Любимый враг

ГЛАВА 12

Да, вся жизнь Грейс Перивейл переменилась. Острый глаз Джона Фонса не ошибся и в данном случае. Леди Перивейл в Раннимейд Грейндж очень отличалась от той женщины, с которой он разговаривал на Гровенор-сквер.

Счастливая любовь не оставляет в сознании женщины места для тревожных мыслей, и в тот час, когда Грейс убедилась, что Артур Холдейн – ее верный и преданный возлюбленный, она стала забывать тех друзей, которые покинули ее, а прежде это стоило ей многих болезненных переживаний. Она уже не сердилась, ведь теперь былые друзья стали ей безразличны. Внешний мир, мир Мейфера и Белгравиа, с его нечистыми интересами и мелкими амбициями, мир южноафриканских миллионеров и новоиспеченной знати, мир, в котором все обитатели светских гостиных были в курсе дел друг друга, и в каждом, у кого не было миллионов, подозревали чуть ли не банкрота, эти сливки общества, этот сверхутонченный и загнивающий мир, слепящий и притягивающий своим ненатуральным блеском, казался теперь таким далеким от всего, что делает человека счастливым. Грейс и думать не хотелось об этом мире. Теперь мир Грейс был ограничен самыми тесными пределами. Он начинался и кончался поэтом, критиком, писателем, чьи мечты, мысли, суждения и надежды заполнили ее собственное сознание. Он стал ее миром, Артур Холдейн, литератор, за которого она должна была выйти замуж сразу же, как только нелепое скандальное происшествие попадет на свалку забытых миром событий.

Все слова были, наконец, сказаны, слова, которые он таил в сердце еще два года назад, когда ее красота впервые осветила, как внезапно проглянувшее солнце, серую повседневность его жизни и когда он узнал, что, кроме внешней красоты, Грейс обладает умом и сердцем.

Он тогда сумел сдержать себя и наслаждаться ее обществом под маской безразличия. Тому была причина, и не одна. Первая – она была богата, о ней говорили как о заманчивом призе на брачных бегах. Вторая – из-за ревности, смешанной со страхом, что броские таланты Рэннока и его обаяние уже завоевали ее сердце.

– Ну, как я мог надеяться, черствый сухарь-писака, одержать верх над человеком, о котором говорили, что перед ним невозможно устоять? – спросил он Грейс, когда она упрекнула его за отчужденность и холодность в тот первый год их знакомства.

– Черствый сухарь-писака создал самый патетический роман за всю вторую половину столетия. Каждая слеза, что я пролила над «Мэри Дин», делала мне автора книги все ближе и ближе. Конечно, не хочу притворяться: если бы этот человек был толст и стар, как Ричардсон, я не влюбилась бы в него. Но даже в этом случае я бы высоко ценила его общество, как молодые женщины в те времена ценили маленького, толстого типографа. Я бы тоже домогалась его общества и жадно ловила всякое его слово.

– Не каждому писателю выпадает такая удача, – ответил Холдейн. – Думаю, я первый после Бальзака, кому его роман позволил снискать любовь, венчающую всю жизнь.

Что могло быть прекраснее этого райского уголка в излучине Темзы в чудесные августовские дни? Другие мужчины уже поглядывали на Север, в Шотландию, приготовив собак и ружья, только и поджидая того дня, когда можно будет отправиться на охоту, но Артур Холдейн, тоже стрелок не из последних, получивший приглашения по крайней мере из полудюжины загородных усадеб, вел себя так, будто не знал, как обращаться с ружьем. Заядлый горожанин, никогда не расстающийся со своей лондонской окраиной, не мог быть счастливее его, наслаждавшегося своим речным бездельем, когда крокет – самое волнующее состязание, а кипячение чайника на костре – увлекательнейший вид спорта. Летние дни, золотистые вечера никогда не казались ему слишком долгими, и пурпур заката всегда вызывал удивление своей внезапностью.

– Наверное, вы жаждете пострелять, – сказала как-то вечером Грейс, – и, наверное, готовы возненавидеть меня за то, что я вас держу около себя без дела. Я рада, что вы охотитесь не за болотной дичью, потому что боюсь болот с тех пор, как бедный Гектор простудился насмерть в один из ужасных августовских дней. Но почему бы вам не поехать к друзьям в Норфолк и не поохотиться на куропаток?

– Вы очень добры и заботливы, но мои норфолкские друзья всегда были немного скучны, а теперь вообще станут невыносимы, удерживая меня вдали от вас.

– Это, конечно, очень льстит моему тщеславию. Но я вовсе не хочу привязать вас к своей юбке.

– Я вам скажу, если появится такая опасность. Но, как бы то ни было, я не собираюсь уезжать далеко от Лондона, пока ваше дело не будет решено в суде.

