона», игра превратилась в нечто серьезное. Внезапно мы ощутили весь ужас, всю безграничную муку «того дня». Мы мчались теперь так, словно на самом деле спасали собственную жизнь. Некоторые статисты дико вопили, как будто их терзала невыносимая боль, другие в буквальном смысле этого слова дрожали от ярости, вздымая кулаки к небу. Мы спотыкались и падали друг на друга. У входа в бомбоубежище мужчины топтали ногами женщин с детьми за спиной. У одной из статисток воспламенилась одежда…

Всего в фильме «Хиросима» участвовало в качестве добровольных статистов свыше ста тысяч человек».

«Сперва мы продали «татами», потом начали продавать мебель. За горстку риса мы готовы были продать все. Наконец семья дошла до того, что пришлось отдирать доски от пола: надо же было как-то протопить печку, чтобы немного согреться», — так описывает Токиэ ужасающую нищету, в которую впала семья Уэмацу, после того как похороны отца поглотили их последние жалкие средства. «Я была не в силах больше глядеть на скорбное лицо матери. Да и тот день, когда нам уже нечего будет продавать и нечего сжигать в печке, все приближался».

Волей-неволей Токиэ пришлось уйти из Союза жертв атомной бомбы и поискать себе такую работу, где бы ей регулярно платили.

«У ближайшего перекрестка помещалось одно весьма шумное заведение, — рассказывает Токиэ. — Люди в нем старались перекричать друг друга и вдобавок с раннего утра и до поздней ночи там ставились пластинки с популярными песенками. То был новый, только недавно открытый «патинко-салон». Хозяин сразу же сказал мне, что девушка с больной ногой ему не подходит: работа в его заведении требует, чтобы служащие целый день находились на ногах. Но я так отчаянно молила его, что в конце концов он сжалился и взял меня к себе.

Все девушки, работавшие в этом игорном доме, по той или иной причине избегали дневного света: либо потому, что их прошлое было запятнано, либо потому, что их настолько изуродовали шрамы от атомных ожогов, что они стыдились показываться людям на глаза. Наше рабочее место находилось между глухой стеной и задними стенками игорных автоматов. Это был совсем узкий проход, шириной не более полуметра. Каждая из девушек должна была обслуживать двадцать механических разбойников — автоматов, которые не умолкая трещали и громыхали, как будто и впрямь были живыми существами. Нужно было время от времени заряжать их маленькими серебристо-стальными шариками. Один такой шарик стоил две иены. Их упаковывали в ящики по пять тысяч штук. Ящики девушки приносили к своим автоматам с верхнего этажа, где шарики вытирали и начищали до блеска. Когда я узнала, что мне придется таскать тяжелые ящики, я испугалась: мне было их не поднять. Ко всему еще из-за больной правой ноги я нетвердо стояла на ногах. Поэтому носить тяжелые ящики по лестнице я была уже никак не в силах. Неужели мне придется уйти с этого места в первый же день? Все мои товарки насмехались надо мной, но одна из них все же пожалела меня. Эта девушка каждый день стаскивала сверху ящик к моим автоматам. За это я буду ей всю жизнь благодарна. Рано утром, в шесть часов тридцать минут, нас будили с тем расчетом, чтобы мы еще успели ополоснуть себе лицо. Потом начинался рабочий день. Нам надлежало равномерно распределить шарики между всеми игорными автоматами и притом ни в коем случае не обсчитаться. Работа была тяжелая, и мы буквально обливались потом. Ровно в семь «салон» открывался. Несмотря на ранний час, в него уже врывались нетерпеливые игроки. Казалось, они только и ждали, когда распахнутся двери игорного заведения.

В десять часов мы съедали свой скудный завтрак, в три часа пополудни нам давали обед, в восемь вечера — ужин. Раньше одиннадцати ночи игорный дом никогда не закрывался… За те шестнадцать часов, что «салон» работал, нам полагалось всего два часа отдыха. Наша столовая и спальня помещались на чердаке. Потолок был такой низкий, что даже при моем маленьком росте я не могла выпрямиться. Солнце накаляло черепицу, и у нас наверху было всегда жарко и душно. На восточной и западной сторонах чердака находились крохотные окошки, но они пропускали так мало света, что даже посреди бела дня невозможно было читать.

В тесном помещении, рассчитанном человек на шесть, спали двенадцать девушек. Матрацы лежали прямо на полу. Чтобы добраться до своего ложа, приходилось перелезать через постели товарок. Ни у кого из нас не было собственного шкафчика. Ко всему этому мы жили как в тюрьме. Если кто-нибудь из нас хотел выйти на улицу за покупками, надо было просить разрешения. Письмо и то нельзя было бросить самой в ящик.

Вначале я никак не могла понять, почему нас держали на привязи. Но потом узнала причину этого: просто девушкам не доверяли. Хозяин опасался, как бы одна из нас не сговорилась тайком с кем-нибудь из игроков и не припрятала бы для него шарики. Игрок мог бы обменять эти шарики в «салоне» на «призы». А «призы» — это были те же деньги[32]. Каждой из нас хозяин приказал шпионить за всеми остальными. Существовало даже правило, согласно которому девушка, сообщавшая о проступке своей товарки, получала в качестве вознаграждения половину ее месячного жалованья.

Большинство девушек были совершенно равнодушны к религии и вообще не задумывались ни над собственной жизнью, ни над судьбами других людей. Их интересовала только еда. Кроме того, они с увлечением обсуждали, что купят, когда соберут побольше денег. Мысленно они представляли себе, какие платья и украшения будут носить, уйдя из «патинко».

Как-то раз Итиро подарил мне темно-красную ленточку; я приколола ее к своему белому свитеру. Мои товарки немедленно приобрели себе точно такие же ленточки. Девушки почти всегда дурно говорили о своих отсутствующих подругах. Только к одной служащей игорного дома они относились с некоторым уважением: эта девушка имела возможность хорошо одеваться. У многих из них на теле остались «келоиды» и другие следы «пикадона». Больным не разрешалось развешивать свое белье рядом с бельем других девушек, а тарелки, которыми они пользовались, мылись отдельно от всей остальной посуды. Не раз я предлагала искалеченным, презираемым всеми девушкам записаться в Союз жертв атомной бомбы. Но в ответ они со скучающим видом отрицательно качали головой.

Только в полночь мы заканчивали чистку автоматов и мытье полов. Тогда нам разрешалось пойти в городские бани. Это был самый светлый момент за все сутки. Возвращались мы из бань «домой» уже поздно ночью, часов около двух. Наши беседы вертелись в это время вокруг одной и той же темы: когда же мы наконец отряхнем прах этого дома со своих ног? Такова была наша самая сокровенная мечта.

Раз в три дня я получала письмо от Итиро. В письмах он рассказывал мне о «Хигайся но кай», о наших общих друзьях, о жизни за стенами моей тюрьмы…

Трижды мне приходилось менять место работы, искать себе нового хозяина. В первый раз это произошло потому, что я попыталась уговорить игрока, который уже проиграл тысячу иен, уйти. Случайно хозяин оказался поблизости и услышал наш разговор. Он вызвал меня к себе и обвинил в том, что я наношу ущерб его «бизнесу». Когда я начала оправдываться, он изо всех сил ударил меня. Впредь я решила ни во что не вмешиваться, но моего решения хватило ненадолго. Я начала презирать себя. Нет, я была не в силах молчать!

Наконец наступила минута, когда мне представилась возможность выбраться из этой дыры и снова увидеть дневной свет. Одну из моих товарок рассчитали, и она задумала открыть небольшую швейную мастерскую. Она обещала дать мне знать, если ее дела пойдут хорошо. И впрямь, в один прекрасный день я получила письмо, в котором говорилось: «Можешь рискнуть. Приходи ко мне».

Я отказалась от работы в «патинко-салоне», но в первое время чувствовала себя такой усталой, что была не в состоянии ни за что приняться. Десять дней подряд я ни о чем не думала и ничего не читала, только спала и спала почти без просыпу. И, лишь когда смертельная усталость несколько прошла, я начала размышлять о жизни, которую вела до сих пор, и о своем будущем. Пора устраивать свои дела умнее, говорила я. А потом возражала себе: «Что, собственно, я собой представляю? Чем я лучше других? Дура я! Нечего мнить о себе бог знает что!»

В ноябре 1953 года Кавамото решился на чрезвычайно рискованный шаг: он ушел с электростанции в Сака, где работал много лет. Итиро считал, что ему надо иметь побольше сил и времени для своих побочных занятий, иными словами, для своей «службы на благо общества», как он сам говорил. Эта служба с каждым днем казалась ему все важнее.

Чтобы оценить всю серьезность решения Кавамото, надо представить себе Японию того времени. Хроническая безработица изнуряла страну. Народу было куда больше, чем свободных мест. В то же время согласно японским традициям человек, который начал свою трудовую деятельность учеником на солидном предприятии и ничем себя не запятнал, мог до конца жизни рассчитывать на верный, хотя и небольшой заработок. Только лишившись трудоспособности, он терял работу. Даже во времена кризисов японские фирмы, чтобы «сохранить свое лицо», всеми силами старались не увольнять старых кадровых рабочих. С другой стороны, человек, потерявший или бросивший солидное место, не обеспечив себе заранее другой работы, был обречен на прозябание; ему очень трудно было во второй раз добиться прочного положения.

