Лучшее от McSweeney's, том 1

ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ А. М. Хоумз

Моя жена — она врач — больна. И вообще может умереть. А началось все внезапно. В выходные мы выехали на природу; сначала сходили с друзьями в кино, потом ели пиццу и вдруг — эта боль.

— Мне понравился эпизод, когда он бросается на женщину с ножом, — говорит Эрик.

— Так ей и надо, — замечает Энид.

— Прошу прощения, — извиняется жена, вставая из-за стола.

Через несколько минут я нахожу ее на дорожке — она стоит, согнувшись пополам.

— Как будто что прорывается изнутри.

— Может, попросить, чтобы нас рассчитали?

Она глядит на меня как на ненормального.

— Жене что-то нездоровится, — объявляю я, вернувшись к столу. — Придется ехать.

— Нездоровится? Но ведь с ней ничего серьезного, правда?

Эрик и Энид спешно выходят, а я жду, пока выпишут чек. Друзья подбрасывают нас до дома. Я отпираю входную дверь, жена отталкивает меня и мчится в ванную. Эрик, Энид и я стоим в гостиной и ждем.

— Как ты, в порядке? — кричу я жене.

— Нет! — отвечает она.

— Может, ей лучше в больницу? — предлагает Энид.

— Врачи не обращаются в больницу, — говорю я.

Жена — врач, оказывает экстренную медицинскую помощь. Весь день она на работе, собирает пациентов по частям, ну а потом возвращается домой, ко мне. Так что я совсем не из тех, кто привык о ком-то заботиться. Я — тот, кто вечно балансирует на грани.

— Если что — звони, — говорят Эрик и Энид, уходя.

Она лежит в ванной на полу, прижавшись щекой к белой плитке.

— Ничего, пройдет, — успокаивает она сама себя.

Я подкладываю ей под голову коврик и тихонько выхожу. Из кухни звоню знакомому врачу. Стою в темноте и разговариваю шепотом:

— Она лежит там, на полу. Лежит и все. Что делать?

— Ничего, — отвечает врач, даже слегка оскорбленный мыслью о том, что вообще что-то нужно предпринимать. — Посматривай за ней. Либо все пройдет, либо случится что-то еще. Смотри и жди.

«Смотри и жди». Я размышляю о наших с женой отношениях. Мы давно уже не ладим. И приспособились жить в этой атмосфере, удушливой и уничтожающей — обоим любопытно, как далеко оно зайдет.

Я сажусь на краешек ванны и смотрю на нее:

— Что-то мне неспокойно.

— А ты успокойся, — отвечает она. — И нечего тут сидеть и пялиться.

Днем между нами произошла стычка, уж и не помню из-за чего. Помню только, что обозвал ее стервой.

— Я была стервой до того, как познакомилась с тобой, и буду ею еще долго после твоего ухода. Так что это не новость.

Я хотел сказать, что бросаю ее. Что вот, мол, она уверена, будто я никогда не уйду, потому и вытирает об меня ноги. Но я уйду. Мне хотелось сесть в машину и уехать. И поставить точку.

Ссора закончилась, когда она бросила взгляд на часы:

— Полседьмого. А в семь мы встречаемся с Эриком и Энид. Так что давай, надевай чистую рубашку.

Она лежит на полу, на щеке у нее отпечатался узор резинового коврика.

— Тебе как, удобно? — спрашиваю я.

У нее удивленный взгляд — как будто только осознала, что лежит на полу.

— Помоги, — с трудом поднимается она.

Ее губы, сжатые в узкую полоску, побелели.

— Принеси мусорное ведро, пакет, градусник, тайленол и стакан воды.

— Тошнит?

— Так, на всякий случай, хочу быть готова, — говорит она.

Всегда-то мы готовы. Вечная угроза всевозможных неприятностей — именно это нас и связывает, мы просто помешаны на том, чтобы предупредить все и вся. У нас всегда наготове ракетницы и огнетушители, портативные рации, надувной плот, небольшой генератор, сотня батареек всевозможных форм и размеров, тысяча наличными, запас туалетной бумаги и питьевой воды, достаточный, чтобы продержаться полгода. Во время поездок мы всегда берем с собой в ручную кладь дымозащитные капюшоны, протеиновые батончики, таблетки для очистки воды и большую пачку шоколадных драже.

Жена сует электронный градусник под язык; циферки ползут вверх — каждая десятая градуса отмечается сигналом.

— Тридцать восемь и шесть, — объявляю результат.

— Неужели температура? — недоверчиво спрашивает она.

— Жаль, что между нами все так плохо.

— Не так уж и плохо, — возражает жена. — Не жди слишком многого, вот и не разочаруешься.

Мы пытаемся заснуть; ее бросает то в жар, то в холод, она что-то там бормочет насчет «показаний к операции на брюшной полости», насчет «защитной фиксации и симптомов отдачи». Я никак не могу понять, это она про себя или про NBA.

— Невероятно! — жена садится в кровати прямая как палка и тут же сгибается пополам, морщась от боли. — Что-то так и рвется изнутри. Прямо как в фильме про пришельцев — вот-вот исторгну из себя нечто, выплюну наружу.

Она замолкает, потом переводит дух.

— И тогда все прекратится. Господи, кто бы мог подумать, что это случится со мной, да еще в субботу вечером!

— Может, аппендицит?

— Я уже думала об этом, но что-то сомневаюсь. Не те симптомы. Ни отсутствия аппетита, ни диареи. Я в самом деле была голодная, когда ела ту пиццу.

— Может, яичник? У женщин ведь много яичников?

— У женщин всего два яичника, — поправляет она. — Я уже думала — возможно, это синдром Миттельшмерца.

— Миттельшмерца?

— Отделение яйцеклетки, середина цикла.

В пять утра у нее уже тридцать девять и четыре. Она то обливается потом, то дрожит.

— Может, отвезти тебя домой, в город? Или до ближайшей больницы?

— Пожалуй, лучше так, чем на скорой. Подумать только: врач, доставленный на скорой, да еще с кислородной маской!

— Что ж, ладно.

Я одеваюсь, собираю вещи, прикидывая, что взять с собой: сотовый, записную книжку, ручку, что-нибудь почитать, пожевать, бумажник и карточку со страховым номером.

Мы быстро садимся в машину. Дольше медлить нельзя — состояние у нее явно нехорошее. Я гоню, выжимая семьдесят миль в час.

— Кажется, я умираю, — говорит жена.

