Лудовико по прозванию Мавр

ГЛАВА VIII Лудовико — человек в черном

Эразм Браска, посол Лудовико Мавра, почтительно замер перед одним из наиболее могущественных государей Европы. Он приветствовал Максимилиана I Габсбургского, императора и «короля римлян», высокого, атлетически сложенного красавца, обладавшего изысканными манерами благородного рыцаря.

Максимилиан был покровителем искусств и художников, позволял себе и широкий жест в отношении своих подопечных. Всем запомнилось, как однажды, когда прославленный Дюрер писал с него портрет и выронил из руки кисть, он, император, встал на колени и поднял ее с пола.

— Браска, — медленно проговорил император, — мне известно, что герцог весьма желал бы получить императорскую инвеституру. До сих пор ни один миланский государь не был удостоен столь великой почести. Что ж, мои условия предельно ясны: Лудовико надлежит внести десять тысяч флоринов в императорскую казну и взять на себя обязательство оказать мне поддержку в войне с королем Франции. В таком случае герцог получит то, чего он так страстно добивается. Я предоставлю ему торжественную инвеституру.

— Следовательно, государь, можно считать, что дело сделано, — отозвался Браска, опытный дипломат, служивший послом при дворе савойских герцогов и, таким образом, хорошо осведомленный насчет дипломатических приемов самого императора. — Не сомневаюсь, вы получите и деньги, и поддержку в войне против французов.

Однако участие Милана на стороне императора в войне с Францией было делом времени. 25 мая 1494 года Максимилиан подписал мирный договор с французским королем Карлом VIII. Карл же потребовал от императора противоположное тому, о чем Максимилиан уже договорился с Лудовико Мавром: он предложил Максимилиану свою дружбу в обмен на то, что «король римлян» не станет препятствовать его вторжению в Италию.

Хитрый Максимилиан придерживался тактики всем и всегда давать обещания. Он не возражал бы, чтоб французский король занял плодородные итальянские долины, но он также был не против оказать поддержку Лудовико, миланскому герцогу. В обмен на это обещание Мавр готов был заплатить дорогую цену. Он выдаст замуж за императора свою племянницу, красавицу Бьянку Марию, дочь своего убиенного брата Галеаццо Марии и сестру несчастного Джана Галеаццо. В приданое за ней он даст 400 тысяч дукатов. Однако сумма эта была столь огромна, что выплатить ее можно было только по частям. И Лудовико, опасаясь возлагать на свой народ непосильное налоговое бремя, в тот момент, когда пришла пора выплачивать третью часть приданого, решил расплатиться из собственной казны.

5 сентября 1494 года император взял на себя тайное обязательство предоставить инвеституру герцогу Лудовико. Предоставление императорской инвеституры — дело сложное и запутанное. Дело в том, что при ее получении Лудовико еще не был полноправным правителем Милана, хотя на протяжении десяти лет фактически управлял герцогством. Еще был жив настоящий герцог, который отправится в мир иной только месяц спустя. Но Лудовико и на этот раз готов объяснить все к своей выгоде: в действительности он — единственный из рода Сфорца, кто может претендовать на трон в герцогстве, так как в момент его рождения Франческо Сфорца уже был герцогом Милана, а в год появления на свет его брата Галеаццо Марии, от которого происходит нынешний герцог Джан Галеаццо, отец таковым не являлся. Подобные юридические обоснования Лудовико, естественно, не выдерживали никакой критики. Но главное для него было так или иначе обосновать свою безудержную жажду власти.

— Великолепно, я очень рада, — ответила Бона, когда, с некоторым опозданием и не заручившись ее предварительным согласием, Лудовико известил ее о том, что Бьянка Мария, ее дочь, вскоре должна будет сочетаться браком с наиболее могущественным государем Запада.

Бьянке Марии было двадцать лет, Максимилиану же исполнилось тридцать четыре. Значительная разница в возрасте — впрочем, весьма обычная в ту эпоху — никого не смущала. Важно было заполучить императорскую корону. Бона радовалась, что таким образом она сможет взять реванш за поражение: ее дочь, став супругой императора, приобретет при миланском дворе статус несравнимо более высокий, чем эта выскочка Беатриче д’Эсте или Изабелла Арагонская, жена незадачливого герцога Джана Галеаццо.

В конце ноября 1494 года в Милане в честь предстоящего бракосочетания были устроены грандиозные торжества. Для участия в них император прислал в Милан высокую немецкую делегацию, возглавлявшуюся епископом Бресаннонской цитадели и бароном Фолькенштейном. Изумительная музыка в исполнении оркестра герцогской капеллы звучала под сводами Миланского собора. 30 ноября архиепископ Гвидо Антонио Арчимбольди совершил обряд торжественного венчания «по доверенности». Чуть позже Бьянка Мария на колеснице, украшенной гирляндами из мирта и лавра, торжественно объехала Милан. Со всех окон свешивались штандарты Сфорца, савойского и императорского домов. Парад завершился на площади перед замком, где была воздвигнута колоссальная триумфальная арка, возле нее возвышалась гипсовая модель конной статуи Франческо Сфорца, созданная гением Леонардо.

— И все-таки я побаиваюсь германского климата, — говорила при прощании с подругами взволнованная Бьянка Мария. — По слухам, там бывают сильные морозы.

Бьянка Мария прибыла по реке из Комо в Белладжо в сопровождении матери Боны, брата Джана Галеаццо, его жены Изабеллы и еще одного брата — Эрмете. Все было готово для длительного путешествия через Альпы. Бьянка Мария испытывала гордость, оттого что ей предназначено судьбой сыграть выдающуюся роль в истории Европы. Она с удовольствием предвкушала возможности, открывающиеся перед супругой императора. Но слезы навернулись на глаза, когда бросила она прощальный взгляд на нежную линию гор, до боли напоминающую итальянский пейзаж, родину, родной очаг. Она крепко обняла на прощание мать и разрыдалась. Больше им не суждено было увидеться.

Инсбрук показался молодой супруге императора тюрьмой. Жизнь императорского двора была скучна, Бьянку Марию угнетали северная скупость и какая-то беспросветная тоска. Несчастная в слезах предавалась воспоминаниям о легких мимолетных радостях миланского двора, великолепии праздников на ее лучезарной родине. Дни в Инсбруке были похожи один на другой, и сердце Бьянки Марии сжималось от горестных предчувствий.

Лудовико был раздосадован на великого кондотьера Джанджакомо Тривульцио. Он нервно скомкал письмо, которое прославленный военачальник прислал ему из Неаполя. Тривульцио поздравлял Миланское герцогство с большой удачей — браком юной Сфорца с императором. На это Мавр ответил до крайности резко: «Заслуга в том, что произошло, принадлежит мне, и только мне. Нечего поздравлять с удачей некие абстрактные величины».

Тривульцио проглотил обиду и принес герцогу извинения: «Конечно, это твоя заслуга, именно это я имел в виду. Коль скоро мне не удалось объясниться, виной тому недостаток образованности».

На самом деле Тривульцио обиды не простил, а лишь отложил свою месть на некоторое время. Медленно, но верно зрела в его уязвленном сердце вендетта.