К Кавамото явились товарищи по работе, его посетил даже непосредственный начальник. Все они уговаривали Итиро отказаться от «безумного намерения». Даже друзья и подопечные Кавамото предостерегали его от необдуманного шага. Прочное место в богатой фирме, твердое жалованье, постепенное продвижение по служебной лестнице — для тысяч людей в Хиросиме это являлось недосягаемой мечтой. По их понятиям человек не имел права бросаться такими вещами, обрекая себя на жизнь, полную забот и лишений, без каких бы то ни было видов на будущее.

Итиро обещал товарищам еще раз все хорошенько обдумать. 29 ноября 1953 года он на целую ночь заперся один в комнате. «Достанет ли у меня мужества жить в бедности? Не побоюсь ли я потерять уверенность в завтрашнем дне? — вопрошал он себя. — Ведь, если я стану поденщиком, мне придется браться за любую работу, даже за самую тяжелую, а физически я слишком слаб для этого».

До утра Кавамото ревностно молился. Потом он дал знать друзьям, что его решение неизменно. Так оно и было в действительности: ничто не могло увести Итиро с пути, который он себе избрал. В дальнейшем многие христианские организации, благотворительные общества и «Движение против атомной бомбы» предлагали Итиро различные посты с постоянным жалованьем. Но он отклонял все подобные предложения, не желая низводить свою деятельность на благо человечества до уровня обычной работы ради хлеба насущного.

В ту ночь Итиро пришел еще к одному важному решению. Однако прошло больше недели, прежде чем он приступил к его выполнению.

«30 ноября я окончательно попросил расчет на электростанции, — рассказывал он, — а 8 декабря собрался наконец с духом и предложил Токиэ Уэмацу стать моей женой».

После смерти г-на Уэмацу Кавамото стало нелегко ладить со своей подругой. Она переживала период сомнений, чувствовала себя усталой от жизни и презирала людей. Все это напоминало состояние Кадзуо М. на определенном этапе его жизненного пути.

«В то время в моем сердце не было никаких иных чувств, кроме ненависти, ярости и жажды мести, — вспоминает Токиэ. — Больше всего я ненавидела страну, которая сбросила на нас атомную бомбу и была занята созданием нового ядерного оружия. Когда-то я пыталась поверить в христианство, но теперь евангельские притчи оставляли меня холодной. В этот период моей жизни я потеряла веру. Свою библию я выбросила на помойку».

Однако если Кадзуо всегда был в одиночестве, то рядом с Токиэ находился человек, оказывавший ей моральную поддержку.

«В те дни Итиро часто поглядывал на меня с тревогой, — говорит Токиэ. — Но он никогда не поддавался моим настроениям, он уверенно шел по избранному пути. Я завидовала Итиро-сану, но иногда его уверенность бесила меня. Тогда я совершала самые бессмысленные поступки, только для того чтобы вывести его из себя. Но, что бы я ни делала, Итиро мне все прощал. Его любовь удержала меня на краю пропасти. Что сталось бы со мной, если бы он потерял терпение?»

Возможно, Кавамото предложил своей подруге стать его женой, чтобы вернуть ей чувство уверенности в себе, которое она потеряла со смертью отца. Токиэ была счастлива. Она тотчас же согласилась выйти замуж за Кавамото. Теперь они часами строили планы совместной жизни. Предстояло также обсудить, как рассказать матери Токиэ о их решении. Кавамото вспоминает:

«Я начал прилежно учить принятую в Японии формулу, с какой обращаются к родителям невесты, чтобы попросить руки их дочери. Но, сколько я ни повторял ее, я каждый раз что-то путал. Приходилось начинать все сызнова. Наконец дело пошло на лад. И я поспешно направился в дом Уэмацу.

Сердце у меня сильно билось.

— Пожалуйста, скажи все, что полагается, — шепнула мне Уэмацу-сан, а потом снова с самым безразличным видом углубилась в свое занятие: она помешивала рис, варившийся на очаге.

Я раздвинул бумажную дверь в соседнюю комнату. Мать Токиэ сидела у своей хибати (жаровня с древесным углем). Запинаясь, я обратился к ней:

— Э… я пришел, чтобы попросить о дружеской услуге.

— Какой же?

— Э… Токи-тян, Токи-тян.

— Ну и что?

— Токи-тян… Я бы охотно…

— Ах, вот оно что! Ты хочешь сказать, что желаешь взять Токи-тян в жены? Ну что ж… Хорошо…

— Спасибо! Большое спасибо! Не дослушав мать, я побежал в соседнюю комнату, чтобы сообщить Уэмацу-сан, как все произошло. Вне себя от радости мы взялись за руки.

ХОЛОДНЫЕ СЕРДЦА

На рассвете 1 марта 1954 года за много тысяч километров от Хиросимы произошло несчастье, которое сыграло громадную роль в судьбе людей, переживших атомный взрыв. Японское рыболовецкое судно «Дайго фукурю-мару» («Счастливый Дракон № 5»), бороздя просторы Тихого океана, попало в крайне странную «снежную бурю». Только через четыре дня после возвращения судна в родную гавань Яидзу выяснилось, что это была не снежная буря, а радиоактивный дождь из пепла, вызванный испытанием мощнейшей американской водородной бомбы в атолле Бикини.

Судьба двадцати трех моряков, плававших на «Счастливом Драконе», взбудоражила общественное мнение Японии больше, чем какое бы то ни было другое послевоенное событие. Свыше полугода вся страна только и говорила о так называемом «си-но най» (смертоносном пепле) и о его действии на людей. Газеты, журналы, радио и телевидение на все лады обсуждали состояние первых жертв водородной бомбы, помещенных в два токийских госпиталя. Общественности было во всех подробностях сообщено о ходе болезни этих несчастных. Когда же состояние одного из членов экипажа — радиста Кубояма — резко ухудшилось и врачи начали опасаться за его жизнь, миллионы японцев пришли в неописуемую тревогу. Они требовали, чтобы несколько раз в день публиковались специальные бюллетени, где бы сообщалось о кровяном давлении больного, его пульсе и т.д.

Только люди, пережившие атомный взрыв в Хиросиме и Нагасаки, не почерпнули ничего нового из многочисленных сообщений о моряках «Счастливого Дракона». Кому-кому, а им пришлось лично испытать мучительные и совершенно неожиданные симптомы лучевой болезни, которой они страдали еще с 1945 года. До сих пор окружающие не желали принимать всерьез их жалоб. Те немногие «хигайся», которые не хотели молчать, считались чуть ли не «мнимыми больными» или даже «злостными больными». Говорили, что они-де хотят возбудить к себе сочувствие, рассказывая разные грустные истории, или даже выманить деньги у чересчур сострадательных людей. Наконец такого рода больных стали даже обвинять в том, что они спекулируют на атомной бомбе».

«Теперь нам наконец-то поверят», — говорили со вздохом облегчения жертвы атомных взрывов в Хиросиме и Нагасаки, читая сообщения об экипаже «Счастливого Дракона». Они послали двадцати трем рыбакам ободряющие письма, а двое «сейдзонся» написали даже целую брошюру под названием «Как можно пережить атомную бомбу?», сплошь состоявшую из практических советов. Однако жители Хиросимы и Нагасаки, сочувствуя своим товарищам по несчастью, испытывали в то же время что-то вроде зависти к ним. Жертвам 1945 года общественность не уделяла и сотой доли того внимания, какое было уделено экипажу «Счастливого Дракона», несмотря на то что многие из них гораздо больше нуждались в помощи и лечении. Моряки даже в несчастье оказались «счастливыми». «Сейдзонся» повторяли старую поговорку: «Хотя первая ворона прилетела раньше, вторая захватила ее добычу».

Люди, пережившие «пикадон», снова подняли голос: «Помогите же нам! Мы страдаем вот уже скоро десять лет от страшной болезни… Нас надо считать совершенно новой категорией инвалидов войны, и мы имеем право на поддержку!» Но, к сожалению, только небольшая часть атомных жертв осмелилась заговорить. Этим обстоятельством немедленно воспользовались. В ход была пущена старая клевета — излюбленное психологическое оружие реакции во всем мире с начала «холодной войны», помогавшее ей расправляться со всеми движениями протеста. Реакционеры распространили слух, будто за больными в Хиросиме и Нагасаки стоят… коммунистические агитаторы. Эту явную клевету реакция задним числом подкрепила даже рядом «доказательств». А все дело было в том, что в Москве и Пекине апелляции жертв «пикадона» вызвали гораздо большее сочувствие, чем в Вашингтоне и Токио. Там к ним прислушались. Коммунистические правительства пожертвовали 7,5 миллиона иен (около 19 тысяч долларов) для лечения японских жертв атомной бомбы. Эта сумма явилась основой фонда помощи жертвам «пикадона». Отныне общество начало заботиться о их лечении.

Несчастный случай со «Счастливым Драконом» подстегнул общественное мнение Японии. Скрытое стало явным, и возмущение деятельностью АБКК, уже давно зревшее, вырвалось наружу. Всю страну охватила буря негодования. С весны до осени 1954 года японская пресса яростно атаковала американскую лечебницу. На «Замок рыбного паштета» градом посыпались петиции протеста.

Непосредственным поводом к этому взрыву послужило заявление американцев, которое его инициаторы рассматривали как своего рода дружественный жест, но которое, по отзыву американского антрополога и социолога Герберта Пессина, проживавшего тогда в Токио, оказалось «самой худшей из всех ошибок». Дело в том, что директор АБКК Д-р Джон С. Мортон предложил перевести двадцать три пострадавших моряка со «Счастливого Дракона» в клинику на холме Хидзи-яма в Хиросиме.

