Любимый враг

ГЛАВА 16

Разговор с Чэтером встревожил Джона Фонса и поверг его в глубокое раздумье. Имело ли тут место преступление или отсутствие полковника Рэннока – факт, легко объяснимый естественным ходом событий? В конце концов, уверенность матери в том, что с ним случилось что-то недоброе, не была достаточно обоснованной. Если он отправился, как собирался, на Клондайк, то весь образ его жизни, все его привычки неизбежно бы изменились, и человек, который, живя в цивилизованном обществе, аккуратно пишет матери, вполне мог забыть о своем сыновнем долге, оказавшись в обстановке ежедневного тяжелого труда, ежечасных опасностей и надежд, сменяющихся разочарованием, если золота все нет и нет. Трудно сказать, как повел бы себя в новых обстоятельствах такой человек с его прежним опытом и обычным образом жизни. Самый преданный сын мог перестать совсем писать домой. А может быть, доверенное случайному встречному, письмо его легко могло затеряться в пути. И все-таки существовала возможность, что он изменил план и остался в Нью-Йорке или в Сан-Франциско. Он мог избрать и другую часть Дикого Запада для своих приключений, провести, например, весь рыболовный сезон в Канаде или осенью отправиться на охоту в Аллеганские горы и, опять же, его письма в Англию могли потеряться в дороге.

Фонс не склонен был подозревать самое худшее на столь шатком основании, как отсутствие писем от путешественника, но было что-то такое в поведении миссис Рэндалл и в выражении ее лица, что возбуждало самые мрачные подозрения и питало сильнейший интерес Фонса к ее поступкам.

Если произошло преступление, и она знала об этом, то, наверное, была к нему причастна. И он тщательно стал следить за ней опять, но ни о чем не расспрашивал. Для допроса время еще не приспело. Он не хотел вспугнуть ее и легчайшим намеком на то, что ее подозревают. Слишком важным фактором она была во всей этой таинственной истории.

На следующий день после разговора с Чэтером Фонс нанес ей визит и уговорил пойти с ним в театр. Это впервые он проявил признаки уже прочного дружеского отношения, и, хотя она казалась удивленной, тем не менее согласилась: «С радостью выберусь из этой дыры, хоть на несколько часов», – сказала она, нетерпеливо вздохнув, так как в этот самый момент, стоя перед зеркалом, прикалывала меховой ток, который произвел большое впечатление на присяжных.

Фонс пригласил ее на музыкальную комедию-фарс, с начала и до конца вызывающую громовой хохот. В ней участвовал самый популярный лондонский комик, который дал полную свободу своему эксцентрическому веселью, и время от времени Фонс поглядывал на лицо своей спутницы, в то время как публика смеялась до упаду. Однако ни разу улыбка не осветила ее мрачное лицо. Да она вряд ли и сознавала, что происходило на сцене, на которую смотрела не отводя глаз с какой-то непреходящей меланхолией. Однажды она удивленно оглянулась вокруг, словно не понимала, почему люди смеются.

Известно, что вот так однажды Наполеон смотрел с начала и до конца площадной фарс и ни разу не улыбнулся, но ведь на его плечах лежало бремя империи, жизнь и судьбы миллионов.

Этот эксперимент лишь укрепил сомнения Фонса.

После спектакля он повел миссис Рэндалл в устричную лавку и угостил ужином, а потом посадил в кэб и отправил обратно на Селберн-стрит. Но как раз в ту минуту, когда он расплатился с кэбменом и отдал ей билет, на ее лице появилась вымученная улыбка.

– Благодарю бесконечно за веселый вечер, – сказала она.

– Боюсь, он не был для вас очень веселым, миссис Рэндалл. Вам как будто было скучно.

– О, но я просто не воспринимаю теперь подобную чепуху. Мне слишком много перепало ее, когда я сама подвизалась на подмостках, и чем смешнее представление, тем больше я начинаю думать о посторонних вещах.

– Но вы уж чересчур задумчивы. Смотрите, как бы это не повредило вашей красоте.