По берегам Большого канала в Венеции 27 мая 1494 года собралась многотысячная толпа. Все хотят увидеть красавицу, о которой давно говорит Италия. Беатриче д’Эсте, живая душа миланского двора, была снаряжена мужем в Венецию как посол мира. Ее дипломатическая миссия — это «миссия доброй воли». Мавр боготворил жену-подростка, свою девочку. Он говорил о ней как о «самом дорогом, что есть у него». Он полагал, что при ее посредничестве ему удастся добиться важных результатов. Своих послов Лудовико снабдил весьма четкими инструкциями о том, как вести переговоры с представителями Светлейшей республики. Милан лелеял надежду на установление союза с венецианцами, имея в виду целый ряд вполне определенных стратегических обстоятельств: Сфорца просил о защите от вероломства Карла VIII — правильно оценив обстановку, Лудовико считал нападение Франции неминуемым. В то же время Милан обещал Венеции поддержать ее перед лицом растущей турецкой опасности и в ее столкновении с императором, которого Лудовико не перестал опасаться, хотя и выдал за него замуж свою племянницу. Проанализировав противоборство интересов в раздробленной Италии, удручающее корыстолюбие и беспринципность государей Италии, Лудовико пришел к выводу, что главную опасность для него представляли неудовлетворенные амбиции Фердинанда Арагонского. Больше всего Лудовико беспокоило, что ненасытный арагонец может сговориться с французским королем или австрийским монархом в ущерб Милану. Поручив своим дипломатам объяснить дожу причины, побудившие Милан искать союзников в Венеции, Лудовико решил направить венецианцам послание доброй воли, с которым и прибыла в Светлейшую Беатриче. Мавр рассчитывал, что ее образованность, умение вести беседу, наконец, красота и очаровательная манера держать себя помогут снискать благосклонность и смягчить сердца суровых мореплавателей.

Любопытно, сколь смягчалось сердце самого Мавра, человека циничного и жестокого, под ласками молодой жены. Однажды Беатриче сообщила ему из Феррары, что играла на деньги с послами — так, от нечего делать (путешествие было долгим и утомительным). Фортуна, писала Беатриче, была на ее стороне. Герцог тотчас ответил: «Мне доставило несказанное удовольствие известие о том, что ты играла на деньги и обобрала соперников до нитки. Но не забудь, что в игре мы с тобой неизменно на одной стороне, так что по возвращении твоем в Милан я рассчитываю получить свою законную долю. Но это лишь в том случае, если ты по-прежнему будешь в выигрыше. Если же проиграешься, то и разговора нет».

Пока идет эта грациозная переписка между Лудовико и Беатриче, на арену итальянской истории вступает новое действующее лицо, преисполненное решимости изменить ход событий в свою пользу. Это Карл VIII, король Франции. Наружность его малопривлекательна: низок ростом, лицо некрасивое, кожа с нездоровым желтоватым оттенком, крючковатый хищный нос. Только достоинство и энергия, читаемые во взгляде, как-то облагораживают его физическое уродство. Ноги и руки Карла непропорционально длинны и узловаты. Первое впечатление — перед вами уродец или марионетка! О культуре этого человека говорить не приходится. Его интеллектуальный уровень, быть может, чуть выше, чем у деревенского неуча. Командовать, повелевать — вот его стихия и призвание. Именно таким образом он ищет удовлетворения своим амбициям, но, как правило, и это ему не удается. Он окружен раболепными придворными, готовыми на любую подлость, лишь бы угодить королю. Однако он не пользуется авторитетом даже у последнего прислужника.

Карл мечтал о великих подвигах, способных возвысить его в глазах окружения. Он не избежал соблазна поправить свое положение за счет триумфального похода в Италию, поддавшись на уговоры Антонелло Сансеверино, государя Салерно, одного из глав заговора баронов, потрясшего Неаполь в 1485 году. Избежав вендетты своего короля, Сансеверино поспешил во Францию, где и стал подстрекать Карла напасть на Неаполь и завоевать этот город.

Карл Барбиано возвратился в Италию 4 июня 1494 года. Он служил послом Лудовико Мавра при французском дворе. Король весьма жаловал его и поручил конфиденциальную миссию. Барбиано должен был войти в контакт с итальянскими государями и заранее прощупать их возможную реакцию на вторжение Карла в Италию с конечной задачей захватить Неаполь. Естественно, первым, кто должен был узнать об этих планах французского короля, был Лудовико Мавр.

— Король Карл просил известить тебя, что преисполнен огромного желания вступить с войсками в Неаполитанское королевство. Какой будет ответ твой на эту акцию чужеземца? Король желает получить его в кратчайший срок. За ответом он пришлет своего легата Перона де Баски.

Почти все историки на протяжении последующих пяти столетий утверждали, что именно Лудовико Мавр, ненавидевший неаполитанского короля, призвал Карла VIII в Италию. Но весьма сомнительно, что дело обстояло именно так.

Действительно, Карл первым известил Мавра о своем намерении захватить Неаполь. Лудовико ответил ему: «Весьма неосторожно предпринимать столь трудновыполнимую акцию, сир, особенно в тот час, когда ты вступаешь в войну с половиной Европы. Против тебя будут Испания, Англия и император».

По прошествии некоторого времени Карл отозвался на мудрое предостережение Лудовико: «До поры до времени рассуждения о войне чуть ли не с половиной Европы были вполне справедливыми. Однако теперь я заключил мир со всеми, и у меня развязаны руки, чтобы обратить свой меч против Неаполя».

Легенда, утверждающая, что Лудовико якобы сгорал от нетерпения поскорее заманить французского короля в Италию и встать бок о бок с могущественным союзником, не выдерживает серьезной критики. Известно, что Лудовико при соблюдении всех мер предосторожности уже после миссии Беатриче вел переговоры с Венецией, пытаясь выяснить реакцию дожа на вторжение Карла VIII. Весьма вероятно, что французский король и без призывов с чьей бы то ни было стороны вторгся бы в Италию. В его стратегический план входило завоевать Восточную Римскую империю.

Карла вдохновляли примеры крестовых походов. В мечтах он предавал огню и мечу неверных, водружал свой стяг на башне Константинополя, становился императором, увенчанным короной, сиявшей некогда на голове императоров-кондотьеров периода упадка Римской империи. Но путь к Золотому рогу лежал через Неаполь. Заполучив неаполитанскую армию, флот, неаполитанские сокровища, установив свое господство на море в качестве обладателя одного из лучших средиземноморских портов, французский король мог начать свой великий крестовый поход.

Карл сумел убедить самого себя, что ведет борьбу за великое дело. Он объявил себя наследником анжуйского дома, который по праву должен вернуть себе богатые земли, захваченные вероломными арагонцами. Авантюрный характер в сочетании с манией величия — вот что увлекало его на плодородные итальянские равнины. Карл в юности начитался рыцарских романов и возомнил себя наследником рыцарей-героев.

Благодаря донесениям послов Лудовико сумел проникнуть в тайные замыслы французского короля. Ему как на ладони были видны его амбиции, реваншизм, жажда военной славы. Все эти чувства теснились в груди Карла. Так как Альфонсо, герцог Калабрийский, донельзя раздраженный сетованиями дочери Изабеллы на недостойное обращение с ней и ее бедолагой мужем, вынашивал планы предъявить права на Миланское герцогство, то он и предложил свою поддержку Карлу VIII. Круг замкнулся. Свобода Италии, зависевшая от игры обстоятельств, была задушена железной рукой чужеземца.

Перон де Баски, посол Карла VIII, был толстый сангвиник, велеречивый и высокомерный тип. Беседуя с Лудовико, он неоднократно повторил, что французский король возлагает большие надежды на итальянский поход и на него, Мавра.

Лудовико был вынужден включиться в игру. Стараясь не оттолкнуть короля Франции, он попытался еще раз сыграть на всех доступных ему шахматных досках. Ему удалось запугать неаполитанского короля, доведя до его сведения, что он ведет интенсивные переговоры с французскими представителями, при этом он посоветовал арагонцу как можно скорее договориться с папой во избежание большего зла. Фердинанд поспешил направить в Рим своего сына Федерико. Но итальянские государи, соблюдая каждый свой корыстный интерес, действуют уже по правилу «спасайся кто может». Взор их устремился к Франции, оттуда ждали они разрешения всех своих конфликтов.