Я подкатываю ко входу и помогаю жене выйти — она буквально виснет на мне. Машину я оставляю открытой, с работающим двигателем. Меня вдруг охватывает неодолимое желание бросить все и уйти.

В приемном отделении никого. На стойке регистратуры — звонок. Я жму на него дважды.

Появляется женщина.

— Что у вас?

— Жене плохо, — говорю я. — Она — врач.

Женщина садится за компьютер. Вводит имя и номер удостоверения личности. Потом — страховой номер, температуру и давление.

— Боли сильные?

— Да, — отвечает жена.

Через несколько минут приходит врач, он надавливает жене на живот.

— Похоже на прободение, — говорит он.

— Чего? — спрашиваю я.

— Аппендикса. — И уже жене: — Дать вам демерол?

Она качает головой.

— Завтра на работу, у меня дежурство.

— А в каком отделении вы работаете?

— Экстренная помощь.

В палате по соседству кого-то рвет.

Приходит медсестра взять кровь:

— Барри Манилоу скоро будет. Он хороший хирург. — Медсестра снимает жгут с руки жены. — Мы называем его так, потому что он ну вылитый Барри Манилоу.[7]

— Не хотелось бы ошибиться, — говорит Барри Манилоу, прощупывая живот жены. — Вряд ли это аппендицит, да и насчет желчного пузыря тоже не уверен. Позвоню-ка рентгенологу — пусть сделает снимок. Согласны?

Она кивает.

Я отзываю врача в сторону:

— А ей здесь точно помогут? Может, перевезти в другую больницу?

— Ну, это же не пересадка почки, — успокаивает врач.

Медсестра приносит мне холодного лимонаду. Предлагает присесть. Я сажусь рядом с каталкой, на которой лежит жена.

— Хочешь, я заберу тебя отсюда? Вызову машину, и нас отвезут в город. В больницу получше.

— Не хочу я больше никуда ехать, — говорит она.

Вернувшись в палату, Барри Манилоу снова заговаривает с ней:

— У вас не аппендицит — все дело в яичнике. Геморрагическая киста; кровотечение и пониженный гематокрит.[8] Придется оперировать. Я уже вызвал гинеколога и анестезиолога — жду, когда придут. Сейчас перевезем вас наверх, в операционную.

— Скорей бы уж, — говорит она.

В коридоре я останавливаю Барри Манилоу:

— Вы можете спасти яичник? Она очень хочет детей. Просто раньше было как-то не до этого — сначала работа, потом я, теперь вот это.

— Сделаем все, что в наших силах, — отвечает врач, скрываясь за дверями с надписью «Только для персонала».

В приемной хирургического отделения никого; я сижу, листаю «Охоту и рыбалку», детский журнал, брошюрку про рак толстой кишки…

Не проходит и часа, как появляется Барри Манилоу:

— Яичник мы спасли. Вытащили кое-что размером с лимон.

— Лимон?

Врач поднимает руку, сжатую в кулак.

— Да, лимон. Правда, выглядел он как-то странно. — И пожимает плечами. — Мы отправили его в лабораторию на исследование.

Лимон, кровоточащий лимон, апельсин-королек… лимон, скисающий прямо в ней. Но почему они сравнивают опухоли с фруктами?

— Где-то через час ее привезут.

Когда я вхожу к жене в палату, она спит. Из-под одеяла торчит трубка, отводящая мочу в специальный мешочек. Жена подключена к кислороду и капельнице.

Я кладу руку ей на лоб. Она открывает глаза.

— Струйка свежего воздуха, — говорит она, берясь за трубку, подающую кислород. — Всегда было любопытно, что же при этом чувствуют.

Ей по капле вводят морфий, она сама может регулировать частоту капель. Переключатель у нее в руке, но она так и не нажимает на кнопку.

Я даю ей маленькие кусочки льда и ложусь рядом. А посреди ночи ухожу домой. И просыпаюсь утром с ее звонком.

— Цветы все шлют и шлют — завалили уже, — рассказывает она, — от больницы, от моих из неотложки, от клиники…

Врачи прямо как пожарные — когда свой попадает в беду, они точно с ума сходят.

— Катетер вынули, я сейчас в кресле. Уже пила сок и даже сама дошла до туалета, — гордо сообщает она. — Все такие предупредительные, прямо дальше некуда. Ну да и я просто идеальный пациент.

Я не даю ей договорить:

— Привезти тебе что-нибудь из дома?

— Чистые носки, тренировочные брюки, расческу, зубную пасту, мыло для лица, радио, ну и, пожалуй, банку диетической колы.

— Тебя же оставили всего на пару дней.

— Ты спросил, вот я и отвечаю. Да, и не забудь выгулять собаку.

Через пять минут она перезванивает, глотая слезы:

— Знаешь, что у меня? Рак яичников!

Я выбегаю из дома. Когда вхожу в палату, там никого. Я ожидаю самую что ни на есть романтическую сцену: она в слезах прижимается ко мне и признается, как сильно любит, как ей жаль, что настали такие непростые времена, как я ей нужен, просто необходим, больше, чем когда-либо… Но кровать пуста. На секунду меня пронзает мысль: она умерла, выбросилась из окна, сбежала…

В туалете слышен шум спускаемой воды.

— Я хочу домой, — говорит она, выходя уже в верхней одежде.

— Цветы заберешь?

— Ну ведь они же мои. Как думаешь, все медсестры уже знают про то, что у меня рак? Не хочу, чтобы кто-нибудь знал.

Медсестра вкатывает коляску; втроем мы спускаемся в холл.

— Удачи вам, — напутствует она нас, загружая букеты в машину.

— Знает, — заключает жена.

Мы едем по скоростной дороге Лонг-Айленда. Я веду и одновременно набираю номер. Звоню нью-йоркскому врачу жены.

— Ей надо как можно быстрее показаться Киббовицу, — говорит врач.

— Как думаешь, я потеряю яичник?

Она потеряет все. В глубине души я понимаю это.

Вот мы и дома. Жена сидит в кровати, с собакой на коленях. Осторожно приоткрывает марлевую повязку — шрам кривой; такая неаккуратность оскорбляет до глубины души.

— Как думаешь, это можно исправить? — спрашивает она.

Утром мы отправляемся на прием к Киббовицу. Она снова на столе, ноги разведены и покоятся в держателях на стартовой позиции, в ожидании. До прихода врача ее успели опросить и осмотреть семеро студентов-медиков. Я их ненавижу. Ненавижу за то, что они говорят с ней, прикасаются к ней, а драгоценное время утекает. Ненавижу Киббовица — он вот уже второй час заставляет ее ждать, лежа на этом столе.

