Лудовико по прозванию Мавр

ГЛАВА II Жестокосердный брат

Взгляд его пронзает насквозь, губы сжаты в презрительную усмешку, все тело напряжено, как пружина. Галеаццо Мария, герцог Миланский, решил поделиться с ближайшим окружением своими планами. Терпению его пришел конец. Единственный человек, способный выдержать приступы его гнева, — Чикко Симонетта, верный калабриец герцога. Чикко суждено стать самым блистательным министром миланской синьории. Вот Галеаццо и Чикко в одном из многочисленных залов замка — на расстоянии нескольких шагов друг от друга. Чикко внимательно всматривается в лицо своего господина: да, он действительно потерял терпение.

— Народ не любит меня, Чикко, — поморщился Сфорца, — только ты можешь сказать мне всю правду. Неужели я самый ненавистный человек в Милане?

Всемогущий секретарь в отчаянии развел руками.

— Государь, мнение народа переменчиво. Есть немало способов, чтобы заставить народ изменить свое мнение. Например, военные победы, устройство зрелищ, сытный стол.

— Я должен стать другом народа! — воскликнул Галеаццо. — Подготовь указ. Пусть народ узнает, что, в каком бы уголке своих владений я ни находился, всякий, кто пожелает ко мне обратиться, неважно, беден он или богат, получит аудиенцию. Для этого отводятся два дня в неделю — понедельник и четверг. Если в один из назначенных дней я не буду в состоянии принять его лично, то его примет кто-нибудь из моих братьев. Но и это еще не все. Всякий, кто обратится ко мне с какой бы то ни было просьбой в течение недели, уже в субботу получит от одного из моих секретарей ответ. Как бы безнадежно ни оказалось дело, всем будет сообщаться причина отказа. Как ты думаешь, Чикко, этого достаточно, чтобы изменить настроение народа в мою пользу?

— Подобрать ключ к его сердцу непросто, — подвел итог Чикко, — но эти твои распоряжения — шаг в правильном направлении. Однако тебе следует помнить, сколь извилист этот путь, сколь он непредсказуем. Например, твой отец никогда ничего не предпринимал, чтобы заручиться благорасположением народа, и тем не менее народ его боготворил.

Галеаццо ничего не ответил. Только морщина на лбу его обозначилась еще резче.

Скверное настроение миланского герцога еще более усугубилось к исходу 1468 года. Послы при его дворе сообщили о скором прибытии в Италию Фридриха III, римского императора. По слухам, становившимся с каждым днем все более назойливыми, этот император «вознамерился решить раз и навсегда вопрос о миланских владениях».

Галеаццо опасался, что будет вынужден отстаивать право на владение Миланом силой оружия. Правда, императору было достаточно ознакомиться с подлинным положением дел в Италии, чтобы понять: государи, властвующие на Апеннинском полуострове, не имеют никакого желания ставить под сомнение титулы и права, которыми пользуется сын Франческо Сфорца. Итальянская прогулка императора закончилась безрезультатно.

Итальянское равновесие тем не менее чрезвычайно хрупко. Малейший кризис может спровоцировать стычки, грозящие перерасти во всеобщую войну. В 1469 году умер синьор Римини Сиджизмондо Малатеста. Его сын Роберто является препятствием на пути осуществления планов папы Павла II, который, будучи в сговоре с Венецией, намерен прибрать к рукам его земли. Ничуть не опасаясь угрозы отлучения от церкви, которым запугивал его папа, Малатеста заручился поддержкой Милана, Флоренции и Неаполя. Италия, состоявшая из карликовых государств, раздроблена как никогда. Над полуостровом нависла тень двух новых противоборствующих коалиций. 8 июня 1469 года папские солдаты оккупировали Сан-Фредиано близ Римини. Галеаццо усмотрел в этом предательском жесте папы попытку восстановить свой престиж силой оружия. 30 августа, в один из самых знойных дней года, войска Павла II потерпели жесточайшее поражение у ворот Римини. Милан, Флоренция и Неаполь, однако, воздержались от того, чтобы развить успех. Напротив, они обратились с прочувствованным призывом к папе, прося его восстановить в Италии «всеобщий мир». Тройная коалиция была одним из основополагающих элементов итальянского равновесия, но постоянно подвергалась испытаниям. Интриги сменяли одна другую вполне в духе и стиле итальянского Возрождения.

Галеаццо Мария был крайне обеспокоен тем, что флорентийцы в любой удобный для себя момент могут его предать. Впрочем, точно так же подозревал он и неаполитанцев. Вот почему Галеаццо счел за лучшее сблизиться с королем Франции Людовиком XI. Этот политический кризис и составляет содержание первой половины 1470 года. Однако уже в июле неожиданное событие взрывает изнутри хитроумную сеть интриг, которую итальянские государи плели в тиши своих замков.

Халкис — крепость на острове Эвбея в Эгейском море, самое крупное венецианское владение в Восточном Средиземноморье. Флот турецкого султана взял крепость в осаду и принудил к капитуляции.

Весь христианский мир был охвачен паникой. Удручены даже те из государей, которым, казалось, следует ликовать в связи с поражением своего врага — Венеции. Даже они не могли не задуматься над тем, что турецкая угроза приобретает отныне пугающие размеры и вполне реальные очертания. Политический обозреватель эпохи, Доменико Малипьеро, в таких словах выразил ощущение страха, охватившее вдруг Италию: «Все италийские земли со страхом пережили это известие. Нет слов, чтобы передать, сколь громкими были стенания и вздохи, раздавшиеся отовсюду по этому поводу. Всем стало ясно, что теперь, когда начался закат величия Венеции, спесь и гордыня других государей не стоят и ломаного гроша».

Халкис был последним бастионом Средиземноморья, сдерживавшим турецкую агрессию. Теперь Венеция, оказавшись беззащитной и ослабленной, переживала самый драматический период своей истории. Единственный, кто мог бы воспользоваться ее незавидным положением, был Галеаццо Сфорца. Он меньше других был склонен придерживаться правил дипломатической игры. Действуя под влиянием настроения, он ежечасно был готов взорвать сложный механизм равновесия, сложившегося между итальянскими государствами.

— Итак, настал час, — не скрывая своего восторга, обратился Галеаццо к советникам, — возвратить в наши пределы Крему, Бергамо, Брешию, все территории, которые Венеция сумела умыкнуть у моего отца, вынудив его подписать мир в Лоди.

Министры герцога были несколько напуганы столь масштабными планами. Однако никто не осмелился возражать. Разве что послы Людовика XI и Фердинанда несколько остудили пыл Галеаццо. Французский и неаполитанский монархи воззвали к нему с просьбой подумать, следует ли унижать Венецию именно сейчас, когда она переживает столь сложный период своей истории, когда чувствует у себя за спиной тяжелое дыхание заклятого врага христиан — турка. Если же на Венецию сейчас попытаются напасть итальянские синьоры, то от нее ничего не останется. Турок, который очень силен, не преминет воспользоваться случаем, чтобы прикончить ее. Исчезновение Венеции создало бы невыносимый вакуум и сделало бы невозможным равновесие военно-политических сил на полуострове. Более того, оказавшись в столь отчаянном положении, Венеция могла бы сама вступить с турком в союз, что неизмеримо увеличило бы мощь султана. Даже столь воинственный папа, каким был Павел II, осознавал, что нынче не время настаивать на осуществлении своих планов, и отказался от захвата Романьи. Таким образом, он открыл путь к миру. Галеаццо надеялся на поддержку неаполитанского короля. Но, увидев в январе 1471 года, что король вступил с Венецией в союз, понял наконец, что время упущено. Галеаццо не оставалось ничего другого, как смириться.

