ГЛАВА VI Златой Милан Лудовико

— Глядите, глядите, как он переменился! Сразу видно, что теперь он герцог Миланский! Какой гордый взгляд! Власть его теперь безгранична! Только бы не было войны!

Миланский люд, который за полстолетия господства Сфорца уже привык к парадам и зрелищам, к торжественным выездам новых властителей, собрался на Соборной площади в ожидании торжественной инвеституры нового миланского герцога. Был день 26 мая 1495 года. У входа в собор герольды императора Максимилиана наблюдали за тем, как Мавр вступает на площадь в окружении оруженосцев и прелатов церкви. Они прогладывали путь в ликующей плотной толпе миланцев. Трон миланского герцога наконец по праву принадлежит Лудовико. Он теперь не только фактически, но и юридически миланский герцог. Такова награда за двадцать лет терпения, беспрерывных интриг, комбинационных ходов, дипломатической игры, союзов и столкновений. Мавр облачен в мантию, увенчан короной, в руку его вложен герцогский скипетр. Лудовико с удовольствием разглядывал праздничную толпу. Джан Галеаццо не стоял более на его пути к власти. Его свели в могилу неизлечимая болезнь и беспрерывная череда унижений. Лудовико отныне полностью контролирует герцогство. Пока у него нет соперников, сегодня ему нечего опасаться. Хотя Лудовико и знал, что среди итальянских государей друзей у него тоже нет.

В соборе Сант-Амброджо, где была совершена торжественная месса, и в замке, где нового герцога приветствовали как одного из величайших триумфаторов столетия, Лудовико сполна насладился опьянением власти. Но он уже настолько привык к победам, что сумел сохранить внешнее хладнокровие. В минуту наивысшего торжества он обдумывал конкретные возможности реализации проекта, который вынашивал в течение многих лет. Ведь недаром он посвятил все годы ожидания тому, чтобы постепенно прибрать к рукам наследие Сфорца. Лудовико мечтал о том, как он превратит Милан в самую блистательную столицу эпохи Возрождения. Он мечтал о том дне, когда его любимый Милан станет важнейшим культурным и художественным центром Европы. Милан станет Афинами будущего, XVI столетия. Лудовико был убежден в этом.

— Кто мог предположить, что этот синьор проявит способности столь незаурядные, да еще в столь короткий срок? Ему удалось совершить то, на что иному понадобились десятилетия, — развивал свою мысль Джакомо Герарди, папский нунций при миланском дворе. Его рукой были написаны самые подробные и проницательные отчеты, которых ждал римский папа. Первосвященник требовал от своего посланника ежедневной и полной информации обо всем, что происходило в Милане. Джакомо Герарди любил побеседовать о Лудовико Мавре и его делах с Джакомо Тротти, послом Феррары, сыгравшим заметную роль в «устройстве» брака Лудовико с Беатриче д’Эсте.

— Полагаю, что секрет успеха этого герцога — в его необычайной способности, если угодно, в его редком таланте сосредоточиваться на главном направлении своей деятельности. Он непременно все делает сам, любое дело доводит до конца, никогда не забывает проследить весь ход исполнения своих мудрых приказов. Он полностью овладел ситуацией в своем государстве. При этом память у него — железная. Один его день стоит двенадцати обычного человека.

— Вы правы, но есть у него еще одно немаловажное качество, — заметил Герарди, — тоже весьма редкое по нынешним временам, особенно у государственных деятелей: Лудовико не падок на лесть. Все, кто вошли в его окружение, так и стараются, едва ли не наперегонки, польстить ему. Превозносят до небес и его интуицию военачальника, и высокое искусство дипломатической игры, и способность сохранить равновесие между итальянскими государствами, не допускать ни малейшего нарушения мира. Герцог же только иронично поглядывает на льстецов. Правда, он не допускает таких эксцессов, которыми грешил Магомет Завоеватель. Помните, тот отправлял в мир иной всякого, кто осмелится пропеть ему дифирамб. Мавр очень чувствует опасность, а раболепие льстивых куртизанов в его обстоятельствах — главная опасность.

— Важно, однако, — продолжил Тротти после некоторой паузы, — что благодаря Лудовико всего за несколько лет Милан совершил невероятный рывок по пути прогресса. Теперь, наряду с Венецией, Милан — самое богатое государство Италии. О нет, для достижения своих целей он не брезговал средствами. Кажется, он не видит разницы между тем, что есть благо герцогства, и тем, что есть благо Сфорца.

— И все-таки, согласитесь, есть в нем нечто, что не может не вызывать удивления, — заметил Герарди. — Обратите внимание, сколь он легковерен и даже наивен в общении с астрологами. Меня, например, крайне удивил один факт. Его посол Маттео Пировано, только что прибывший из Франции, попросил срочной аудиенции. Он должен был доложить герцогу о делах весьма важных, не терпящих отлагательства. От них зависело благополучие государства. Но Мавр, представьте себе, даже не пожелал его видеть! Посол, видите ли, прибыл в Милан в тот день, когда луна все еще пребывала в неблагоприятной конъюнкции. По мнению астрологов, подобное расположение светил грозит неприятными последствиями.

— Ну, меня это нисколько не удивляет. Астрология заняла столь прочные позиции при дворе Мавра, что даже присяга военачальника не может быть принесена, если предварительно не будет определен час, назначаемый официальным астрологом, могущественным магистром Амброджо да Розате. Неважно, идет ли речь о войне, или о посольстве, или, скажем, о строительных работах, — без консультации с магистром нельзя предпринять ничего! Но, согласитесь, таков странный, обычай нашего времени. Мне даже говорили, что в Риме и кардиналы держат на службе магов и астрологов, не предпринимают ничего сколь-нибудь важного, не посоветовавшись предварительно с ними. К примеру, при том же флорентийском дворе Марсилио Фичино составил гороскопы детей Лоренцо Великолепного. Он, кстати, предсказывал, что одному из них суждено стать папой!

— Ну, что касается Амброджо да Розате, — прервал нунция Герарди, — то, говорят, его авторитет несколько поколеблен, с тех пор как астролог ошибся в предсказании насчет побочной дочери, Бьянки.

— Ничего не слышал об этом, расскажите!

