Любимый враг

ГЛАВА 4

Сьюзен Родни и Грейс обедали под неусыпным наблюдением великолепного дворецкого и лакея в шелковых чулках и говорили о музыке и опере. Вечер они провели в будуаре леди Перивейл на втором этаже, с тремя окнами, из которых виднелись верхушки деревьев в сквере. В комнате были любимые книги, любимые гравюры, любимое пианино Грейс и любимое кресло ее коричневого пуделя. Сам пудель, высший образец этой декоративной породы, был чрезвычайно хорош собой, с шелковистой шерстью самого нежного коричневого оттенка и физиономией, как у лорда-канцлера. Он был красив, но равнодушен, он принимал любовь, но вряд ли платил тем же, полагая, что сам и есть венец творения. Сьюзен Родни звала его коричневым айсбергом.

После обеда леди Перивейл оглядела свои гостиные и отвернулась, слегка вздрогнув: их пространная пустота слабо мерцала холодным блеском в электрическом освещении.

– Нам будет уютнее в моей берлоге, Сью, – сказала Грейс, и они поднялись наверх и сели в низкие, очень удобные кресла около столиков, отягощенных букетами роз и ландышей. Огонь, весело потрескивавший в желто-янтарном очаге, разноцветные переплеты роскошно изданных книг, яркая, словно бутон розы, обивка стен, масса шелковистых подушек на низеньких диванах – все было полно радости жизни, которой так не хватало просторным комнатам внизу.

– А что случилось с фотографиями? – воскликнула Сью, оглядев комнату, стены которой прежде украшала целая коллекция портретов красивых и модно одетых женщин в придворных туалетах, в бальных платьях, в платьях для вечернего чая, в амазонках, в маскарадных нарядах и даже в купальных костюмах, запечатленных на пляжах Трувилля и Дьеппа, словом, каждая была снята в том костюме, который она считала наиболее ей идущим. То были фотографии в серебряных, золотых и черепаховых рамках, в рамках из слоновой кости, вышитых бисером, из дрезденского фарфора, одним словом, в рамках, самых разнообразных и причудливых, которые могут изготовить изобретательные предприниматели для людей, которым по средствам дорогостоящие капризы. В прошлый раз, когда Сью была в будуаре, все портреты стояли на длинной полке и виднелись в каждом подходящем углу, а теперь же не осталось ни одного!

– О, я убрала их с глаз долой, – сказала нетерпеливо Грейс, – удивляюсь, как я вообще их не сожгла. Кому приятно созерцать лживые улыбки друзей-предателей?

Сью промолчала.

Даже здесь, в непринужденной обстановке будуара, их разговор касался лишь общих тем, например, книг, которые они прочитали за последние полгода. Обе любили поговорить о писателях, которые им нравились, или о тех, кто их возмущал, о новых кумирах в книжном мире, взлет которых поражал быстротой и внезапностью.

Так они беседовали целый час, а потом мисс Родни уговорила подругу спеть, но леди Перивейл была не в голосе, и баллада о Фульском короле звучала не так выразительно, как обычно. Затем Грейс сыграла несколько отрывочных пассажей из Шумана и Шуберта, а Сью тем временем просмотрела груду новых журналов.

А потом они попрощались, и за весь вечер ни слова не было сказано о скандальной ситуации.

– Спокойной ночи, дорогая, было так приятно провести с тобой спокойный, тихий вечер.

– Приходи поскорее опять, Сью, на ланч или к обеду, когда сумеешь выкроить час-другой.

Медленно, очень медленно неделя подошла к концу. Леди Перивейл получила много писем, но все это были обращения к ее кошельку – программы концертов, просьбы о субсидиях для больниц, проспекты торговцев, рекламирующих свои товары. И не было ни единого письма или визитной карточки с приглашением от светских знакомых.

В следующую среду ей нанесли визиты несколько посетителей, совсем непохожие на тех, кто наполнял гостиные в прошлом году, а в сквере не было желтых ландо и французских двухместных колясок, которые там теснились прежде, в дни приемов. Ворвалась в гостиную предприимчивая вдова в сопровождении двух довольно безвкусно одетых дочерей. Раньше она встречалась с ними только на благотворительных базарах и собраниях, где присутствовало все общество. На лице вдовы играла довольно натянутая, фальшивая улыбка, у девиц были яркие шляпы с цветами и стразами, а также подозрительно розовые губы и довольно любопытные носики.