«Это предложение директора АБКК свидетельствовало о его полном непонимании психологии японцев, — писал Пессин. — На протяжении многих лет американское правительство проводило кампанию, преследовавшую цель убедить японцев в том, что АБКК была основана отнюдь не для лечения пораженных лучевой болезнью и что такое решение является правильным. Мы аргументировали свою позицию тем, что результаты объективных научных исследований принесут японскому народу в будущем по меньшей мере столько же, если не больше, пользы, чем обычное лечение. Несмотря на это, японцы в глубине души всегда подозревали, что Америка использует их в качестве подопытных кроликов. Таким образом, предложение АБКК они могли истолковать двояким образом: либо как доказательство того, что их обманули, утверждая, что американский институт не имеет возможности заниматься лечением, либо как проявление желания американских ученых заполучить и новых — пострадавших от водородной бомбы — больных для своих наблюдений и экспериментов. Обе версии были одинаково нелестны для нас. Когда д-р Мортон из АБКК посетил университетскую клинику в Токио, японцам не пришло в голову, что он хочет выразить больным соболезнование или предложить им помощь. Они сразу же подумали, что Мортон желает понаблюдать за некоторыми последствиями, вызванными радиоактивным облучением в результате взрыва водородной бомбы. В газетах появились десятки статей, на разные лады трактовавших одну к ту же тему: «Мы не являемся подопытными кроликами!»

Руководство АБКК в Хиросиме признало, что в итоге этой газетной кампании все больше и больше людей из числа тех, которым предлагалось явиться на холм Хидзи-яма, отвечали отказом.

Тем самым, однако, была поставлена под угрозу достоверность уже полученных данных. Необходимо было что-то предпринять, дабы приостановить «дальнейшую убыль лечебного материала» (affrition patient material), достигшую уже 39 процентов. Именно так авторы полугодичного отчета АБКК охарактеризовали создавшееся положение. Причем они далеко не случайно пользовались скорее военной, чем медицинской, терминологией.

Уже в 1952 году руководитель службы вербовщиков АБКК И. Скот Мацумото написал специальную работу о трудностях и недоразумениях, возникающих у работников АБКК при их соприкосновении с внешним миром, то есть с больными и здоровыми японцами. Эта работа, однако, была настолько откровенной, что могла появиться в печати только в измененном и сокращенном виде, да и то после ряда проволочек.

Проблемы, поставленные американским социологом японской национальности, безусловно, выходят за рамки конкретных условий данной страны. Ибо Мацумото на многих частных примерах показывает, какие трения вообще должны неизбежно возникнуть, когда современные западные учреждения пытаются работать в стране чужой и древней культуры, не желая приноровиться ни к внутреннему содержанию этой культуры, ни к ее внешним формам. Альберта Швейцера[33] часто упрекали в том, что его клиника в джунглях нарочито примитивна. Швейцер де из чистого «упрямства» не хочет оборудовать ее по последнему слову медицинской науки. Опыт АБКК с ее сверхсовременной клиникой подтверждает правоту Швейцера, основное правило которого гласит, что люди, оказывающие помощь обязаны приноравливаться к образу жизни тех, кому они эту помощь оказывают. Доктор Мацумото пишет, что уже внешний вид новой клиники АБКК отталкивал японцев: она казалось им преувеличенно изысканной и роскошной. Некоторые женщины не осмеливались являться в клинику в своем обычном виде. Перед приемом они ходили в институт красоты и надевали свои лучшие наряды. Люди победнее, на-пример рабочие, отправляясь к американским врачам, одалживали одежду у соседей, чтобы «прилично» выглядеть.

Едва переступив порог приемной, выдержанной в стиле «модерн», больные тотчас же начинали проявлять все признаки «замешательства и смущения». Деревянные сандалии разъезжались на гладко натертом паркете. В холлах лежали американские иллюстрированные еженедельники, которые японцы при всем желании не могли прочесть. Надписи на дверях также были сделаны на английском языке, так что пациенты зачастую не могли разыскать нужный кабинет. Персонал клиники, занимавшийся приемом больных, почти сплошь состоял из «ни-сэй» (американцев японского происхождения), которые, по словам д-ра Мацумото, вели себя не всегда правильно: они позволяли себе разговаривать с больными резким, грубым и нетерпимым тоном. «Шоферы, заезжавшие за пациентами и отвозившие их домой, заботились о сохранности своих машин больше, чем об удобствах пассажиров», — пишет социолог.

Японцы привыкли, чтобы их осматривал один врач. Поэтому их неприятно поражала и даже пугала процедура обследования в АБКК. Как только больные снимали с себя одежду и облачались в непривычный, открытый на спине халат, они как бы попадали на конвейер, перебрасывавший их от одного специалиста к другому. У них брали на исследование кровь, семенную и спинномозговую жидкость, ткани тела; их выстукивали, просвечивали, делали пункции и рентгеновские снимки, что-то впрыскивали, и никто не давал себе труда объяснить, для чего и почему все это делается. При проверке здоровья детей их раздевали догола и подвергали крайне неприятному осмотру. У девочек-подростков эта процедура вызывала бурный протест. Недовольство еще больше усугублялось тем, что врачи, производившие осмотр, согласно утверждению Мацумото, не всегда вели себя этично, то есть не всегда сохраняли врачебную тайну.

Молва еще во много раз преувеличивала грубость и нечуткость американцев из АБКК, проистекающие прежде всего от недостатка такта. Не мудрено, что клиника в Хиросиме пользовалась такой дурной репутацией: ее считали чем-то вроде современной «камеры пыток».

«Интервьюеры» д-ра Мацумото, собрав все циркулировавшие о клинике слухи, попытались опровергнуть их. После окончания осмотра они с некоторых пор проводили exit interviews (заключительные опросы): больным предлагалось с глазу на глаз с опрашивающим рассказать о «своих впечатлениях об АБКК». При этом выяснилось, что две процедуры, которые, по мнению американских врачей, должны были вызывать наибольшее недовольство, — анализ спинномозговой жидкости и анализ семени — не так уж смущали больных.

Основная жалоба, зафиксированная Скотом Мацумото в его работе, сводилась к тому, что больные, ежегодно подвергаемые контрольным осмотрам, не получали диагнозов своей болезни, а если и получали, то с громадным опозданием. Вот что дословно пишет Мацумото по этому вопросу:

«Многие пациенты сообщают, что только через два-три месяца после обследования они получили письма, в которых говорилось: «Вы находитесь в отличном физическом состоянии», а они в это время лежали больные в постели. Один из опрашиваемых сказал, что такое медицинское заключение о состоянии своей матери он получил через неделю после ее смерти».

Под воздействием резко самокритических высказываний Мацумото руководители АБКК попытались устранить некоторые недостатки в своей работе еще до того, как весной 1954 года протест против деятельности клиники принял открытую форму. Полы больше не натирались до блеска, обращение персонала с больными несколько улучшилось: ему внушили, что он должен быть отзывчивым и вежливым; в приемных теперь лежали не только английские, но и японские журналы, а на дверях висели таблички с надписями на двух языках. Пациентам подробнее, чем раньше, разъяснялось, какой цели служат исследования, которым они подвергаются. Больные, имевшие возможность обращаться к частным докторам, могли рассчитывать на то, что американцы сообщат их лечащим врачам результаты подробных и основательных исследований, проделанных в АБКК.

Однако все эти изменения и улучшения не могли устранить недовольства жителей Хиросимы деятельностью клиники. Лучшее тому доказательство — автобиографический роман японского писателя Хироюки Агава под названием «Посев дьявола», горячо обсуждавшийся во всей Японии. В центре романа — описание работы АБКК. Автор его сам родом из Хиросимы. В романе повествуется о переживаниях репортера, который посетил свой родной город Хиросиму через восемь лет после «пикадона», чтобы собрать там материал для газеты. Поселившись в Хиросиме, репортер становится свидетелем того, как «атомная смерть» подбирается к его собственной семье. Маленький племянник репортера внезапно вынужден слечь в постель, он чувствует себя не совсем здоровым. Очень скоро выясняется, что у него лейкемия, вызванная ядерным облучением; ребенок медленно угасает. После смерти его тело подвергают вскрытию.

Из всех упреков в адрес АБКК, которыми изобилует книга Агавы, ни один не является столь страшным, как упрек в том, что американские врачи заинтересованы не в лечении и спасении больных, а в их смерти, ибо только в этом случае они имеют возможность без всяких помех наблюдать за течением лучевой болезни.

Другое обвинение Агавы в адрес АБКК (оно сразу же было подхвачено общественностью и до сих пор широко обсуждается) сводится к тому, что американские ученые, заявляя на словах о своей готовности предать гласности результаты исследований АБКК, на деле держат самые важные из них в секрете. Они надеются, что Америка благодаря этому будет в случае атомной войны лучше подготовлена к защите от радиации, чем ее противники.

Японский писатель не приводит в своей книге конкретных доказательств обоснованности этих тяжелых обвинений. И все же его тезисы получили широчайшее распространение. Упорство, с каким американцы отказывались лечить больных в Хиросиме и Нагасаки, все больше усиливало действенность аргументов Киккавы. Оно все время накаляло атмосферу, вызывало все более резкие нападки на АБКК. Люди спрашивали себя: не потому ли американские ученые не желают лечить и исцелять жертвы атомной бомбы, что боятся выдавать свои секретные методы лечения, рассматривая их как особое «оружие» в будущей атомной войне?