Несмотря на тонкие дипломатические ухищрения, Лудовико так и не удалось убедить Венецию взять на себя сколь-нибудь определенные обязательства на случай войны. Лудовико решил выиграть время, направив посла французского короля в ознакомительную поездку по Италии. Сколько ни беседовал Перон с итальянскими государями, определенного ответа от них он так и не добился. Перон потребовал от папы инвеституры неаполитанского королевства, но Александр VI устоял. «По этому поводу папа, как всегда, сказал несколько сочувственных слов», — пошутил кардинал Асканио Сфорца в письме к брату. Александр VI, испанец Родриго Борджа, был папой, деятельность которого сопровождалась непрекращающимися скандалами. Всем было хорошо известно, что папскую тиару он купил за огромные взятки, что он купался в роскоши, совершал прелюбодеяния, наплодил детей, в том числе хитрого и бесстрашного Чезаре и коварную, страстную и прекрасную Лукрецию.

Чрезвычайный и полномочный посол Карла был немало озадачен холодным приемом, который оказали ему итальянские государи. В довершение всех бед стало известно, что 1 августа 1494 года молодой Федерико, сын неаполитанского короля, убедил папу подписать основные статьи новой лиги. В Италии постепенно стал оформляться союз, направленный на то, чтобы оказать сопротивление чужеземному захватчику. Карл VIII понял, что промедление с началом вторжения в Италию равносильно поражению. Еще немного, и итальянские государи объединятся и сумеют отбить его нападение.

Договор, подписанный папой и неаполитанским королем, вызвал гнев Мавра.

— В избрании папы брат мой Асканио сыграл блестящую роль. Теперь же, видно по всему, с ним перестали считаться, — заявил он своим советникам. — Подлинная власть во дворцах Ватикана принадлежит отныне кардиналу Джульяно делла Ровере. Это благодаря ему папа склонил чашу весов на сторону Неаполя.

Интуиция не подвела миланского герцога. Тайная борьба за власть с новой силой вспыхнула под сенью собора Святого Петра. В результате из Ватикана был удален Асканио Сфорца. Вызов, брошенный Ватиканом престижу Милана, слишком очевиден всем. Неаполитанский король был до крайности огорчен таким поворотом событий. Он всеми способами пытался дать понять Лудовико, что разделяет его возмущение. Но слишком поздно! Опасаясь быть растоптанным своими врагами, Лудовико Мавр согласился заключить союз с королем Франции.

Фердинанд Арагонский не лгал, утверждая, что головокружительное изменение обстановки в итальянской политике причиняет ему головную боль. Обессиленный бесконечной дипломатической войной, напуганный грозовыми тучами, сгустившимися над Италией, не видевший никакого достойного выхода из создавшейся ситуации, король Фердинанд умер в начале 1494 года.

Карл VIII, привычный к интригам своих заносчивых феодалов, как и все иностранцы, вынужденные расшифровывать поведение итальянских политических деятелей, ничего не понимал в намерениях Венеции, Флоренции, папского престола, Неаполя. Пьеро де Медичи, посредственный преемник Лоренцо Великолепного, получив известие о планах французского короля, повел себя крайне двусмысленно.

— Я подвергну флорентийцев жестокому наказанию! — рассвирепел Карл VIII. — Лучше я отдам их город Мавру, тот по крайней мере верный союзник.

Как ни странно, именно Лудовико пытался умерить гнев французского завоевателя. Лудовико сформировался как политический деятель, стремящийся к достижению равновесия между итальянскими государствами — извечной мечты своего отца Франческо Сфорца. По этой причине сама мысль о том, чтобы стереть с итальянской политической сцены Флоренцию, пугала его: он предпочитал, чтобы итальянские государства остались тем, чем они всегда были. Только таким образом, полагал он, можно будет продолжить деликатную политическую игру, основанную на поддержании равной безопасности сторон. Тем не менее Мавр, видя, как папа все более сближается с новым неаполитанским королем Альфонсо II Арагонским, был вынужден сделать ставку на Карла VIII.

Но французский король натолкнулся на неожиданное сопротивление со стороны внутренней оппозиции.

— Знаю, все вы против нашего похода в Италию, — обратился он к дворянскому собранию королевства, — но я чувствую, что должен выступить в поход против турок, а для этого мне необходимо взять в руки неаполитанское королевство.

Карл не скрывал трудностей, с которыми ему придется столкнуться в Италии. Тот же Мавр неоднократно предупреждал его, что для завоевания Италии необходима «армия смельчаков». В какой-то момент, напуганный перспективой длительной и кровопролитной кампании, Карл стал сомневаться: не лучше ли атаковать турок, выйдя к ним в тыл со стороны Венгрии, страны равнинной и плоской, вместо того чтобы преодолевать горные склоны и карабкаться по скалам в Италии? Но венгерский вариант предполагал, что он должен заключить союз с императором. Карлу же такой союз претил.

В конце концов он принял окончательное решение. Была собрана армия, подготовлены в портах корабли и провиант. Марсель и Генуя стали опорными базами. Наступил 1494 год, самый несчастный год итальянской истории, утверждал Гвиччардини, во всяком случае, он открыл собой полосу несчастий, обрушившихся на Италию. Страна раздроблена и истерзана соперничеством между многочисленными мелкими и мельчайшими синьориями, жизнь всех находится под постоянной угрозой, на горизонте — неизменно хищные взоры чужестранных завоевателей, правители хитрят и политиканствуют в духе Возрождения. Налицо все элементы трагической неуверенности в будущем. На другой чаше весов — бессмертная итальянская фантазия, способность обращать в свою пользу трудноразрешимые проблемы, искусство управления и ведения войны; все это сошлось в одном государе, Лудовико Мавре. Именно в нем «доблесть» и «фортуна» — идеалы кондотьера и государя эпохи Возрождения — обрели гармоническое равновесие.

Многие в Италии 1494 года предрекали провал столь разрекламированного похода Карла VIII. Скептики полагали, что Карл либо сумасшедший, либо Господь решил его покарать, приговорив к неизбежному поражению. По мнению итальянских экспертов, вторжение французской армии в Италию приведет к непомерному растягиванию линий коммуникаций, сделав их тем самым уязвимыми и в конечном итоге неспособными обеспечить постоянное снабжение продовольствием и амуницией, так что рано или поздно французы будут вынуждены в беспорядке отступить. Прогноз оказался в общем верным. Тем более что прием, с которым столкнулись французы в разных итальянских городах, оставлял желать лучшего. Джероламо Савонарола обрушился в своих проповедях на французских варваров, именуя их не иначе как «бичом Господним».

«Мне необходимы деньги для снабжения армии», — передал Карл через своих послов Лудовико. «Мне нечего дать, — сухо ответил Мавр. — Налоги уже состригли с миланцев все, что на них было».

Карл VIII вынужден распродать часть своих поместий, чтобы заплатить жалованье основной части своих войск, сосредоточенных на рубежах Италии. Тем временем зрелище, которое представляла Италия перед лицом вторжения иностранного агрессора, вселяло ужас в сердце всякого трезвомыслящего наблюдателя. Как всегда в подобных случаях, царили паника и безразличие, жизнь шла своим чередом, тревожимая время от времени леденящими душу слухами о войне. Итальянские государи тоже вели себя как обычно: каждый вечер либо гости, либо в гостях, каждый день обмен послами, иногда по два раза в день, а то и чаще; планы, проекты, союзы, контакты, представительства. С утра у государя в союзниках совсем не те, что были перед тем, как он лег спать. Как правило, за ночь бывшие друзья становились врагами и наоборот. Самое же удивительное — страх, робость, ввергавшая итальянских синьоров в оцепенение, обычно преувеличивавшая масштабы французской угрозы. Странно, ведь тогдашняя Италия располагала лучшими военачальниками, отважными генералами, прекрасно обученными войсками, оборудованными крепостями, изобилием продовольствия.

Папа, однако, повел себя как безумец. Александр VI был убежден, что вторжение французского короля должно непременно совпасть по времени с созывом Ватиканского собора, который был призван рассмотреть вопрос о законности его избрания на папский престол. Папа опасался, что на Соборе ему будет предъявлено обвинение в святокупстве и он будет свергнут с престола. Обеспокоенный подобным исходом Собора, он выступил против христианина, французского короля, и обратился за помощью к турку, антихристу. Только занятость султана, ведшего очередную войну в другом месте, помешала установлению столь противоестественного союза. Между прочим, султан был в прекрасных отношениях с королем Неаполя, который, желая предостеречь папу не очень-то доверять льстивым речам своих врагов, направил свои войска в Романью, на самую границу папского государства.