— Лудовико, знаете ли, был убежден, что магистр Амброджо научился улавливать голоса светил и планет, что его видения внушены ему по воле Всевышнего. Так вот, Амброджо однажды поведал герцогу, что некая крестьянка, которую он страстно любил в молодые годы, но с которой тем не менее расстался, родит ему девочку. Этому ребенку, по словам астролога, суждена блестящая будущность. Она станет великим поэтом… Поверив астрологу, — продолжал свой рассказ Герарди, — герцог тотчас приобрел великолепную виллу в Брианце. Более того, он отказался бросить эту женщину. Он даже распорядился, чтобы мать с дочерью поселились на этой чудесной вилле. Потом, тайком от двора, в сопровождении только двух верных слуг, он часто посещал этот дом. У него не было и тени сомнения: предсказание астролога сбудется и дочь его станет великим поэтом! Герцог мечтал о том дне, когда будет в кругу друзей читать ее стихи. Разумеется, он скроет подлинное имя автора. Но как хотелось ему увидеть на лицах понимающих слушателей удивление, восхищение этой поэзией! Шло время, девочка подросла, но сколь-нибудь заметного интереса к поэтическому творчеству не проявляла. Чтение стихов вообще мало ее привлекало. Наставница же ее уверяла, что этот ребенок вообще ни к каким наукам не способен! Мавр стал все реже бывать на вилле. Тем не менее надежда его не покидала. Он по-прежнему верил, что предсказание магистра Амброджо так или иначе сбудется. Поэтический дар, утешал себя герцог, рано или поздно разовьется в душе ребенка. В один прекрасный день она проснется поэтом, станет писать стихи, достойные Катулла и Овидия. Герцогу было известно немало случаев, когда, дожив до двадцати лет, молодые люди, не блиставшие прежде никакими талантами, вдруг обнаруживали необычайный художественный дар. Но, увы, внебрачная дочь нашего Лудовико скончалась, как известно, от несварения желудка прежде, чем в ней обнаружился поэтический талант.

Герцог, разумеется, до сих пор относится к магистру Амброджо с уважением, — перевел дух Герарди, — но уже нет в нем того прежнего преклонения перед его наукой.

— Необыкновенный человек этот Мавр, — заключил посол Феррары. — Странным образом соединились в нем изысканность ума и предрассудки, уравновешенность характера и приступы гнева. Но что ни говори, а человек он необычайно даровитый! Настоящий государь!

Изабелла д’Эсте спустилась с Лудовико в подземелье, где были спрятаны от посторонних глаз сокровища миланского замка. Любопытству ее не было предела.

— Сейчас твоему взору предстанет нечто, что в Европе можно узреть только в двух или трех дворах… — предупредил ее Мавр и загадочно улыбнулся.

Маркиза Мантуи была женщиной весьма образованной, но при виде золота и драгоценностей в таком невероятном количестве она не могла скрыть своего потрясения. Лудовико веселился от души, наблюдая за тем, как маркиза пыталась, но не могла не обнаружить своего смущения. Они спустились еще ниже. В подвалах замковой башни глазам их предстало зрелище необычайное. На коврах, которыми были устланы полы огромного зала, в отсветах факела поблескивали горы золота! Монеты достоинством в два, три, десять, двадцать пять дукатов громоздились холмами! Стены были украшены десятью медальонами по десять тысяч дукатов каждый… В художественном беспорядке в этой сокровищнице было собрано не менее восьмисот тысяч дукатов.

— Ты удивлена, не скрывай! — расхохотался герцог. — С такими сокровищами можно и войны вести, и мир сохранять. Можно делать все что угодно.

Изабелла не могла оторвать глаз от длинных столов, на которых были разложены украшения неописуемой, сказочной красоты — драгоценные броши, золотые колье, ожерелья из жемчуга. Все то великолепие, которое может разве что присниться.

— Царство тысячи и одной ночи! — воскликнула она.

— Не торопись. У меня найдется кое-что получше. Украшения уникальные, вещицы такие, каких нет ни у одного из владык мира. Для церемоний есть из чего выбирать, не так ли? Вот, например, булавка с красным рубином. Двадцать пять тысяч дукатов, не меньше. А вот и наш знаменитый брильянт, прозванный «Волком», при нем три жемчужины для контраста. А вот, взгляни, хорош рубин? Какой цвет — густой, наполненный! Двадцать два карата… А эту жемчужину в двадцать девять карат оценивают в двадцать пять тысяч дукатов. Помнишь, племяннице Изабелле я подарил рубин стоимостью пятнадцать тысяч золотых дукатов. Увы, точно такой же надо было преподнести и жене… Правда, похожего все никак не находилось. Так что поневоле пришлось остановить выбор на алмазе. Он дивно хорош в сочетании с изумрудом и самоцветами, которые ювелир собрал в изумительной красоты виноградную гроздь. Миланское герцогство, конечно, не империя великого турецкого султана, но моя сокровищница вряд ли уступит кладам, которыми забиты исламские мечети.

Изабелла любовалась сказочной роскошью, скрытой от людских глаз в подземелье миланского замка. Вдоль стен стояли в ряд шестьдесят шесть серебряных статуй почитаемых в городе святых. Четыре великолепных распятия, усыпанные в изобилии драгоценными камнями, «Благовещение» и «Увенчание» Богородицы… В одном из дальних углов прямо на пол были ссыпаны серебряные монеты. Вряд ли их кто-либо считал.

— Через эту гору серебра не перешагнуть и не перепрыгнуть, — пошутила Изабелла.

— Найдется и кое-что поинтереснее, — подзадоривал ее Лудовико.

Еще раз у прекрасной дочери д’Эсте перехватило дыхание. Казалось, она уже была готова ко всему, но, когда они вошли в расположенную под лестницей особую камеру с низким потолком, Изабелла была ошеломлена статуей, изображавшей стоокого Аргуса. Работа Браманте, одного из самых великих художников, которые «трудятся при нашем дворе», удовлетворенно пояснил Лудовико. Изабелла еще шире раскрыла глаза в этой личной сокровищнице миланских герцогов. Те же золотые горы дукатов, ювелирных шедевров, разложенных на дубовых столах, громоздящихся в шкатулках и ящиках на полу. Сундуки до того были набиты золотыми слитками, что оставались полуоткрытыми. А еще произведения искусства, принадлежащие самым великим и прославленным мастерам, бесчисленные украшения…

— Не слишком ли много богатства для столь малого количества владельцев? — промолвила, справившись с потрясением, Изабелла.