Нежные ароматы весны наполняли улицы Флоренции. Все ее жители замерли у окон. Они были потрясены невероятной, сказочной роскошью миланского кортежа, вступавшего в город. Легендарная Флоренция эпохи Лоренцо Великолепного, город, озвученный поэзией, дворцы которого украшены гобеленами потрясающей красоты, город, культура которого отмечена гениальностью Пульчи и Полициано, никогда прежде не видел столь великолепного зрелища. Роскошь миланского герцога превосходит все, на что только способно богатейшее воображение флорентийских живописцев. Шествие волхвов, изображенное флорентийскими мастерами, знаменитые флорентийские фрески и картины, наполненные светом и блеском, бледнеют в сравнении с увиденным сейчас. Желая произвести впечатление на могущественного союзника, Галеаццо вступил во Флоренцию, взяв в качестве редчайшего и ценнейшего украшения свою жену, Бону Савойскую, и двух дочерей, Анну и Катерину. От великолепия его свиты перехватывало дух.

Народ, высыпавший на улицы, заполнивший площади, замерший у окон, был потрясен. Восхищение граничило с экстазом. Советники герцога предстали перед флорентийцами в богатых, изукрашенных золотом и серебром бархатных камзолах, их свита была одета с достойной синьоров роскошью. Сам герцог шествовал в окружении ста вооруженных гвардейцев. Их военная выправка, блестящее снаряжение столь великолепны, как если бы они были капитанами. К собору подошел отряд в две тысячи коней и двести мулов, которых Галеаццо приказал покрыть драгоценными дамасскими коврами. Двенадцать карет везли дары, предназначавшиеся Лоренцо. Кареты тоже были украшены златоткаными покрывалами. Следом — пятьсот пар охотничьих собак, поодаль сокольничие герцога демонстрировали народу грозных ястребов и соколов. Завершала парад пестрая и шумная толпа музыкантов, трубачей, шутов, которые будут услаждать слух и зрение синьоров в перерывах между переговорами.

— Так что Великолепный, оказывается, вовсе не наш Лоренцо, — судачили приунывшие флорентийцы. — Великолепным по праву следует называть миланского герцога.

Лоренцо тоже подготовил пышный прием для своего миланского союзника. Улицы и площади Флоренции оглашала праздничная музыка. В соборах были устроены праздничные представления. Гордые, высокомерные миланцы не могли не вызывать зависть.

— Креста на них нет! — ворчали флорентийцы. — Великий пост, а они едят мясо. Видать, нет в них уважения ни к Святой Церкви, ни к Господу Богу. Как бы все это плохо не кончилось.

Галеаццо был преисполнен решимости продемонстрировать Лоренцо Великолепному всю свою мощь, решающий вес Милана в итальянских делах. Пусть флорентийцы наконец поймут, что выгода их — во все более тесном союзе с Миланом.

— Нам следует показать Лоренцо, что мы его подлинные друзья, — наставлял своих советников Галеаццо. — Наверняка мы произведем на него хорошее впечатление, если поможем ему возвратить крепость в Пьомбино. Это был бы достойный подарок для государя такого города, как Флоренция.

Авантюра под Пьомбино лишь подчеркнула характерные особенности всех начинаний миланского герцога: импульсивность, необдуманность поступков, отсутствие оценки возможных последствий, полное небрежение советами, от какой бы стороны они ни исходили. Атака на Пьомбино провалилась. Итальянские государи имели полное основание предполагать, что эта эскапада была согласована во время пышного визита Галеаццо во Флоренцию. Король Неаполя выразил свое гневное возмущение подобным оборотом дел при личной встрече с Лоренцо Великолепным. Галеаццо был вынужден принести свои извинения, пообещав Лоренцо вести себя впредь более осмотрительно. Однако темперамент Галеаццо был слишком пылким, так что и впредь он будет вести себя так, как прежде, импровизируя на грани провала.

Амбициозность миланского герцога подталкивала его на вмешательство в любой кризис, где бы он ни случился на полуострове. Его непредсказуемость, недостаточная продуманность в оценке дипломатических и военных факторов заставляли Милан вмешиваться во многие события — как правило, без особой от этого выгоды для себя.

20 августа 1471 года умер Борсо д’Эсте, синьор Феррары. Галеаццо поспешил в Мантую, куда его пригласили Гонзага, чтобы обменяться мнениями насчет преемника, но главное — помешать продвижению кандидатуры венецианцев, сделавших ставку на брата покойного, Эрколе д’Эсте. Положение в Италии осложнилось также и по той причине, что в июле умер папа Павел И. Галеаццо блефует, делая вид, что у него на руках козырная карта. Однако, когда Венеция послала Эрколе д’Эсте вооруженное подкрепление и ее ставленник был избран синьором Феррары, Галеаццо хватило ума понять, что дело проиграно. Это было еще одним дипломатическим поражением Милана. Его усугублял тот факт, что оно последовало непосредственно вслед за поражением военным под Пьомбино. Итальянские государи имели случай еще раз убедиться в том, что миланский герцог весьма далек от политики своего отца, обладавшего трезвым талантом ловкого дипломата.

Советники Галеаццо не знали, что и делать: выдерживать приступы дурного настроения, участившиеся истерики и резкие перемены намерений своего синьора становилось все более затруднительно. Так, в течение нескольких месяцев Галеаццо требовал от них восхвалять таланты и достоинства Лоренцо Великолепного, изображать его в качестве самого желанного из своих союзников. Теперь же герцог не хочет и слышать имени флорентийца.

— Лжец и предатель — вот он кто, ваш Лоренцо. Следует держаться от него подальше. С подданными он деспот, с союзниками он предатель!

Вообще Галеаццо считает, что лучше бы ему никогда и не знакомиться с Лоренцо.

Что же произошло?

К концу 1471 года Сфорца вознамерился захватить Имолу, но Медичи дал ему понять, что подобная экспансия Милана противоречит его интересам, интересам дома Медичи. Лоренцо обратился к Галеаццо с просьбой — а на самом деле потребовал — остановиться. Галеаццо удручен очередной неудачей. Он поклялся отомстить флорентийцу.

Случай вскоре представился. Вольтерра владела значительными залежами глинозема. В прошлом она сдавала их флорентийским купцам. Но теперь Вольтерра передумала и пожелала взять все права на глинозем обратно.

— Возьмем Вольтерру в осаду и принудим ее капитулировать, — пообещал своим купцам Лоренцо. За поддержкой он обратился к Галеаццо.

— Не могу, — ответил Сфорца, довольный удобной возможностью уязвить флорентийца. — Ныне все помыслы мои заняты тем, как удержать самого заклятого из моих врагов, Бартоломео Коллеони, от нападения.