Она сердится на меня за то, что я раздражаюсь:

— Это их работа.

Появляется Киббовиц. Огромный, как игрок хоккейной сборной, ведет себя грубо и бесцеремонно. Мне сразу же становится ясно, что жене он нравится. Она готова делать все, что скажет этот Киббовиц.

— Двигайтесь. Ближе, ближе, — говорит он ей, усаживаясь на стул между ее ног.

Она приподнимает попу и скользит вниз. Он осматривает ее. Заглядывает под марлевую повязку.

— Кривой, — отмечает он. — Одевайтесь и проходите ко мне в кабинет.

— Назовите мне конкретную цифру, — просит она. — Сколько выживает.

— Я с цифрами дела не имею, — отвечает он.

— И все же мне нужно знать.

Он пожимает плечами.

— Ну, процентов семьдесят, где-то так.

— Семьдесят?

— Семьдесят живут еще пять лет.

— А потом? — спрашиваю я.

— Потом для некоторых — все, конец, — говорит он.

— А что в итоге? — спрашивает жена.

— А чего вы сами хотите?

— Я хотела ребенка…

Такие вот непростые переговоры: каждая часть тела обсуждается.

— Я мог бы вынуть только один яичник, — говорит он. — После «химии» попробуете забеременеть, а когда родите, снова поборемся — вынем уже все остальное.

— А после «химии» беременеют? — спрашиваю я.

Врач пожимает плечами.

— Чудеса случаются… Вопрос в другом: вы не сможете вырастить ребенка, если умрете. Вам не обязательно решать прямо сейчас, сообщите мне через день-другой. А пока я закажу операционную на утро пятницы.

Он жмет мне руку:

— Приятно было познакомиться.

— Хочу, чтобы был ребенок, — говорит жена.

— Хочу, чтобы была ты, — говорю ей я.

И все, больше ни слова. Что бы я ни сказал, она поступит ровным счетом наоборот. Вот до чего мы дошли: злость, упреки, обвинения… Если что, не хочу потом оказаться крайним.

Она открывает дверь смотровой. И спешит по коридору за врачом, поддерживая живот с надрезом, свою рану.

— Удаляйте! — кричит она. — Удаляйте всё, черт с ним!

Врач стоит перед дверью другой смотровой, в руках у него история болезни.

Он кивает.

— Вытащим через вагину. Яичники, матку, шейку, сальник, ну и аппендикс, если вы от него еще не избавились. Потом введем троакар и назначим химиотерапию — восьми циклов должно хватить.

Она кивает.

— Жду вас в пятницу.

Мы уходим. Я держу жену за руку, несу ее сумочку на своем плече — пытаюсь быть таким же заботливым и предупредительным, как и любой другой на моем месте. Она шипит и царапается — все равно что кошка, которую тащат к ветеринару.

— Почему они не говорят «вырежем»? Почему не скажут прямо: в пятницу мы вырежем вам то-то и то-то — так что будьте готовы?

— Хочешь, перекусим? — спрашиваю я у нее; мы идем по улице. — Может, закажем по супу? Тут рядом неплохое местечко.

Лицо у нее пунцовое. Я щупаю ей лоб. Она вся горит.

— У тебя жар. Ты сказала врачу?

— Это к делу не относится.

Потом, когда мы уже сидим дома, я спрашиваю:

— А помнишь наше третье свидание? Помнишь, ты спросила, каким способом я бы покончил с собой, если бы мне пришлось делать это голыми руками? Я сказал тогда, что разобью себе нос и вдавлю его прямо в мозг; а ты сказала, что голыми руками залезешь в вагину и выдернешь матку, швырнув ее через всю комнату.

— И что?

— Да нет, ничего, просто вдруг вспомнил. Разве Киббовиц не собирается вытащить матку через вагину?

— Вряд ли он швырнет ее через всю комнату, — заметила она.

Повисла пауза.

— Теперь, когда у меня нашли рак, тебе незачем оставаться со мной. Ты мне не нужен. Мне никто не нужен. Никто и ничто.

— Если я и уйду, то совсем не из-за того, что у тебя рак. И потом, я буду выглядеть законченным негодяем, все решат, что я попросту струсил.

— Не решат — я изображу из себя настоящее чудовище, без капли жалости, расскажу всем, что сама прогнала тебя.

— Так тебе и поверят.

Она вдруг пукает и в смущении убегает в ванную — как будто такое случается с ней впервые в жизни.

— Все, моя жизнь кончена! — кричит она, с силой захлопывая дверь.

— Подумаешь! Пернуть — это еще не самое страшное, — замечаю я.

Из ванной она выходит уже поспокойнее. Забирается в кровать и ложится рядом, дрожащая и измученная.

Я обнимаю ее:

— Хочешь заняться любовью?

— Ты имеешь в виду — последний раз перед тем, как я перестану быть женщиной? Перед тем, как превращусь в высохшую, морщинистую оболочку?

Так что мы не трахаемся, а ссоримся. Оба действия похожи — драматичные и иссушающие. Когда мы прекращаем, я откатываюсь от нее и, сжавшись, засыпаю на своей половине.

— Хирургическая менопауза, — произносит жена. — Прямо как приговор.

Я поворачиваюсь к ней. Она проводит рукой по волоскам внизу живота.

— Как думаешь, меня побреют?

Нет, я не могу оставить женщину, больную раком. Я не из таких. Вот только не знаю, что делать, потому что эта больная раком — настоящая стервозина. Надеяться, что, заболев, она взглянет на себя по-другому, примет недуг как возможность, необходимость измениться? Для жены не существует такого понятия, как связь между умом и телом, для нее существуют только наука и закон. Всё, кроме фактов, — сплошная ерунда.

В пятницу утром мы сидим в регистратуре, ожидая своей очереди; она объявляет очередной список требований:

— Завещание в верхнем левом ящичке столика. Если что пойдет не так, отключи приборы искусственного поддержания жизни. И чтобы никакой помпы. Пусть меня кремируют. Органы я завещаю. Отдай их все до единого, до последней капли.

И умолкает.

— Хотя… вряд ли я кому нужна такая… грязная.

Она произносит слово «грязная» с отвращением и досадой, как будто запачкалась, наделав в штаны.

Уже вечер, без малого восемь. Наконец, Киббовиц выходит сказать, что он закончил.