— Быть может, ты и права. Мне тоже хочется, чтобы эти сокровища когда-нибудь увидели свет дня, принадлежали всем достойным того людям. Я превращу Милан в град златой. Мечтаю о том дне, когда он воссияет в этом бренном мире. Пройдут столетия, но все будут помнить: был когда-то наяву, а не во сне златой град Милан. Вспомнив об этом, всякий произнесет в восхищении: «А ведь это заслуга Лудовико по прозванию Мавр. Он поступил подобно Периклу, прославившему свои Афины».

Изабелла радостно захлопала в ладоши.

Маркиза Мантуи не желала покидать Милан. Город, устроивший такой триумф ее сестре, не переставал ее восхищать, она была очарована самим его воздухом, в котором царила атмосфера подъема творческих сил и человеческого благополучия.

«Милан Лудовико Мавра, — писала Изабелла своему мужу Франческо Гонзага, — столь великолепно устроен, что, доведись тебе побывать в этом городе сейчас, ты не узнал бы прежнего, виденного тобой Милана. Мы все еще не уехали отсюда. Каждый день для нас новый праздник, радость, новое открытие».

Женщина, обладавшая острым и глубоким умом, испытывавшая наслаждение от общения с миром культуры, привыкшая к изыскам высокой аристократической жизни, не переставала удивляться тому, что такой человек, как Лудовико, казалось бы полностью погруженный в проблемы государственной и международной жизни, находит время для устройства роскошных праздников, славящих искусство и красоту, театральных и оперных спектаклей, бывших не просто одним из способов развлечения, но и инструментом познания мира. Изабелла иногда целые дни проводила за игрой, только что вошедшей в моду благодаря Лудовико; все были увлечены шахматами! Изабелла заказала шахматную доску и шахматные фигуры у лучшего миланского мастера Клеофаса Донати. Вся Европа обзаводилась шахматами только у него. Особенно удачно изображал он фигурку коня. Какая тонкая, восхитительная, одухотворенная работа!

В минуты досуга Лудовико любил неожиданно появиться в каком-нибудь укромном уголке замка, где дамы обычно играли в шахматы или, когда им это наскучит, в одну из подвижных игр. Больше всего в те годы была в замке в ходу игра «в оплеуху». Одна из фрейлин, которой выпадал несчастливый фант, должна была зарыться с головой в подол пышных юбок подруги, держа при этом за спиной раскрытую ладонь. Кто-нибудь из участников веселой игры должен был что есть мочи ударить фрейлину по ладони, а той предстояло угадать «обидчика». Мавр, как правило, являлся, когда игра была уже в самом разгаре. Со смаком шлепал он бедняжку фрейлину и прятался за колонной. Изабелла хохотала до слез.

— Вы только подумайте, — захлебывалась она, — все итальянское равновесие зависит от этого скомороха! Кто бы мог себе представить!

Но мысли Лудовико уже далеко. Его гложут государственные заботы. Он размышляет о короле Франции, о доже Венеции, о римском папе.

Охотничий рог разбудил лес. Звуки его гармонично слились с жизнью природы. Из-за деревьев показались всадницы. Беатриче д’Эсте и ее подруга Изабелла Арагонская впереди празднично одетой кавалькады. Обе в костюмах амазонок. Обе — страстные поклонницы охоты, любимого времяпрепровождения аристократии. Беатриче весьма преуспела в искусстве охоты, даже сам Мавр однажды заметил Изабелле д’Эсте, что молодая жена превзошла его в этом мастерстве.

Верховой поезд, кавалькада на герцогской охоте — это бесподобное зрелище, драматический спектакль, картина, написанная сочными масляными красками рукой опытного художника, и только во вторую очередь — обычная сценка из тогдашней жизни. Сотни мастеров своего дела трудились задолго до открытия сезона, для того чтобы герцогская охота была столь же роскошна и прекрасна, как и праздник жизни, изображенный в стансах Полициано. За день до вступления в лес блистательной кавалькады герцогский егерь объезжал место будущей охоты, чтобы удостовериться в том, что в зарослях кустарника и глухой чащобе есть и кабаны, и олени, и другие дикие животные, достойные стать жертвой Дианы-охотницы. Затем к работе приступали объездчики, которые окружали лес сетями и веревочными заграждениями, оставляя открытой только одну сторону — один свободный проход, через который въезжали в лес охотники.

Ко времени, когда охотничий рог протрубит начало действа, егеря, увлекаемые в чащу нетерпеливой сворой легавых и борзых собак, и крестьяне, подзадоривающие своих меделянских псов, уже в заповедной зоне. Собаки подняли кабана, яростно мечущегося в кустарнике, они набрасываются на него, выгоняя на открытое пространство. Во главе вооруженных всадников — Беатриче. Она жаждет первой заметить кабана, сразить его своей меткой стрелой. Изредка напряжение охоты прерывается каким-нибудь неожиданным и веселым интермеццо. Однажды Изабелла Арагонская, вообще-то небольшая любительница буффонад, решила проучить придворного шута, Джованни Антонио Мариоло. Тот старался показать, что является опытным охотником. Изабелла распорядилась, чтобы крестьяне спрятали в кустах обыкновенную свинью. Собаки, естественно, тотчас обложили обезумевшее животное. Мариоло, ничего не подозревавший придворный шут, бросился за ошалевшей свиньей и еще долго преследовал ее верхом на своем хромом скакуне. Он так и не заметил, что над ним посмеялись. Когда же Наконец понял, что стал предметом насмешек, охотники вдоволь насладились его замешательством. И то правда, шут, да еще и тщеславный, кичливый неудачник. Что может быть смешнее!

Слава о городе, жизнь в котором бьет ключом, о новом Милане, созданном трудами Мавра, вышла далеко за пределы Ломбардии, заставила говорить о себе всю Европу. Милан в период между 1490 и 1500 годами — светоч культуры, искусства, роскоши. Таких городов тогда, увы, было слишком мало у человечества. Придворный поэт Бернардо Беллинчони выразил радость и гордость миланцев своим златым городом в следующих словах:

Знайте, о музы, вечные странницы,

кончилось ваше изгнание, нет больше горя.

Ваши Афины — отныне Милан.

К нам на Парнас, к Лудовико!