Итак, вся Италия пришла в движение, и, пока продолжались великие маневры итальянских государей, 3 сентября 1494 года Карл VIII наконец выступил в поход.

Король выступил из Вьенна 23 августа. Раскосыми глазами оглядел он свою армию. На душе у него потеплело. На солнце искрились латы, сверкали острия пик. 3600 всадников — цвет французской кавалерии, 6000 бретонских лучников, 8000 гасконских пехотинцев, 6000 стрелков, 8000 швейцарских и немецких наемников. Грандиозная и впечатляющая масса, перешедшая Альпы через перевал Монджиневро. Никто не оказал сопротивления агрессору в узких альпийских долинах. Без единого выстрела армия Карла вступила на равнину Пьемонта.

Странная страна Италия, странная и восхитительная, предстала взорам захватчиков, ведомых Карлом, писал Дж. Саймондс в своем труде «Возрождение в Италии». Солдаты не в состоянии скрыть своего удивления. Спустившись в Италию со склонов северных гор, они вдруг увидели изысканные, прекрасные города, изысканные и порочные. Таинственный и размягчающий аромат италийских садов, великолепие дворцов — все очаровывало, но говорило об упадке. Италия была похожа на красивую женщину, которая еще сегодня блистает в свете, но какая-то едва заметная морщина уже тронула ее изумительное лицо, подсказывая внимательному взгляду: она увядает, она отцвела.

Армия французского короля не могла, конечно, представить, что скрыто за великолепием фасада, какая страшная смесь благородства и подлости, обмана и щедрости, веселости и волчьей тоски, высокой религиозности и неверия ни в бога, ни в черта характеризовала жизнь этой странной страны, Италии, на рубеже XV–XVI столетий.

Подобно античной Греции, Италия была готова отдать себя на милость сильнейшему, но затем втянуть его в сеть своих интриг, опутать своей сладкой паутиной. Мемуары того времени изобилуют признаниями Италии в любви и восхищении. Такова первая реакция всякого, кто впервые знакомится с итальянской жизнью, противоречивой и экстравагантной. Так, говоря о любви к нам, иностранцы учатся узнавать, кто же мы, итальянцы, на самом деле.

Италия, страна Возрождения, вооружена силой культуры, хитроумием, искусством и умением жить. Выживание Италии, несмотря на все невзгоды, гарантирует не оружие, но великолепие ее одеяний, утонченность мысли, традиции ее мастеров.

По правде говоря, в тот момент Италия без особого труда могла бы дать отпор Карлу. Оборонительные планы были подготовлены с хорошим знанием военного искусства. Но все планы пошли насмарку. Дело в том, что некому было претворить эти планы в жизнь. Не было итальянцев! Итальянцы же в понимании той эпохи — сторонники хаоса и анархии, поборники дезорганизации, знаменосцы раскола. В армиях, сосредоточенных в то время на Апеннинах, было смешано все: и великолепные смелые командиры, и никчемные карьеристы. На протяжении десятилетий италийский кондотьер привыкал к войне как к военному параду, когда убитых можно было пересчитать по пальцам одной руки. Но что страшно — именно в эти годы культивировалась «доблесть» предательства. Кондотьеры, являвшиеся, по сути дела, наемниками и служившие тому, кто больше заплатит, без зазрения совести переходили из одного лагеря в другой. Осенью 1494 года военачальники, не торопясь, создавали оборону против французских завоевателей и в то же время посылали своих представителей в лагерь Карла для переговоров о сдаче укреплений. Так уже в той Италии была заложена история всех будущих итальянских войн.

9 сентября король Франции вступил в Асти. Пьемонтские синьоры не имели никакого намерения бороться с ним. Причина проста: герцогу Савойскому всего двенадцать лет, а маркизу Монферрато — четырнадцать. У этих подростков были опекуны, их матери поспешили договориться с французским королем: французские войска пройдут беспрепятственно при условии, что не станут грабить городские окраины. Война шла таким образом, как если бы чья-то невидимая рука позаботилась расстелить парадную ковровую дорожку на пути наступления врагов.

Быть может, прав великий хронист эпохи Филипп де Коммэн, написавший: «Хотим мы того или нет, но следует признать, что всемогущий Господь невидимой рукой управлял этим походом».

У ворот Асти короля приветствовали союзники: герцог Миланский Лудовико и герцог феррарский Эрколе д’Эсте.

— Это самое прекрасное зрелище, которое когда-либо я имел удовольствие видеть на итальянской земле, — обрадованно воскликнул Карл, приветствуя великосветских дам, вышедших к нему навстречу. Шествие возглавляла Беатриче в белом торжественном одеянии, украшенном золотым шитьем, следом шла Бьянка, внебрачная дочь Лудовико и невеста Галеаццо Сансеверино.

Вид празднично одетых дам, которые выстроились перед ним, заставил даже Карла, человека злого и некрасивого, как-то встрепенуться. Он начал с Беатриче — облобызал ее, затем каждую из присутствовавших дам. Наконец настал черед музыкантов, ударивших по струнам. Полились нежные итальянские мелодии.

— Смею ли пригласить вас на танец, синьора? — спросил Карл галантно.

Беатриче в знак согласия наклонила голову, блеснула белизна ее открытой нежной шеи.

Танец, пожалуй, излишне утомил короля, пережившего в этот день чересчур много приятных впечатлений. Он даже слег в постель, где и пролежал две недели, пока Италия готовилась принять захватчика.

Королевский флот нанес поражение неаполитанцам в водах у Рапалло. Выздоровев, Карл прибыл в Виджевано. 14 октября он остановился в Павии, где ему пришлось пережить один из самых драматических моментов своего итальянского марш-броска.

Короля препроводили в затемненную комнату, куда едва доносился шум со стороны площади. Воздух пропитан едким запахом лекарств. На смятой постели лежит умирающий. Это все, что осталось от миланского герцога, несчастного Джана Галеаццо, которого свела в могилу желудочная лихорадка, измотавшая последние силы кровавой рвотой. Все старания его любящей жены оказались напрасными.

Вдруг, пока глаза Карла привыкали к темноте, он почувствовал, что в ногах у него шевелится какое-то существо, хватает, рвет дорогие шелковые чулки. Король долго не мог взять в толк, что происходит, кто это покрывает поцелуями его ноги. Он чувствовал только, как от какого-то острого сладковатого запаха стало пощипывать в ноздрях.

— Синьор, умоляю, не причини вреда моим близким! — Изабелла Арагонская, не боясь унижения, валялась у него в ногах. — Не разрушай Неаполь, не погуби мою семью. Как разжалобить тебя? Нет, ты не станешь уничтожать, вырубать под корень арагонский дом! Ведь правда? Скажи мне! Умоляю!

Карл был потрясен до слез. Он что-то смущенно пролепетал в ответ. Длинный нос его покраснел еще больше, руками он пытался оторвать от своих чулок цепкие пальцы герцогини.

— Синьора, встань, прошу тебя, не унижайся. Господи, если б можно было повернуть время вспять, Бог тому свидетель, я отказался бы от похода на Неаполь. Однако теперь что делать… Союзники, армия, военачальники, слава. Обратного хода нет. Клянусь, что никто не тронет твоих родственников. Сам знаю, сколь переменчивы человеческие судьбы. Достаточно только посмотреть на твоего мужа, вот прямо здесь, на этой постели, чтобы понять всю глубину человеческой трагедии. Обещаю тебе, синьора, позаботиться о сыне твоем, маленьком герцоге. Постараюсь, чтобы в обновленной Италии у него было достойное место.