– Дорогая леди Перивейл, я знаю, что по средам вы дома, поэтому я решилась набраться мужества и нанести вам визит, в надежде, что вас заинтересует благотворительный вечер при «Школе наездников». Цель его – снабдить велосипедами приходящих гувернанток со скромными средствами. Вы знакомы с моими дочерьми, Флорой и Норой?

Грейс встретила их с холодной вежливостью. Она обещала подумать о велосипедах и начала разливать чай, который только что внесли. «Мои дочери» смирно сидели в низких креслах, выставив напоказ розовые воланы на бледно-зеленых платьях, не замечая того обстоятельства, что воланы были уже не первой свежести после трех воскресных выходов в церковь. Девушки обшаривали просторные комнаты взглядом. Они более привыкли к тесным стенам квартирки в Вест Кенсингтон, где при сквозняке можно было одной рукой закрыть окно, а другой дверь.

Ах, как роскошно убраны эти огромные комнаты, а ведь леди Перивейл всего-навсего дочь деревенского пастора! Флора и Нора восхищались ее красотой и благоговели перед тем, как ей повезло. Они внимательно рассматривали каждую мелочь ее бледно-сиреневого платья из мягчайшего шелка, так прекрасно сидящего, с такими рюшами и складочками, демонстрирующими искусство модной портнихи, превратившей с помощью иголки двадцать ярдов крепдешина в туалет, который на вид стоил сорок гиней. Да, в одном этом платье было больше искусства и тщательной работы, чем в шести туалетах Норы, хотя почти все утренние часы она просиживала за швейной машинкой.

«Как чудесно быть такой богатой – думала Флора. – И что значит весь этот шумный скандал для женщины, если она владеет домом на Гровенор-сквер, где дверь отворяют и чай подают напудренные лакеи? Просто смешно, что мама называет ее «бедняжкой».

– Флора и Нора помогают леди Грин в благотворительном чайном киоске, – объясняла тем временем миссис Уилфрид, – они собираются устраивать очень оригинальные чаепития, в японских чашках с блюдцами и крошечными бутербродами из черного и белого хлеба.

– У Норы есть подруга-немка, которая знает тридцать видов бутербродов, – сказала Флора. – Наверное, в Берлине умение делать бутерброды ценится больше, чем музыка Вагнера.

Пока они пили чай, прибыли трое молодых людей, Леди Перивейл была очень хорошо с ними знакома, но то были не самые знатные молодые люди, или те, у которых знатными были матери или сестры. Ей показалось, что они слишком подчеркнуто выразили свою радость по поводу ее возвращения в Лондон. Они выражали также надежду, что вскоре леди Перивейл возобновит свои восхитительные вечера и незамедлительно начнет рассылать приглашения.

– Теперь сезоны стали такими короткими. Все уже в начале июля спешат на немецкие курорты, – сказал клерк адмиралтейства мистер Мордаунт.

И никто из них не спросил, где леди Перивейл провела зиму. Она ненавидела эту их сдержанность, ненавидела за то, что ее гостиные опустели и явились только отвратительная миссис Уилфрид и ее еще более отвратительные Флора и Нора. Лучше бы оставаться совершенно одной, чем терпеть их присутствие. Но она поклялась себе, что не покинет Гровенор-сквер, и поэтому находила утешение только в язвительных мыслях насчет своих посетителей. Между прочим, никто из них долго не задержался. Миссис Уилфрид чувствовала, что ей не рады, а молодые люди заметили, что леди Перивейл скучает. Дольше других оставался морской капитан Мардьюк, он даже попытался позволить себе некоторую фамильярность в разговоре, едва заметную, но он не разрешил бы ее себе раньше, и леди Перивейл ответила ему ледяным пренебрежением. Перед обедом капитан встретился в клубе с Мордаунтом.