Льстивые речи, обращенные к синьору, слились с чувством искренней законной радости всех людей искусства, всех творческих умов Италии и Европы. Оттого что они наконец стали свидетелями и участниками поворота истории к празднику творческой жизни, сердца их трепетали. В одной из своих поэм Гаспаре Висконти вложил в уста сирийских паломников, прибывших в Ломбардию, слова, являющиеся по сути обращением к согражданам Милана:

Громче нет славы,

Чем слава Милана!

Вступив в соперничество с двором Лоренцо Великолепного, поэты Сфорца воспевали славу Милана, давая понять своему читателю, что благодаря покровительству благосклонных муз и чудодейственной силе богов в этом граде отныне призваны собираться все выдающиеся умы современности. Рисунки и портреты Леонардо вызывали ожесточенные споры среди тогдашних сторонников современного искусства и традиционалистов. Джорджо Мерула, прославленный ученик Филельфо, воспитанник «александрийского солнца» итальянской поэзии, обогрел теплом своих лучей ниву литературного творчества. Изабелла д’Эсте, будучи одной из наиболее образованных женщин эпохи, привыкшая к богатству и насыщенности интеллектуальной жизни дворов д’Эсте и Гонзага, — даже она была потрясена столь огромным и могучим скоплением талантов и творческих сил в Милане, с которыми ей довелось соприкоснуться во дворце своей сестры. Даже на должности секретаря у Беатриче состоял Винченцо Кальмета, человек, обладавший талантом необычайной выразительности, славный переводчик Овидия, приветствуемый всеми как наиболее одаренный гений современности, имя которого обессмертил Кастильоне, введший поэта в круг действующих лиц своего «Придворного». Но жизнь при дворе не давала никому из творческих людей права на пожизненную ренту. Игра ума была самым драгоценным капиталом. Растратить это качество означало потерять уважение современников. Поэт из Бергамо, Гвидотто Престинари, пытался снискать к себе уважение тем, что развлекал салонную публику, сделав великого Леонардо мишенью своих сатирических стрел. Он к месту и не к месту нападал на человека, чей причудливый гений не переставал ввергать двор Лудовико в священный трепет. Очень скоро кто-то при дворе высказался в том смысле, что поэт из Бергамо напрасно желает добиться бессмертия за столь дешевую цену, напрасно посягнул он на такого гиганта, каким, несомненно, является Леонардо. Престинари высмеивал Леонардо, поселившегося на летние месяцы в Априо ди Адда, за то, что тот целые дни проводит, выкапывая червяков и ловя сачком по окрестным холмам бабочек, понадобившихся невесть для чего. Леонардо, которому не замедлили сообщить о выпадах Престинари, не обратил на них ровно никакого внимания. На уколы жаждущего славы поэта он ответил молчанием.

Мавр жил наполненной жизнью, какой еще не ведали его современники. Он был уверен в том, что создает нечто великое. Главное чтобы слава о его свершениях донеслась до потомков. Вот отчего он призвал к себе эрудита Джорджо Мерулу, который сегодня уже почти забыт, но в те времена пользовался громкой славой великого литератора, глубочайшего знатока творчества Плавта, Марциала и Ювенала.

— Я хотел бы, чтобы ты написал для нас большую историю Милана. В ней ты мог бы поведать историю Висконти и Сфорца. Кульминацией всего повествования могло бы стать великолепие и расцвет нашего герцогства. Нам хотелось бы, чтобы труд твой был достоин твоего таланта, чтобы ты сравнялся с великими образцами, оставленными нам Фукидидом и Титом Ливием.

Прошел год, и Мерула показал своему синьору несколько первых глав из своего будущего труда. Хотя и было написано всего несколько страниц, Лудовико остался весьма доволен. Он прокомментировал: «Серьезность и элегантность стиля ни в чем не уступят величию поставленной задачи».

Получив высочайшее одобрение, Мерула продолжил свой исторический труд. Но его постигла творческая неудача. Прошло десять лет, и Лудовико был вынужден с огорчением заметить, что до завершения труда еще очень далеко. Мерула не приступал еще даже к разделу, посвященному истории рода Висконти! Разгневанный Мавр лишил своего придворного эрудита столь почетного заказа. Написание истории было поручено известному светскому хроникеру Тристану Калько, обладавшему блистательным и легким пером. Естественно, Калько, испытывая законную гордость оттого, что именно ему достался столь почетный заказ, раскритиковал труд своего предшественника. Он высказался о нем как о весьма поверхностном и построенном на неправильных основаниях сочинении. Калько скрупулезно переработал начатое своим предшественником. Но и его исторический труд, как выяснилось через некоторое время, тоже был далек от завершенности. Лудовико пришлось и на этот раз отказаться от услуг модного литератора. Наконец он нашел способного и трудолюбивого историка, работавшего по источникам, обладавшего способностью к историческому анализу. Это был Бернардино Корио, который и написал «Всеобъемлющую историю Милана», напечатанную в типографии Минунциано в 1503 году. Известно, что граф Пьетро Верри дал весьма нелестную оценку трудам Корио, назвав его «писателем, лишенным даже намека на изящество, доверчивым и наивным компилятором, собравшим на своих страницах старые сплетни, хотя и вполне достоверным излагателем событий более близких к нему по времени». Но, говоря по правде, Корио, скромный и серьезный ремесленник от истории, имеет ту заслугу, что предоставил в наше распоряжение весьма тщательно обработанный и ценный материал, благодаря которому сегодня все еще возможно реконструировать «златой век Милана».

Лудовико был глубоко убежден в том, что искусства и культура являются основанием политического могущества его двора. Вот почему еще до того, как стал он абсолютным государем Милана, Лудовико немало сил и средств отдавал меценатству. Он заранее позаботился о том, чтобы в его окружении всегда были выдающиеся музыканты, художники, литераторы. Он привлекал их к себе, где бы они ни находились. В 1485 году ему стало известно о той славе, какой пользуются два музыканта и певца, обладатели необычайно красивого голоса. Эти музыканты были украшением двора Медичи. Популярность Франческо Милеко и Гульельмо ди Стеймеля была во Флоренции необычайной. Лудовико поручил своему придворному кантору Джованни Кордье пригласить певцов в Милан.

— Потратишь столько, сколько сочтешь необходимым. Но отныне они должны петь у меня, в Милане.