Откуда-то из угла послышался сдавленный, словно замогильный, голос:

— Сын мой… Франческо… — стенал Джан Галеаццо. — Сир, я умираю… вручаю тебе несчастного сына моего…

Карл наконец разглядел мальчика, который прятался за материнские юбки. Изабелла старалась приласкать его, успокоить, гладила виски, целовала в лоб.

— Тебе нечего опасаться, — склонился Карл над умирающим. — Твой сын для меня теперь как родной. Я позабочусь о нем. Он будет синьором Милана. Будет синьором Италии… Слово французского короля!

Джан Галеаццо съежился от боли в самом темном углу комнаты. Глаза его лихорадочно блестели. Но в сердце забрезжила неожиданная надежда — его сын отныне в надежных руках, будущему герцогу Милана теперь нечего бояться.

Джан Галеаццо умирал долго, в течение нескольких лет. Острые боли в брюшной полости не давали ему забыться. По мнению медиков, соблюдение строжайшей диеты могло его спасти. Однако Джан Галеаццо нарочно пренебрегал советами докторов.

— Ты же убьешь себя! — предупреждал его Лудовико, и в его голосе звучала, быть может, вполне искренняя нотка сожаления.

Джан Галеаццо был растроган вниманием дяди, но настаивал на том, чтобы по-прежнему бывать на охоте, по завершении которой всегда устраивался веселый ужин на приволье — смертельный для него яд. Он нехотя принимал кое-какие порошки из ревеня. Но болезнь не отступала. Джан Галеаццо не мог отказать себе в удовольствии прогуляться верхом. Но всякий раз, оказавшись в седле, он испытывал во рту странную сухость, в желудке словно вспыхивало адское пламя, руки непроизвольно хватались за живот, он был не в силах удержать поводья.

«Герцог убивает себя и скоро умрет», — писал в донесении посол Феррары Тротти своему синьору.

И все-таки до последней минуты Джан Галеаццо бросал вызов болезни. Уже ежедневно у него поднималась температура, потом она стала держаться постоянно, а он все равно требовал есть и пить по-праздничному, как здоровые люди. Несварение желудка, приступы следовали один за другим. Несчастный герцог, на него больно смотреть, губы спеклись и потрескались, кожа в кроваво-красных полосах, глаза усталые и тяжелые, как у древнего старика.

Изабелла, которая уже давно прекратила всякое общение с Мавром, на этот раз не выдержала и на негнущихся ногах добралась до его комнаты. С порога она начала умолять его о помощи:

— Доктора уже бесполезны. К Галеаццо нужно приставить крепких гвардейцев — он все время бегает в подвал, крадет еду, которую запретили врачи, глотает, почти не разжевывая, жадничает, потом его рвет. Какой ужас! Он убивает себя собственными руками!

19 октября 1494 года Галеаццо почувствовал себя хуже.

— Как лихорадит! Я сгораю от жара… Груш! Вина! Много вина! — потребовал он вдруг.

— Тебе нельзя есть, синьор. Ты убьешь себя, — возразил старый лакей, и слезы выступили у него на глазах.

— Это не для еды… Мне просто хочется еще раз, напоследок, почувствовать, как пахнет еда, вино.

Слуги принесли огромную корзину с фруктами, несколько бутылок вина из Монферрато.

— Ступай к дяде. Передай, что я хочу его видеть, — попросил слабым голосом Галеаццо.

Старик отправился исполнять поручение, тихо покачивая головой. Когда он вернулся, то увидел, что корзина пуста, а большая часть бутылок опорожнена. Герцог корчился от боли, схватившись за живот, не мог добраться до кровати. Струйка кровавой слюны сочилась из уголка рта. Это был последний, роковой приступ болезни.

Врачи сказали, что дело безнадежное.

— Мне гораздо лучше, — уверил собравшихся возле его постели герцог. — Теперь пора подумать и о душе. Пригласите исповедника. Пусть придет. Да, приведите сюда тех двух прекрасных коней, которых подарил мне дядя. Не хочется отправляться на тот свет, не попрощавшись с ними.

Умирающий попрощался со своими любимыми скакунами, лениво закрыл набрякшие веки.

— Теперь пусть приведут борзых. Пусть посидят у меня в ногах. С ними мне как-то безопаснее. Скорей выздоровлю.

Он умер на рассвете 20 октября 1494 года. Его оплакала жена, не выпускавшая его руку из своей до последнего мгновения. Рядом скорбно молчали мать и придворные лекари. Вскоре поползли слухи, что убил его Мавр медленно действующим ядом, разрушившим желудок. Эти слухи подхватили крупнейшие историки — Макьявелли, Гвиччардини, Аммирато. Но нет никаких доказательств, чтобы можно было предположить злодеяние. Как всегда, Мавр повел себя весьма толково. Он тотчас распорядился устроить грандиозные траурные торжества. В течение семи дней народ прощался с герцогом в Миланском соборе.

Когда Галеаццо оставил этот мир, Лудовико уже в течение четырнадцати лет фактически безраздельно правил Миланом, хотя и не имел соответствующего титула. Все замерли в ожидании его следующего шага.

В торжественной обстановке, подобающей в таких чрезвычайных обстоятельствах, герцогский Совет был собран в замке на следующий день после смерти синьора. Лудовико обвел внимательным, испытующим взглядом собравшихся. На лице его застыла маска страдания и горя.

— Герцог оставил нас, — начал он свою скорбную речь. — Титул герцога должен перейти к малышу Франческо.

— Синьор, — обратился к нему один из советников, — за последние годы мы слишком долго жили в режиме регентства. Угрожающе ведут себя Франция, Турция, Венеция, Флоренция, папа… В столь трудный для свободы Италии час мы не можем вверять судьбу в слабые руки ребенка.

Тотчас встал с места Антонио Ландриани, один из наиболее уважаемых граждан Милана.

— Ты должен принять этот титул, синьор. Народ Милана жаждет услышать слово Лудовико Мавра, миланского герцога.

Естественно, Лудовико согласился.

Покинув замок, свита советников перешла в Сант-Амброджо. Здесь Лудовико принял все формальные символы своей власти — скипетр и меч. Был оглашен составленный им самим документ, согласно которому Лудовико обретал титул герцога не только фактически, но и по праву. В этот момент он и поверг всех в изумление, обнародовав то, что до сих пор было скрыто, как говорится, за семью печатями:

— Я, герцог Милана, являюсь таковым и по сути своей. Герцогская инвеститура была получена мной в прошлом году из рук императора Максимилиана как признание моих заслуг. Я хранил это событие в тайне, чтобы не нанести ущерба своему племяннику. Но сегодня, когда народ Милана и герцогский Совет вверили мне этот трон, я не могу молчать. Никто не вправе обвинить меня в том, что я действовал вопреки интересам ребенка.

И на этот раз наиболее драматические последствия в связи с происшедшим в герцогстве переворотом должна испытать женщина. Изабелла, вдова Галеаццо, заперлась в павийском замке вместе с детьми, облачившись в строгий траур. Бросая вызов Лудовико Мавру, распорядившемуся, чтобы полное молчание воцарилось вокруг судьбы вдовы и детей, некоторые дворяне отважились проникнуть в наглухо запертые покои. Однако безутешная вдова отказалась их принять.

Лудовико обратился к вдове с покорнейшей просьбой (хотя на самом деле это был приказ) возвратиться в Милан:

— Будешь жить в герцогских апартаментах, там же, где ты жила с покойным мужем. Тебе будут оказаны те же почести, что и всегда, как подобает твоему рангу.

Лудовико засвидетельствовал уважение женщине, которая, согласно народной молве, была его любовницей.

Но, как всегда бывает в подобных случаях, гуманное сострадание было проявлено человеком, казалось бы, легкомысленным — придворным шутом по прозвищу Барон. Он обратился к герцогине Мантуи с письмом и вполне серьезно написал, что не мог удержаться от слез, увидев несчастную Изабеллу: «О, видели бы вы ее, мадонна. Как она осунулась и похудела, она, так любившая когда-то покрасоваться в шелках, предстала теперь в грубой холстине монахини».