Аргументы, с помощью которых АБКК защищалась от упреков общественности, были слишком формальными, чтобы звучать убедительно. Доктор Мацумото, к примеру, рекомендовал при опровержении главного обвинения в нежелании лечить ссылаться на то, что врачи института не получили специальных патентов и потому не имеют права практиковать в Японии, что лечение пораженных лучевой болезнью является привилегией и долгом местных хиросимских врачей и что комиссия не желает вмешиваться в частные дела японцев и конкурировать с японскими медиками.

Однако эти аргументы немедленно вызвали множество вопросов. Во-первых, если в свое время японское правительство удовлетворило весьма необычное требование американцев, предоставив им право обследовать японских граждан, так неужели же японские власти не разрешат американским ученым лечить больных лучевой болезнью, когда ученые этого всерьез захотят? Во-вторых, если американцы потратили миллиарды иен на то, чтобы японские инженеры и рабочие восстановили их боевую технику для войны в Корее, то почему же они не употребят хотя бы небольшую часть этой суммы на то, чтобы помочь японским врачам восстановить здоровье жертв атомной бомбы — в той мере, в какой это вообще возможно? Почему они не построят госпитали для «атомных» больных и не передадут их японцам? Почему не учредят специальный фонд для лечения людей, переживших атомный взрыв?

Убедительных ответов на все эти вопросы японцы так никогда и не получили. Однако в одной изъятой позднее части своей работы д-р Мацумото намекает, по крайней мере в косвенной форме, на действительную причину отказа американской клиники в Хиросиме лечить жертвы атомной бомбы.

В отчете Мацумото много раз недвусмысленно подчеркивается: «Со стороны АБКК не проявляется ни малейшего желания искупить совершенное зло». Этой основной установке руководства следовали настолько строго, что, согласно Мацумото, пришлось даже отказаться от первоначального, совершенно, казалось бы, естественного намерения использовать в качестве «вербовщиков» японцев, назначенных в клинику для осмотра. Руководители АБКК, как видно, опасались, что и эта столь незначительная уступка с их стороны может создать впечатление, будто американцы раскаиваются в содеянном ими злодеянии.

Официальные американские инстанции с самого начала яростно отрицали и по сию пору отрицают тот факт, что города, подвергшиеся атомной бомбардировке, требуют к себе особого отношения и что люди, пострадавшие от ядерного оружия, вправе претендовать на особое лечение. Они боялись, что все это вынудит их, пусть в косвенной форме, признать особый характер атомного оружия и тем самым предвосхитит роковой вопрос: не является ли применение ядерного оружия с его радиоактивным излучением, разрушающим живые клетки, практически таким же недопустимым, как применение ядовитых газов, запрещенных международным правом? Иными словами, не является ли сбрасывание атомных бомб на Японию военным преступлением? Именно этим объяснялось также желание различных американских органов преуменьшить значение отдаленных последствий радиоактивного облучения в результате атомной бомбардировки, представить их как весьма безобидные и случайные явления. Они надеялись, что, умаляя значимость отдаленных последствий, им удастся замять свою великую вину.

Однако не все сотрудники АБКК хотели следовать лозунгу американских властей — не проявлять в отношении людей, переживших «пикадон», никакого сочувствия, раскаяния или, упаси боже, готовности искупить свою вину. В Хиросиме рассказывают, что несколько американских врачей тайком навещали больных лучевой болезнью, чтобы оказать им посильную помощь. Некоторые американцы демонстративно проявляли участие к местным жителям.

Анатом д-р Р., например, охотно приглашал в свою квартиру на «холме» японцев. Начальник Р., д-р Холмс, запретил ему общаться с японцами на территории клиники, мотивируя это тем, что даже в кафетерии АБКК действуют расовые законы. Тогда Р. начал уходить в Хиросиму и ее окрестности; почти все свободное время он проводил со своими японскими друзьями, носил за пределами клиники японскую одежду и, наконец, даже принял буддизм. Доктор М. женился на японке без ведома тогдашнего директора клиники. Однако после этого его начали буквально сживать со свету, и в результате М. был вынужден покинуть Хиросиму.

Д-р Эрл Рейнолдс — один из трех американских антропологов в АБКК — в течение нескольких лет осматривал детей, заболевших в результате воздействия радиации. Это произвело на него такое впечатление, что позднее он попытался принять участие в рейсе протеста на специальном судне, направлявшемся из Гаваев в район испытания ядерного оружия.

Особенно интересный случай произошел с американским терапевтом д-ром X. После первого же приема больных лучевой болезнью он не сдержался и в беседе со своими коллегами в кафетерии заявил:

— Жутко становится, когда подумаешь, что мы здесь натворили!

X. вызвали к тогдашнему руководителю клиники АБКК Д-ру Роберту Холмсу, старому военному врачу. Холмс набросился на X. за проявленное им сочувствие к жертвам атомной бомбы и немедленно отстранил его от работы, связанной с осмотром таких больных. Официально эта мера мотивировалась тем, что «эмоциональная вспышка» д-ра X. явно свидетельствует о его неустойчивой психике. Поэтому X, мол, должен пройти курс лечения у психиатра в соседнем городе Курэ.

Однако энергичный врач не пожелал примириться с таким решением — он начал бороться за свои гражданские права. Отказавшись подчиниться приказу начальника АБКК, X. подал апелляцию в Национальную академию наук в Вашингтоне, требуя восстановить его на прежней работе в клинике. После года «бумажной войны» X. добился своего. За время работы в Хиросиме д-р X. сумел провести несколько интересных исследовательских работ, главным образом в области кардиологии. При этом он так и не поступился своим правом высказывать чувство сострадания в стенах клиники.

Под давлением общественного мнения глава АБКК в своем отчете за второе полугодие 1954 года, направлен-ном в Вашингтон, наконец-то внес предложение лечить больных лучевой болезнью. Характерны аргументы, с помощью которых Холмс защищал это нововведение. В его рапорте говорится дословно следующее:

«Умножив свои усилия по наблюдению за большим числом больных и оказав им некоторую медицинскую помощь, мы решительно улучшим наши отношения с больными и их семьями. В случае смерти пациентов вскрытие их трупов окажется куда более эффективным»[34]. На первом месте в этом рапорте, казалось бы продиктованном соображениями гуманности, стоит, таким образом, не стремление добиваться излечения больных, а призыв к более гибкой политике и надежда получить более богатый «материал для исследования».

Впрочем, и эти аргументы, лишенные каких бы то ни было проблесков человечности, не повлияли на вашингтонское начальство АБКК: клинике не были предоставлены специальные фонды для лечения. Правда, ей разрешили использовать небольшой стационар на десять коек, оборудованный еще в 1953 году, так называемое «диагностическое отделение». Раньше АБКК не разрешали и этого, поскольку американские власти утверждали, что создание стационара противоречит принципу «не оказывать больным медицинской помощи». Однако в диагностическое отделение принимались только особо «интересные случаи». Ни в одном из отчетов АБКК ни разу не упоминаются факты успешного лечения больных в стенах клиники; наоборот, в одном-единственном комментарии к созданию стационара говорится следующее:

«Пациенты, положенные в диагностическое отделение, страдали, как было установлено ранее, болезнями, которые в конечном счете должны были привести к смертельному исходу. Таким образом, стационар выполняет весьма важную функцию в программе АБКК: он создает благоприятные условия для наблюдения за тяжелобольными и поставляет отделению патологии тщательно и добросовестно исследованный клинический материал. А это в равной степени важно и для отделения патологии, и для терапевтического отделения. Тем более что, к нашему величайшему сожалению, АБКК удалось за истекшее полугодие обследовать до вскрытия менее полудюжины амбулаторных больных»[35].

Недаром Киккава, один из основателей Союза жертв атомной бомбы, утверждал, что для небольшого диагностического отделения АБКК специально выискивались безнадежные больные и что поэтому стационар являлся не чем иным, как «фабрикой для поставки трупов».

В уже цитированном выше анализе американо-японских недоразумений[36], написанном после трагического случая со «Счастливым Драконом», Герберт Пессин подробно остановился на коренном различии в поведении обеих сторон — американской и японской — и на их разном понимании проблем, возникших после «пикадона»:

«Ни американцы, ни японцы не в силах были признать искренность противной стороны. Все, что говорили американцы, казалось японцам оскорбительным, так как американцы принимали в расчет лишь рациональные мотивы и чисто технические соображения, отрицая всякие чувства и эмоции».

Ссылаясь на допущенные в Японии ошибки, американский социолог настойчиво предостерегает свою страну от попыток действовать и по отношению к другим народам по тому же рецепту, то есть исходить лишь из «рациональных мотивов и чисто технических соображений».

Практике официальных американских инстанций, из-за которой американцы приобрели в Японии репутацию людей «холодных и бессердечных», Пессин противопоставляет деятельность отдельных американских граждан, их «великодушные жесты» в отношении японцев. В частности, он с похвалой отзывается о приглашении так называемых «атомных мэйденс» («атомных девушек», то есть девушек, переживших атомный взрыв и пострадавших от него) из Хиросимы в Соединенные Штаты для бесплатного лечения. Только зная описанную выше закулисную сторону событий — подчеркнутую холодность американского института, — можно понять, какое глубокое впечатление произвела эта акция на японскую общественность.

Инициатива приглашения девушек в США исходила от неутомимого Нормана Казинса, который несколько лет назад призывал к «духовному усыновлению атомных сирот». Однако, прежде чем Казинсу удалось осуществить свое предложение, ему пришлось преодолеть множество тяжелых финансовых трудностей и бюрократических рогаток.