Секретная миссия Кордье во Флоренцию увенчалась успехом. Великолепные музыканты поселились в роскошных апартаментах замка Сфорца. Правда, их бегство из Флоренции послужило началом дипломатическому инциденту. Лоренцо Великолепный, от ярости бледный как полотно, вызвал к себе миланского посла, который, однако, побожился, что синьор его в этом деле не замешан. Переезд музыкантов произошел по их собственной воле. Они, видите ли, узнали, что миланский климат гораздо более укрепляет голосовые связки, чем флорентийский.

— Если Мавр действительно ни при чем, — сухо ответил Лоренцо, — то пусть без промедления вышлет обратно во Флоренцию моих музыкантов!

Однако Лудовико правдами и неправдами удалось затянуть окончательное решение о возвращении музыкантов. Он отстоял их право остаться при своем дворе в Милане. Он, видите ли, ничего не может поделать, растолковывал Лудовико великому флорентийцу, кто-то действительно заплатил им неслыханные деньги, но в этом повинны его придворные маэстро, которые принимают на службу кого им заблагорассудится. Прошло время, и музыканты не поддаются никаким уговорам, не хотят уезжать из Милана.

Таким образом, музыкальная капелла Сфорца, одно из величайших созданий Галеаццо Марии, процветала и благодаря стараниям Мавра. Не проходило дня, чтобы не заблистал в ней новый талант. В 1490 году, желая отметить апогей своей власти, Лудовико похитил у папы римского самого его знаменитого кантора — Гаспаре Вербекке. Однажды этот композитор и музыкант уже имел честь служить при миланском дворе. Вербекке на этот раз задержался в Милане на целых десять лет. Его творчество — вершина музыкального могущества эпохи Сфорца. Имя его неразрывно связано с расцветом композиторского творчества в Европе. Он взял на себя труд собирания лучших музыкантов под покровительственную длань Мавра. Вербекке объездил с этой целью практически все европейские дворы, оплачивая труд музыкантов чистым золотом, даря им при поступлении на службу к миланскому герцогу полный гардероб, шелковые и драгоценные ткани. С затратами не считались, лишь бы привлечь в Милан самых талантливых, самых неординарных, самых независимых. Почва оказалась столь плодородной, что вскоре Лудовико учредил кафедру «лектора музыкальной культуры», которая была вверена великому музыканту Франкино Гаффурио. Беатриче обладала глубочайшими познаниями в музыке. Она желала, чтобы в Милане систематически проводились состязания трех господствовавших в то время в Европе оперных школ — итальянской, франко-бургундской и испанской. Музыка, зазвучавшая под сводами миланского замка, отозвалась по всей Европе.

В своем неутомимом поиске талантливых людей Лудовико преуспевал. Так, ему удалось заполучить в Милан двух выдающихся гениев эпохи Возрождения — Браманте да Урбино и Леонардо да Винчи.

Браманте начал свою деятельность в Милане где-то около 1480 года, когда ломбардская столица стала превращаться в колыбель гениев.

— Мне нужен храм, который по красоте мог бы соревноваться с самыми прекрасными творениями христианского зодчества, — повелел Лудовико.

И Браманте выполнил с честью этот заказ. Благодаря его фантазии в Милане мечта человека эпохи Возрождения стала явью. Милан украсился церковью Санта-Мария делле Грацие с монастырем, конвентуалом, ризницей и трапезной, которую Леонардо обессмертил «Тайной вечерей». Браманте работал и в замке Виджевано, который окончательно был, однако, построен Гульельмо да Камино. Именно здесь Лудовико удалось осуществить мечту о создании бессмертного шедевра, воплотить в материале свой собственный архитектурный замысел. Мавр задумал, а его мастера-зодчие талантливо перевели мысль в пространство и объемы. Просторная вилла органически слилась с окружающим ее ландшафтом; состояла она из четырех зданий, упроченных по углам мощными башнями, центральное здание виллы — вершина элегантности эпохи Возрождения.

Браманте сумел придать Милану облик своей личности, своего понимания классического искусства, гармонии, широты архитектурного дыхания. Даже те проекты, над которыми он лично не работал, свидетельствуют о влиянии его художественной стилистики. О том, что именно Браманте был властителем дум своей эпохи, сохранилось немало свидетельств. Так, в подражание Браманте дома и палаццо Милана приобрели высокий аристократический тон. Классическая элегантность стиля и блистательность линий были забыты со времен Афин и Рима, теперь же благодаря Браманте пространство невероятно расширилось, архитектурные элементы слились в неповторимую гармонию музыкального произведения. Использовались и новые строительные материалы, декор был продуман до мелочей. Были созданы высочайшие образцы нового европейского архитектурного творчества. До Лудовико Мавра замок был лишен надлежащего декора: кухни, например, ютились по углам залов и были отделены от жилого пространства дощатыми перегородками. Теперь же благодаря Браманте и Леонардо жилые комнаты и дворцы обрели роскошные интерьеры. Появились пышные украшения. Бал правили балдахины из броката и расшитых цветных шелков. Парча, украшенная золотыми цветами, шелка и бархат воцарились в интерьерах палаццо. Даже домашняя повседневная жизнь стала как-то богаче: в буфетных шкафах появилась серебряная посуда, чеканка и резьба украсили солонки и хлебницы, чаши, тарелки с тончайшими узорами, подносы, столовое серебро. Джакомо Тротти, посол Феррары, один из наиболее наблюдательных людей своего времени, обращаясь к Беатриче д’Эсте, сказал однажды:

— Вы сумели превратить Милан в Олимп! Ваш город — это царство благосостояния, изысканного вкуса и блистательного ума!

Памятники, которыми украсился город, были преисполнены особой величественности. Они выразили дух своей эпохи, прославлявшей человека и его триумф во вселенной. Со временем церковь Мадонны ди Сан-Чельсо, фасад архиепископства, купол церкви делле Грацие, соборы делла Роза и делла Пассьоне засвидетельствовали великолепие художественного расцвета в мире, который потрясали непрекращавшиеся войны, столкновения между враждовавшими и рвавшимися любой ценой к власти политиканами, в мире, который весь был погружен в неуверенность за свое будущее, испытывал перед этим будущим страх. Казалось, Италия в момент наивысшей политической нестабильности и наперекор ей выразила уверенно и ясно весь энергетический запас художественной и культурной талантливости. Апеннинский полуостров, раздробленный на бесчисленное количество карликовых государств, политика которых была крайне двусмысленной, а сила отталкивания превосходила силы притяжения, тем не менее не жил за свою историю более плодотворной, счастливой, насыщенной интеллектуальной жизнью. Лудовико Мавр даровал этой Италии звездный час.