Они надеялись, что еще до наступления поздней осени все кончится, и тогда они отправятся в Каир – самое подходящее место для этого времени года, а из Каира, возможно, поедут в Индию. Им хотелось вместе постранствовать по дорогам широкого мира. Однако и сейчас, на берегу Темзы, среди цветущих клумб под плакучими ивами, на лужайках Раннимейд Грейндж жизнь была так хороша, что они редко покидали эти прекрасные места, удаляясь от них не больше, чем на милю. Влюбленные подобны детям, играющим в саду и мечтающим о днях, когда они вырастут и поплывут в голубых небесах на воздушном шаре туда, где небо сходится с землей.

Грейс, находясь в стране счастливых грез, не раз оглядывалась назад и вспоминала год, предшествовавший скандалу, когда человек, который был страстно влюблен в нее, казался ей холодным и чужим. И только по той настойчивости, с которой он искал ее общества, и тому удовольствию, с которым, зная ее любовь к чтению, рекомендовал ей то или иное произведение из лучшего, что было в современной литературе, леди Перивейл могла теперь судить, что его дружба была чем-то большим, чем просто восхищение, испытываемое каждым интеллигентным человеком при виде молодой, красивой и также интеллигентной женщины. Но, как бы ни восхищался Холдейн красотой, начиная с ее духовной сущности в картинах Берн-Джонса и кончая самой земной ее ипостасью, олицетворяемой римской цветочницей на ступеньках церкви Святой Троицы, его чувства никогда бы не были покорены красотой в сочетании с глупостью. Он был человеком, для которого общность мыслей являлась необходимым элементом любви. И в Грейс Перивейл он обнаружил и ум, и воображение, родственные его собственным мыслям и мечтам. Он находил совершенное счастье в ее обществе. Но тогда он был счастлив стать ее другом и не торопился признаться в любви, полагая, что в будущем, близко узнав его характер и душу, она правильно истолкует его чувства и побуждения.

А затем он испытал жестокий удар, когда, после мучительной ревности, заставившей его думать, будто она предпочитает ему полковника Рэннока, он услышал рассказ об их путешествии по Югу.

Он яростно опровергал клеветнические слухи. Если действительно правда, что ее видели в обществе Рэннока, то как можно, зная ее, хоть на мгновение усомниться в законном праве полковника на ее общество. Значит, они без огласки поженились, но, по какой-то известной только им двоим причине решили отложить обнародование сего свершившегося факта.

Но над этой яростной защитой и над его «простодушием» смеялись.

– Неужели вам не приходилось слышать о женщинах, забывших приличия? – спрашивали друзья. – Неужели, долгие годы живя в цивилизованном обществе, вы не знаете, что женщины способны на самые неожиданные поступки? Неужели вам никогда не приходилось слышать, что наиболее утонченные женщины, получившие самое лучшее воспитание, имеют пристрастие к бутылке и спиваются насмерть? И неужели вам не доводилось знать об ангелах домашнего очага, преданных женах и матерях, которые после двадцати лет почтенного и добродетельного супружества бежали из дома с учителями пения собственных дочерей? А с богатыми женщинами это случается чаще, чем с другими. Их развращает само их богатство. Эти маленькие Клеопатры мечтают о безумной страсти какого-нибудь Цезаря или Марка Антония.

В тот лондонский сезон не было новости более ошеломительной, чем эти слухи о леди Перивейл. Ими его потчевали в каждом доме. Молодые женщины говорили о событии намеками, разыгрывая наивное удивление: «Что это за история, о которой все говорят?» Они делали вид, будто совершенно не понимают, что все это значит, но «мама решила больше никогда не встречаться с леди Перивейл. Поэтому, надо полагать, произошло что-то совершенно ужасное, учитывая, с какими людьми мама видится и кого приглашает к себе каждый сезон. Наверное, произошло нечто похуже того, что, по слухам, случилось с леди Такой-то или даже с миссис Как-ее-там зовут».

Холдейн слушал подобные разговоры и чувствовал, как у него леденеет душа. И тогда он решил отдалиться от женщины, которую любил, испытывая страх и сомнения и ожидая, чем все закончится. «Если этот человек появится снова в обществе, значит, всему конец», – размышлял он.

Каждый вечер из своей квартиры на Джермин-стрит он шел на Гровенор-сквер и часами мерил шагами тротуар поблизости от ее дома, так, чтобы видеть ее окна. Он избегал домов, где шумело веселье, с опущенными занавесями и группами зевак около, полицейскими и рассыльными. Он видел освещенные окна утренней комнаты и – иногда – грациозную тень, скользившую по гардине, и знал, что она дома, и одна. Ни разу мужской силуэт не появлялся между лампой и окнами. Бывала раз или два в неделю Сьюзен Родни. Иногда он видел, как в одиннадцать вечера Сьюзен уезжает в наемном экипаже. И ни разу не было человека, которого он боялся увидеть. Ни разу этот человек не переступил ее порог.