Весь двор сострадал несчастью, которое обрушилось на совсем еще юную женщину, еще не так давно блиставшую на балах. Еще одна разбитая женская судьба, еще одна трагическая фигура на подмостках истории, столь безжалостно распорядившейся судьбой рода Сфорца.

— Теперь ты мой, народ Милана, — приветствовал Лудовико взмахом руки празднично ликующую толпу на Соборной площади 21 октября. Ласковое солнце Ломбардии осветило торжественную сцену входа Лудовико под своды храма. В шитом золотом парчовом одеянии он медленно шествовал к алтарю, где его уже ждал советник Галеаццо Висконти. Под троекратный звук фанфар он вручил ему герцогский меч и герцогский скипетр.

Великолепный праздник по случаю восшествия на престол нового герцога, устроенный 22 октября, явился триумфом, увенчавшим более чем десятилетие упорной работы Лудовико, добившегося абсолютной власти. Лудовико немедленно распорядился объявить об амнистии. Из мрачных узилищ были выпущены на свободу все заключенные, кроме тех, кто совершил убийство или государственное преступление. Лудовико отменил также судебные разбирательства, которые не были завершены на момент амнистии. Во все города Италии и Европы были снаряжены послы, которые должны были объявить, что отныне Лудовико является герцогом не только по народному благословению, но и в силу герцогской инвеституры. Коммэн, историк, описавший вторжение французов в Италию, с восхищением сообщил своему королю Карлу VIII: «Мавр избрал себя сам и обвел всех вокруг пальца».

Однако секрет успеха Лудовико состоял в том, что, стремясь к победе, он никогда не добивался большего, чем эта победа. Не случайно первой его заботой было вернуть в Милан вдову незадачливого герцога. За ней было признано право пользоваться всеми привилегиями своего ранга. Лудовико передал ей те же апартаменты, которые она занимала в замке, будучи, пусть и формально, герцогиней Миланской. Изабелла была бледна, страшно похудела, здоровье ее пошатнулось. Но она с достоинством играла свою незавидную роль.

Король Франции не без удовольствия заметил, что его итальянский поход все больше напоминал приятную увеселительную прогулку, какой-то странный военный парад. Получив известие о скором наступлении французов, Пьеро де Медичи повел себя крайне необдуманно. Дело в том, что флорентийцы прочно контролировали все перевалы в Апеннинах, заблаговременно создав целую цепь неприступных и хорошо оборудованных крепостей. Синьор Флоренции без особого труда мог бы заблокировать наступление французского короля или, во всяком случае, заставить его расплатиться подороже за свой нейтралитет. Однако Пьеро, охваченный паникой, под покровом ночи явился инкогнито во французский лагерь и выторговал унизительные условия перемирия: согласно договоренности с французами, королю должны были вручить ключи от всех горных крепостей, а также ключи от таких городов, как Сарцана, Пьетрасанта, Пиза и Ливорно. Французы с облегчением перевели дух. Их опасения, связанные с тем, что исход вооруженного столкновения в узкой горловине, сжатой с одной стороны морем, а с другой — горами, при входе в тосканскую котловину был весьма проблематичным, улетучились как кошмарный сон. Но флорентийцы, возмущенные трусостью своего синьора, изгнали Пьеро из города. Они желали с достоинством ответить на вызов захватчика.

Карл вошел во Флоренцию 17 ноября. На первых порах народ, как это весьма характерно для итальянцев, приветствовал французов аплодисментами, полагая их своими освободителями. Совет старейшин принял короля в своем дворце. Однако очень скоро высокомерие и то презрение, с каким французский король отнесся к Флоренции, вызвали всеобщее возмущение. Карл, введенный в заблуждение той легкостью, с какой он до сего дня продвигался по Италии, возомнил, что с итальянцами следует вести себя с позиции силы. Он холодно и презрительно дал понять флорентийским гражданам, что отныне они лишены своих прав.

— Я пришел как завоеватель, а не как гость. Вам надлежит снабжать мою армию продовольствием и деньгами. Вам уже предписаны суммы для внесения в нашу казну.

Требования французского короля были чрезвычайно тяжелы. Советник Пьеро Каппони медленно провел ладонью по шершавому пергаменту, где были перечислены суммы, затребованные французским королем, и тут же разорвал его в мелкие клочья.

— Ах так! — разъярился Карл. — Ну теперь вы услышите клич наших боевых труб!

— А мы будем слушать свои колокола! — был ответ флорентийцев.

Угрожающая тишина сгустилась в парадном зале дворца. Флорентийские советники с тревогой вглядывались в лицо Карла. Он был бледен как смерть. Советники ждали, что король отдаст распоряжение гвардейцам арестовать их на месте. Однако тонкие губы короля вдруг вытянулись в презрительную ухмылку. Карл медленно, нарочито искажая на французский манер итальянское произношение фамилии советника Каппони, означающей «каплун», процедил сквозь зубы:

— Ах, Шапон, Шапон! Ну какой же вы Шапон!

Возможность построить свои отношения на основе договоренности отныне была потеряна. Между Карлом и Флоренцией произошел разрыв. Тем не менее флорентийцы согласились выплатить Карлу 120 тысяч флоринов, сумму внушительную, при условии, что французская армия оставит город и продолжит свой поход на юг.

Наступил последний день 1494 года — 31 декабря, день Святого Сильвестра. Французская армия подошла к городским воротам, а к вечеру того же дня захватила весь Рим. Вступление в город началось в три часа пополудни. К девяти часам вечера за чертой города не оставалось уже ни одного французского солдата, ни одной французской повозки. К ночи резко похолодало, дул острый пронизывающий ветер. В сгустившихся сумерках один за другим вспыхивали факелы и костры, отовсюду раздавались хриплые возгласы римлян: «Франция! Франция!» Народ приветствовал освободителей. В трепещущем свете факелов, прорезавших ночь, зрелище, которое наблюдал Карл, было поистине фантастическим! Языки пламени отражались в мерцающих латах огромных фигур немцев и швейцарцев: блестящая выправка, отлично подогнанная форма, отполированное до блеска оружие. Море украшенных плюмажем шлемов, разноцветные хоругви, штандарты, всадники в шелковых плащах, ландскнехты с поблескивающими в ночи алебардами.

Папа, опасаясь, что Карл немедленно созовет Ватиканский собор, чтобы свергнуть его с престола, заперся в замке Святого Ангела. Переговоры он повел с предельной осторожностью, стараясь ничем не раздражать захватчика. Король действительно намеревался как следует проучить скандального первосвященника. Однако ограничился только тем, что потребовал кардинальскую мантию для одного из своих ставленников и на всякий случай взял заложником сына папы, известного всем Чезаре Борджа. Преодолев страх, Александр VI возобновил политическую деятельность. Он даже позволил себе ослушаться французского короля, отказав ему в инвеституре на Неаполитанское королевство.

Единственная жертва Карла VIII в Риме — кардинал Асканио Сфорца, который решил, что соглашение, достигнутое папой и королем, было направлено против него. 16 января 1495 года он покинул Рим, излив всю свою горечь в письме к брату Лудовико.

— Король Карл обладает душонкой предателя, он человек вероломный, — объявил Лудовико.

Он весьма рад тому, что нашел удобный предлог, чтобы разорвать союз с королем. Теперь он свободен от прежних обязательств. Лудовико Мавр незамедлительно написал в Венецию, изложив подробный план, который поставил бы французского короля в трудное положение. Необходимо повести дело таким образом, чтобы король был вынужден атаковать крепости Сарцана и Пьетрасанта, которые великолепно обеспечены на случай длительной осады, и, натолкнувшись на мощное сопротивление, пролив немало крови, оказался бы не в силах продолжить поход по Италии. Венеция приветствовала мудрость Мавра.