Неудачливый сын Франческо Сфорца и дерзкий кондотьер из Бергамо давно и глубоко ненавидят друг друга. Гениальный солдат уже не раз давал понять, что вопреки вызывающему поведению преемника Миланской державы он все равно считает Галеаццо никчемной пустышкой. Галеаццо не может смириться с этим. Коллеони — блестящий кондотьер, чьи намерения всегда для других тайна. Коллеони привык делать только то, что может его развлечь или позабавить. В 1451 году он был нанят Франческо Сфорца и служил при его дворе в качестве капитана. Он отплатил за унижение, возбудив мятеж в Бергамо. Он выступил против миланского герцога и перешел на содержание Венецианской республики. Галеаццо по смерти отца решил расквитаться с этим ловким наемником за совершенное предательство. Тем более что Коллеони предоставил Галеаццо немало поводов, чтобы укрепиться в желании мести. Так, Коллеони обещал герцогине Бьянке Марии, когда между ней и Галеаццо обнаружились разногласия, укротить ее сына-тирана. В случае успеха Коллеони требовал в награду два города — Бергамо и Брешию. Закаленному солдату-наемнику льстила сама мысль, что он станет защитником Миланского герцогства от тирании. В качестве залога своей верности Коллеони предлагал выдать свою дочь Медею за одного из сыновей Бьянки. Смерть герцогини разрушила эти планы. Но Галеаццо поклялся отомстить Коллеони. Герцог глубоко переживал свои неудачи. Особенно его огорчало, что он не был под Риккардиной, где его заклятый враг потерпел тяжелое поражение.

Коллеони забился в свой замок Мальпага, зализывая раны. В замке собрался весь его двор. Оттуда, из Мальпаги, плетет Коллеони сеть интриг против миланского герцога.

— Вам надлежит взять в плен этого человека и привести его ко мне! — отдал Галеаццо приказ своим капитанам.

Но гвардейцы Коллеони не дремлют. Единственное, что удалось миланцам, так это учинить пожар в конюшнях замка.

Так началась война без правил между Галеаццо и Коллеони. Кондотьер сумел подкупить золотом охрану замка Сфорца. Охрана бежала и перешла на его сторону. Но и Галеаццо удалось внедрить немало своих шпионов и соглядатаев, орудовавших при дворе бергамского кондотьера.

— О Коллеони мне известно все, — сокрушался Галеаццо, — мне до малейших подробностей известен каждый его шаг, все интимные подробности его жизни, все его связи, все его друзья. Но мне так и не удалось захватить его в плен.

Галеаццо в отчаянии. Доносчики обманывают его, внушая синьору мысль, будто лагерь Коллеони на грани мятежа. Но главное предательство, в результате которого Коллеони оказался бы в руках Галеаццо, так и не осуществилось.

Уже в Кремоне Галеаццо задумал план расправы над Коллеони, который, по расчетам герцога, не мог не увенчаться успехом. Галеаццо призвал к себе Феррачино Ангуиссолу, одного из капитанов Коллеони, вручив ему письмо.

— Доставишь это письмо своему хозяину. Здесь вызов на дуэль. В поединке с обеих сторон примут участие вооруженные отряды по восемьсот человек в каждом. Тот, кто проиграет, переходит в полное подчинение того, кто одержит победу. Если побежденный окажется жив, то он должен будет поклясться не вредить победителю.

Коллеони чуть было не согласился принять вызов. Однако, поразмыслив, решил повести дело хитрее. Он объяснил Галеаццо, что не может взять на себя единоличной ответственности, не испросив разрешения на поединок у Венецианской республики. Судя по всему, Коллеони заранее был уверен, что Венеция запретит ему участвовать в дуэли. Так и произошло на самом деле. Галеаццо был потрясен отказом.

— Лжец и обманщик, — бесновался он перед лицом смущенных советников. — Знает ведь, что близок его конец. Пытается оттянуть решительный бой! Подлец и трус!

Новоизбранный папа Сикст IV также высказался против дуэли. Папа повелел Коллеони не принимать вызова. В противном случае — отлучение от церкви.

— Нет, не могу, не вправе отказаться! — притворно протестовал кондотьер, предварительно обезопасив себя столь авторитетными запретами. — Я не могу отступить.

Римский первосвященник был вынужден непосредственно обратиться к Галеаццо, чтобы поставить на место зарвавшегося герцога.

— Не дело государей драться на дуэлях с человеком ниже себя. Слава имени твоего пострадает, если ты ввяжешься в столь недостойную драку, — увещевал его папа.

К уговорам присоединился также и Фердинанд, король Неаполя. Галеаццо был вынужден объявить о своем отказе от дуэли при условии, что его противник не станет использовать его великодушие в своих корыстных целях, ибо Коллеони, подчеркивал миланский герцог, способен на все.

И в самом деле, кондотьер из Бергамо, поняв, что поединок ему более не грозит, перешел в наступление. Он во всеуслышание обвинил Галеаццо, что тот будто бы нанял наемных убийц, которые готовы Отправить его, Коллеони, на тот свет. Правители Венеции были вынуждены вмешаться, чтобы прекратить нараставший поток оскорблений. Наконец, «во имя мира в Италии», поединок был отменен вполне официально.

На гневном лице Галеаццо появились новые морщины: тайная ненависть терзала его душу. Потерпев поражение в несостоявшейся дуэли, он решил, что никто его более не уважает. Тем не менее в его распоряжении по-прежнему были две самые сильные армии Италии. В каждой было 42814 кавалеристов, 1384 вооруженных пехотинца, 140 отрядов. Расходы на содержание армий составляли 800 тысяч дукатов в год. Самые блестящие кондотьеры были на жалованье у Галеаццо: Пьер Франческо Висконти, Джованни Паллавичино, Джанджакомо Тривульцио. Итальянские синьоры, пусть и интригуя друг против друга, тем не менее поддерживали Галеаццо. Он всегда мог положиться на дружбу маркизов Монферрато и Мантуи, Галеотто Манфреди из Фаэнцы, герцога Феррарского, Джованни Бентивольо, синьора Болоньи, Костанцо Сфорца, синьора Пезаро, графа Пьетро даль Верме, герцога Урбинского, Ренато Тривульцио, Пандольфо Малатесты из Римини, Марко да Карпи, Гвидо Торелло, Галеаццо да Корреджо.

Но Галеаццо Сфорца отдавался во власть мечтаний о достижении абсолютной власти. Он оснастил свою армию необычным по тем временам вооружением — бомбардой, «пушкой Галеаццо», ядро которой весило целых 640 фунтов. Галеаццо предполагал применить это оружие в войне с Коллеони. План его был следующий: разрушить боевой порядок войск противника, запугать его огромной огневой мощью, не могущей не вызвать к себе самого почтительного уважения. Именно так отнесся к этому виду оружия тридцатилетний Леонардо.

«Я невеста тебе, а не рабыня» — с таким увещеванием обратилась Генуя к Галеаццо, после того как он обрушил на город угрозу направить туда свои армии, ибо «предпочитает видеть Геную в руинах и запустении», нежели во владении неприятеля. В июне 1472 года обстановка катастрофически изменилась. Венеция заключила союз с герцогом Бургундским, угрожая Франции и Галеаццо. Мятеж в Генуе против миланского герцога становился, таким образом, козырной картой в руках врагов Галеаццо. Город действительно был неспокоен. В генуэзских дворцах усердно плели нити заговора, но Галеаццо был непреклонен. В беседе с вице-губернатором Генуи Галеаццо нарисовал картину ужасающих разрушений, которые ждут Геную в том случае, если она не подчинится его воле.

Герцог сознавал, что нажил себе слишком опасных врагов, проводя политику непрерывных агрессий. Желая спасти положение, он принялся за поиск союзников. Самый ценный, разумеется, Фердинанд Арагонский, король Неаполя. Добиваясь его расположения, 26 сентября 1472 года Галеаццо пошел на подписание брачного контракта между своим сыном Джаном Галеаццо, которому едва исполнилось три года, и двухлетней Изабеллой, дочерью герцога Калабрийского и внучкой неаполитанского короля. В документе было оговорено, что Изабелла будет вверена жениху немедленно по достижении десятилетнего возраста. Однако, гласил документ, бракосочетание состоится только после того, как невеста вступит в «законный возраст».