— Все настолько спеклось — прямо макароны с сыром. Времени ушло больше, чем я думал. Маточную трубу и стенку брюшной полости тоже захватило. Мы все вычистили.

Ее везут на каталке в палату — подавленную, обеспокоенную, сердитую.

— Почему ты не зашел ко мне? — упрекает она меня.

— Я все время сидел здесь, по эту сторону двери — ждал новостей.

Она делает вид, что не верит — наверняка в то время, как она лежала на операционном столе, я развлекался с секретаршей из соседнего отделения.

— Как ты?

— Как будто прилетела в чужую страну, а багаж потерялся.

Она морщится от боли. Я поправляю ей подушку, регулирую высоту койки.

— Что болит?

— Спроси лучше, что не болит. Болит все. Даже дышать больно.

Так как жена моя врач и ординатуру проходила в этой же больнице, мне выделили небольшую раскладушку — поставить в углу палаты. Я наклоняюсь развернуть раскладушку, и вдруг что-то случается со спиной — ее затапливает жгучая боль. Я осторожно опускаюсь на пол, хватаясь попутно за одеяло.

К счастью, жена спит.

Медсестра заходит проведать больную и видит меня.

— Что с вами? — спрашивает она.

— Такое и раньше случалось, — говорю. — Полежу немного, а там видно будет.

Медсестра приносит мне подушку и накрывает одеялом.

Заходят Эрик и Энид. Жена спит, я все еще на полу. Эрик стоит надо мной.

— Нам очень жаль, — шепчет он. — Мы уезжали за город, к родителям Энид, и узнали обо всем только сегодня.

— Господи, какой кошмар, как это внезапно, прямо гром среди ясного неба. — Энид подходит ближе к кровати жены. — У нее такое лицо, будто она ужасно сердится, даже брови нахмурены. Ей больно?

— Надо думать.

— Если мы можем чем-то помочь, дай знать, — говорит Эрик.

— Не могли бы вы выгулять собаку? — Я вытаскиваю из кармана ключи и протягиваю. — Она уже сутки сидит дома взаперти.

— Выгулять собаку… это мы можем, правда? — произносит Эрик, глядя на Энид.

— Мы наведаемся к вам утром, — говорит Энид.

— Ребята, пока вы не ушли… тут у нее в сумочке пузырек с перкоцетом… дайте две.

Ночью жена встает.

— Ты где? — спрашивает она.

— Прямо перед тобой.

Ее до того напичкали лекарствами, что в подробности она не вдается. Около шести утра жена открывает глаза и видит меня на полу.

— Опять спина?

— Ага.

— Рак покруче будет, — изрекает она и снова проваливается в сон.

Приходит уборщик со шваброй, и я буквально отдираю себя от пола. Пока стою, вроде ничего.

— Ты ходишь, будто у тебя кол в заднице, — замечает жена.

— Тебе чего-нибудь хочется? — я стараюсь быть внимательным к ней.

— Ага — поболей вместо меня, ладно?

Приходят несколько медработников проверить, не страдает ли пациентка от болей.

— Как вы себя чувствуете? Если по шкале в десять баллов? — спрашивает ее один.

— На пять, — отвечает жена.

— Это неправда, — возражаю я.

— В самом деле?

— Откуда вы знаете?

Приходит врач.

— А я вас помню, — говорит он при виде моей жены. — Мы с вами в одной школе учились.

Жена изображает подобие улыбки.

— Самая сообразительная во всем классе и вот, на тебе, — врач изучает историю болезни. — Рак яичников и вы… это чудовищно!

Жена сидит высоко в больничной койке; ее выворачивает в металлический лоток — ни дать ни взять ручная обезьянка, которую отравили. Рвет чем-то ярко-зеленым, прямо как в фильмах про инопланетян — эта жидкость вообще ни на что не похожа. Тед, ее начальник, смотрит как загипнотизированный.

В палату набилось полно народу — незнакомые мне люди, медперсонал, одноклассники жены, ее коллеги по ординатуре, парень, которому она пришила пальцы, какие-то родственники, которых я прежде и не встречал… Не понимаю, почему они не извинятся и не выйдут, почему не покинут палату? Все будто в первый раз видят, как человека рвет — уставились на мою жену, глаз не сводят.

Она не спит. Не ест. Не встает и не ходит. Она боится отойти от кровати, от этого лотка.

Я решаю повесить на дверь объявление. Прошу у старшей медсестры черный маркер и печатными буквами пишу: ПРОСЬБА НЕ БЕСПОКОИТЬ.

Дверь открывают нараспашку. Входят с подарками, цветами, приносят еду, книги.

— Я видел объявление, но подумал — это для кого-то другого.

Я стираю зеленую жижу с губ жены.

— Хочешь, выпровожу их? — спрашиваю.

Я хочу выпроводить их всех до единого. Сама мысль о том, что эти люди претендуют на мою жену, на право веселить ее, отвлекать, беспокоить больше, чем я, сводит меня с ума.

— Может, попросить их уйти?

Она мотает головой.

— Нет, только цветы унеси. От них голова кружится.

Через час я снова выношу лоток. В палате все так же негде ступить. Я опускаюсь у ее койки на колени и шепчу:

— Я ухожу.

— Ты еще вернешься? — шепотом спрашивает она.

— Нет.

Она смотрит на меня непонимающим взглядом.

— Куда это ты уходишь?

— Ухожу.

— Принеси мне диетической колы.

Она так ничего и не поняла.

У меня сердце разрывается, когда вижу, как она сидит посреди койки в заляпанной ночной рубашке и не может попросить всех уйти, не может прекратить все это. К рубашке у нее прикреплен телефон, он несколько раз подает сигнал. Она отвечает. Она никогда не пропускает звонки. Представляю, как она говорит: «Господи, ну какого черта вы меня беспокоите — я занята, у меня рак!»

Через некоторое время я уже сижу на краю кровати и смотрю на жену. Она невероятно красива, стала гораздо более хрупкой и женственной.

— Дорогая?

— Что? — в ее голосе слышатся нотки сердитой птицы, упрятанной в клетку: «Кр-ра!». — Что? На что ты там смотришь? Что ты хотел? Кр-ра!

— Да нет, ничего.

Я обтираю ее прохладной губкой.

— Щекотно, — жалуется она.

— Почаще говорите ей, как она красива, — советует мне кто-то в коридоре. — Мужья, чьим женам сделали мастэктомию,[9] должны постоянно напоминать своим любимым, что те еще очень даже привлекательны.