Однако продуманный до последних мелочей план так и не был приведен в действие. 22 февраля неожиданно для всех Неаполь распахнул ворота перед французами. Единственное, что, быть может, предвещало подобный исход событий, было отсутствие какого-либо сопротивления со стороны Неаполя на протяжении всего похода Карла. Неаполитанский флот, который, как предполагали многие, должен был предать огню и мечу Геную, уничтожив на месте французский экспедиционный корпус, прибыл на место событий с огромным опозданием и, не произведя ни одного выстрела, сдался. Неаполитанские войска, отправленные на север, чтобы остановить вторжение, действовали столь медлительно, что добрались только до Чезены. Войска короля-арагонца остановились в этом пункте, ограничившись мелкими стычками с неприятелем и подавлением неопасных бунтов среди местного населения. Таким образом, когда Карл, выступив из Рима, двинулся в направлении Неаполя, капитуляция города произошла крайне безболезненно. Злополучный король Фердинанд, или Феррандино, как его прозвали неаполитанцы, хотя и пытался в отчаянии заключить союз с Мавром, но не успел предпринять ничего конкретного. Он был вынужден спасаться бегством.

Как это ни парадоксально, поражение Неаполя разрядило обстановку и создало предпосылки дальнейшей катастрофы похода Карла VIII. Подстегиваемые опасностью миланские послы прибыли в Венецию 5 марта. К исходу месяца они заключили новый союз, для того чтобы защитить итальянскую землю от иностранных захватчиков.

Карла ничуть не встревожили эти новые события. Он был убежден, что ситуация находится под его контролем. Неаполь за несколько столетий итальянской раздробленности и сложной ее истории научился держаться стороны очередного завоевателя. Поэтому неаполитанцы, увидев, что в городе объявился новый чужеземный король, устроили ему праздничный прием. Неаполитанские мужчины отвешивают французам самые глубокие поклоны. Неаполитанские женщины готовы услужить, исполнить любую прихоть французов. Они — новые хозяева, следовательно, рассуждали неаполитанцы, по любви или по принуждению к ним нужно относиться с уважением и всячески привечать. Неаполитанцы в течение многих столетий выработали в себе философское понимание действительности. Они сознавали, что Карл и его армия рано или поздно уйдут, как пришли. Они же, неаполитанцы, останутся. Эта житейская мудрость была проверена столетиями, и не было смысла отказываться от нее сейчас. В несколько дней город буквально преобразился. Начались бесконечные праздники — балы, танцы, турниры, банкеты, оргии и любовь, много любви, море любви в честь армии оккупантов и их кондотьера.

17 мая Карл устроил в Неаполе военный парад. Сам он был облачен в специально сшитый по этому случаю костюм императора Восточной Римской империи. Сценарий торжеств был продуман до мелочей. Карл пожелал внушить неаполитанцам идею о том, что он как бы уже сегодня, сейчас является завоевателем Константинополя. Но всякое забегание вперед, попытка поторопить ход истории всегда завершается провалом. Неаполитанцы, прирожденные фаталисты, прекрасно знают об этом дурном предзнаменовании. Этот уродец Карл, влезший в костюм кесаря, вызвал на лицах неаполитанцев только улыбку. Сценарий торжеств, разработанный Карлом, был и того хуже. Жалкое зрелище! Французский король явился народу, как и было предусмотрено в сценарии, подобно кесарю, вздымающему обеими руками огромный шар, олицетворение вселенной. Но, очевидно предположив, что этого театрального жеста будет для неаполитанцев недостаточно, он еще должен был вздымать к небесам и свой скипетр. Карл сгибался под тяжестью невероятно тяжелой короны. Казалось, все было придумано нарочно, чтобы превратить весь этот маскарад в унизительное шутовство. Неаполитанцы еще раз убедились: праздновать победу заранее — дурной знак!

Действительно, послы шлют донесения одно тревожнее другого: «Сир, Венеция и миланский герцог создали новую итальянскую лигу. Вскоре все итальянские государи объединятся против тебя!»

Неожиданно Неаполь показался королю местом опасным. Он решил ретироваться.

Желая возвратиться в Прованс, король отправил послов в Геную с приказом подготовить в порту галеры. Именно в этот момент и проявил Мавр свой макьявеллистский характер. Миланский герцог распорядился приостановить снаряжение кораблей, а на возмущенные требования французов ответил, рассмеявшись им прямо в лицо:

— Я не заслужил упрека от короля Франции за то, что задержал его армаду в Генуе. Я поступил так не потому, что не уважаю короля, но потому, что не желаю получать от него оскорбления.

Таким образом, всем стало ясно, что Лудовико перешел в другой лагерь. Карл, неожиданно соприкоснувшийся с суровой действительностью, был в отчаянии. Он не знал, как возвратиться обратно во Францию. Итальянский народ наконец проявил к нему всю свою враждебность. Он готов приветствовать чужеземцев, когда они являются как освободители, но он же восстает, когда на поверку те оказываются оккупантами, насильничают, бесчинствуют, безобразят так, как насильничали, бесчинствовали и безобразили французы. На грабежи и насилие армии Карла итальянцы ответили возмущением и восстаниями.

20 мая Карл бросил последний взгляд на замок Ово. Он решил покинуть неприятельскую столицу прежде, чем она поглотила его вместе с армией, пока не захлопнулась мышеловка.

Карл сознавал, что отступление будет долгим и трудным. С одной стороны Апеннины, с другой — море. Повсюду враждебное население. Единственное утешение — пергамент, полученный от венецианского дожа. В документе сказано, что Светлейшая республика «неизмеримо счастлива» представившейся возможностью пропустить Карла с войсками через свою территорию, лишь бы он как можно скорее освободил Италию от своего варварского присутствия.

Как бы желая отпраздновать отступление французов, 24 мая 1495 года Лудовико известил архиепископского викария и коммуну Милана, что на следующий день он намерен принять императорских послов, прибывших, чтобы вручить ему торжественные знаки, свидетельствующие о том, что Лудовико Мавр является первым в истории Милана герцогом императора.

— Прошу вас только об одном, — заявил Лудовико, — когда грянут колокола главного Миланского собора, пусть зазвучат как отзыв колокола и всех других церквей города. Пусть слышит Милан в праздничном апофеозе колокольного перелива, что герцог его прославлен! Подготовьте шествие из замка к Собору. Пусть в течение трех дней и трех ночей Милан безумствует. Желаю, чтобы сверкали фейерверки, горели плошки, чтобы было море света, море огней. Пусть украсится город живыми гирляндами, пусть будут воздвигнуты триумфальные арки, звучит прекрасная музыка, играют оркестры, даются балы, устраиваются пирушки и турниры! Хочу, чтобы город ликовал вместе со своим герцогом. Пусть радуется бессмертию Сфорца!

Но так как великий магистр Амброджо да Розате, астроном двора, вычислил, что 25 мая — неблагоприятный день, то праздники были перенесены на 26 мая. Лудовико был чествуем подобно римскому императору.

Подстрекаемые новым герцогом, государи Италии — Венеции, Флоренции и Рима — поспешили объединить свои силы под единым командованием, чтобы проучить французов за нарушение мирной жизни в Италии, военное разорение и вооруженный захват Неаполя. «Это война всей Италии против ее врагов!» — провозгласили государи. Их лозунг подхватили и граждане страны, хотя, по правде говоря, никакой Италии как государства тогда не было и в помине, во всяком случае, ее нельзя было даже отдаленно сравнить с такими централизованными государствами, как Франция или Англия. Новый союз преисполнил энтузиазмом сердца итальянских государей, убежденных, что итальянская авантюра обессилила Карла, что у короля нет больше средств вести войну, армия же его рассыпается по дороге. Действительно, донесения, получаемые от послов, свидетельствуют о том, что армия Карла отступает в большом беспорядке, что люди его измотаны, деморализованы, истощены и напуганы, в том числе и новой болезнью — сифилисом, впервые давшим тогда знать о себе в Европе. Развлечения французских солдат с неаполитанскими проститутками вызвали взрыв этой болезни, тотчас же названной итальянцами «французской болезнью», а их соседями, жившими за Альпами, — «неаполитанской болезнью». Никто не желал взять на себя ответственность за ее распространение.

