Лукавое светило

ТРУДНЫЙ ДЕНЬ

Обходя стороной лужи, а временами перепрыгивая через них с разбега, по заводскому двору домой на обед шёл начальник отдела снабжения Серафим Кузьмич Емелин и любовался картинами наступающей весны. Как и большинство занятых людей, Емелин в обычное время не очень-то баловал природу своим вниманием. Но сегодня, по случаю получения квартальных фондов, его интересовало всё: и будто заново выкрашенное небо, на которое неведомый маляр не пожалел синьки, и юркие воробьи, что сидели на припёке и клювами прихорашивали свой наряд, и бессчетное количество солнц, из коих только одно находилось вверху, а остальные словно подсвечивали снизу из каждой лужи, из каждого ручейка.

Возле механического цеха внимание Емелина привлекла интересная картина: по почерневшей дороге вразвалку гулял грач.

— Ах, летун ты этакий! — умилился Серафим Кузьмич, залюбовавшись крылатым посланцем весны. — Значит, прилетел, припожаловал? Так, так, молодец! Теперь отдыхай, поправляйся. А то ишь с дороги какой худющий-то! Небось, и есть хочешь. Только уж ты, брат, извини, червячков-то пока нет, рановато ещё. Ты, знаешь что, летел бы на хлебозавод или к элеватору! Там ещё туда-сюда: то зёрнышко, то ещё что-нибудь найдёшь. А здесь что? Одни заклёпки да гайки.

Как бы желая удостовериться, что перелётной птице на дворе металлообрабатывающего завода действительно нечего клевать, Емелин посмотрел вокруг себя. На проталинах то там, то сям валялись болты, шайбы, большие и малые обрезки металла: круглого, гранёного, полосового, листового. А возле самой стены механического цеха из-под снега виднелась пре-порядочная куча углового железа, которое на языке слесарей и снабженцев звалось просто «уголком».

— Ба, да ведь эго — хозяйство Ивана Яковлевича! — с удивлением воскликнул Емелин, чем незамедлительно спугнул грача, который, сделав несколько прыжков, взмахнул крыльями и полетел. — Да, точно, это — его бесхозяйственное хозяйство. Поди, с самой осени тут ржавеет. Тонн пятнадцать будет, если не больше.

И, приподняв полы пальто, Серафим Кузьмич поочерёдно то одной, то другой ногой стал раскидывать снег с железа.

— Просит, клянчит, жалуется, что ему не хватает материалов — и вот тебе, пожалуйста, целые залежи! — ворчал он по адресу начальника цеха, — И после этого у человека хватает совести призывать других к экономии! А! Растратчик он, мотыга, больше никто!..

— Коршун, коршун, что ты роешь? — Емелин не заметил, как к нему подошёл секретарь партийной организации Кириллов. — Аль копеечку нашёл? Впрочем, Серафим Кузьмич, сам вижу, тут не копеечкой пахнет. Чьё это?

— Понимаешь, Василий Васильевич, — стараясь скрыть одышку, ответил Емелин, — Сколько раз по-дружески предупреждал Ивана Яковлевича: будь, мол, другом, убери под крышу или сдай на склад: ведь портится здесь… Да что там я-о нём, как вы помните, и газета писала, а ему всё как с гуся вода! Ничем не проймёшь! Ну, что вы на это скажете, а, Василий Васильевич?

— По-моему, спесь надо из пего вытряхивать — вот что я скажу, — улыбнулся секретарь, носком сапога делая запруду на ручейке. — Встряски просит… Ну да ничего, Серафим Кузьмич! Общими силами образумим Ивана Яковлевича. Направим на путь истинный!.. Сегодня на партбюро его доклад слушаем. Там поговорим обо всём: и о спеси, и о работе, и о бережном отношении к материалам. Если свободен, заходи, послушай.

— Спасибо, Василий Васильевич, обязательно зайду, — Емелин долго тряс руку секретаря. — И не просто зайду, но и выступлю. Не могу молчать, раз есть неполадки!

С этого момента Серафим Кузьмич забыл про голубое небо и зашагал прямо по лужам, обдумывая план своего выступления.

— Начну с вопроса борьбы за экономию металла вообще, — рассуждал он вполголоса, чем привлекал к себе недоуменные взгляды прохожих. — Перво-наперво, коснусь важности этого мероприятия, второе, укажу на необходимость бережного расходования металла, третье — учёт и контроль, четвёртое… В общем, критиковать Ивана Яковлевича есть за что. Уж после этого он узнает, что значит транжирить государственную копеечку!..

И, потирая руки, Серафим Кузьмич представил, как во время его критического выступления начальник цеха сперва кисло улыбнётся, затем беспокойно заёрзает на стуле, а потом виновато опустит голову.

— Ничего, дорогой Иван Яковлевич, ничего! — подмигнул Емелин солнечному зайчику, который трепетал на теневой стороне дома, — Товарищеская критика, друг мой, лучше всякого душа освежает. Она, брат, любого зазнайку в люди выведет. И тебе и делу будет полезно. Вот как лечит товарищеская критика!