Галеаццо был вынужден искать восстановления союза и с Лоренцо Великолепным. Милан уступил Флоренции свои права на Имолу. Правда, папа не замедлил заявить о своем «глубочайшем огорчении» по этому поводу. Но Галеаццо снова повел себя как авантюрист, не считаясь с реальным соотношением сил. Он обратился к Флоренции с покорнейшей просьбой отказаться от Имолы и передать «город и окрестности» 28 октября 1473 года всего за сорок тысяч дукатов любимому племяннику Сикста IV, Пьетро Риарио, кардиналу курии.

Папский племянник повел себя крайне самоуверенно. В Милане он был принят с большими почестями. Пьетро Риарио сделал Галеаццо ряд предложений, в случае осуществления которых можно было рассчитывать на весьма важные последствия. Казалось, папский ставленник в силах вынудить Галеаццо заключить союз с Венецией.

— Ты станешь королем Ломбардии, соглашайся, — уговаривал он Галеаццо, — при условии, что окажешь мне свою помощь в тот момент, когда я сам буду избираться на папский престол.

В июле 1473 года Галеаццо, по свидетельствам современников, мог еще восстановить свой престиж и влияние, подорванные целой серией дипломатических провалов. Стало известно о смерти короля Кипра Якова И. Права на владение островом были предложены миланскому герцогу. Галеаццо это льстило, но он все-таки был вынужден отказаться от такого выгодного предложения, заметив, что Венеция обладает гораздо более сильными позициями, чем он, в сложившейся ситуации. Фердинанд Арагонский был глубоко разочарован нерешительностью своего союзника и его неспособностью маневрировать на дипломатическом фронте. «Король настолько огорчен и обескуражен, что не может более даже слышать об этом деле».

Ипполита Сфорца, герцогиня Калабрийская, вынуждена присутствовать при произнесении весьма нелицеприятных суждений, которые изволил выразить король Неаполя насчет ее брата Галеаццо. Так, Малетте, миланскому послу при неаполитанском дворе, король заявил, например, следующее: «От отца своего и матери своей синьор твой унаследовал все, кроме таланта правителя».

Иными словами, все, кроме искусства дипломатической игры.

В поиске союзников Галеаццо пытался установить отношения и с герцогами Савойскими. Он обещал свою младшенькую, Бьянку, которой не исполнилось еще и двух лет, в жены герцогу Филиберту. Галеаццо, как мог, старался смягчить напряженность, угрожавшую ему свержением с трона. Опасаясь, что папа восстановит коалицию, миланский герцог попытался нанести упреждающий удар: 2 ноября 1474 года Милан заключил союз с Венецией и Флоренцией сроком на 25 лет.

Людовик XI, король Франции, не скрывал своего раздражения в связи с таким неожиданным поворотом в итальянских делах. По этой причине Галеаццо, желая не допустить союза между Францией и Неаполем, установил дипломатические отношения с соперником Людовика XI — герцогом Карлом Бургундским. Подобная чехарда в политике союзов, договоров, заключавшихся от случая к случаю, лишь бы обеспечить себе продвижение на пути к безграничной власти, была отличительной особенностью дипломатии герцога. Он вел себя беспринципно во имя осуществления одного, но страстного своего желания: нападать прежде, чем противник успеет собрать силы для отпора. 1474 год начался весьма тревожно для Галеаццо, он как никогда был изолирован от подспудных течений итальянской политики.

Людовик XI занял Прованс и был намерен вторгнуться в Италию. Галеаццо был не на шутку обеспокоен возможностью удара со стороны бургундского герцога по Пьемонту. Несколько месяцев прошло в ожидании катастрофического развития событий. В ноябре Галеаццо возглавил армию, начав кампанию в Савойе и захватив несколько замков. Однако наступление зимних холодов заставило его 9 декабря приостановить продвижение.

Галеаццо уже был на пути в Ломбардию, но в Аббьятеграссо его нагнал Джованни ди Кандида, неаполитанский дворянин и посланник бургундского герцога. Он явился к Галеаццо затем, чтобы предложить Милану союз со своим синьором, своего рода пролог «сердечного согласия» с императором.

Но Галеаццо, как это ни странно, уже устал воевать. С некоторых пор душу его глодал червь сомнения: он усомнился в своих талантах политика и кондотьера. Единственное, что еще оставалось у него за душой, — безумная и болезненная страсть прожигать жизнь, пока есть время и силы. Жизнь в понимании Галеаццо — это прежде всего красивые женщины. С деланной радостью сообщает он послу Мантуи при своем дворе, Дзаккари Саджи: «Вы спрашиваете о моих грехах? Отвечу: у меня их мало, совсем немного. Чужого мне не надобно. Лишнего у других я не беру. Роскошь мне по нраву, это верно. Но это, известно, грех невеликий. Коль скоро я синьор, то должен быть высокомерен. Единственный грех мой — сластолюбие. О, в этом я преуспел и достиг мастерства. Грех этот я практикую во всех возможных вариантах и формах, какие только мне доступны».

Во всем Милане лишь «герцогский расходчик», счетовод, мог знать досконально, на какие безумства был способен герцог, лишь бы удовлетворить свою греховную страсть и тщеславие. Этот придворный счетовод, которому вменялось в обязанность приобретать все необходимое для миланского герцога и его семейства, известен историкам с 1470 года. Звали его Готтардо Панигарола. Был он человек честный и педантичный. Галеаццо доверял ему крупные приобретения, в особенности для своей фаворитки Лючии Марлиани, которую в письмах своих он именует не иначе как «графиня Лючия».

Нередко герцог жаловался на своего «расходчика»: «Мы повелели тебе приобрести четыре покрывала для графини, ты же приобрел только два. Посему тебе надлежит приобрести еще два покрывала, причем без промедления, и доставить их на место также без промедления». Панигарола тем не менее крайне неохотно потворствовал капризам своего синьора. Особенно возмущался он немыслимыми расходами герцога, стремившегося доставить удовольствие своим фавориткам. Но Галеаццо, когда речь шла о его прелестнице Марлиани, плечи которой были словно выточены из слоновой кости, не желал слушать никаких доводов. Он ни перед чем не останавливался. Главное — угодить «моей любимой женщине, любовь к которой растет во мне день ото дня; мысли же мои только о том, как доставить ей удовольствие, на какое в этом подлунном мире способен только я, Галеаццо».

Удивительная черта характера Галеаццо его способность сочетать величайшую нежность в отношениях со своими любовницами, стремление угождать их малейшим капризам с желанием удержать в тайне эти амурные связи, хотя дождь драгоценных подарков, которыми он их осыпал, казалось бы, должен был свидетельствовать о противоположном. Галеаццо, однако, гораздо скрытнее своего отца в любовных похождениях. Быть может, причиной тому жена — Бона Савойская, женщина гораздо более требовательная, чем мать Галеаццо, Бьянка Мария. Жена Франческо Сфорца не возражала, что при дворе живут побочные дети мужа. К ним она относилась почти с таким же материнским чувством, как к собственным детям. Бона же разрешила находиться во дворце только одной незаконнорожденной дочери Галеаццо, той самой Катерине, которую Сфорца прижил с Лукрецией Ландреани прежде, чем женился на Боне. Впоследствии Катерина станет одной из самых великолепных и энергичных женщин эпохи Возрождения — воительницей Катериной Риарио Сфорца, синьорой Форли.