– И красоты моей больше нет, – ответила она, – а если что и осталось, то мне это безразлично, стань я даже негритянкой или «женщиной со следами былой красоты». Спокойной ночи. Приходите как-нибудь, и если вы еще пригласите меня на трагедию, например, то я, возможно, и рассмеюсь, – прибавила она, помолчав.

«За этими словами кроется ужасная горечь», – размышлял Фонс, идя через мост на вокзал Ватерлоо, чтобы успеть на последний поезд в Патни, и, как бы то ни было, не могу я поверить, что она убийца».

Следующее утро он провел в своей берлоге на Эссекс-стрит, читая книгу, к которой прибегал довольно часто и которой справедливо гордился, потому что это его любимая женушка составила для него сей Справочник криминальных событий, чтобы ему было удобно и споро работать. Это был тщательно выполненный труд. Она работала над Справочником очень старательно, и он был доведен почти до самого последнего времени. Каждое первое число Фонс отвозил его в Патни и аккуратные ручки миссис Фонс добавляли в него материалы, важные для следовательской работы, которые она вырезала из газет за предшествующий месяц. Доброй помощнице было приятно думать, что она помогает мужу в его профессиональной работе, а удручающее содержание вырезок никогда ее не тревожило.

Книга миссис Фонс была величиной в большой печатный лист и переплетена в красный сафьян. Газетные вырезки были аккуратно наклеены заботливыми руками самой леди и со знанием дела классифицированы. На Справочнике была наклейка «Невостребованное», и в нем содержалась запись ужасающих деяний. Здесь были собраны и отчеты следователей по насильственным смертям, и сведения о необъяснимых смертях, которые наводили на мысль о возможном убийстве, и перечень «утопленников», и упоминания о неопознанных трупах, найденных в заброшенных домах, на чердаках гостиниц, в вересковых пустошах и на свалках, одним словом, то была летопись трагических судеб и нераскрытых преступлений.

Методично и тщательно Джон Фонс просматривал страницы с газетными наклейками, выделявшимися по цвету на белой бумаге. Он начал с извещений от того самого числа, когда, по слухам, полковник Рэннок уехал из Лондона, и просматривал все дальнейшие материалы, но ничто не привлекло его внимания, пока взгляд не наткнулся на заметку, датированную 30 мая и вырезанную из «Хэнтс Меркьюри», популярной газеты, выходящей два раза в неделю в Саутхэмптоне:

«СТРАННАЯ НАХОДКА В РЕДБРИДЖЕ.

«Вчера был сделан запрос в гостинице «Король Джордж» в Редбридже относительно трупа мужчины, найденного рабочими, которые ремонтировали дорогу вдоль реки. Их внимание было привлечено поведением, чаек, которые непрерывно кружили с громким криком над ветхой лодкой, лежавшей килем вверх в прибрежной тине и водорослях, в том месте, где ее каждый день должен затоплять прибой. Доски лодки настолько прогнили, что разваливались в руках рабочих, когда они попытались поднять ее. Хотя она не представляла никакой ценности, тем не менее, была тщательно прикреплена к двум кольям, вбитым у носа и кормы. Колья глубоко ушли в землю, за полосой ила и тины, размываемой приливом. Люди вытащили колья, перевернули остов лодки и нашли труп мужчины, почти полностью затянутый илом. Тело лежало, очевидно, уже долгое время, и даже одежда погибшего почти истлела до неузнаваемости, вследствие чего самый тщательный осмотр не позволил идентифицировать труп, было только установлено, что на пуговицах брюк значится имя известного Вест-эндского портного. Установлено также, что неизвестный был высокого роста и мощного сложения. Осмотр останков врачом показал, что череп на затылке погибшего был проломлен каким-то тяжелым инструментом с одного, неимоверно сильного и жестокого удара. Смерть, очевидно, наступила мгновенно. Дальнейшее расследование было отложено в надежде, что прояснятся другие обстоятельства загадочного происшествия».

Затем в Справочнике следовали другие сообщения, однако новые данные не появлялись. Дело было закончено вердиктом:

«Совершено убийство одним или несколькими убийцами неизвестного человека».