— У нее гистерэктомия,[10] — замечаю я.

— Все равно.

Через два дня из жены вынимают тампоны. Я сижу в палате, когда заходит врач-стажер с длинным пинцетом, похожим на щипцы, и вытаскивает из ее влагалища ярды марли и груду ватных тампонов — все запачканное кровью, как при боевых действиях. Прямо незадавшаяся шутка: про то, сколько народу поместится в телефонную будку — стажер все вытаскивает и вытаскивает.

— Что-нибудь еще осталось? — спрашивает она.

Стажер качает головой:

— Теперь там тупик, мы зашили вагину с одной стороны — получился рукав, который никуда не ведет. Не удивляйтесь, если заметите кровотечение — стежок-другой может разойтись.

Он сверяется с историей болезни и выписывает жену.

— Киббовиц прописал вам щадящий режим для тазовой области в течение полутора месяцев.

— Щадящий режим для тазовой области? — переспрашиваю я.

— В смысле не трахаться, — поясняет она.

Что ж, для меня это не проблема.

Мы дома. Она уже вторые сутки смотрит по кабельному фильмы про Холокост. И, хотя считает, что никогда не отождествляет себя с тем, что видит, все же вдруг узнает в лысых, голодающих военнопленных саму себя. Она кажется себе жертвой. Показывает на голый женский труп и говорит:

— Это я. Именно такой я себя и чувствую.

— Но она же мертва, — возражаю я.

— Вот именно.

От пресловутой бдительности жены не осталось и следа. Я взбиваю подушки, и тут из-под кровати выкатывается бейсбольная бита.

— Унеси ее в кладовку, — просит жена.

— Что так вдруг? — удивляюсь я, снова загоняя биту под кровать.

— К чему спать с бейсбольной битой под кроватью? К чему вообще суетиться, когда рак?

Во время перерыва между просмотром «Списка Шиндлера», «Холокоста» и «Скорби и сострадания» она жалуется:

— Мне недостает моих органов. А вдруг из одного удаленного яичника суждено было появиться на свет кому-нибудь гениальному? Вдруг этот человек придумал бы лекарство от болезни, ну, или совершил какое другое открытие? Мы так и не узнаем, кто там был. Они — мои дети, которых я потеряла.

— Мне очень жаль, прости.

— За что же это? — нападает она.

— За все.

— В тридцать восемь раком не заболевают. Подхватывают болезнь Лайма[11] или там аппендицит. Изредка, в других странах, в этом возрасте рожают сиамских близнецов. Но только не рак.

Посреди ночи она просыпается и откидывает одеяло:

— Не могу дышать, аж вся горю. Открой окно — жарко. Господи, до чего же жарко.

— А знаешь, что с тобой происходит?

— О чем ты?

— У тебя же приливы.

— Вовсе нет, — мое предположение как будто оскорбляет ее. — Они так быстро не начинаются.

Начинаются.

— Отодвинься от меня, уйди! — срывается она. — Мне неприятно, когда ты рядом, — даже температура поднимается!

С понедельника — курс химиотерапии.

— Я облысею? — спрашивает жена медсестру.

— Большинство женщин покупают парик заранее, — отвечает медсестра, подключая жену к чудодейственному раствору.

Я боюсь, что перестану любить лысую жену. Просто не представляю ее без волос.

Одна из женщин, с красным тюрбаном на голове, придвигается ближе и шепчет:

— Муж говорит, я выгляжу как порно-звезда.

И подмигивает. У нее ни бровей, ни ресниц — ничего.

Мы идем покупать парик. Жена пробует модели всевозможных форм и цветов. В парике она выглядит мужиком, вырядившимся женщиной хохмы ради.

— Может, волосы все же не выпадут? — надеется она.

— Ничего страшного, — говорит ей продавщица. — Страховка предусматривает и это. Попросите вашего врача выписать рецепт на волосяной протез.

— Я сама врач, — говорит жена.

Продавщица смущается.

— Вот этот ничего, — говорит она, помогая жене надеть очередной парик.

Мы уходим с покупкой. Но парика я так и не вижу. Дома жена сразу же засовывает его в кладовку.

— Я похожа в нем на Линду Эванс из «Династии».[12] Ну не могу я надеть его, не могу, — жалуется она.

У нее начинает зудеть кожа головы. И ей больно прикасаться к волосам.

— Как будто меня кто схватил за волосы и тянет что есть силы.

— Это волосы вот-вот выпадут. Все равно что мина замедленного действия. Сначала тикает, а потом взрывается.

— Ты что, врач? С каких это пор ты знаешь про рак, менопаузу и прочее?

К утру волосы начинают выпадать. Они валяются по всей подушке, по всему полу в ванной.

— Да ну что ты, не выпадают у тебя никакие волосы, — убеждает ее Энид, когда мы встречаемся с друзьями за ужином.

Энид протягивает руку к голове моей жены, прикасается к волосам, поглаживая их, — как будто утешает. На ладони остается полно волос — она вытащила их из головы жены. Энид предпринимает отчаянные попытки прикрепить волосы обратно, она похлопывает по голове, будто хочет вернуть их на место.

— И чего я волновалась насчет того, побреют меня внизу живота или нет? Вон, теперь волосы утекут в канализацию все до единого.

Она выглядит как крыса. Ее будто пожевали и выплюнули, пытались убить электрическим током, но не смогли. Через четыре дня она почти совсем лысая.

Жена стоит передо мной нагишом.

— Сними меня для истории.

Я снимаю. И отношу пленку в то самое фотоателье, где в витрине надпись: «Без цензуры».

Я даю жене бейсболку, чтобы она надевала ее на работу. Каждый день она уходит, она не пропускает и дня, что бы ни случилось.

А вот я работать не в состоянии. С тех пор, как все это приключилось, работа для меня как будто не существует. Все дни я занимаюсь лишь тем, что держу в себе чувства, храню ощущения.

— Ну я же не виновата, — говорит она. — Чем, черт возьми, ты занимаешься весь день, пока я в больнице?

Прихожу в себя.

Жена носит бейсболку с неделю, потом берет бритву, сбривает последние неряшливые клочки волос и идет на работу так: без шляпы, без парика — абсолютно лысой.

С голым черепом она выглядит какой-то агрессивной.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я по вечерам, когда она возвращается.

— Никак.

— Как это никак? Из чего же ты сделана?