– Не правда ли, сегодня на Гровенор-сквер было ужасно, Томми? – спросил Мордаунт.

– Невыносимо. Ужасно глупо, что после своей эскапады она возвратилась в Лондон, – ответил Мардьюк, получивший при крещении имя Реджиналд Стюарт Понсонби, но друзья и светские газеты звали его Томми.

– Ничего не понимаю, – сказал Мордаунт, медленно натирая мелом кончик кия и глядя на него с таким любопытством, словно разрешение загадки скрывалось именно там. – Я всегда считал ее такой достойной женщиной, менее всех способной забросить чепчик за мельницу.[4] Но как она смотрела сегодня на нас, так пристально и с такой гордостью. Чертовски все это загадочно!

– Правда, Билл, но твоя очередь.

– Но действительно ли все так было, как рассказывают? Может быть, тут произошла ошибка? – спросил Мордаунт, промахнувшись из очень удобной позиции.

– Все в этом убеждены. Ее же не один кто-нибудь видел, а несколько человек. Брэндер встретил их в Аяччо, когда она выходила из экипажа у гостиницы, а его в кафе, и тот очень засмущался. Брэндер заподозрил что-то неладное. Он допросил портье и узнал, что они живут уже две недели как миссис и мистер. Рэндалл. Джей Дейн видел их на Сардинии. Виллоуби Паркеры наткнулись на них в Алжире, где они остановились во второразрядном отеле, Паркеры видели их и потом, как они сидели под пальмой и пили кофе и потом катались в экипаже, и затем встречали их в окрестностях. Разве можно ее не узнать – такую красивую женщину, правда, она была утомлена путешествием, или его, человека непорядочного, но дьявольски красивого, с манерами Честерфилда[5] и моралью Робера Макера.[6] Женщины таких просто обожают.

– Думаю, что только женщины определенного сорта, – ответил Мордаунт, снова беря в руки кий и удачным ударом прорвав преграду из нескольких рядов заграждений. – Не могу понять, как такая женщина, как леди Перивейл, унизилась до интриги подобного рода, да еще с таким человеком, как Рэннок. У нее очень дурной вкус.

– Женщины не разбираются, кто из мужчин порядочен, а кто нет, и о тоне могут судить только по платью и лишь в тех случаях, когда дело касается их собственного пола.

– Но если он ей нравится, почему она не выходит за него замуж?

– Значит, не настолько нравится. Она женщина богатая и ей не нужен муж, который в два-три года спустит все ее состояние.

– Ну, в наше время женщина может позаботиться о своих деньгах. Закон всегда будет на ее стороне.

– Но он не защитит ее от мота, которого она любит. А кроме того, в наше время умные женщины исповедуют довольно легкие и свободные взгляды на брачные узы. Их просветили романы и газеты. Но, как бы ни относиться ко всей этой истории, она неприятна, хотя я счел своим долгом проявить дружеское отношение и нанести визит.

– И я также, – сказал Мордаунт, – однако боюсь, что это не доставило ей удовольствия. Надеюсь, она уедет в свой северный замок и этим остудит страсти к пересудам.

– Ну, боюсь ей уже нечего остужать, люди и так принимают ее очень холодно.

– Зато она может поставить на место миссис Уилфрид и ее дочерей, – ответил Мордаунт. – И думаю, она доставила себе это удовольствие в полной мере.

Три-четыре раза в неделю леди Перивейл выезжала кататься в парк, в то самое фешенебельное время, когда экипажам приходится двигаться очень медленно и конная полиция следит за тем, чтобы коронованные особы проезжали беспрепятственно. Некоторые из ее друзей – женщин холодно с ней раскланивались, и столь же холодно она отвечала на приветствие. Мужчины, медлившие у ограды, ловили ее взгляд, чтобы поклониться ей и получить ответный поклон, но она смотрела мимо и словно не замечала их, почему они не могли пожаловаться на невежливость. Самые чопорные дамы смотрели на нее в упор, не узнавая, и она тоже взирала на них как на пустое место. Молодая, очень красивая, одетая по самой последней, изысканной моде, восседающая в двухместном экипаже, в котором все, от чистокровных лошадей до перчаток и воротников у слуг, было само совершенство, она медленно ездила взад-вперед, в полной мере ощущая тяжесть незаслуженного бесчестья. Но это ощущение было не так сильно, как чувство гнева. Ее сердце учащенно билось, и щеки пылали, когда она проезжала мимо женщин-предательниц, которых она называла своими подругами. Нет, в этом фешенебельном обществе она ни к кому не питала сентиментальной привязанности. В этом мире у нее не было родной души и наперсницы. Но эти люди ей нравились, и она думала, что нравится им тоже, и ей было трудно примириться с мыслью, что они могли поверить в оскорбительную историю, которую о ней распускали глупцы.