А потом в клубе ему сказали, что Рэннока нет в Лондоне. Он вообще словно канул в воду. Говорили, что он отправился в Америку, но это было только предположение. Холдейн был на грани отчаяния. То было время убийственных сомнений, сменявшихся душераздирающими угрызениями совести. Однако все это осталось теперь позади, и жизнь превратилась в блаженную грезу о том уже скором дне, когда Грейс Перивейл будет его женой, и вечерние тени уже не разлучат их, и ночь перестанет мучить одиночеством.

Сьюзен Родни была идеальной «третьей лишней» для влюбленных, так как "у нее было много собственных интересов и занятий. Все свободное время она отдавала сочинению оперетты, чем занималась уже не первый год, с очень слабой надеждой на то, что когда-либо удастся ее поставить, может быть, в Брюсселе или во Франкфурте. О Лондоне она почти не смела мечтать.

Поглощенная композицией очередного восхитительного квинтета или хора, Сью бывала с влюбленными только тогда, когда они этого хотели, но они хотели этого очень часто, потому что ясное и веселое расположение ее духа гармонировало с их ощущением счастья. Она им обоим нравилась, и оба были уверены в искренности ее симпатии к каждому из них.

Как-то, когда они опять сидели в саду tête-a-tête, зашел разговор о знаменитом романе Холдейна, единственном его произведении, принесшем ему признание у читателя, и Холдейн признался, что почти кончил новый.

– Я начал его только в мае, когда меня мучила бессонница. В голове у меня кишели одни скорпионы, как у Макбета, и, казалось, я сойду с ума, если не вызову перед собой на свет божий эти тени невидимого мира и не проанализирую их природу. Эта печальная книга о самой горькой иронии судьбы, и в лучшие дни английской литературы, во времена Скотта или Диккенса и Теккерея, у нее не было бы шанса быть прочитанной многими. Но мы, теперешние, все это изменили. Теперь пришла пора жестоких книг. Большинство из нас превратили свои перья в скальпели. Думаю, и моя достаточно сурова, чтобы прийтись по вкусу обществу.

– Но в ней нет ничего, что затрагивало бы вашу или мою жизнь? – спросила с некоторой тревогой Грейс.

– Нет, нет, нет. И намека на это. Я писал роман в то время, когда пытался забыть вас, и тем более стремился забыть самого себя. И тени, о которых я говорю, не напоминают нас с вами ни в малейшей степени. Это неприятная книга, исследование людской низости и несчастий, которые ограниченные люди навлекают сами на себя, несчастий будничных, серых, словно пепел. И они все нарастают, углубляются и в конце концов приводят к кровавой развязке. Но там есть один лучик света, один действительно хороший человек, городской проповедник низкого происхождения, некрасивый, нигде не учившийся, но человек, много читавший, подобный Христу. Я бы сжег роман, если бы не он. Он пришел на помощь мне и моему роману, когда я погружался в бездну отчаяния.

– Вы так говорите, словно не вы его создатель, не вы творец романа, словно у вас не было власти над персонажами.

– У меня не было такой власти, Грейс. Они приходили ко мне, таинственные, как тени во сне, и это я был в их власти. Я не мог сам создавать их и не мог менять.

Ей хотелось, чтобы он прочитал ей роман прежде, чем отправит в печать, но это было как раз то, что он никак не мог сделать. Он не в состоянии был читать вслух собственные слова.

– Я возненавижу свое сочинение, – ответил он. – Каждая неловкая фраза, каждое банальное слово сразу же бросятся в глаза и будут меня бесить. Я лучше принесу вам первый оттиск, сразу из-под пресса, и когда вы прочтете, то скажете, стоит ли мне стараться написать еще что-нибудь.

– Но вы напишете другой роман, и еще, и так далее, – весело ответила она. – Вы подарите мне второй мир, населенный странными или прекрасными созданиями, негодяями, такими же грандиозными, как мильтоновский Сатана, или столь же невинными, как его Ева. И моя жизнь в мире вашего воображения будет такой же интенсивной, как ваша собственная. Вы подарите мне второе существование, лучшее, чем реальная повседневность. Вы будете рассказывать мне о созданиях вашего ума и фантазии, правда, Артур? По мере того, как они будут воплощаться.

– Боюсь, что я не смогу от этого удержаться в обществе моей духовной половины.

– Но вашей духовной половине это никогда не наскучит, сколько бы вы о том ни говорили.