Папа Александр VI в окружении кардиналов подставил для поцелуя свою холеную руку.

— Ваше Святейшество, король бежит!

— Мы знаем, — ответил папа, и в уголках его губ обозначилась ироническая улыбка. — Французы завоевали Италию с мелком в руке. Любой город, который попадался им по дороге, они завоевывали так: отправляли заранее квартирмейстера, который мелом писал на дверях имена офицеров и солдат, спешивших туда на ночлег. А теперь, завоеванная мелком Италия решила постоять за себя.

Когда Карл проезжал через Рим, папу так и не сумели разыскать.

— Мне очень жаль, — посетовал король; под глазами у него чернели набрякшие от усталости полукружия. — Ведь пришел я к нему — словно агнец к доброму пастырю. — Так он попрощался с Римом.

Отступление продолжалось. Французы оставили Рим, но сохранили свой гарнизон в Пизе, свободном городе.

Форново — небольшая деревушка, прилепившаяся к берегу Таро. Здесь северные ворота перевала Чиза, на полпути между Сарцаной и Пармой. Именно в этом месте произошло столкновение между отступавшей французской армией и итальянцами. Французскому королю, однако, удалось выйти из этой схватки победителем. Силой оружия проложил он себе путь на родину, во Францию.

«На берегах Таро произошло важное событие, — комментировал это сражение Паоло Джовио, — когда вопреки нашей храбрости, бывшей больше нашего умения, итальянское военное искусство потеряло свою давнюю репутацию».

Горная тропа близ Форново постепенно расширяется и плавно сбегает вниз в просторную долину. Путешественник испытывает при этом огромное удовольствие, проплутав несколько бесконечных километров в узких горных ущельях. Войска итальянской лиги, по мнению историков, поступили бы гораздо разумнее, если бы атаковали Карла VIII в горах, как бы спрыгнув на него неожиданно с крутых скал. Итальянцы, рассуждают историки, прекрасно были осведомлены об особенностях данной местности, и победа в таком случае наверняка осталась бы за ними.

Однако Франческо Гонзага, маркиз Мантуи и один из наиболее известных кондотьеров своего времени, муж Изабеллы д’Эсте, не доверял Парме. По этой причине он предпочел, чтобы не потерять над ней контроль, не удаляться слишком далеко от ее укреплений. Он принял решение атаковать французов не в горах, а на равнине.

Французы имели не более 9500 вооруженных солдат. Большая часть армии была уничтожена голодом, трудностями пути, болезнями. Предстоявшее сражение пугало солдат. Они боялись столкнуться с неприятелем в открытой борьбе. Итальянский поход для них был на первых порах не более чем приятной прогулкой. Теперь же им предстояло помериться силами с грозным неприятелем.

Первыми в долине оказались 350 французских кавалеристов — лучшее, что осталось от армии завоевателя. Следом за ними медленно и величаво, как и подобает прирожденным жителям гор, выступили 3000 швейцарцев.

— Триста пусть останутся в резерве, — приказал Карл. — Вперед, мои лучники-шотландцы, вперед, мои стрелки!

На пути французов 30 тысяч итальянцев. Своей озлобленной храбростью готовы они восполнить все недостатки организации сражения. Они жаждут отомстить иноземцам за унижения, которые испытала их страна за время оккупации. Накануне битвы кондотьеры Карла отправили в безопасное место свои обозы с награбленным в Италии — пять или шесть тысяч мулов, груженных сокровищами.

Гонзага задумал очень остроумный план битвы. Он желал избежать лобового столкновения с противником, что могло бы привести к многочисленный жертвам. Поэтому он решил сымитировать атаку на французский авангард, а затем неожиданно атаковать по флангу противника. Вместе с одним из лучших своих капитанов, Бернардино Фортебраччо, он переправился на правый берег Таро, где наметил два возможных пути перехода ее вброд, с тем чтобы проникнуть в основную массу французов и обратить их в паническое бегство. Однако непредвиденное событие помешало осуществлению этого хитроумного плана в последний момент.

В самом начале битвы неприятеля атаковали страдиоты — мобильная венецианская кавалерия. Подбадривая себя безумными выкриками и воплями, размахивая над головой кривыми саблями, они добились своего — французы были в полном замешательстве. Венецианцы тотчас поспешили ретироваться, так как увидели швейцарцев с их смертельными аркебузами. В тот самый момент, когда венецианцы уже отступали, Гонзага и Фортебраччо попытались начать переход Таро вброд. Но тут полил проливной дождь неслыханной силы. Итальянская кавалерия и пехотинцы захлебнулись в реке, превратившейся в полноводный и стремительный поток. Переходить реку вброд стало невозможно или очень опасно.

Французы же, видя, как в отчаянии бросаются в опасную реку итальянские кавалеристы, сразу же поняли, в чем состояла хитрость Гонзага. Они немедленно позаботились о том, чтобы укрепить свой фланг и отбить атаку итальянцев. Но французы беспокоились напрасно. Ставшая вдруг непреодолимой водная преграда разрушила смелый замысел войск итальянской лиги.

Однако, несмотря на то что их стратегический замысел был противником давно разгадан, несмотря на большие потери, итальянцы не сложили оружия. Но и французы не могли уступить. Ими управляла сила отчаяния. Они твердо решили проложить себе путь на родину. Широкогрудые и плечистые швейцарцы, подвижная французская кавалерия, страдиоты, итальянские пехотинцы — все смешалось в одну общую мясорубку. Произошло такое чудовищное побоище, которого итальянское поле брани не ведало на протяжении двух столетий.

Карл в этот час смертельной схватки искупил всю свою вину и за безразличие к судьбам солдат, и за свою трусость. Весьма смело и достойно занял он место в самом центре битвы под развернутым штандартом Франции. Меч его блистал, тяжело обрушиваясь на головы итальянской пехоты, разбегавшейся во все стороны только от одного его свирепого вида.

Тем временем Франческо Гонзага в отчаянии пытался обойти ряды сражающихся и один на один столкнуться в смертельной схватке с французским королем. Эта дуэль, если бы она состоялась, смыла бы весь позор с той страницы итальянской истории, на которой историки написали, что это было первое иноземное вторжение в Италию много столетий спустя после нашествий германских императоров и византийских генералов. На мгновение Гонзага перестал видеть и что-либо понимать. Дым, язык пламени, удар швейцарской аркебузы — и конь опустился на колени. Гонзага рухнул наземь. Нет у него больше боевого коня. Время потеряно. Он так и не успел сразиться с французским королем. Всего в нескольких шагах от него умер от ран безумно храбрый Фортебраччо.

Мясорубка продолжалась до глубокой ночи. Когда же тьма распростерла над кучей мертвых тел свой траурный покров, Карлу удалось оторваться от преследователей и продолжить отступление. Через несколько дней он был уже в Асти и перешел через Альпы. Теперь он был вне опасности. На поле битвы все было не так, как во времена расцвета Возрождения. Тогдашние войны, как правило, не были кровопролитными. Теперь же война собирала обильную жатву — четыре тысячи погибших. Две трети из них — итальянцы.

По мнению многих историков, в частности автора великолепного исследования Луиджи Бардзини, битва при Форново была поворотным моментом итальянской истории. Если бы итальянцам в тот июльский день удалось одержать победу, многое в нашей истории изменилось бы. Прежде всего итальянцы ощутили бы гордость за свое единство. А во-вторых, общая победа над иноземным захватчиком, быть может, укрепила бы их волю создать общенациональную монархию по образцу тех, которые выдержали испытание временем во Франции и Англии.

Как знать, не начнись в тот роковой день ливень, история Италии приобрела бы совершенно иное направление. Де Коммэн, писавший о французском походе в Италию 1494 года, утверждает, что решающий момент сражения — гроза и исчезновение брода в волнах Таро, — все это длилось не более четверти часа. Всего пятнадцать минут предопределили нашу судьбу. На века.