Сверх того, предшествовавшие события сделали японцев крайне недоверчивыми. Когда Казинс весной 1955 года приехал в Хиросиму, чтобы заняться последними приготовлениями к отъезду двадцати пяти искалеченных молодых девушек, он не встретил сочувствия к своему предприятию: почти все японцы приписывали ему различные корыстные соображения. Японские репортеры хотели знать, в чем суть хитрого замысла Казинса. От кого поступают деньги? И не финансирует ли втайне американское правительство эту акцию помощи, для того чтобы изгладить скверное впечатление, созданное аферой в Бикини? Люди спрашивали себя: не собираются ли американцы таскать несчастных девушек по стране, устроив что-то вроде бродячего цирка? Не намерены ли они взимать большие деньги за показ этих девушек? Ни у кого из японцев просто не укладывалось в голове, что американцы могут почувствовать сострадание к жертвам атомной бомбы.

Впервые Норман Казинс познакомился с несколькими девушками, обезображенными необычайно большими шрамами от атомных ожогов, в 1953 году в церкви Киёси Танимото. Уже тогда он подумал о том, нельзя ли помочь этим девушкам, не осмеливающимся показаться на глаза людям из-за своего уродства, косметическими операциями.

Казинсу удалось заинтересовать своим проектом ряд духовных лиц, врачей и филантропов в США. Чтобы создать материальные предпосылки для поездки девушек в Америку, пришлось объявить сбор пожертвований, склонить людей к шефству над несчастными жертвами атомной бомбы, добиться согласия хирургов на отказ от гонорара за операции, уговорить больницы бесплатно содержать девушек.

Когда все это уже было достигнуто, осталось договориться с авиакомпанией, которая взялась бы перевезти девушек и сопровождающих их лиц через Тихий океан и затем доставить обратно. Однако здесь Казинс потерпел неудачу. Но тут неожиданно в дело вмешались военно-воздушные силы США: их представитель на Дальнем Востоке генерал Хэлл предоставил девушкам для поездки в Нью-Йорк специальный самолет. Это обстоятельство сыграло вскоре весьма важную роль, хотя и по совершенно неожиданному поводу. Дело в том, что, как только «Скаймастер С-54» вылетел из Японии с «атомными девушками», на борт самолета прибыла радиограмма, подписанная начальником дальневосточного отдела госдепартамента Уолтером Робертсоном. Пилоту было приказано немедленно прервать полет. По-видимому, видный чиновник впервые узнал о готовящейся акции и в последний момент решил помешать ей.

Казалось, что вся двухлетняя подготовительная работа неминуемо погибнет из-за одного бюрократического росчерка пера. Однако пилот самолета, который своими глазами видел, с какой радостью и надеждой отправлялись в путь молодые девушки, отмеченные когтями атомной смерти, размышлял недолго. Он немедленно дал ответную радиограмму, заявив в ней, что обязан подчиняться лишь приказам своего военного начальника генерала Макнотона и, пока не поступит соответствующее распоряжение именно от Макнотона, самолет будет по-прежнему держать курс на США.

Однако приказа о возвращении девушек в Японию — чего так опасались немногие посвященные на борту самолета — так и не последовало. Путь от госдепартамента до командования американскими ВВС оказался, к счастью, длиннее, нежели воздушная трасса между аэродромом в Токио и Митчел эйрфилд в Нью-Йорке. Отослать же девушек ни с чем обратно после устроенной им на американской земле необычайно радушной встречи — на это не мог решиться даже самый бессердечный политикан.

Наименьшую популярность снискала акция помощи «атомным девушкам» в самой Хиросиме. Начать с того, что при выборе счастливиц, которые могли поехать в Соединенные Штаты, важную роль играл пастор Танимото. Во всем мире этот превосходный человек получил широкую известность как главный персонаж нашумевшего репортажа Джона Герси «Хиросима». Однако в родном городе к Танимото относились на редкость недоброжелательно. Возможно, что успех действительно несколько вскружил голову доброму пастору: по временам он не прочь был похвастаться. Но все это еще далеко не оправдывает тех нападок, которым он подвергался. По-видимому, они были вызваны главным образом завистью его сограждан.

И на этот раз Танимото был избран мишенью всевозможных недоказанных и недоказуемых нареканий. Так, про него говорили, что он устроил поездку девушек в США исключительно в целях саморекламы. Вместо того чтобы организовывать сенсационную поездку за океан, можно было бы оперировать «келоиды» в самой Японии с гораздо меньшими затратами. Считалось также, что Танимото рекомендовал для лечения только девушек, принадлежавших к его пастве, и что американцы в свою очередь выискивали мэйденс не слишком обезображенных шрамами, так как показать американским гражданам еще более искалеченных девушек — жертв атомной войны — просто-напросто не осмеливались.

Однако сообщения японских корреспондентов из Америки о необычайно сердечном приеме, оказанном двадцати пяти young ladies from Hiroshima (молодым леди из Хиросимы), заставили критиканов замолчать. Восторженные письма, которые участницы поездки посылали своим близким, также способствовали тому, что возражения и подозрения японцев мало-помалу стихли.

Зато все громче становились голоса, задававшие вопрос, который хотя давно уже ставился японской общественностью, но приобрел особую актуальность лишь после трагедии «Счастливого дракона», — вопрос о том, что, собственно говоря, делают сами японцы для своих соотечественников, переживших атомную бомбардировку. Ответ на этот вопрос дали вновь посланные в Хиросиму и Нагасаки японские репортеры. Он гласил: «Ровным счетом ничего». Теперь в Японии наконец начали осуждать не только бессердечие американцев, но и свое собственное безразличие к судьбе «хибакуся».

Так, к примеру, только сейчас стало известно, что профессора и студенты курсов по усовершенствованию врачей в Хиросиме уже давно заявили о своей готовности бесплатно лечить жертвы атомной бомбы и что их предложение было отклонено из-за интриг нескольких влиятельных частных медиков. В связи с этим возникло подозрение: не могли ли те же самые врачи с помощью различных хитросплетений заставить японское министерство здравоохранения ответить отказом на предложение американцев лечить больных лучевой болезнью, если такое предложение было сделано? Обнаружилось также еще одно обстоятельство: мэр Хамаи, хлопотавший в Токио о дальнейших субсидиях для Хиросимы, получил отказ, потому что представители правительственного большинства потребовали от популярного главы города вступить в их партию. Однако Хамаи не пошел на эту бесчестную сделку. Он считал, что обманет своих избирателей, которые два раза подряд оказывали ему доверие как представителю оппозиции.

После первого «хождения по мукам» в Токио Хамаи сделал в 1953 году еще одну попытку получить заем для Хиросимы, на этот раз в США. Но и тут он потерпел фиаско. Провалился также проект Гарольда Орама — главы известной фирмы коммерческой рекламы. Орам хотел организовать в Соединенных Штатах большую кампанию по сбору средств для Хиросимы.

В июне 1954 года он дал знать Хамаи, что вопреки всем ожиданиям ему не удалось основать задуманное им Общество помощи Хиросиме, потому что предполагаемые покровители — «влиятельные и выдающиеся личности» — отказались участвовать в этом предприятии. (Особенно рассчитывал Орам на Мильтона Эйзенхауэра, одного из братьев тогдашнего президента.) «Виною всему, — писал Орам, — сложившееся в настоящий момент положение в мире и явное изменение образа мыслей у видных западных деятелей».

Все эти неудачи прервали политическую карьеру Хамаи. Мэра упрекали в том, что он не имеет влиятельных покровителей в США, которые могли бы помочь Хиросиме. В результате самый заслуженный борец за восстановление города, выставивший в 1955 году в третий раз свою кандидатуру на выборах мэра, потерпел поражение.

И все же через десять лет после «пикадона» широкая общественность Японии начала хоть как-то помогать жертвам атомной бомбы. Одна только продажа специальных новогодних марок по всей стране принесла миллионы иен; выручки от этой продажи хватило на то, чтобы построить в Хиросиме госпиталь для больных лучевой болезнью. В парламенте впервые начал обсуждаться вопрос о принятии закона, обеспечивающего жертвам атомной бомбардировки бесплатное медицинское обследование, а также пожизненное лечение. Кампания, начатая в 1951 году горсткой решительных людей в многострадальной Хиросиме, наконец-то была поддержана всем японским народом.

ВДВОЕМ ПРОТИВ ГИБЕЛИ

Собственно говоря, Кавамото намеревался жениться на Токиэ сразу же после того, как попросил ее руки. На выходное пособие, которое Итиро получил, распрощавшись с электростанцией в Сака, жених и невеста приобрели несколько дешевых предметов домашнего обихода и сняли комнату в районе вокзала.

Незадолго до рождества женился их общий друг и брат по крещению Фукуда: это он привел Итиро шесть лет назад на уроки английского языка, где тот и познакомился с Токиэ. Казалось само собой разумеющимся, что одновременно будут сыграны две свадьбы. Бракосочетание Фукуды действительно состоялось, но Токиэ и Итиро присутствовали на нем лишь в качестве гостей.

— Мы должны, к сожалению, еще немного подождать, — объяснял Кавамото. — Денег, которые я получил, не хватило на то, чтобы приобрести все необходимое. У нас нет даже приличного постельного белья. Я теперь простой поденщик, а Токиэ надо заботиться о своей матери.

Нескольким близким друзьям Итиро признавался:

— Видите ли, наша связь не совсем обычная. Мы с Токиэ решили быть вместе, чтобы помогать друг другу, раз общество отказывается помогать людям.

И затем, как бы в объяснение своих слов, он, слегка покраснев, добавлял:

— Целый день я провожу с больными и калеками, а когда потом прихожу домой, то просто не в силах обнять Токи-тян. В такие минуты меня преследует мысль: разве мы имеем право на личное счастье?