– Вы думаете? Могу представить себе, как искусство мужа становится невыносимо скучным для жены.

– Но не в том случае, если она любит его и его искусство.

– Ах, в этом-то вся суть дела!

Леди Перивейл вернуло к действительности из мира теней очень материальное вторжение Джона Фонса. В этот душный влажный день он приехал без предупреждения и нашел ее в саду вместе с мистером Холдейном и мисс Родни. Они сидели за столом, усеянном новыми журналами и книгами старых поэтов в тех миниатюрных изданиях, которые так легко всюду носить с собой и трудно не читать.

– Я решил, что могу рискнуть явиться неожиданно, – сказал Фонс, – так как у меня есть очень важные новости для вас, миледи.

– Неужели!

– Клеветническая заметка, наглейшая клеветническая заметка, – ответил Фонс, доставая из кармана газету.

– Где! Где! В какой газете? – возбужденно восклицали Грейс и Сью.

– Странно, однако, напечатано в самой респектабельной светской газете, хотя и довольно ограниченным тиражом, – отвечал Фонс, – в газете, которая, насколько мне известно, еще никогда никого не задевала таким образом. Это в «Бонтон и Крикет Ревью», она печатается в Кенсингтоне и распространяется, главным образом, в южном Лондоне.

Он вручил газету леди Перивейл, которая поспешно листала ее, но была слишком возбуждена, чтобы читать вслух.

Да, это была очень уважающая себя газета, она сообщала о танцах в Тутинге, домашних спектаклях в Норвуде, а также в домах на Талс-Хилл, описывала платья и шляпки, давала рецепты кремов и варений, которые делаются без добавления вина. Здесь были также советы, как красить волосы в золотистый цвет и чистить лайковые перчатки. Целые страницы были посвящены придворным новостям и урокам игры в крикет. Присутствовал здесь и обязательный рассказ из ультра-светской жизни. Можно было также прочитать о буднях музыкальной знаменитости. Одним словом, здесь были все приятные и приличные новости, что и должны были присутствовать в светской газете. И здесь же, среди всей этой вящей респектабельности, словно отвратительный прыщ на красивом лице, бросались в глаза три зловредных абзаца о путешествии вдвоем леди Перивейл и полковника Рэннока. В первом абзаце описывалось удивление друзей леди при встрече с ней, путешествующей с человеком сомнительной репутации. Во втором обсуждался вопрос, почему бы при свободе нравов, что дарована концом века, светской женщине и не позволить себе путешествие с любым джентльменом, без опасения вызвать скандал в обществе. Третий абзац, самый грубый по тону, заканчивался куплетом из Попа.[34]

– Какая гадость! – воскликнула Грейс, вспыхнув до корней волос и с яростью отшвырнув газету прочь.

– И вы не советовали мне пускать в ход кнут против негодяя, который это написал, – сказал Холдейн, прочитавший все три абзаца через ее плечо.

– И сейчас не советую, – категорически ответствовал Фонс, невольно отстраняясь от него. – Нам нужно было клеветническое заявление, заявление грубое, и мы его получили. Теперь мы возбуждаем дело против владельца «Бонтон». Но это не значит, что мы должны совершать ошибку и сразу же оскорблять его. Нет, сэр, мы подадим в суд на владельца, издателя и редактора «Бонтон» и будем настаивать на примерном возмещении убытков.

– Убытков! – вскричала Грейс. – Неужели вы полагаете, что мне нужны деньги этого отвратительного субъекта?

– А может быть, подать в уголовный суд и спровадить негодяя в тюрьму? – спросил Холдейн.

– Не думаю, сэр. Адвокаты миледи и господа Хардинг и K° вплотную занимаются делом вместе со мной, и мы пришли к заключению, что уголовный процесс нежелателен.

– Но почему публикация появилась спустя столь долгое время после возникновения слухов?

– Очень существенный вопрос! – сказал Фонс. – Видите ли, слухи в фешенебельном обществе не скоро пересекают Темзу и просачиваются в Тутинг. Владелец, он же издатель, живет в Тутинге, и, наверное, для него эти клеветнические слухи явились новостью. Я рад, что он не услышал их раньше, иначе у нас не было бы времени подготовиться к ведению этого дела как следует.

Мисс Родни подняла с земли «Бонтон» и, нахмурившись, стала читать злокозненную заметку.

– Ну, как ты можешь только смотреть на эту мерзость? – закричала Грейс, выхватывая у нее газету. Она скомкала ее и бросила шарик пуделю, который стал носиться с ним по лужайке, а затем лег и разорвал его на мелкие клочья.

– По счастью, это не единственный экземпляр, леди Перивейл, – заметил Фонс.