Беатриче д’Эсте была до глубины души потрясена изобилием художественных талантов, творческих личностей, сгруппировавшихся в столь короткое время вокруг трона миланского герцога. Среди художников блистали такие, как Винченцо Фоппа, Амброджо Боргоньоне, которые вместе с Дзанетто Бугато были, пожалуй, самыми яркими представителями фламандских течений в миланской живописи. В школе великого Леонардо сформировались такие мастера, как Полидоро да Караваджо, Чезаре да Сесто, Бернардино Луини, Паоло Ломаццо, Антонио Болтаффио.

Наибольшую зависть всех дворов Европы возбуждали, однако, миланские миниатюристы — счастливая плеяда мастеров, нашедших в Милане благодатную почву. Наряду с непревзойденным Амброджо да Кремона создавали тогда свои шедевры Кристофоро де Предис и его брат Амброджо, художник из школы Леонардо. Лудовико особенно любил и ценил Джованни Пьетро Бираго, создавшего такие шедевры, как «Мподучать олитвенник» для мадонны Боны Савойской и «Иисусову книгу» для юного Массимилиано. В этом последнем кодексе были изложены основы интеллектуального воспитания юного государя. Украшением этого кодекса была миниатюра, изображавшая белокурого, пухлого и веселого мальчугана — Массимилиано в возрасте семи лет. Художник дал волю своей фантазии, ибо, когда ему была заказана эта миниатюра, Массимилиано не исполнилось еще и трех лет.

Еще интереснее, быть может, другой кодекс, вышедший из мастерской Пьетро Бираго. В нем мастер миниатюры проиллюстрировал знаменитую грамматику Элио Донато, книгу воистину драгоценную, новую, написанную в виде вопросов и ответов, то есть еще так, как было принято в средневековье. Однако не все миниатюры в этом кодексе принадлежат кисти прославленного Бираго. Амброджо де Предис, один из величайших продолжателей дела Леонардо, создал свои шедевры, украсившие кодекс в его начале и окончании. Художник изобразил в манускрипте малолетнего герцога вместе с отцом.

Изображение Массимилиано должно рассматривать как прототип всех последующих представлений о юном государе эпохи Возрождения. Мальчик показан художником в профиль. Волна белокурых локонов ниспадает волной на хрупкие плечи. Яркое цветовое пятно — красный герцогский берет — на затылке. Мальчик облачен в элегантные доспехи с позлащенными краями.

Мавр был представлен поясным портретом на ярко-лазурном фоне в профиль. Он также облачен в рыцарские доспехи. Кроме того, в кодексе грамматики Донато прекрасно показан Милан того времени. Массимилиано, сидя верхом на коне, скачет по широким улицам города. Отовсюду приветствуют его белокурые девушки, многие стоят у раскрытых настежь окон. Очарование мечтаний молодости — в другой миниатюре, на которой изображен юноша, повернувшийся спиной к Пороку и стремящийся заключить в объятия Добродетель. Сцена эта дана на фоне волшебного гористого пейзажа, который постепенно сменяют городские стены и палаццо. Кисть художника словно невесома, воздух хрустально прозрачен, цветовая гамма нарочито изящна, природа — скромна и целомудренна, как сон младенца.

Лудовико Мавр был не только могущественным государственным деятелем, автором хитроумных интриг, но и щедрым меценатом, который пытался увидеть наяву свою мечту о величии Милана Сфорца. Он привнес в облик города неизгладимый отпечаток своей сильной личности. Правда, Мавр запятнал свою деятельность тем, что накликал на Италию нашествие иноземных захватчиков, положив тем самым конец ее независимости как в области политики, так и морали. И все же Лудовико обладал всеми чертами идеального итальянского государя, как они были сформулированы Макьявелли. Лудовико принадлежал к тому типу «сверхитальянца», о котором свидетельствуют биографии Колы ди Риенцо, Чезаре Борджа, Калиостро, Казановы, Гарибальди, Д’Аннунцио, Муссолини. Все это крайне противоречивые фигуры, каждая по-своему претендовала занять вакантный пост учителя народа. В жизни этих исторических персонажей безудержная амбиция всегда и неизменно сочеталась со стремлением запомниться потомкам каким-нибудь широким жестом. Увы, не всегда, а точнее говоря, никогда широта таких жестов не позволяла Италии вписать достойную страницу в героическую историю человечества. Странная судьба была уготована и великому Лудовико Мавру. Он вошел в историю как государственный деятель, доведший Италию до политического банкротства. Но вопреки этому он продолжает жить в исторической народной памяти как благородный рыцарь, бескорыстный покровитель искусств. Лудовико пережил свое время только потому, что окружил себя аристократами духа и аристократами мысли. Увы, для себя лично он не извлек никакой практической выгоды. Главное же, в чем он преуспел, — Милан все-таки вошел в историю как «град златой». Вряд ли отыщется более подходящее определение для описания или, скажем, для подведения исторического итога тому духу, который предопределил целую эпоху. Милан был прощальным отсветом Возрождения.

В Милане Лудовико Мавра «все казалось предназначенным для мирной и достойной человека жизни», свидетельствовал, например, Бернардино Корио. «Всех занимало накопление богатств. Для этого были открыты все пути». И далее: «Двор наших государей поражал своим великолепием, в нем блистали новые моды, роскошь одежды, изысканные удовольствия…» Ведь именно сюда, в Милан, стремились наиболее талантливые живописцы из самых отдаленных стран. Именно здесь, в Милане, звучали сладостные, ласкавшие грубый слух музыкальные гармонии, поражавшие своей смелостью и новизной. В Милане были созданы необычные звукосочетания, которые, казалось, низошли на грешную землю с небес, чтобы украсить миланский двор.

В своем стремлении придать Милану облик постоянно развивающегося и живого организма Мавр приказал украшать фресками фасады зданий. Таким образом, облик города постоянно менялся. В 1488 году началось возведение лазарета по проекту архитектора из Лугано Ладзаро Палацци. Герцог поручил Леонардо подготовить новый план развития города. Это было крайне необходимо в связи с безудержным его ростом в последние годы. Замысел герцога — достойное архитектурное обрамление зрелому Возрождению.