Однако и это объяснение еще не раскрывало всей правды. Уже много лет назад в разговоре с сиротами из «Замка подсолнечника» Итиро обмолвился, что он никогда не вступит в брак, потому что боится произвести на свет нежизнеспособных детей. Итиро разделял в этом вопросе тайные опасения всех молодых людей, переживших атомную катастрофу, — опасения, что их потомство пострадает от радиации и что они произведут на свет слабоумных или физических уродов.

С «того дня» в Хиросиме люди рассказывали друг другу десятки «акушерских историй», в которых повествовалось о неудачных родах и о новорожденных-чудовищах, не похожих на человеческие существа. Молва утверждала, что большую часть этих искалеченных детей сразу же после родов тайком уничтожали акушерки и врачи, а то и сами роженицы. Немногие оставшиеся в живых уроды были будто бы помещены в специальные заведения.

В стране, где с древних времен верили, что существуют люди, «одержимые лисицами», и что надо избегать вступления в брак с некоторыми юношами и девушками, чтобы этот недуг не передался по наследству, новый вариант старого суеверия нашел весьма благодатную почву.

Но в легендах, передававшихся из уст в уста в Хиросиме и Нагасаки, в самом деле содержалось зерно истины. В частности, соответствовал истине тот факт, что плод каждой пятой-шестой женщины, пережившей «пикадон», подвергся известным изменениям от радиоактивных лучей. В 1945–1946 годах необычно большое число родов проходило ненормально. Несколько детей появились на свет с несоразмерно маленькими головами; наблюдались задержки в росте и развитии грудных детей. Властям пришлось даже учредить «Рэппо Гакуэн» — специальный приют для умственно отсталых «атомных сирот». Наконец, верно и то, что, согласно статистике, число уродов, родившихся в 1945–1946 годах в Хиросиме, было несколько выше, чем во всех других японских городах.

Однако все это не касалось детей, зачатых после атомной катастрофы, даже если один или оба родителя подвергались воздействию радиации. Ни одной из проблем АБКК не уделяла столько внимания, сколько проблеме наследственности. Из лабораторных опытов над мухами, мышами и крысами было установлено, что радиация, изменяя зародышевые клетки, наносит существенный вред потомству.

Ученые из АБКК хотели узнать, подвержено ли потомство людей тем же законам. Результаты оказались негативными, по крайней мере для первого поколения детей Хиросимы. К сожалению, эта успокоительная весть исходила от американских исследователей на холме Хидзи-яма. А этих исследователей уже давно упрекали в том, что они не осмеливаются сказать народу всю правду. Так вышло, что японское население с полным недоверием отнеслось к заявлениям американских ученых[37].

И если даже результаты исследований были объективными и американцы не собирались обманывать японский народ, то и в этом случае вопрос о том, не повлияет ли радиация на более поздние поколения детей, оставался открытым… Как бы то ни было, а Кавамото боялся стать отцом. Вскоре после помолвки он разъяснил своей невесте причины, которые, по его мнению, мешают им вступить в брак. Он, Кавамото, поддался чувству, однако, поразмыслив спокойно, осознал свою ответственность за будущее, поэтому он готов вернуть слово, данное ему Токиэ.

Разговаривая со своим женихом, убеждавшим ее разорвать помолвку, Токиэ в свою очередь открыла ему тайну, которую семье Уэмацу удалось скрыть от всех окружающих.

— Через несколько месяцев после «того дня» моя старшая сестра родила… такого ребенка. С тех пор и меня обуял страх, которым терзаешься ты. Быть может, мы действительно не должны вступать в брак. Но давай по крайней мере останемся вместе. Хорошо?

Они остались вместе и провели новогодние праздники, которые хотели первоначально использовать для свадебного путешествия, в сиротском доме Сидоин. Там они замещали сестер, так что сестры хотя бы на несколько дней смогли уйти в отпуск. А потом дни опять потекли своей чередой. Токиэ пришлось снова поступить в игорный дом «патинко». А Итиро стал настоящим «ни-коён»[38]: он работал землекопом на прокладке нового шоссе, которое должно было пройти через холм Тенд-зими-яма.

Некоторым людям Токиэ и Итиро говорили, что они брат и сестра, других не разубеждали в том, что они уже давным-давно без особой помпы поженились. Но такого рода комедию нельзя было разыгрывать перед их общим другом американской миссионеркой Мэри Макмиллан. В угоду ей они все же решили пожениться.

В начале февраля, за месяц до предполагаемой свадьбы, к Итиро явился некий господин Камикури, директор сиротского дома Синсэй. Он спросил Кавамото, не возьмут ли они с Токиэ «атомного» сироту. В настоящее время парнишка сидит в тюрьме по обвинению в краже, но его смогут освободить, если какая-нибудь семья согласится взять его на поруки.

Решив, что они не вправе иметь детей, Итиро и Токиэ надумали брать к себе осиротевших ребят. Теперь впервые им представилась вполне реальная возможность осуществить это намерение. Но как раз в тот период, накануне женитьбы, предложение Камикури было в высшей степени некстати. Неужели им придется потратить свои сбережения, скопленные с таким трудом, на своего гостя? Заметив колебания Итиро, директор сиротского дома объяснил, что их будущему питомцу девятнадцать лет и что он сможет работать вместе с Кавамото на прокладке шоссе. Таким образом, он будет получать немного денег и вносить свою лепту в семейный бюджет.

«Нельзя сказать, чтобы Токиэ выразила особую радость, когда я поделился с ней этой новостью, — рассказывает Кавамото, — но в конце концов она согласилась.

— Ну хорошо, — сказала она, — я буду готовить для вас.

Я пошел к господину Камикури, чтобы встретиться с юношей, — я буду называть его А. У парня оказалась вполне интеллигентная внешность. Этого я не ожидал. Приятно было увидеть также, как просияло лицо директора Камикури, когда он дарил А. новый костюм, купленный специально для него. Пробыв еще дня два-три в сиротском доме, А. явился к нам. С тех пор для Токи-тян настали трудные времена: нелегко было сохранить ту же непринужденную атмосферу, какая царила раньше у нас в доме. А. был довольно-таки пустой мальчишка и говорил всегда только о себе. Часто он хвастался своей жизнью в тюрьме.

— Наверняка ни-сан (старший брат) Кавамото не пережил того, что пережил я, — любил он повторить. И вообще он разговаривал со мной так, как будто из нас двоих он был старшим.

Однажды Токи-тян спросила меня: — Не знаешь ли ты случайно, где лежит отрез черного бархата?

Она говорила почти шепотом, хотя А. не было дома.

— Понятия не имею. О каком бархате ты вообще говоришь?

— Не могу разыскать отрез. А мне его только вчера дала домой одна заказчица.

— Ты искала повсюду?

— Повсюду. И шкаф перерыла.

— Может быть, ты оставила его дома у матери?

— Да нет же. Я точно знаю.

Комната, которую мы снимали, была очень маленькая — два метра на три. Но в ней еще был небольшой стенной шкаф. Неужели А.?.. Нет, это невозможно.

У Токи-тян возникло то же подозрение. Она была очень обеспокоена и в конце концов вышла из себя.

— Я не знаю, что сказать заказчице. Вообще я не понимаю, на каком я свете. Мне надоело быть у вас кухаркой. Хватит, с меня довольно! Я отправляюсь к своим!

Позже Токиэ объяснила мне, почему она убежала тогда от Итиро.

— Не могла я спокойно смотреть, как Кавамото всегда заступался за этого воришку. Конечно, его великодушие трогало меня. Но я говорила себе: такая доброта мне не под силу.

Когда А. явился домой, Кавамото попытался поговорить с ним. Но не успел он осторожно опросить, не знает ли тот, куда исчез отрез черного бархата, как А. разгорячился и перешел с обычного хиросимского диалекта на тюремный жаргон.

— Вы хотите сказать, что я стибрил ваше барахло? На следующий день Итиро под каким-то предлогом не пошел на работу. Вместо этого он обыскал всю комнату. И что же! Кавамото действительно нашел бархат в сундучке, которым вот уже много лет никто не пользовался. Сундучок этот был единственным достоянием, унаследованным Итиро от его матери. Здесь он хранил сотни писем, полученных от Томиэ.

С сундучком в руках Итиро бросился к дому своей невесты. Толкнув шаткую дверь, он остановился на пороге. Его лицо было искажено гневом; резким тоном, каким он никогда раньше не разговаривал, Итиро крикнул:

— Эй! Где Токи-тян?

Мать Токиэ, ее сестра и друг сестры господин Суги-ура прибежали на крик. Не удостоив их даже взглядом, Кавамото раздвинул дверь в соседнюю комнату. В комнате сидела мертвенно-бледная Токиэ и, не поднимая глаз, шила.

Итиро поставил сундучок на пол, откинул крышку И сказал прерывающимся от ярости голосом:

— Смотри хорошенько. Гляди, что ты наделала. И все из-за того, что не удосужилась поискать как следует. Ты глубоко оскорбила А. Выбила его из колеи как раз сейчас, когда он наконец-то начал выбираться на путь истины. Неужели ты не помнишь, что мы с тобой когда-то решили? Мы хотели тихо, без шума помогать людям, оказывать им маленькие услуги. А ты бросила меня и всех на произвол судьбы.

— Успокойтесь! Успокойтесь! — пытались вмешаться в разговор мать Токиэ и господин Сугиура. — Ошибки случаются с каждым. Вы должны ее простить.