— Из стали и дерева, — весело бросает она.

Перед сном жена рассказывает мне кое о чем:

— Это случилось в самом деле, как раз по дороге в больницу. На тротуаре я нечаянно налетела на кого-то. Сказала: «Прошу прощения», — и пошла дальше. Человек побежал за мной: «Простите, э, подождите… Вы выбили у меня из рук расческу. Вернитесь и поднимите ее». — «Что? — переспросила я. — Мы столкнулись, я извинилась — разве не достаточно?» — «Вы выбили расческу специально. Вы… ты просто лысая стерва! Чертова лысая стерва!» Я развернулась и побежала за ним: «Ах ты, задница! Сумасшедший! Задница!» Раза четыре крикнула, наверно. Ему еще повезло, что остался в живых, — заключила она.

Мне кажется, жена потеряла рассудок. По мне, так это ей повезло, что тот тип не прибил ее.

Она встает на кровати во весь рост, нагая. И принимает позу как какой-нибудь культурист. «Человек-Рак, — она напрягает мышцы, строя из себя нового супергероя. — Человек-Рак»!

Слава богу, страховка у нее что надо. Когда приходит счет за операцию, там все расписано по пунктам. Они берут отдельно за каждый удаленный орган. Яичник — семь тысяч, аппендикс — пять тысяч, всего — семьдесят две тысячи.

— За какой-то день работы, — говорит жена.

Мы лежим в кровати. Я — рядом, читаю газету.

— Хочу на необитаемый остров — чтобы там никого не было. И не возвращаться, пока все это не закончится, — говорит она и смотрит на меня. — А ведь это никогда не закончится — ты понимаешь? У меня не будет детей, я умру.

— Ты это серьезно?

— Да.

Я тянусь к ней.

— Не надо, — говорит она. — Лучше не напрашивайся.

— Да я и не думал. Просто я люблю тебя.

— Что-то не заметно, — говорит она. — Меня вообще сейчас ни к кому не тянет. Даже к себе ничего не чувствую.

— Но когда-нибудь мы с тобой?..

— Не знаю.

— Почему ты меня отталкиваешь?

— Я пытаюсь оправиться от удара, — возражает она.

— Но уже полтора месяца прошло.

У нее плохие анализы крови. Каждый вечер в течение пяти дней я колю ей нупаген — он повышает уровень белых кровяных телец. Она учит меня, как приготовить раствор, как ввести иглу в мышцу ноги. Каждый раз, делая укол, я извиняюсь.

— Извинить? За что? — удивляется она.

— За то, что делаю тебе больно.

— А, ерунда, — отмахивается она, выбрасывая использованную иглу.

Во сне она откатывается от меня подальше. Она видит странные сны.

— Мне приснилось, что я со своим бывшим парнем, он превратился в черную рабыню, взобрался на меня и пристроился между ног — какая-то лесбийская фантазия с элементами подчинения.

— Обними меня, — прошу я.

Она смотрит на меня возмущенно.

— Ну что за настырность? Почему ты вечно просишь о том, чего я не могу сделать, чего не могу дать?

— Не можешь обнять?

— Не могу.

— Это может каждый. Вон, даже швейцар может обнять меня.

— Ну так у него и проси, — парирует она. — Надо выходить замуж за кого-нибудь, кто как цветок в горшке — ни о чем не просит.

— А поливать?

— Совсем чуть-чуть — пусть будет кактусом или орхидеей.

— Не очень-то гуманно с твоей стороны, — замечаю я.

— Не вижу никакого резона быть гуманной.

К этому мне следует прислушаться. Однако она говорит, а я не слушаю. Я просто не верю ее словам.

На ужин с Эриком и Энид я отправляюсь один.

— Странно-то как, — удивляются они. — Вроде бы болезнь должна смягчить ее, научить ценить заботу других. Вроде она должна задуматься о том, как проживет оставшееся ей время. А что она говорит, когда ты спрашиваешь? — хотят знать Эрик и Энид.

— Ничего. Говорит, что ничего не хочет, ни в чем не нуждается и ничего не желает. Еще говорит — ей нечего дать другим.

Эрик и Энид качают головами.

— И что ты будешь делать?

Я пожимаю плечами. Ведь так оно было и раньше, еще до болезни. Вот о чем важно помнить — она всегда себя так вела, сейчас все лишь обострилось.

Через несколько дней звонит одна знакомая; мы иногда встречаемся с ней и ее мужем.

— Привет, как ты? Как Том? — интересуюсь я. И слышу:

— Том — негодяй, каких мало! Разве ты не в курсе? Он бросил меня.

— Когда?

— Недели две назад. Я думала, ты знаешь.

— Да я что-то забегался — в общем, не слышал.

— Ну да ладно… Я, собственно, вот зачем: может, встретимся, сходим куда-нибудь пообедать?

— Конечно. Было бы неплохо.

За обедом она слегка флиртует, что очень даже приятно — давно уже никто не обращал на меня внимания. Под конец, когда принесли кофе, она решает выложить, зачем позвала меня:

— Ты, наверно, голову уже сломал: зачем это я позвала тебя?

— Ну, вроде того, — соглашаюсь я, хотя мне очень даже приятно сидеть и слушать за обедом о горестях других.

— Слышала, твоя жена больна… Наверно, вы нечасто спите вместе, а? Я тут подумала… Может, мы с тобой могли бы встречаться?

Я даже не знаю, что хуже: полное отсутствие какой-либо попытки соблазнить, упоминание болезни моей жены, сама идея о том, что из-за нездоровья жены я захочу переспать с другой или же поразительная тупость. Но все это чересчур.

— Так как мое предложение? Или я тебе не нравлюсь? Что, совсем-совсем? Может, ты считаешь меня ненормальной?

— Да нет, просто занят, — сказал я, не зная, что еще придумать. Я не хотел обидеть ее, но и не желал, чтобы она решила, будто я обиделся. — Очень занят.

Жена возвращается с работы.

— Сегодня поступил к нам один — уж больно тебя напомнил.

— А что с ним случилось?

— Из окна выпрыгнул.

— Насмерть? — спрашиваю.

— Ага, — откликается она из кухни, моя руки в раковине.

— То есть, когда его привезли, он был уже мертв? — Что-то в тоне жены наводит меня на мысль — уж не она ли убила его?

— Мертвее не бывает.

— И что же в нем напомнило меня?

— Да он с женой поцапался.

— Вот как?