Она не искала ничьего общества, не приглашала к себе прежних приятельниц, молодых девушек, которые ее обожали и считали своей королевой и чьи шляпки и перчатки так часто фигурировали в ее счетах из галантерейного магазина, потому что если кто-нибудь из этих милых поклонниц помогал ей выбрать головной убор, в то же время бросая жадные взгляды на сияющее изделие из искусственных роз и итальянской соломки, или украшенную страусовыми перьями шапочку из тончайшей, словно кружево, металлической сетки, то для Грейс было естественно настоять на покупке этого чуда несмотря на протесты. Она щедро рассыпала подобные дары и забывала о них, а вспоминала только тогда, когда получала счет от хозяйки модного магазина.

«Неужели я так много могла истратить на шляпки за один сезон? Ах, да, я подарила одну Кейт Холлоуэй, а Эмили Лэшвуд – веер из страусовых перьев, а Лоре Вейн боа из них и дюжину бальных перчаток. Как я могла обо всем этом забыть, о такой массе вещей?» А теперь эти Лоры, Эмили и Кейт обожали других покровительниц, которые существенно экономили им карманные деньги, выдаваемые родителями и легко и весело примкнули к тем, кто думал плохо о леди Перивейл.

– Мы даже никогда особенно близко не были знакомы с ней, – объясняли они друзьям, которые прежде видели их в ее ландо или оперной ложе три-четыре раза в неделю.

А ее ложа была одной из самых великолепных, очень просторная и почти в центре зала. Грейс любила музыку и отсутствовала только иногда, если давали «Травиату» или «Трубадура» со случайным составом. Именно в опере всем бросалось в глаза, насколько, очевидно, продвинулся в своем внимании к ней полковник Рэннок. Ей нравилось приглашать его в оперу, потому что в их вкусах было много общего. Он сам был прекрасным музыкантом, а его критическое чутье делало таким интересным путешествие по лабиринтам вагнеровской музыки, И тогда все видели как их головы близко склоняются друг к другу над барьером ложи, и она слушает его как зачарованная. Людям немузыкальным такое углубленное исследование оркестровок казалось лишь хитроумной уловкой, чтобы можно было без помех, шепотом обменяться интимными признаниями, приблизив губы к душистым локонам или шее, сверкающей бриллиантами. Известно, какой здесь лейтмотив, судачили мужчины в креслах партера и были уверены, что леди Перивейл намерена выйти замуж за полковника Рэннока, наперекор всему, что говорят о нем дурного.

– Если бы в прошлом году она не вела себя с ним так отчаянно смело, никто бы не поверил слухам, – говорили люди, поверившие сплетне безоговорочно и сразу.

И в этот сезон она занимала ту же ложу, так же разодетая в шелка и сверкающая бриллиантами, и ее тиара излучала свет, и алмазные звезды и розы вспыхивали разноцветными огоньками, когда она поворачивала голову, отводя взгляд от сцены, чтобы разглядеть публику. Как и прежде, в ее ложу приходили старые знакомые, атташе, даже послы, литераторы, музыканты, художники, политики. Она всех приветствовала, но холодно, она не хотела быть невежливой, не могла им отказать, в конце концов, могла ли она сердиться, например, на иностранцев, и в праздничные вечера ее ложа по-прежнему сверкала орденами и звездами. Ей нравилось, несмотря ни на что, все так же сияя красотой и драгоценностями, встречаться лицом к лицу с теми, кто не пощадил ее репутации.