Но Кавамото никак не мог утихомириться. Он вспоминает, что ему вдруг бросился в глаза котел с водой, стоявший в комнате.

«Котел, наполненный почти до краев водой, грелся на очаге. Я выхватил из сундучка охапку писем от Токиэ и начал распутывать бечевки, которыми были перевязаны аккуратно сложенные по датам пачки. Потом я разрывал каждое письмо на мелкие клочки и бросал его в огонь. Только сейчас я увидел, как много писем написала мне Токи-тян. Совершенно убитая, она молча стояла рядом со мной.

— Не хочу их больше хранить! — кричал я. — Не оставлю ни одного-единственного письма!

Минут через двадцать все кончилось. Вода в котле дико забурлила.

— А теперь прощай! — Я покинул дом с пустым сундучком в руках. Уходя, я слышал, как булькала вода в котле…»

На пороге своей комнаты Кавамото остановился: на втором этаже громко кричали. Там жила бездетная супружеская пара. Муж и жена жаловались хозяевам дома на то, что в их отсутствие кто-то взломал замок в их квартире. Таких историй в доме не случалось до той поры, пока там не поселился А.

Так у Кавамото возникло первое подозрение в честности своего питомца. Несколько дней спустя, когда Токиэ пришла к нему извиняться, он сразу же простил ее.

Подозрения Итиро и Токиэ полностью подтвердились. Через некоторое время после того, как они переехали в другой дом, оставив А. свою комнату, выяснилось, что у самых различных людей, которым Кавамото оказывал свои «маленькие услуги», появлялся неизвестный человек и выпрашивал у них деньги и продукты для того якобы, чтобы отнести их «бедному, внезапно захворавшему Кавамото». Из описаний стало совершенно ясно, что неизвестным вымогателем был не кто иной, как А.

Надо признать, что А. получил богатую добычу, так как каждый, к кому он обращался, был рад наконец-то отблагодарить отзывчивого Итиро.

Потерпев неудачу с первым питомцем, Итиро и Токиэ все же решили попытать счастья с другими. Они продолжали брать в свою маленькую квартирку в квартале Сэндамати сирот, с которыми делились всем, что имели. Своим подопечным они предоставляли комнату, устланную циновками, а сами спали в кухне, на голом полу, где дуло из всех щелей. В конце концов у них оказалось так много приемных детей, что Итиро пришлось повесить на входной двери большой почтовый ящик с фамилиями всех своих жильцов.

Некоторые дети доставляли им радость. Например, С., наделенный талантом подражания, — его коронным номером было изображение женщины, играющей на самисэ (японская гитара). Или маленькая Яманда, которая была прямо-таки счастлива, что ее брат Горо, почти потерявший слух после «пикадона», взял ее из сиротского дома и привел в эту несколько странную семью. Зато сам Горо считал, что ему не повезло с приемными родителями.

— Дайте мне рису! — ворчал он каждый раз, когда на обед или на ужин подавалась пшеничная каша. — Этой паршивой кашей нас кормили и в сиротском доме. Я хочу есть «серебряное блюдо» (японское название риса) и ничего больше.

Немало разочарований пришлось пережить Итиро, и не только в узком «семейном» кругу. В движении за запрещение атомного оружия он также столкнулся с интригами, завистью, суетностью, черной неблагодарностью. Часто ему казалось, что служить посредником между различными группами жертв атомной бомбы — безнадежное дело. Друзья мира враждовали друг с другом с поистине воинственным пылом.

Время от времени его теперь начинали одолевать сомнения: быть может, протестовать против испытаний ядерного оружия вообще бесполезно? Имеет ли смысл собирать подписи и устраивать демонстрации против ремилитаризации Японии? Производит ли это хоть малейшее впечатление на правительства? В 1954–1956 годах могло показаться, что вся борьба действительно идет впустую.

Но разве жертвы атомной бомбы не считали много лет подряд, что нельзя надеяться на помощь больным лучевой болезнью со стороны государства? А теперь в Хиросиме заложили здание больницы для таких больных. (Впрочем, ни одного «хибакуся» на эту церемонию так и не пригласили.) Говорили также, что на следующий год парламент в Токио издаст закон о бесплатном лечении людей, пострадавших от «пикадона». Значит, бороться за правое дело все-таки имело смысл! Рано или поздно наступит день, когда даже глухие обретут слух! Только не молчать, только не терять мужества!

До поздней ночи Итиро — иногда один, а иногда и с Токиэ — писал письма и рисовал плакаты; долгие часы просиживал он на собраниях, все чаще созываемых в Хиросиме, участвовал в нескончаемых прениях, вышагивал на демонстрациях и до изнеможения рассказывал подросткам и старикам, женщинам и мужчинам, поденщикам и нищим об угрожающей всему человечеству атомной опасности.

Каким бы Итиро ни был усталым, он черпал силы, глядя на маленькую «дарума». «Дарума» — это покрытая красным лаком кукла, наподобие ваньки-встаньки; ее можно часто увидеть в японских домах. Летом 1955 года, участвуя в большой кампании по сбору подписей против испытаний атомного оружия, Итиро познакомился с знаменитыми японскими борцами «сумо», выступавшими в то время в Хиросиме. Однажды он явился за кулисы, чтобы получить от «сумо» подписи. «Звезда» труппы борцов гигант и добряк Тотинисики подарил Кавамото ваньку-встаньку и согласно японскому обычаю написал на правом глазу куклы несколько слов, выражавших его самое сильное желание. Надпись гласила: «Пусть наконец наступит мир!»

О «дарума» в Японии существует поговорка: «Нана — короби-я-оки» («Даже если ты упадешь семь раз, то и на восьмой встанешь!»).

— Правда, теперь у меня нет ваньки-встаньки, — рассказывал мне Кавамото, — кто-то из ребят все же выклянчил ее у меня. Но эта игрушка и по сей день служит мне примером. Я поклялся себе: что бы ни случилось со мной, сколько бы раз меня ни сшибали с ног, я все равно вскочу опять.

Время от времени кто-либо из жертв атомной бомбы — старых знакомых, а то и подопечных Итиро и Токиэ — умирал от последствий лучевой болезни. Таких случаев становилось все больше, хотя со дня «пикадона» прошло уже много лет. И каждый раз Токиэ и Итиро казалось, что от них ушел близкий человек. Но ни одна смерть не потрясла их так сильно, как смерть Садако Сасаки — двенадцатилетней девочки, которую Кавамото знал уже очень давно, так как маленькая парикмахерская ее отца находилась рядом с домом «Союза христианских молодых людей» и Итиро встречал девочку чуть ли не каждый день. За несколько месяцев до своей внезапной болезни она также стала членом этого союза и приняла участие в велосипедной эстафете по маршруту Токио — Хиросима.

Японское поверье гласит, что, если человек, находящийся при смерти, вырежет из бумаги тысячу журавлей, он избегнет опасности. Когда состояние Садако резко ухудшилось, она храбро взялась за работу и вскоре над ее больничной кроватью появилось что-то вроде балдахина из тонких шнурков, на которых покачивались маленькие бумажные журавлики. Но, когда больная принялась за шестисотого журавля, силы начали покидать ее. На шестьсот сорок четвертом журавле девочке пришлось прервать свою работу. Ее последние слова были: «Папа и мама, прошу вас, не плачьте!»

Смерть Садако произвела на хиросимцев особенно сильное впечатление еще и потому, что за день до этого, 24 октября 1955 года, от той же болезни скончался другой «атомный ребенок» — пятнадцатилетний мальчик Норие Хирота. Уже тот факт, что взрослые до сих пор страдали от последствий атомной бомбардировки, был достаточно ужасен. А теперь еще оказалось, что и дети, которым в конце войны едва исполнилось несколько лет или даже несколько месяцев, должны расплачиваться за вину предшествующего поколения — поколения своих родителей, участвовавшего в мировой войне. Разве это не было вершиной несправедливости?

После смерти маленькой приятельницы Садако Сасаки Кавамото пришла в голову мысль поставить в Хиросиме на деньги молодежи особый памятник — памятник детям, павшим жертвами атомной бомбы, и тем самым вновь воззвать к совести родителей во всем мире. Эта идея почти сразу же вызвала в Японии широкую поддержку. Школьники и школьницы во всей стране жертвовали по нескольку иен из своих карманных денег. Вскоре была собрана весьма значительная сумма.

Впрочем, руководство этой компанией сразу же перешло из рук Кавамото в руки школьных учителей. Но Кавамото не испытывал никакой горечи: он безропотно продолжал участвовать в основанном им самим движении в роли добровольного помощника. Впоследствии это движение, получившее название «Тысячи журавлей», переросло свои первоначальные рамки и превратилось во внепартийное юношеское движение борьбы за мир.

И все же имена Итиро и Токиэ стали за это время известными не только узкому кругу людей, переживших атомный взрыв, но и многим тысячам японских граждан. Результаты этого не замедлили сказаться. В один прекрасный день в ветхий барак неподалеку от Атомного купола (памятника жертвам «пикадона»), где с недавнего времени жили Кавамото и его подруга, явился весьма странный посетитель.

«В начале марта или в конце февраля 1956 года, — вспоминает Кавамото, — к нам пришел совершенно незнакомый человек, не предупредив о своем визите заранее. Скоро я заметил, что он знал многих наших друзей. Незнакомцу было лет тридцать пять, это был приземистый человек с большими круглыми глазами и темным цветом кожи. «Асагуро-си» («темнокожий господин»), как мы с Токиэ его прозвали, держался чрезвычайно вежливо, даже льстиво, он всячески пытался доказать, что питает к нам самые дружеские чувства.