— Стоит она в гостиной и не успевает даже договорить, как он р-раз — сигает в окно. Она даже не закончила свою мысль. Представляешь? Последнее слово осталось не за ней.

— А она попыталась остановить его? — спрашиваю.

— Не знаю, — отвечает жена. — Я полицейский протокол не читала. Рассказала просто так — думала, тебе это покажется любопытным.

— Что будешь есть?

— Ничего, я не голодная.

— Но ведь надо что-то съесть.

— Зачем? У меня же рак. Я могу делать все, что в голову взбредет.

Нужно что-то предпринять.

Я покупаю билеты в Париж.

— Нам просто необходимо поехать, — убеждаю я жену и произношу волшебную фразу: — Случай экстренный, не терпящий отлагательств.

— Но ведь это ничего не даст. Не могу же я отложить болезнь хотя бы на день. Думаешь, прихожу с работы, а рака нет? Как бы не так — он повсюду со мной. Где бы мне ни случилось оказаться, я это я — больная раком. И в Париже у меня тоже будет рак.

Я отыскиваю карты, путеводители — все, что мы осмотрели и где побывали в прошлый раз, отмечено маркером. Я веду себя так, будто верю — если мы повторим путь, если вернемся туда, где нам было хорошо, жизнь сама собой наладится, в душу вернется покой и все встанет на свои места.

Я собираю вещи в дорогу: дымозащитные капюшоны, питьевая вода, фрукты, пачка шоколадных драже, журналы.

— Какой смысл? — недоумевает жена, бросая в чемодан пару-тройку вещей. — Можно думать, будто предусмотрел каждую мелочь, но все равно неизвестно, что ожидает впереди. Ты ничего не поймешь, пока не столкнешься с этим лицом к лицу.

Она указывает на кого-то на улице.

— Видишь того придурка — перебегает улицу прямо перед фурой? Почему у него нет рака? Он заслуживает того, чтобы умереть.

Она поднимает чемодан — слишком тяжелый. Выкладывает часть вещей. Оставляет капюшон на кровати.

— Если самолет заполнится дымом, я буду только счастлива, — говорит она. — Вдохну поглубже и умру первой.

Я запихиваю в свой чемодан оставленный ею капюшон, а еще ее дождевик, запасную пару туфель, бандаж для лодыжки, которая у жены иногда побаливает, многоразовые упаковки для льда — так, на всякий случай, — и витамин С. Поднимаю чемоданы и чувствую себя вьючным животным, настоящим шерпом.[13]

Французские таможенники не привыкли к лысым женщинам. Они обращаются к жене «сэр».

— Сэр, ваша очередь. Пожалуйста, перейдите сюда, сэр.

Жена стала мне мужем. И ей это нравится. Она улыбается. Ловит мой взгляд и тайком изображает супергероя-культуриста, напрягая мышцы.

— Человек-Рак, — произносит она.

— Какова цель вашего визита во Францию? — спрашивает чиновник. — Деловая поездка или туристическая?

— Примирение, — отвечаю я, глядя на нее, на этого Человека-Рака.

— Деловая поездка или туристическая?

— Туристическая.

Париж — это моя фантазия, последняя попытка спасти брак, себя, жену.

Мы регистрируемся в отеле, и я напоминаю жене о нашей прошлой поездке — шеф-повар порезался, да так, что чуть без руки не остался, но она спасла руку — ее пришили.

— Ты тогда прославилась. Помнишь, какой шикарный ужин они закатили в твою честь?

— Да уж… Но вообще-то мы собирались отдохнуть, — замечает она.

Служащий отеля проводит нас в номер; там на столе большая корзина с фруктами, бутылка шампанского и вода «Эвиан», а еще записка от консьержа с приветствиями.

— Не так уж и здорово, раньше было лучше, — она уже расстроена.

Открывает бутылку воды, отпивает. Ее губы кривятся:

— Даже вода какая-то невкусная.

— Может, дело не в воде, а в тебе? Вдруг это ты ошибаешься?

— Мы смотрим на вещи по-разному, — отвечает она, подразумевая, что права, что ошибаюсь именно я.

— У тебя настроение испортилось, или это все рак? — спрашиваю.

— А может, ты?

Мы выходим прогуляться, идем по мосту и спускаемся к Лувру. Можно ли желать чего-то еще более совершенного? Но я вдруг начинаю ненавидеть Париж, ненавидеть его красоту и изящество, приниженные скверными шутками жены. Я понимаю, что спасение невозможно, что не будет никакого примирения и освобождения. Все дрянь. Все ужасно и становится только ужаснее.

— Если ты так несчастна, почему до сих пор остаешься со мной? — спрашиваю я.

— Все еще надеюсь, что ты изменишься.

— Если я снова изменюсь, даже не представляю, каким стану.

— Что же ты не уйдешь, раз я такая стерва?

— В этом моя работа, мое призвание — остаться с тобой, чтобы ты смягчилась.

— Я совершенно не хочу смягчаться, ни на йоту.

— Знаешь, не в моих это привычках уходить, я приложил много усилий, чтобы быть там, где нахожусь сейчас, чтобы остаться.

Она спотыкается о булыжник мостовой. Я поддерживаю ее за локоть, но сам теряю равновесие. Она не успевает поймать меня, и я падаю, но тут же поднимаюсь.

— Попробуй оказаться на моем месте, — говорит она. — Я — врач, но ничего не могу поделать. Ни с собой, ни с тобой — такой вот я никудышный врач.

— Я теряю тебя, — говорю.

— Я и сама потерялась. Посмотри — похожа хоть?

— Ты ведешь себя как и раньше.

— Да, веду себя как и раньше, потому что приходится, потому что другие полагаются на меня.

— Я полагаюсь на тебя.

— Так не полагайся больше.

Мы идем садами Тюильри; вдоль всего пути стоят колеса обозрения, и самое большое колесо в мире — в самом центре.

— Давай? — предлагаю я и тяну ее к колесу.

— Не люблю я кататься.

— Да ведь это совсем другое. Похоже на карусель, только вертикальную. Ну же — будет весело!

Она залезает в кабинку. В кабинке ни ремней безопасности, ни предохраняющих поручней. Я ничего не говорю. Надеюсь только, что она не заметит.

— Интересно, как оно будет в самом конце? — вслух рассуждаю я, пока мы ждем, когда колесо закрутится.

— Я умру. Вот и весь конец.