В 1474 году, когда Галеаццо исполнилось тридцать лет, он познакомился с Лючией Марлиани, едва достигшей девятнадцатилетнего возраста. Галеаццо был без ума от этой женщины. Она считалась первой красавицей в Милане. Первое знакомство произошло на балу в замке. Лючия была невысокого роста, зато стройна и хороша лицом. Светло-каштановые волосы с золотистым отливом обрамляли чистый высокий лоб.

— Кто эта красавица? — поинтересовался герцог у своих приближенных.

— Известная в городе проказница, — был отвержена Амброджо Раверти. Замужем недавно. Девушка, как говорится, с характером. Метит высоко. На мужа не очень-то обращает внимание. Нрава честного, ведет себя вполне достойно и разумно, хотя больше всего на свете ей хотелось бы блистать при дворе.

Когда мать Лючии и муж узнали, что герцог страдает от бессонницы из-за приглянувшейся ему на балу молодой красавицы, то у них не было сомнений. Они постарались, чтобы она как можно скорее попала в объятия Галеаццо. Герцог оценил догадливость родственников Лючии. Он не замедлил продемонстрировать им свою признательность. Несмотря на несколько деревенскую поспешность, с какой действовали родственники возлюбленной, он был им благодарен. Правда, чувство неприязни ко всему человеческому роду у него после этого только окрепло. Синьору пришлось раскошелиться за свой каприз. Он послал 400 дукатов дворянину Раверти, дав при этом понять, что речь идет о цене «за добродетель жены». Раверти для приличия немного поупрямился, но сдался, получив назначение на пост старосты города Комо.

Что же касается матери Лючии, она тоже не удовольствовалась малым: за согласие на внебрачную связь своей дочери она потребовала от герцога подыскать мужей с подобающим положением для двух своих дочерей, да еще в приданое запросила по две тысячи дукатов каждой. Таким образом, миланский синьор получил наконец доступ в белоснежную постель Лючии.

Да и сама Лючия вряд ли раскаивалась в содеянном. Она была буквально осыпана многочисленными и дорогими подарками: получила дорогую мебель, изящные гобелены, расшитые золотом бальные наряды, редкие и драгоценные украшения. В период между 20 декабря 1474 и 3 августа 1476 годов эта страстная любовь герцога происходила под аккомпанемент двадцати дарений, причем одно было дороже другого. Самым значительным считается дар 1474 года, когда герцог подарил своей фаворитке земельные владения с замком Мельцо, приходские земли Горгонцолы, титул графини и право пользоваться фамилией и гербом матери Галеаццо, принадлежавшей к знаменитейшему патрицианскому роду Висконти. Это дарение сопровождалось совершенно невероятной записью в документе: «Вышеупомянутая Лючия с мужем своим в плотском сожительстве не имеет права впредь находиться, разве что по Нашему на то особому разрешению, равно как не имеет права вступать в связь с другими мужчинами, за исключением Нашей особы».

Таким образом, Лючия, соблюдая правила контракта, брала на себя обязательство не иметь никаких связей ни с собственным мужем, ни с другими мужчинами. Ее прекрасное девятнадцатилетнее тело переходило в исключительную собственность синьора Милана.

То, каким образом был заключен этот контракт, само по себе событие историческое и неповторимое. Однажды Галеаццо явился в дом Лючии по улице Сан-Джованни-суль-Муро с многочисленной свитой дворян, среди которых был и секретарь герцога, Чикко Симонетта. В свите были наготове также нотариус и канцлеры. Раверти, муж Лючии, был, правда, несколько озадачен визитом, но наблюдал за тем, как развивались события, с видом понимающего человека. Лючия, вышедшая навстречу гостям вместе с матерью, вовсе не казалась удивленной или напуганной, скорее наоборот — она от души развлекалась происходящим. В душе она все еще оставалась шаловливым подростком. Галеаццо приказал нотариусу огласить контракт. В документе говорилось о том, что герцог назначает содержание размером не менее ста цехинов из доходов Навильо Мартесана дражайшей Лючии Висконти, графине Мельцо, «чья непосредственность и величайшее целомудрие, равно как честность и добропорядочность», завоевали сердце и душу страстного герцога. Разумеется, «величайшее целомудрие», о котором сказано в преамбуле документа, в следующем параграфе было истолковано более подробно: отныне Лючии дозволено вступать в половую связь только с синьором и вменяется отказывать в этом своему законному мужу. Правда, по свидетельствам очевидцев, он не возражал.

Галеаццо не знал, какие еще знаки благосклонности оказать своей прекрасной даме, как еще осчастливить Лючию. Так, герцог позаботился о том, чтобы Лючии не досаждал впредь шум бурного горного потока Нероне, протекавшего подле окон ее дома. Герцог повелел заключить речку в трубу. Правда, герцога постоянно беспокоило, как бы весть об этой его любовной связи не дошла до ушей жены. Когда же Бона наконец поняла, каким особым влиянием пользуется при дворе надменная красавица Лючия, и потребовала у Галеаццо объяснений, тот сразу нашел что сказать.

— Марлиани, заявил он, — любовница Лудовико.

Да, Лудовико Мавра, брата Галеаццо, того самого юноши, который, пребывая в стороне от бурных событий, разыгрывавшихся при дворе, с возраставшим презрением наблюдал за похождениями Галеаццо.

Кроме того, миланский герцог все более проявлял тиранические и жестокие черты своего характера. Так, выведав наконец, кто из придворных наушничает жене о его любовных похождениях, он вынес приговор: смертная казнь предателю.

Лудовико был вынужден принять на себя перед лицом жены своего брата несовершенную вину. Правда, сделал он это признание не моргнув глазом. Двадцатитрехлетний Сфорца в тиши своего уединения давно привык вести счет обидам. Что ж, тем больше будет спрос, когда придет время. Ненависть к брату накапливалась изо дня в день. В свое время он обвинит брата в поведении, недостойном правителя Милана. Больше всего покоробила Лудовико любовная интрига Галеаццо с Марлиани.

«Хитрая и двусмысленная тварь!» — не раз скажет он о Марлиани своим друзьям. День озлобления пробегала при этом по его смуглому лицу, ядовитая ухмылка застывала на губах. Однако высказываться столь откровенно он позволял себе разве что в узком кругу. Лудовико был весьма высокого мнения о предназначении рода Сфорца. Он не терпел, чтобы имя Сфорца служило предметом досужих сплетен посторонних лиц, хотя и знал, сколь правы те, кто подвергают Галеаццо осуждению. Достоинство великого рода, полагал Лудовико, следует отстаивать особым способом — молчанием. Так, Лудовико даже и не пытался протестовать, когда ему донесли о хамском хвастовстве прекрасной фаворитки. Дорогие подарки любовника-герцога вскружили ей голову. Лючия потеряла всякую осторожность. Она утверждала, что когда она выходила замуж, то за ней якобы было баснословно богатое приданое, опись которого была составлена нотариусом Дзунико. Будучи одним из самых известных миланских нотариусов и желая угодить влиятельной фаворитке, Дзунико поддерживал россказни Лючии. Более того, он способствовал распространению слухов о несметных богатствах Марлиани. Лудовико, разумеется, был прекрасно осведомлен о том, что Лючия родом из более чем скромной семьи, а богатое приданое ей было принесено в дар самим Галеаццо. Но Лудовико принужден был молчать и заставлял молчать других.

«Настоящая пиявка! Она доведет Галеаццо до разорения. Ты, его брат, человек трезвомыслящий, должен сказать ему об этом!» — настаивали друзья, граф Скалеа и маркиз Порро. Лудовико отмалчивался, не желая вмешиваться в эти дрязги. Он полагал это ниже своего достоинства.