Прогресс был ведущей чертой любой области жизнедеятельности человека. Бартоломео Калько, умный и достойный государственный канцлер, создал в Милане народные училища. Томмазо Бьятти учредил кафедры астрономии, геометрии, логики, арифметики и греческого языка. Лудовико реформировал университет. Он поставил перед миланской высшей школой далеко идущие планы. Миланским студентам преподавали наиболее известные ученые своего времени: Джассоне дель Маино, Бенедетто Испано, Деметрио Калькондила, Джорджо Мерула… В то же время миланский герцог потребовал от студентов максимальной серьезности при прохождении курса, сугубой скромности в поведении, которыми, увы, не могли похвастать даже самые знаменитые отпрыски аристократических фамилий.

Так, всем было известно, что павийские студенты в особенности отличались распутством, чинили бесчинства и непристойности. Вот почему Лудовико Мавр именно в их адрес направил 7 апреля 1488 года особое наставление, потребовав от молодых повес научиться вести себя сдержанно и главное внимание уделять наукам.

Великолепие Милана выразилось также и в том, что при дворе Лудовико сформировался стиль особой элегантности в одежде. Впервые Милан перестал оглядываться на Флоренцию в том, что касается моды. Миланский стиль считался гораздо более роскошным и элегантным. Вкусы миланцев почитали во всей Европе как проявление утонченности вкуса. Герцог Феррары донимал письмами своего посла Тротти, требуя от того приобретать большие партии бархата и парчи, украшенной золотыми цветами, на миланском оптовом рынке. «Одет как миланец», — говорили об элегантном мужчине по всей Европе: Миланская марка была признаком хорошего тона.

С легкой руки миланских модников широкое распространение получила одежда из особой ткани, сотканной по персональному заказу. На «авторской ткани», как правило, было принято изображать эпизоды из жизни аристократического рода, к которому принадлежал заказчик, или события из жизни заказчика, если таковой мог считать себя достаточно знаменитым человеком. В костюм из такой ткани одет, например, Лудовико Мавр на портрете из собрания Тривульцио. Другой пример — сказочно прекрасный омофор, подаренный Мавром храму Сакромонте в Варезе по случаю своего счастливого бракосочетания. Речь идет о шитом золотом брокате, украшенном гербами Беатриче и Лудовико, которые окружены ветвями шелковицы.

Милан в то время славился и своими женщинами. Все были в восторге от цветущих матрон с огромной пышной грудью, пышными округлыми бедрами. Прекраснейшие возлюбленные Мавра — Галлерани и Кривелли, — чей облик и жест были необычайно изящны, тем не менее вполне соответствовали этому стандарту цветущей красоты. Не случайно поэт Антонио Каммелли, прозванный Пистойя, писал о миланских красавицах: «Что может быть милей миланской женщины? Тем более что в одной пышнотелой миланской красавице столько округлостей, что их с избытком хватит на двоих, а то и на троих любовников…»

Быть может стараясь подчеркнуть пышность груди и обширность бедер, вошедших в моду, миланские женщины конца XV столетия стали затягивать себя в ужасно тесные корсеты и украшать юбки необычайно длинным шлейфом. Рукав при этом должен был быть широким, как крыло волшебной птицы. В моде тогда же был тюрбан, из-под которого выбивались темные локоны, иногда, как бы невзначай, выглядывала коса, тоже бывшая в большой моде. Миланские франты, прославившиеся на всю Европу своей элегантностью, носили очень короткий плащ, облегающую торс тунику, туго стянутую поясом, рубаху с широкими рукавами и приподнятыми плечами. Берет мужчины непременно украшало перо, ноги обтягивали цветные шелковые чулки. Для миланцев были открыты особые модные магазины не только в Милане, но и во Флоренции, Лукке и других городах. В магазинах для мужчин прилавки ломились под тяжестью шелков. Зимой миланец обычно щеголял в роскошной дорогой шубе. Духи стали неизменной принадлежностью туалета. Они приобретались у цирюльника. Искусство цирюльника особенно ценилось. Курьезная подробность: в Милане был заведен обычай иметь крепко надушенные перчатки. Изабелла д’Эсте однажды послала пару таких «миланских перчаток» королеве Франции. Та была очень рада подарку. Единственное, что крайне удивило королеву, — перчатки источали слишком сильный аромат.

Разумеется, подобная элегантная жизнь стоила немало. В какой-то момент даже сам Лудовико ужаснулся и призвал к ответу Маттео да Кастеллуччо, «герцогского расходчика», и двух камер-юнкеров, трудившихся в бухгалтерии двора, — Пичето да Кремона и Франческо Гамберано.

— Расходы непомерно велики. Особенно по части нашей кухни, — обрушился на них с упреком герцог. — Следовало бы сократить траты. Впредь на нашей кухне не дозволяю держать более четырех поваров, к ним — четырех поварят и двух посудомоек. Их рабочий день необходимо поставить под жесткий контроль. Замечено также, что масляные факелы используются без должной рачительности. Распорядитесь, чтобы всякий, кто впредь пожелает получить новый факел, прежде возвратил черенок сгоревшего светильника. В конце года составьте подробный инвентарный список продовольствия, хранящегося в наших кладовых. И еще одно распоряжение: никто из служащих замка, возвращаясь вечером домой, не имеет более права уносить с собой съестные припасы. Если желает обедать с семьей дома — пожалуйста. Но требую немедленно прекратить вынос продовольствия с нашей кухни. Пусть все, кто работают в замке, питаются с нашего стола, однако, на мой взгляд, двадцать восемь парней, которых там ежедневно прикармливают кухарки, — это чересчур.