Дома, пока жена подогревала обед, Серафим Кузьмич даже пытался проделать нечто вроде репетиции своего выступления. Он обеими руками оперся о спинку стула, обвёл глазами потолок (точно так же, как делает главный инженер Фёдор Иванович) и, помолчав с минуту, начал:

— Товарищи, я не буду повторять правильные слова предыдущих ораторов. Они дали резкую, но справедливую критику недостатков Ивана Яковлевича. Мне же хотелось бы указать Ивану Яковлевичу…

— Да, Сима! — перебила оратора жена Аня, неся в одной руке тарелку с супом, а в другой прибор, — Утром ко мне забежала жена Ивана Яковлевича, Тамара, и очень, очень просила быть у них сегодня вечером. У неё день рождения, тридцать восемь лет исполнилось, и… словом, я дала согласие, купила ей подарок, и… в общем, приходи пораньше.

— День рождения?.. Тридцать восемь?.. — не то повторил, не то переспросил Емелин, а потом взял стул, перевернул его и зачем-то потрогал ножки, будто желая убедиться, не расшатались ли они, — Сегодня я не могу. У меня важное заседание. И у Ивана Яковлевича тоже…

— Ах, боже мой! — скривила лицо Аня. — Человеку один раз в жизни тридцать восемь лет исполняется, а у них заседание! Ну, вы как-нибудь отпроситесь, перенесите или… уж как там ещё, я не знаю. А не поздравить человека с днём рождения — это… это будет свинство!

Почуяв запах пригорелого мяса, Аня опять убежала на кухню, а Серафим Кузьмич стал искать выход из этого не совсем приятного положения.

— Вздумают же люди родиться не в урочный час! — бормотал он, машинально позванивая ножом, — А тут ещё это заседание!.. Зачем их выдумали!.. И меня тоже дернуло напрашиваться на выступление! Подумаешь, какой новоявленный Цицерон объявился! Серафим Кузьмич Емелин-Цицеронов! Тьфу! Сидел бы себе в уголке да посвистывал носом, глядишь, всё обошлось бы без сучка и задоринки. А теперь вот ломан голову!.. Если, допустим, я выступлю. Иван Яковлевич обидится, значит, в гости — каюк, идти не придётся. А он мне друг ещё с институтской скамьи… Да и от Ани тоже влетит так, что свету белому рад не будешь… Если не выступлю, то… то люди чёрт знает что могут подумать. Скажут, приятельские отношения и… Они, конечно, правы будут… Если… Нет, всё-таки придётся отказаться!

— От чего отказаться? — беспокойно спросила вошедшая Аня, — От гостей?

— Да… Нет… И вообще ото всего! И от твоего обода в том числе. Да, да! Понимаешь, я так не могу! Ты имела возможность сказать об этом вечером, вчера, когда угодно! Но портить человеку аппетит…

Емелин встал, с шумом задвинул стул под стол и начал одеваться.

— Зачем же на обед серчать? — спросила ничего не понимавшая Аня. — Пообедай и иди.

— Извини, но уже не могу.

— А ложку зачем в карман положил?

— Какую ложку? — Серафим Кузьмич ощупал грудной карман и с огорчением убедился, что действительно рядом с автоматической ручкой покоится мельхиоровая столовая ложка.

Не отвечая больше на вопросы жены, он вышел на улицу и только теперь застегнул пальто. Настроение было отвратительное. Хотелось хоть на ком-нибудь отвести душу.

А тут ещё весна будто нарочно заигрывала с ним: обдувала лёгким ветерком, ослепляла солнцем, перезванивала ручейками. В городском саду, над старым тополем, гомонили грачи. Они то взлетали вверх, то снова садились на лохматые гнёзда и при этом поднимали такой крик, от которого Серафиму Кузьмичу становилось ещё хуже.

— Раскаркались, пропасти на вас нет! — ворчал он, косясь на грачей. — Ну, что горло дерёте, чему возрадовались? И так покоя собе не найдёшь, а тут ещё вы карр-карр! Вот взять двустволку да пугнуть вас как следует, тогда узнали бы, как без толку каркать!..

Как Емелин выступил на бюро, всё ли было сказано, о чём хотел сказать, он ничего не помнил. Запомнились только речи директора да секретаря партийной организации, которые, так же как и он, крепко критиковали начальника механического цеха Ивана Яковлевича Боровикова.

Сразу же после заседания Серафим Кузьмич процедил сквозь зубы прощальное «Пока!» и пошёл домой. Но у проходной он услышал простуженный басок Ивана Яковлевича:

— Серафим Кузьмич, обожди-ка!

«Сейчас он мне скажет, почём на базаре картошка!» — подумал Емелин, втягивая голову в воротник.

— Ты что же, голубчик, молчком уходишь? — спросил Иван Яковлевич, подхватывая Емелина под руку. — Разнёс меня в пух и прах и скорей наутёк!

— Да я, видишь ли… простыл, наверно… Что-то нездоровится.

— В таком случае пойдём ко мне лечиться. Ты же знаешь, у Тамары день рождения, а по сему… Словом, пошли, а то нас теперь заждались. А насчёт железа ты завтра распорядись, чтоб его приняли на склад…

В этот вечер Емелин впервые сделал вывод, что не стоит бояться того, чего вообще не следует бояться.