Однако в один прекрасный день он не выдержал. Когда Дзунико в очередной раз стал живописать великолепие приданого обольстительной Лючии, Лудовико выкрикнул:

— Приданое?! Да у нее не было даже ночной рубашки! Все, что у нее есть, ей дал Галеаццо. Какой позор! Ни слова больше!

Стены в замке Сфорца имели тысячи ушей. Через какой-нибудь час сказанное Лудовико повторяли на все лады тысячи уст. Весь двор поднял на смех Марлиани, явившуюся к трону герцога в одной-единственной ночной рубашке.

Лудовико обвинял Лючию и в другом прегрешении. В его представлении, именно она была виновата не только в излишней фривольности нравов, установившейся при дворе, но и в распространении тщеславия среди придворных и в безнаказанности лжи. Эта женщина знала, точно так же как знал Лудовико, что народ Милана ненавидит Галеаццо. Она могла бы без особого труда, добрым советом и разумным словом, сдерживать абсурдную гневливость Галеаццо, могла бы подсказать ему, как вести себя более достойно, не выставляя себя перед народом безумным тираном. Однако Лючия, женщина расчетливая и эгоистичная, стремилась к удовлетворению своих личных прихотей. Поэтому ей было, по сути дела, наплевать на дурную славу, которой пользовался ее любовник. С нее было достаточно, что он по-королевски одаривает ее виллами, дворцами, землями. Именно по этой причине Лудовико ненавидел ее, он не упускал случая, чтобы засвидетельствовать ей свое глубочайшее презрение. Однажды во время прогулки в саду своей виллы Лючия неудачно упала. Прекрасные глаза ее были полны гнева. Она утверждала, что какой-то неизвестный подкрался сзади и повалил ее на землю. Правда, дамы, сопровождавшие ее во время прогулки, отрицали этот факт. Если бы и в самом деле был в саду какой-то неизвестный, покушавшийся на синьору, то они непременно бы его заметили.

— Мерзкие жабы! — процедила сквозь зубы разгневанная Лючия.

Участь дам из ее свиты была бы ужасна, не вступись за них сам Лудовико Мавр.

Лудовико мог утешать себя только тем, что в Милане ненавидели Галеаццо все от мала до велика. Такова участь всех тиранов, удушающих свой народ ярмом налогов и податей ради того, чтобы поддерживать пышность и роскошь своего двора, заставляющих народ нести бремя чрезмерных военных расходов и, не в последнюю очередь, оплачивать дорогие подарки герцогским фавориткам.

Герцог понимал, что он непопулярен в народе. Почти инстинктивно он попытался было выправить положение, прибегая к мерам, которые могли бы выставить его перед народом в хорошем свете. Галеаццо ввел рисосеяние — сначала на своих герцогских землях, затем распространив культуру риса на всю Ломбардию. До того как благодаря Галеаццо рис распространился по всей Ломбардии, в Милане его считали пищей богатых. Как драгоценность рис продавали в лавках, где можно было купить специи, другой колониальный товар. Рис можно было приобрести и в аптеках города. Его отпускали в крошечных пакетиках за безумно высокую цену — наравне с ароматическими специями, доставлявшимися в Италию из далеких азиатских стран. В 1475 году Галеаццо послал Эрколе д’Эсте в Феррару двадцать два мешка риса в качестве драгоценного дара «для возделывания в Ферраре». В то время экспорт риса наравне с другими редкими товарами был запрещен. Галеаццо понимал также и значение шелкопрядения. Он издал ряд эдиктов, согласно которым крестьянам вменялось в обязанность «сажать тутовые деревья» с целью разведения и прокормления «червей, производящих шелковую нить».

Образ правления Галеаццо, казалось бы, не должен был вызывать огульного осуждения со стороны подданных, несмотря на невротический характер синьора. В 1471 году Галеаццо сделал судоходным канал Мартесано, способствуя тем самым орошению земель. Он провел до Павии канал, соединивший Милан с Бинаско. Галеаццо был чрезвычайно строг в том, что касалось соблюдения мер, воспрещавших азартные игры и сквернословие. Декретом от 6 июня 1475 года он запретил, например, употребление слова «рогоносец». Согласно декрету, строго наказывался всякий, кто прибегал к оскорбительным жестам.

Во времена Галеаццо Милан стал красивым и чистым городом. Герцог предпринял ряд мер для того, чтобы все дороги, ведущие в город, и улицы были вымощены. Известно, что он жестоко наказал одного из подрядчиков, ответственного за мощение миланских улиц и площадей, обвинив его в том, что, как было сказано, «тот работает с прохладцей».

Заботясь о благоустройстве города, Галеаццо не забывал и о том, чтобы жизнь в замке шла с подобающей роскошью. Обосновавшись в 1469 году в замке при Порта-Джовия с сыном Джаном Галеаццо и побочными детьми — Карло, Катериной и Кларой, — Галеаццо постарался, чтобы его двор жил в роскоши, подобавшей эпохе Возрождения. Правда, по нынешним вкусам, его замок лишен каких бы то ни было удобств. Огромные залы соединялись друг с другом узкими и мрачными переходами. Окна закрывались на ночь парусиной, пропитанной смолой. Туалетные комнаты были примитивны даже по тем временам. Кухни отделялись от трапезной дощатым простенком. Несмотря на столь незатейливый интерьер, Галеаццо дал волю своим капризам. Так, он приказал обить потолки драгоценным красным бархатом. Зеленым бархатом были обиты стены залов, предназначенных для содержания придворной соколиной охоты. Для лошадей герцогини заказывались седла с золотым шитьем, позлащенные стремена и шелковые хлысты.

Двор Галеаццо стал изысканным центром музыкальной культуры. Райнерио ди Павия, придворный кантор, был направлен во Францию, а затем в Англию для того, чтобы подыскать музыкантов для придворного оркестра. Из Фландрии в Милан был приглашен композитор, пользовавшийся тогда необычайной известностью, Гаспарре фон Вербекке. Ему было суждено стать основателем прославленной капеллы замка Сфорца. Галеаццо стремился привлечь в Милан лучшие голоса Турина, Рима, Неаполя, Бургундии и Испании. Он распорядился, чтобы в день Святого Георгия, когда в Миланском соборе совершается освящение боевых знамен, народ Милана слушал самую лучшую музыку и лучших певцов и музыкантов Европы. В самом деле в соборе пел лучший из существовавших в то время хоров.

Не обладая, в отличие от брата Лудовико, разносторонними художественными талантами, миланский герцог тем не менее задумывал и осуществлял фантастические зрелища. Так, он собрался было подарить городу Милану конную статую своего отца, самую большую конную статую из когда-либо воздвигнутых на европейской земле. Герцог хотел, чтобы статую было видно издалека. «Мы желаем возвеличить и увековечить память светлейшего синьора, нашего почившего в бозе отца, в бронзе и верхом на коне, поместив оную статую в виду нашего замка в Милане или на площади для всеобщего обозрения». Однако герцогу не удалось найти скульптора, который был бы в состоянии удовлетворить замыслы миланского синьора. Галеаццо пришлось довольствоваться помещением на всеобщее обозрение перед входом в замок шкуры убитого им собственноручно медведя в горах Варезе в начале октября 1476 года.