И в таком неожиданном приказе виден стиль Лудовико Мавра. Он вникал во все. Любое проявление городской жизни должно было подчиняться его контролю. Город ежедневно и ежечасно должен был ощущать, пусть и в самых незначительных мелочах, его присутствие, его деятельный организационный дар, на всем должен был лежать его глаз. Но, подобно всем великим людям, он постоянно противоречил самому себе. В тот самый момент, как были отданы распоряжения о наведении строжайшей экономии на кухне, он заявил своему ближайшему окружению, что Милан должен быть знаменит во всем мире также и своими гастрономическими изысками. Так и случилось. Вскоре Миланское герцогство стало меккой для гурманов со всей Европы. В Милане можно было отведать самый лучший в Европе сервелат, в Монце — ветчину, в Комо — форель, в Лугано — копченого угря. Герцогские повара не переставая изобретали новые блюда. Славились миланские закуски — тыква под маринадом, равиоли с разнообразной начинкой, знаменитый миланский «зеленый соус». Рассказывают, что одна домашняя хозяйка из Комо, по имени Мелоцца, изобрела знаменитые на весь мир «лазанье»! Изысканные вторые блюда, приправы, для приготовления которых использовались экзотические специи, целая вереница драгоценных миланских сыров — все это стало известно впервые в Милане, а затем перешагнуло и его границы.

Милан Лудовико — город, в котором ежедневно устраивают театральные, оперные спектакли, народные празднества, балы, танцы, турниры, состязания. Все это, как правило, завершается обильным застольем. До позднего вечера просиживают гости за богато сервированными пиршественными столами. Иногда пиры продолжаются далеко за полночь. Собравшиеся за одним столом миланцы праздновали радость жизни. Они пировали так, как никогда с античных времен не пировала Италия.

Гениальный государь преуспел в главном. Ему удалось добиться, чтобы вокруг его двора образовался остров процветания, способствовавший раскрытию дарований на всех поприщах жизнедеятельности. Так, не желая, чтобы земля, принадлежавшая Сфорца в Виджевано, пропадала даром, мечтая создать образцовое поместье, пример с которого могли бы брать крестьяне бедной Ломеллины, герцог распорядился, чтобы из Винченцы туда были завезены саженцы шелковицы с белыми и черными плодами. Герцог позаботился также о том, чтобы саженцы прижились. Затем по всей нищей Ломеллине его стараниями были расширены посевы риса, которые первоначально ввел его брат Галеаццо Мария. Благодаря этим и другим нововведениям плодородие почвы резко повысилось. Только с шелковицы в год стали получать дохода 7 тысяч лир. Поместье Сфорца в Виджевано, ставшее образцовым, взбудоражило воображение земледельцев по всей Европе. Ее правители были заняты тогда подъемом сельскохозяйственного производства. В 1494 году Лудовико подарил поместье своей жене, а после ее смерти поместье перешло к монастырю делле Грацие.

Еще одним проявлением многогранного таланта Лудовико стало окончание прокладки судоходного канала Мартесана. Этот классический водный путь был открыт еще во времена Франческо Сфорца, а его сын Галеаццо Мария продолжил работу, начатую отцом. В 1481 году Лудовико Мавр поручил своему инженеру Антонио Бривио усовершенствовать важную водную магистраль. Мавр считал необходимым установить прямое водное сообщение между Ларио и Миланом. Вот почему он хотел избавиться наконец от единственного несудоходного участка на Адде в районе Треццо и Бривио. С этой целью было задумано прорыть обводный канал.

К работе над этим проектом подключился также Леонардо, который предложил гениальное, как всегда, решение — канал должен был пройти через туннель, пробитый в скалах. Кроме того, Леонардо удалось соединить канал Мартесана с другим, который питали воды Тисина. По его проекту предусматривалось устройство шести шлюзов, чтобы преодолеть значительный перепад в уровне, на котором находились две водные артерии. Перепад по тем временам был непреодолимым препятствием — около тринадцати локтей! Итак, водное сообщение Тисин — Адда было налажено. Благодаря этим работам и другим инженерным сооружениям плодородие земель в регионе значительно возросло. Ломбардия превратилась в одну из самых плодородных долин Европы.

Система информации в ту эпоху способствовала быстрому распространению новостей. Успехи, одержанные Мавром в деле прогресса, головокружительный рост благосостояния в его «златом Милане» с молниеносной быстротой стали известны повсеместно в Европе. Внимательно вчитываясь в донесения своих послов, государи Европы испытывали не только восхищение, но и жгучее желание вступить с Миланом в соперничество. В скором времени в Европе пустил корни миф о Лудовико как о просвещенном государе, покровителе искусств (все художники, стоило только пожелать, могли рассчитывать на покровительство его двора, из уст в уста передавали, что художников герцог принимает в замке, предоставляя широкие, просторные покои, столовались они тоже в замке, свободно и вволю могли трудиться, в разговорах они могли даже выражать мнение, не совпадающее с тем, которое высказывал Лудовико!). Таким образом, в позлащенном мире итальянских государств эпохи Возрождения возникла легенда о Мавре, весьма напоминающая ту, которая изложена в историческом сочинении Корио. Главное действующее лицо эпохи — человек могучего и разностороннего дарования, осанка его величественна, обхождение благородно, ум острый, не признающий безвыходных положений — таков портрет Лудовико Мавра.

Многие тем не менее побаивались вспышек его безудержного гнева. Однако, по всеобщему убеждению, Лудовико был государем справедливым. В результате одного дворцового заговора в тюрьму был брошен престарелый слуга герцога Джоли. Рассказывали, что Лудовико Мавр лично позаботился о том, чтобы старика освободили. Более того, как передавали осведомленные люди, герцог попросил прощения у несправедливо обиженного старика за злоупотребление в отношении его личности, которое было допущено от имени Лудовико.

До тех пор пока не пришли дни трагической развязки вторжение в Италию французов во главе с Карлом VIII, — доходы Миланского герцогства неуклонно росли, достигнув 600 тысяч дукатов ежегодно. По распоряжению герцога эта огромная сумма была вложена в строительство общественных зданий, мелиоративные и оросительные работы, вспомоществование художникам и украшение двора, создание служб городского жизнеобеспечения, сделавших быт миланцев цивилизованным.

Многие усматривали в этом стремление Мавра угодить жене, которая в своей деятельности руководствовалась историческими прецедентами, примером великих меценатов. Естественно, влияние Беатриче на Лудовико Мавра было велико. Поэт Гаспаре Висконти в тот день, когда ему предстояло обратиться к герцогу с просьбой оказать ему «новые знаки внимания», поспешил прежде заручиться поддержкой Беатриче: «Любимица фортуны, застенчивый цветок! Снизойди благосклонно к моей просьбе, которую я к супругу твоему, Лудовико, обращаю. Нет, адресом я не ошибся! Добродетели твои столь велики, что все, чего бы ты ни пожелала, находит отклик в его неукротимом сердце!»

Загрузка...