Были в обществе колеблющиеся, которым хотелось бы подойти и протянуть ей руку дружбы, и высмеять глупую историю, якобы компрометирующую ее, но приговор был произнесен, и она стала неприкасаемой. Предводитель стада уже прошел через дыру в ограде, и овцы следовали за ним, а жизнь слишком коротка, чтобы выбирать свой собственный путь в таких случаях.

Она собралась было посетить прием в Майской Королевской Гостиной, не опасаясь отказа со стороны придворных официальных лиц, которые как всегда не очень торопились высказывать порицание, но, поразмыслив, решила отказаться от этого способа самоутверждения, не пожелав как бы апеллировать к королевской семье и искать у нее защиты, бросив вызов своим противникам в присутствии высоких особ. В должный срок она получила приглашение на День Сада из Малборо-Хаус, но послала письмо с просьбой извинить ее отсутствие. Она не хотела, чтобы в случае ее появления принцесса испытала потом неловкость, когда ей, возможно, сказали бы, что леди Перивейл не надо приглашать и что это наглость – явиться в Лондон и хотеть быть принятой в обществе после всего, что произошло.

Но июнь еще не наступил, и королевский День Сада был тоже делом будущего.

Леди Перивейл не трудилась узнавать, каким образом и почему стали циркулировать порочащие ее слухи, и кто были те, кто якобы встречал ее с полковником Рэнноком. Она была не в силах узнавать подробности, которые оскорбляли все ее чувства: гордость, самоуважение, веру в дружбу и человеческую доброту. Она не стремилась оправдаться в глазах общества и с покорностью, не лишенной гордыни, смотрела людям прямо в глаза, высоко подняв голову, отвечая презрением на презрение, и единственное, что выдавало ее чувства, был лихорадочный румянец, выступавший на щеках при встречах с прошлогодними друзьями.

Она жила на Гровенор-сквер уже больше месяца и окна ее гостиной были распахнуты на балкон, полный майских цветов, когда однажды дворецкий возвестил: «Леди Морнингсайд» и полная, добродушная дама в сером меховом манто и капоре по моде начала века вкатилась в комнату, нарушив уединение Грейс.

– Дорогая моя, очень рада, что застала вас дома и одну, – сказала леди Морнингсайд, дружески пожав ей руку и усаживаясь на широкий стул времен наших дедушек. – Я приехала, чтобы доверительно поговорить с вами. Я только третий день в Лондоне, лечила в Висбадене свои несчастные глаза. Конечно, он – леди Морнингсайд назвала имя известного окулиста – мало что может, но все-таки мне получше, и я приободрилась.

– Очень сожалею, что вам пришлось страдать.

– Нет, это все не очень тяжело, а кроме того, был предлог уехать из Лондона.

– Вы были в Висбадене, маркиза? Значит, вы не слышали…

– О чем? Вы сегодня очень красивы. Вот только чересчур бледны.

– Значит, вы не слышали, что меня избегают как больную, горячкой из-за мерзкой сплетни, которую я совершенно неспособна опровергнуть или же выяснить ее источник?

– Не говорите так, дорогая леди Перивейл. Вы обязаны ее опровергнуть и показать всем, что они глупцы, если смогли поверить в нее. Да, я слышала об этой истории – причем рассказывали ее с такой убежденностью, словно изрекали евангельскую истину. Но я не верю ни единому слову. Да, допускаю, что этого человека видели, и с ним была женщина, но то были не вы.

– Хотя бы потому, что эта женщина не могла быть одновременно и в Италии, и в Алжире, а я с ноября по апрель жила среди оливковых рощ на своей вилле у Порто-Маурицио.

– И вас навещали гости-англичане?

– Нет, не было никого. Я трачу все свои силы в лондонский сезон и в Италию уезжаю, чтобы пожить одна среди своих духовных друзей, самых избранных и дорогих, а это Моцарт, Мендельсон, Шекспир и Браунинг. Его поэзию можно как следует почувствовать только живя в Италии.