Однако миланцы менее всего запомнили Галеаццо как своего мецената. Прежде всего он запомнился им как злобный и надменный, кровожадный тиран. Лудовико уже не стеснялся в выражениях, называя брата человеком, который способен довести город до катастрофы. В беседах с братом он пытался ему втолковать, что с народом подобает вести себя на правах доброго отца. Всякий раз, когда Галеаццо приходилось выслушивать подобные поучения, на лице его блуждала гримаса недовольства, ирония постепенно уступала место в лучшем случае брезгливому выражению.

Однажды в Павии герцог приказал казнить пятерых молодых людей, обвинявшихся в краже. Судебный процесс был сфальсифицирован. Лудовико решительно осудил брата.

— Мошенник! — бросил он ему в лицо. — Жестокость и беспардонность приведут тебя к погибели! Запомни: кто сеет ветер — пожнет бурю. — И чуть слышно добавил: — И эта буря сметет тебя с лица земли.

Галеаццо действительно не ведал меры в своих выходках. Желая насладиться выражением ужаса на физиономии несчастной жертвы, он часто натравливал своих псов на посла Венеции Джерардо Колли. Галеаццо прекрасно знал о том, что венецианский посол великий ханжа. Именно поэтому он и настаивал, чтобы посол непременно передал венецианскому дожу, например, послание следующего содержания: «Миланский герцог намерен отправиться в Венецию, чтобы посетить там синьорию и обзавестись новой наложницей». Посол Колли, разумеется, был потрясен. В своем сопроводительном письме он пытался хоть как-то объяснить своему синьору, что, мол, таким причудливым образом миланский герцог выражает мысль о своей любви к Венеции. Однако дож, Кристофоро Моро, известный острослов, прекрасно разгадал намерение Галеаццо. «Прекрасных дам в Венеции предостаточно, — повелел он ответить Галеаццо через своего посла, — так что миланский герцог может прибыть к нам и получить все, что ему причитается».

Жестокость Галеаццо лишь изредка находила выход в такого вот рода невинных шутках. Но когда в руки Галеаццо попал памфлет, сочиненный священником Лудовико да Тоссиньяно, проклинавшим тираническое правление миланского герцога и высказывавшим пожелание, чтобы Господь Бог поскорее прибрал к рукам столь злобное и гнусное существо, то он был вне себя от ярости. Заручившись разрешением папы римского, он послал своего человека, Роберто Сансеверино, в Имолу, для того чтобы арестовать памфлетиста. Сансеверино, правда, был в замешательстве. Он попытался было спасти несчастного священника. Однако герцог был неумолим. Он приказал бросить священника и его друга в тюрьму, где и уморил их обоих голодом.

Лудовико Мавр был также человеком непреклонным. Но он обладал гораздо более развитым чувством справедливости и был возмущен подобным произволом.

— Герцог, брат мой, и ведать не ведает, что такое милосердие. Нет, прощать он не умеет. Даже лица духовного звания имеют право и возможность в любой момент обратиться в духовный суд и искать там справедливости и милосердия. Галеаццо Мария по-прежнему сеет ветер. Горе ему…

Юный Сфорца сформировался как разумный государь, тонкий знаток человеческой души. Он обладал политическим чутьем и искусством правления.

Пройдет всего несколько лет, и он достигнет полной зрелости. Особенно ему помог опыт, накопленный в качестве герцога Бари на Юге полуострова. Именно здесь удалось ему установить контакт с населением. Он интересовался его нуждами. Он нашел применение своему особому таланту — примирять противоположные интересы. Он находил время также и для развлечений. В сопровождении двух неразлучных друзей — Мелито и Рандо — он по ночам посещал бедную деревенскую хижину на берегу моря. Там он встречался с прекрасной и влюбленной в него девушкой по имени Бернардина. Не проходит и дня, чтобы они не виделись. Оставшись сиротой в раннем возрасте, Бернардина поселилась в скромной рыбачьей хижине со своим дедом. Любовь синьора для нее возможность войти в высшее общество. О, об этом она всегда мечтала. Но даже в мыслях не могла допустить, что мечта когда-нибудь сбудется.

Тайные свидания завершились рождением девочки. Чудный ребенок! Назвали ее Бьянка Джованна. Государь с восхищением всматривался в младенческие черты. Горячо целовал пухлые ручонки. Брал на руки. Родное беззащитное существо! Когда же обязанности правителя вновь позвали его в Милан, он сумел убедить Бернардину передать ему ребенка на попечение. Пусть девочку воспитывает кормилица. Бернардина со слезами на глазах прощалась с ребенком, которого отец увез с собой в Милан. Проходили день за днем. Бернардина по-прежнему жила в мечтах о прекрасном рыцаре — единственной усладе своей жизни и боялась, что ей не суждено вновь увидеть дочь. Прекрасная сирота-рыбачка была вынуждена склонить голову перед лицом страданий, уготованных ей судьбой.

Рождество — самый большой праздник в Милане. Со времен Висконти Рождество отмечалось в этом городе с особенной торжественностью и пышностью. Один из самых важных моментов праздника при дворе — церемония «чокко», то есть по-милански «полено». В ночь перед Рождеством это ”чокко”, рождественское полено, украшенное гирляндами из вечнозеленой хвои и фруктов, с величайшей торжественностью доставлялось в нетопленый центральный зал замка, тот самый, где потолок по приказу Галеаццо был обит кроваво-красным бархатом. По прибытии государей полено сбрасывали с пьедестала и отправляли в камин под радостные возгласы присутствующих. Полено предавали очистительному огню. Как только вспыхивал жертвенный огонь, начинался рождественский ужин. Было в обычае, чтобы рождественская трапеза продолжалась всю ночь напролет под аккомпанемент праздничной музыки, игр и танцев.

Точно таким образом праздновали Рождество в замке и 24 декабря 1476 года. Галеаццо прибыл в замок под звуки праздничных фанфар и радостные восклицания придворных. Подле герцога — его брат Филиппо и сестра Оттавиана. Другие брат и сестра Лудовико Сфорца — Мария и Асканио — находились в это самое время с визитом при дворе французского короля.

Полено, зажженное в ночь перед Рождеством, сгорело дотла только на второй день. Утром 26 декабря герцог, как обычно, готовился торжественно отбыть в церковь Святого Стефана. В залах замка уже собрались придворные, послы, весь герцогский Совет и приближенные дворяне. Утро было морозное. Придворные рассуждали вслух, стоит ли вообще тащиться к мессе через весь город в такой мороз, да еще верхом. Тогда уж лучше пройтись пешком.

— Если меня не будет на мессе — поползут слухи, будто я струсил, — отрезал Галеаццо.

Сев верхом на своего любимого коня, он возглавил шествие своего двора. Вход церкви был празднично украшен.

Народ, несмотря на холодное утро, уже собрался на площади, чтобы приветствовать своего синьора, жестокого, но всегда блистательного Сфорца. Герцог вступил в пределы храма первым, ведя под руку посла Феррары.

Навстречу им из глубины мрака выступили трое вооруженных воинов. Глаза их поблескивали в темноте. Движения были резки и порывисты. Они решительным шагом направились к герцогу. Один из них, Джованни Андреа Лампоньяно, приблизился и ударил Галеаццо в грудь острым кинжалом. О, сколько раз в своей жизни он пытался вообразить этот момент! И теперь, когда час пробил, кажется, даже не поверил в то, что непоправимое произошло. Он всматривался в лицо убийцы, но глаза уже затуманила смертная пелена. Кровь брызнула изо рта. Он едва выдавил из себя:

— Убит… — и рухнул как подкошенный.