Наконец я спросил его в упор:

— Что вам, собственно говоря, от нас нужно?

— Мне хотелось бы узнать, что представляет собой движение за мир…

— Кто вы такой? И кто вас к нам послал?

В ответ незнакомец назвал какое-то имя и еще раз заверил, что хочет стать нашим другом. Уходя, он оставил нам подарок — пакетик конфет.

Дня через четыре гость появился снова. На этот раз он заговорил прямо:

— Я служу в полиции, и мне сказали, что вы являетесь пламенным сторонником движения за мир. Не расскажите ли вы мне что-нибудь об этом движении?

— Зря вы меня выспрашиваете! Думаю, что вы и сами очень много знаете о движении за мир.

— Представьте себе, я о нем почти ничего не знаю.

— Тогда приходите на наши митинги и демонстрации. Ведь от атомной бомбы погибло немало полицейских!

Отправляясь восвояси, он снова хотел оставить нам коробку конфет. Но на этот раз мы не приняли его подарка.

С тех пор странный гость повадился ходить к нам очень часто. Он был всегда вкрадчиво вежлив и почтителен. Говорил он на диалекте жителей Хиросимы. Больше всего интересовали его листовки и брошюры, которые лежали у нас повсюду. Он просто-таки жаждал их заполучить.

— Подарите мне, пожалуйста, эту листовку, — просил он.

— Но ведь она распространяется открыто! Токи-тян и я предполагали, что листовки и брошюры он приносит своему начальству, чтобы доказать, как успешно продвигается его «работа» с нами. Наш гость пытался также разузнать имена членов совета борьбы против атомной и водородной бомб и имена руководителей профсоюза учителей. Он хотел выяснить, что мы говорим на своих собраниях и кто их проводит. Но он так ничего и не вытянул из нас.

Наконец «темнокожий господин» явился с «деловым» предложением: он-де видит, как нам тяжело живется, и решил нам помочь. Как бы мы отнеслись к перспективе получить хорошо оплачиваемое место? Он мог бы рекомендовать нас кое-каким людям. Например, устроить в префектуру, в отдел, ведающий воспитательной работой, или же подыскать нам какую-нибудь другую должность в государственном учреждении.

Но он напал не на таких людей…

До начала 1957 года во всем мире были собраны многие миллионы подписей под требованием прекратить испытания ядерного оружия. В одной только Японии число подписей достигло 33 миллионов. Особенно активно включились в эту кампанию жители Хиросимы. Миллион мужчин и женщин — люди всех направлений от крайне правых до крайне левых, — весьма редко приходившие к соглашению, на этот раз заняли единую позицию. Партийные раздоры смолкли: граждане Хиросимы лучше, чем кто бы то ни было на земном шаре, знали, чем грозит атомная война.

В плохую погоду газеты теперь регулярно сообщали, как высока радиоактивность осадков, и настоятельно рекомендовали не пить дождевую воду. Почти никто из японцев не решался выходить в сырую погоду на улицу без головного убора, ибо распространился слух — основывавшийся, впрочем, лишь на воспоминаниях жертв «пикадона», — будто «горячий дождь» вызывает выпадение волос. Даже рис — национальное блюдо японцев — жители Хиросимы не осмеливались употреблять в больших количествах, так как японские профессора обнаружили в нем повышенное содержание стронция-90, вызывающего рак костных тканей.

В начале 1957 года, когда англичане сообщили, что и они намерены провести испытания водородной бомбы в Тихом океане, по всей Японии прокатилась мощная волна протестов. Надо сказать, что в свое время, в период испытаний американского ядерного оружия, некоторые проамериканские элементы в Японии воздержались от демонстраций протеста. Теперь же появился противник, против которого поднял голос весь японский народ.

Поскольку сборы подписей, массовые манифестации и сидячие забастовки у иностранных посольств не производили желаемого впечатления на великие державы, японские сторонники мира выдвинули новый проект: они решили послать в запретную зону, где Великобритания предполагала испытывать свою водородную бомбу, корабль протеста. Этот проект встретил самое горячее сочувствие.

Правда, официальные лица тотчас же выступили против такого намерения, называя его «излишне крайним», особенно после того, как англичане заявили, что никакое «вторжение» в запретную зону не помешает им провести намеченное мероприятие. Однако у японской общественности проект вызвал всеобщее одобрение.

С той минуты, как впервые возникла идея послать в Тихий океан судно протеста, Кавамото ходил сам не свой. Даже товарищи по работе, прокладывавшие вместе с Итиро шоссейную дорогу, — и те заметили, что с ним творится что-то неладное. Они посмеивались над Кава-мото, считая его влюбленным по уши. Ведь Итиро сам рассказал им, что собирается сыграть свадьбу самое позднее на пасху.

На самом деле голова Кавамото была занята отнюдь не женитьбой.

«Я все время размышлял тогда, — вспоминает Итиро, — сколько добровольцев уже записалось на корабль протеста и как мне признаться Токи-тян в своем намерении. Что скажет Токиэ, если узнает, что я хочу отправиться в Тихий океан? И как отнесутся к этому все те люди, которых мы уже пригласили на свадьбу?»

Как-то вечером Кавамото завел разговор на волновавшую его тему. Он разъяснил Токи-тян все доводы «за» и «против» посылки корабля протеста. Лишь об одном умолчал он — о своем желании отправиться в запретную зону на этом самом корабле.

Он пишет:

«Я не осмеливался смотреть Токиэ в глаза. Теперь она и впрямь будет считать меня человеком ненадежным. Сперва я уговорил ее отложить свадьбу, потому что нам, мол, надо позаботиться о чужих детях; потом фигурировали «причины финансового характера», а сейчас, когда мы уже твердо решили вступить в брак, я придумал новую отговорку».

Но Токиэ, по-видимому, уже давно догадывалась о намерениях Итиро.

Отложив в сторону газету, она спросила:

— Итиро-сан, скажи, как бы ты поступил, если бы тебе не приходилось считаться со мной?

— Я бы… по правде говоря… как бы это получше выразить… думаю, если говорить начистоту… одним словом, с сегодняшнего дня я размышляю о том, не следует ли мне записаться на корабль.

— Мне кажется, ты задумал это уже довольно давно.

— Да… Правда… Конечно… — признался Итиро, запинаясь. — Но, Токиэ, я хочу поехать один. Пожалуйста, забудь меня. Я просто неисправимый дурак.

— Ага, вот почему ты сегодня наконец-то заговорил со мной: ты решил сообщить мне, что намерен поехать один на корабле протеста.

— …Да, ты права.

— А что станет со мной?

— Ты должна выйти замуж за другого человека, за человека, который будет считаться с тобой больше, чем я.

Токиэ опустила голову. («Даже при тусклом освещении в нашей комнате, — рассказывает Кавамото, — я заметил, что ее глаза блестят»).

Минуты через две-три она сказала:

— А почему ты, собственно говоря, не спросил меня, не записаться ли нам вместе на это судно?

— Чепуха! Я один-одинешенек. А у тебя есть мать и сестра…

— Значит, ты не любишь меня по-настоящему. Мать и сестра все поймут. Пожалуйста, позволь мне поехать с тобой.

— Нет-нет, исключено, ты не имеешь права. Токи-тян, ведь это даже хуже, чем война. Ты не представляешь, что с нами может случиться.

— И все же… я представляю. В 1945 году я была здесь. Разве ты уже забыл, что я выросла в Хиросиме?

Где-то наверху возились крысы, лампа отбрасывала дрожащие блики на стены комнаты. Токиэ показала Итиро газету, где было сказано, что писатель Эйти Ивато, пятидесяти одного года, выразил желание отправиться на корабле протеста. Он заявил: «Я делаю это не из «токко сэйсин», не из «воинственного духа», и не потому, что я коммунист. Я считая себя одиночкой, работающим на благо мира».

— Видишь, — сказала Токиэ, — на корабль записываются даже те люди, которые знают о трагедии Хиросимы только понаслышке или из газет. А ведь атомная бомба лишила меня отца. Неужели же я должна сидеть сложа руки? Ведь я дочь жертвы ядерного оружия.

Неожиданно Итиро оборвал спор и сказал:

— Хорошо. Давай вместе писать заявление. Протяни мне свою руку.

А затем он вдруг размахнулся, сделав вид, будто хочет ударить Токи-тян по руке, спокойно лежавшей на бумаге. Токи-тян мгновенно отдернула руку.

— Видишь! Каждый человек инстинктивно стремится избегнуть боли. А на нас, возможно, будет литься кипящая вода и сыпаться раскаленный песок. Корабль перевернется килем вверх… Ты все еще хочешь ехать вместе со мной?

Токиэ промолчала. Она молчала целую нескончаемо долгую минуту, а потом сказала очень твердо:

— Хочу! Непременно хочу! И вовсе не из желания настоять на своем. Наше предприятие, возможно, покажется кое-кому безумным. Но что иное нам остается делать? Хорошо, если бы люди во всем мире осознали, что мы находимся в здравом рассудке и твердой памяти. Почему жертвы, которые приносятся во время войны, кажутся вполне естественными, а когда речь заходит о том, чтобы совершить из ряда вон выходящий поступок во имя предотвращения войны, то все сразу же приходят в панику. Они, видите ли, не хотят быть смешными и боятся прослыть фанатиками. Ах, уж эти мне чувствительные души! Если бы они только захотели взять на себя сегодня хотя бы тысячную долю того, что им, возможно, предстоит пережить завтра!