– Очень жаль. Я не о Браунинге, хотя иногда могу прочесть полстраницы его чепухи рано утром за чаем. Это единственное время, когда я могу читать. Очень жаль, что у вас не было никаких болтливых посетителей, которые могли бы потом подтвердить, что видели вас именно в Италии.

– Но были слуги, которые всегда со мной путешествуют, и я была все время у них на глазах.

– Их свидетельства очень бы пригодились вам в суде, но вы не можете послать их на светские чаепития отстаивать ваши интересы, как могла бы их защищать какая-нибудь из ваших приятельниц, например, эта умная Сьюзен Родни. Вы же с ней такие близкие друзья! Почему она к вам не переехала, хотя бы на некоторое время?

– Но она не может оставить своих учеников.

– Бедняга. Да, тяжелый случай.

– Уже не такой тяжелый, раз я знаю, что одна знатная и благородная дама мне верит, – сказала Грейс, в порыве благодарности протягивая руку маркизе.

– Дорогая моя, я никогда не верю сплетням даже в отношении женщин, которых презираю, а когда мне хочется поверить, я требую доказательств, точных, как в математике. Я не поверю никаким порочащим вас слухам, даже если эти двадцать человек поклянутся в том, что видели вас с этим мерзавцем во время свадебного путешествия.

– Двадцать человек! Но, леди Морнингсайд! Сьюзен Родни говорила о трех-четырех!

– Ну, наверное, так было некоторое время назад. Однако их сейчас, по крайней мере, два десятка, и все заявляют, что видели вас в Алжире, и на Сардинии, и на борту «Мессаджера» и Бог знает, где еще. И все клянутся, что считают вас самой приятной женщиной в Лондоне, но вот только не могут поддерживать с вами знакомство из-за своих дочерей, а эти их дочери читают Золя, Анатоля Франса и Габриэля Д'Аннунцио и болтают с мужчинами, которые приглашают их пообедать с ними, и занимают деньги у своих портних. У меня только одна дочь, и я никогда не боялась шокировать ее. Она год проработала в больнице Ист-Энда и вдвое больше меня знает о порочности человеческой натуры.

– И вы не верите ни одному слову, маркиза?

– Ни одному звуку! Однако мне известно, что Рэннок такого сорта человек, которых мой муж называет «гнилью», и, полагаю, с вашей стороны было не очень благоразумно так часто бывать в его обществе в прошлый сезон.

– Понимаете, он хотел на мне жениться, без сомнения, из-за моих денег – мужчины всегда так настойчивы, когда примешиваются деньги, и я трижды ему отказала, но он принял отказ легко и нисколько не обиделся.

– Это один из самых неуравновешенных людей в Лондоне не обиделся?

– И он сказал мне тогда: «Раз мы не можем быть влюбленными, давайте будем приятелями». И он умен. Любит те же книги, что и я, и ту же музыку, и так прекрасно для любителя играет на виолончели.

– Да, я знаю, что этот негодяй умен. Прекрасные манеры знатного шотландца, отшлифованного в европейских гостиных. Есть, есть в нем то, что женщины называют магнетизмом.

– Он интересовал меня, и я считала, что к нему относятся несправедливо, хотя меня предупреждали, что он человек опасный.

– Но этого достаточно! Сказать молодой женщине, что мужчина негодяй – вернейший способ заинтересовать ее. Только в моем возрасте начинаешь понимать, что мужчина, который вызывающе себя ведет, так же скучен, как все остальные.

– И я позволяла ему приходить ко мне в дом совершенно свободно, словно он мой кузен, и мы пели с ним дуэты, если была плохая погода.

– И люди встречались с ним у вас, и видели его с вами на прогулках и уже судачили о вас весь прошлый сезон за вашей спиной. Вы слишком красивы и слишком богаты, чтобы вас оставили в покое. Женщины завидуют вашей красоте, мужчинам не дают покоя ваши доходы.

– Но вы не должны думать, что полковник Рэннок мне когда-нибудь нравился. Мне нравилась его игра, и его разговор меня занимал, и чем чаще мне твердили, что все Рэнноки – люди беспринципные и дурной репутации, тем больше мне хотелось быть с ним приветливее. Добропорядочные люди так иногда скучны, и вряд ли следует придавать большое значение нравственным качествам случайных знакомых.