Двое других заговорщиков в приступе ярости, прежде чем кто-нибудь успел их остановить, набросились на бездыханное тело герцога. Они изо всех сил пронзали кинжалом его шею, терзали грудь, резали руки, вскрывая вены.

Все случилось молниеносно. Вооруженная гвардия герцога не успела среагировать. Мгновение спустя заговорщики — Карло Висконти и Джероламо Ольджати — с воплями бросились в толпу, оцепеневшую от ужаса, прокладывая себе путь на свободу. Им удалось скрыться.

Лампоньяно попытался было отогнать от себя окруживших его женщин. Он размахивал окровавленным кинжалом, разбрызгивая вокруг себя кровь. Но кто-то исхитрился повалить его наземь. Солдаты тут же набросились на него, и под ударами мечей грудь его стала огромной зияющей раной. Расправа свершилась.

Церковь обезлюдела, и «несчастный герцог остался один», мертвый. Позже тело было доставлено в замок, где было устроено прощание народа с герцогом. Смерть разгладила жестокую складку в уголках его рта. Тиран перестал гримасничать. На лице странным образом не было печати страдания: оно предстало спокойным и умиротворенным. Глядя на него, никто бы и представить себе не смог, скольких дипломатических провалов и бесполезных сражений стоило Милану безрассудство этого человека.

И теперь народный гнев обрушился против убийц. Труп Лампоньяно протащили через весь город. Толпа бесчинствовала, пинала мертвеца. Каждый почел бы за честь всадить в бездыханное тело кинжал. Наконец бренные останки были отданы на съедение свиньям. Отсеченную правую руку пригвоздили к колонне в качестве трагического предостережения гражданам Милана. Отец Карло Висконти, видя его отчаяние и неспособность сопротивляться, без промедления выдал сына стражникам, которые лишили его жизни. Мать Джероламо Ольджати, напротив, пыталась устроить сыну побег.

Но злополучного беглеца, переодетого в рясу священника, выследили и бросили в тюрьму. В перерывах между пытками он написал трогательное прощальное письмо, объясняя, как сложился заговор, в котором ему посчастливилось принять участие. Бона распорядилась четвертовать упрямца. Единственная милость, которую она соизволила оказать преступнику, — исповедаться, перед тем как взойти на эшафот.

Побудительной причиной, запустившей в действие механизм заговора, нельзя назвать что-то одно. Так, Лампоньяно поклялся отомстить тирану. Дело в том, что этот достойный дворянин в течение долгого времени был вынужден прозябать в приходе Сан-Микеле Кьюза. Ему было отказано в дровах, круглый год он мучился от недоедания. Он обращался к Галеаццо за помощью, но в ответ наткнулся на презрительное высокомерие. Лампоньяно не вынес унижения и поклялся смыть позор кровью. Карло Висконти стал на защиту своей попранной чести. Герцог сделал его младшую сестру одной из своих наложниц, а натешившись, бросил на произвол судьбы. Ольджати действовал по политическим причинам. Он — убежденный тираноборец. При дворе Ольджати был весьма заметной фигурой: поэт и философ-гуманист, ученик Колы Монтано, прославленного ученого, сеявшего в народе ненависть к тирании и взращивавшего любовь к гражданским свободам. В Милане мало кто сомневался, что заговорщики действовали, подражая древним римлянам. Они пожелали стать освободителями отечества от тирании. Они повели себя как воспреемники Брута и Кассия. Однако, несмотря на это оправдание, народ Милана в трагические часы и дни 1476 года продемонстрировал верность герцогскому роду Сфорца.

Итак, Галеаццо погиб в возрасте тридцати двух лет. 14 января следующего года ему исполнилось бы тридцать три. Правил он Миланом в течение десяти лет, прославившись своей жестокостью. Однако жуткая смерть превратила тирана в героя, причем народного героя. В народе вдруг стали вспоминать, как герцог вставал ни свет ни заря, как легок был он на подъем, подвижен и ловок, как любил новое, терпеть не мог рутины и никогда не довольствовался достигнутым. «С наступлением зари я преобразую природу», — повторял он. Галеаццо был гневлив, жестокосерден, вел себя вызывающе, не знал меры в своих любовных похождениях. Но вспоминался он миланцам как человек, стремящийся к новизне, озабоченный тем, чтобы понравиться своим подданным, думавший о каждом отдельном человеке. В Милане, например, не забыли, как Галеаццо распорядился, чтобы всем трудившимся на рисовых чеках была выдана бесплатно широкополая соломенная шляпа, спасшая множество жизней от солнечного удара. Пусть Галеаццо и не обладал государственными талантами своего отца, в его характере миланцы все равно усмотрели главное: он был типичным государем эпохи Возрождения. И не могли не уважать в нем активное отношение к жизни, нежелание довольствоваться малым, изобретательность и энергическую силу, передававшуюся окружающим. Как бы там ни было, Галеаццо удавалось на протяжении всего периода своего правления оказывать на итальянскую жизнь отрезвляющее воздействие. Так, он сумел затормозить осуществление амбициозных планов папы, короля Неаполя, венецианцев. Вот почему Сикст IV, получив известие о гибели Галеаццо, воскликнул: «Сегодня погиб мир в Италии!»

Своим наследником Галеаццо Мария оставил малолетнего герцога Джана Галеаццо. Бремя регентства, таким образом, пало на плечи энергичной, но захваченной врасплох чередой драматических событий женщины — Боны Савойской, которая должна была опасаться многих, слишком многих мнимых друзей.

Наступили трудные времена. Верным знаком было появление призрака Галеаццо, вступавшего в беседы со многими людьми. Некто по имени Дзеа дельи Орки поклялся под присягой, что разговаривал с герцогом поздним вечером на берегу реки Адда. Герцог, по его словам, был одет в костюм простого крестьянина. Он говорил языком древней народной мудрости, был весел и улыбчив, чего никак нельзя было сказать о нем при жизни. Прежде чем исчезнуть, призрак открыл свое имя.

Крестьянке Савине герцог назвал себя возле городского фонтана. Сначала она увидела как бы его тень, затем услышала голос, звучавший с металлическим оттенком: «Я тот, кто был герцогом Милана…»

Некто по имени Мартино, по профессии бродячий торговец, видел призрак герцога в Вальтеллине.

Лудовико Мавр был удивлен столь назойливым присутствием своего брата даже после смерти. Галеаццо был столь жесток, что и за гробом, никак не желал покинуть ристалище. Как только молодому герцогу стало известно об убийстве, он перекрестился и прошептал:

— Этого следовало ожидать.

Потрясенный столь частым появлением призрака своего брата, Лудовико пытался найти этому объяснение. В чем тайный смысл этих народных видений? Он обратился за советом к великому астрологу Амброджо ди Розате.

— Твой брат не нашел успокоения, — был ответ. — Он обезличен, а потому пытается обрести свою личину, вступая в разговор с простыми людьми. Немало святых месс придется отслужить, прежде чем душа его найдет покой. В противном случае он еще долго будет тревожить наши земли, не находя мира в загробном существовании.

Лудовико мучил вопрос, который он так и не решился задать астрологу: «Почему брат не приходит ко мне?»

Смерть ненавистного брата ввергла Лудовико в оцепенение. Он пытался уединиться. Неожиданно ему открылось, что беспощадное дело своего брата теперь суждено продолжить ему. Судьба рода Сфорца должна остаться в его руках. И Лудовико приступил к плетению тонкой и хитроумной интриги. Цель — взять власть в свои руки. Окружающие еще и не догадывались, сколь огромной волей обладает молодой герцог.