Колесо начинает вращаться, нас поднимает вверх и переносит через самую высокую точку. Мы летим, парим; чем выше, тем шире становится панорама города. Зрелище захватывающее; мы оказываемся выше, чем я думал. Да и движемся быстрее. В любом аттракционе бывает момент, когда кажется, что тебя уносит слишком быстро, слишком высоко, слишком далеко или слишком размашисто, и ты вот-вот распрощаешься с жизнью.

— Никогда еще я не была так несчастна, — признается жена, когда мы приближаемся к верхней точке. — И причиной тому не только рак — до болезни я чувствовала себя так же. Вдвоем нам приходится несладко. Мы не уживаемся, мы не подходим друг другу. Ты согласен?

— Да, — говорю я, — в самом деле не подходим. Эта наша несовместимость настолько полная, что немыслимо с этим что-либо поделать.

— Мы застряли, — говорит она.

— Еще бы!

— Да нет, я про колесо. Колесо не двигается.

— Не застряли, просто оно остановилось. Так и должно быть.

Жена начинает плакать.

— А все ты. Ненавижу тебя! И все равно приходится терпеть твое присутствие. Каждый день ты маячишь у меня перед глазами.

— Почему приходится? Не хочешь — не терпи.

Она перестает плакать и смотрит на меня:

— Что ты собираешься сделать — прыгнуть?

— Сколько бы нам, тебе и мне, ни осталось прожить, мы не должны влачить жалкое существование. Нельзя, чтобы все так и продолжалось.

— Можно покончить самоубийством вместе, — говорит она.

— Не лучше ли разойтись?

Я веду себя как истинно взрослый человек, хотя обычно на такое не способен. Мне страшно при одной мысли о том, что я останусь без нее, но и по-другому не лучше. Колесо трогается.

Я привез жену в Париж, чтобы между нами все наладилось, но вдруг мне отчаянно захотелось оказаться как можно дальше от нее и никогда не заговаривать об этом снова. Даже если она будет при смерти, все равно не перестанет грызться со мной. Меня охватила паника, стало нечем дышать. Я почувствовал необходимость выбраться.

— Когда оно закончится?

— Может, скажем друг другу «до свидания»?

— А что потом? У нас ведь билеты на оперу.

Я не могу признаться ей, что ухожу. Придется улизнуть тайком, уйти на цыпочках, пятясь задом. Я должен все устроить сам.

Мы молчим. Висим между небом и землей. Нам не о чем больше говорить. Когда кабинка подплывает к земле, тишина становится еще более ощутимой.

В уме я строю план. По правде говоря, понятия не имею, что буду делать. Весь день я при каждом удобном случае обналичиваю дорожные чеки, снимаю деньги с кредитной карты — карман у меня набит, там валюты на пять тысяч долларов. Я хочу уйти, не оставляя следов, хочу с честью выпутаться из любого затруднения, в какое могу попасть. Меня охватывает истерия, и в то же время голова идет кругом.

Хотя для ужина и рановато, по дороге в оперу мы заходим поесть.

Я решаю действовать сразу после того, как подают кофе.

— Надо же, — спохватываюсь, ощупывая свои карманы, — очки забыл.

— Правда? — сомневается жена. — А мне показалось, ты захватил их, когда мы выходили.

— Наверно, в номере остались. Ты иди, я тебя догоню. Сама знаешь, терпеть не могу, когда ничего не вижу.

Она забирает у меня один билет.

— Тогда поторопись. Терпеть не могу, когда ты опаздываешь.

Это самый смелый шаг в моей жизни. Я возвращаюсь в номер и собираю сумку. Я решаю уйти. Собираюсь улететь. Может, никогда и не вернусь. Начну все сначала, другим человеком, который хочет жить; никто меня не узнает.

Беру сумку с кровати, и тут у меня подгибаются колени. Я чуть не падаю. Дергаю сумку, пытаюсь шагнуть с ней в руках — слишком тяжелая. Придется оставить. Придется оставить все. Я бросаю сумку, но все равно падаю, складываясь, и чувствую боль — она распространяется, разливается горячими и холодными волнами, как вода — по всей спине, сверху и до самых ног.

Лежа на полу, я думаю, что, если сохраню неподвижность, если снова задышу нормально, боль утихнет. И вот я лежу, ожидая, пока паралич пройдет.

Я боюсь, что он пройдет. Но ведь она не оставляет мне выбора, вечно отказывая в близости и беседах, этих жизненно важных вещах. И вот в чем загвоздка — несмотря ни на что мне нужна именно она.

Стук в дверь. Я знаю — это не она, она бы так быстро не вернулась.

— Entrée,[14] — отвечаю.

Горничная открывает дверь, в руке у нее табличка: «Просьба не беспокоить».

— Ой, — вскрикивает она, видя меня на полу. — Вам вызвать врача?

Я не уверен, о ком она: о моей жене или о враче, о другом враче, не о ней.

— Нет.

Она берет со своей тележки полотенце и подкладывает его мне под голову, достает из шкафчика одеяло и накрывает меня. Откупоривает бутылку шампанского и наполняет бокал, а потом слегка приподнимает мне голову, чтобы я мог сделать глоток. Идет к тележке, берет упаковку шоколадок, которые обычно кладут вечером на прикроватный столик, возвращается ко мне, садится рядом и кормит меня шоколадом с шампанским, поглаживая лоб.

В номере звонит телефон, но мы не обращаем на него внимания. Горничная снова наполняет бокал. Снимает с меня носки и массирует ступни. Расстегивает рубашку и растирает грудь. Я немного пьянею. И только начинаю чувствовать себя лучше, как снова стук в дверь. Я еще не окончательно пришел в себя, но тело тут же узнает стук. И моментально сжимается. Спина снова каменеет, ноги ниже коленей теряют чувствительность.

— Я уже думала — случилось что-то ужасное. Звоню-звоню в номер… Ты почему не отвечаешь? Думала, руки на себя наложил.

Горничная извиняется и выходит. Она идет в ванную и снова смачивает прохладную махровую салфетку, которую потом кладет мне на лоб.

— Что ты делаешь? — спрашивает жена.

Мне нечего сказать.

— Кончай строить из себя мумию — сколько раз уже видела. Что ты делаешь? Задумал сбежать, да струсил? Не молчи же!

Заговорить — значит продолжить; на мгновение я будто немею. Я все равно что растение в горшке, однако жена и сейчас недовольна.

— Он парализован, — говорит горничная.

— Ничего он не парализован — я его жена. И я врач. Случись с ним что серьезное, я бы уже знала.