– Вот то же самое говорит и моя дочь. Для нее добро и зло – просто разница в длине мозговых извилин. Она станет беседовать с беглым убийцей, если сочтет его умным. Ну да ладно, дорогое мое дитя, пятнадцатого июня вы должны быть на моем балу. Он будет гвоздь сезона, без всяких этих маскарадных костюмов и прочей чепухи, вроде напудренных париков. Только белое платье и бриллианты. Я всех прошу быть в белом, потому что фон будет очень яркий, масса цветущей глоксинии, все оттенки пурпурного и алого цвета и оранжевые китайские фонарики, как на картине Сарджента, которой мы все восхищались. А вы будете просто сильфида!

– Дорогая маркиза, это будет замечательный бал. Я знаю, вы это прекрасно умеете делать. Но я не переступлю ничьего порога, пока не восстановлю свое доброе имя. Доброе имя! Господи Боже! До чего я дожила – уверяю, что я честного поведения, словно горничная.

– Неужели вы не придете – в белом платье – и во всех ваших бриллиантах? Они, конечно, будут сторониться вас, эти глупые овцы. Но видите ли, они делают мне честь, считают как бы своей предводительницей, и, когда они увидят вас у меня, а Морнингсайд будет расхаживать с вами под руку, они поймут, что глупы.

– Дорогая маркиза, у вас золотое сердце, но прежде я должна очистить себя от подозрений. Я должна сама вести свою игру, как говорят мужчины.

– Вы просто упрямая девчонка! Но до пятнадцатого еще почти месяц. Я хочу собрать на бал всех хорошеньких, а вы первейшая любимица моего мужа. Не будь дуэли запрещены, я бы опасалась за его жизнь. Уверена, что он с удовольствием кого-нибудь застрелил бы из-за вас.

– Да, все мы слабые смертные, пусть даже люди цивилизованные и культурные и принадлежим к сливкам общества.

Визит леди Морнингсайд, сердечная, материнская доброта женщины знатной и влиятельной несколько успокоили Грейс Перивейл и возбудили в ней жажду действий. «Очень глупо с моей стороны смириться с таким жестоким и несправедливым обвинением, – подумала она. – Должен же существовать какой-то способ убедить общество, что всю зиму я провела на своей итальянской вилле, хотя близоруким тупицам и показалось, что они видели меня в Африке. Это же, наверное, нетрудно. Но кто-то должен мне помочь, какой-то опытный человек. О если бы кто-нибудь пошел со мной в суд…»

Слово «суд» напомнило ей о человеке, в чей ум сэр Гектор верил безоговорочно и чьими советами всегда пользовался во всех делах, связанных с шахтами, землей и финансами. Это был мистер Хардинг, старый семейный поверенный. Сэр Гектор считал его воплощением осмотрительности, проницательности, ума и неподкупной честности: мистер Хардинг был богат как Крез и бескорыстен. «Как это я не подумала о нем раньше? – удивилась леди Перивейл. – Он и есть тот самый человек, кто в состоянии мне помочь». Она послала в контору мистера Хардинга лакея с запиской, умоляя поверенного зайти к ней по пути домой, но человек добрался до Бедфорд Роу после пяти, а мистер Хардинг ушел в четыре.

У него был прекрасный, перестроенный наново особняк времен королевы Анны в Бекенхеме, он вращался в лучшем тамошнем обществе и немного занимался разведением орхидей, чтобы доставить себе удовольствие. Он не гнался за редкими сортами по двести фунтов за штуку, не нанимал садовника, чтобы тот денно и нощно колдовал с ними. Мистер Хардинг снисходительно звал свои цветы «золушками» и предпочитал красивые сорта редким. Ему нравилось самому в долгие летние вечера семенить от теплицы к" теплице. Он радовался, что с помощью пергамента, бумажных колпачков и собственных усилий создал себе загородный рай.

В одиннадцать утра на следующий день леди Перивейл получила от него телеграмму:

«Буду иметь удовольствие сегодня в 4.30 навестить вас. Раньше невозможно. Джозеф Хардинг»…