«Любопытно» – размышлял Фонс. Прочитав сообщение во второй раз, он с глубочайшим вниманием стал проглядывать Справочник дальше, пока не дошел до последней страницы, где было сообщено еще об одной неизвестной жертве неизвестного убийцы, наклеенное неделю назад. Из всех этих мрачных криминальных заметок только одна: о теле, спрятанном под лодкой, остановила его внимание.

Он знал Редбридж и помнил ту деревенскую улицу с рядом домов, стоявших задом к реке, несколько разбросанных на берегу домишек и невзрачную гостиницу и мост. Все остальное пространство занимала болотистая пустошь, поросшая высоким тростником, где водились дикие утки. Он знал, как пустынен этот берег всего на расстоянии в четверть мили от уютных коттеджей и магазинов с освещенными витринами и гостиницей с ее несмолкаемым гомоном и толчеей. Да, этот пустынный берег был удобным для убийцы местом, есть где спрятать жертву, а это было явное убийство, причем убийца подкрался бесшумно сзади к обреченному и нанес удар. И нанесла его сильная рука, готовая крушить насмерть.

Этот единственный, – очень сильный и жестокий – удар говорил о том, что убийца силен. Но где и каким образом удар был нанесен, какая связь существовала между предполагаемым отъездом полковника Рэннока из Саутхэмптона и телом, найденным на морском берегу близ Редбриджа, в четырех милях от порта? «Этот вопрос, – твердил себе Фонс, – неразрешим». Или ответ может быть самым неожиданным и совсем не иметь отношения к данному случаю, но, тем не менее, ответ должен быть найден. И молчание Фонса означало сокровенную индуктивную работу мозга, и он задавал себе все новые и, на первый взгляд, совсем не идущие к делу вопросы, изнемогая в поисках ответов.

Вечер Фонс провел в своей хорошенькой, уютной гостиной в Патни, и единственным его развлечением в эти часы домашнего досуга было перелистывание старого бювара миссис Рэндалл. Он еще не смотрел бювар с тех пор, как получил его из рук маленькой служанки на Селберн-стрит. Сидя за чистым столом и сильной, двойного освещения, лампой, стоявшей перед ним, Фонс просматривал на свет старые промокашки, а миссис Фонс читала роман, сидя в кресле у камина, время от времени устремляя взгляд на мужа и снисходительно улыбаясь.

– Фонс, ты за своим старым делом, изучаешь промокашки? – спросила она. – Не думаю, что ты извлечешь какие-нибудь сведения из этих клочков. Слишком много чернильных клякс, помарок и расплывшихся мест.

– Да, это не очень хороший материал, Нэнси, но, полагаю, кое-что я все-таки тут найду. Такого рода работа требует большого терпения, но усилия почти всегда оправдываются.

– Ну, ты человек упорный, да и работу свою любишь.

– А если бы не любил, то никогда бы ею не занимался, Нэнси. Она довольно тяжела для тех, у кого сердце не камень, а боюсь, оно у меня совсем не каменное.

Фонс работал уже почти два часа, и интерес его жены к невероятно прекрасной героине и отталкивающе безобразному герою начал уже ослабевать, когда Фонс увидел отпечаток расплывшейся и оборванной строчки, которая вознаградила его упорство и терпение. В лабиринте смазанных слов натренированный взгляд сыщика вычленил:

1. Дату – «27 марта».

2. Два слова – «встречай меня».

3. Несколько слогов: «в – часов», «Сау – тон».

4. Еще три слова: «Всегда любила тебя».

5. «Твоя» «ящ»_.

6. «нк».

Затем на бумаге был отпечаток руки и росчерк пера – вот все, что Фонс сумел расшифровать на двух Листах промокашки.

Но вот последний слог «нк», с завитком под буквами, был для него самым важным открытием.

Письмо было подписано ласкательным женским прозвищем «Свинка», и Фонс понимал, что так женщина могла подписываться в письмах только к одному мужчине, возлюбленному, и об этом прозвище он услышал в гостинице «Мекка», и это прозвище, бесспорно, было у них в ходу.

«А она говорила, что не знает, откуда он отплыл, из Саутхэмптона или Ливерпуля, – размышлял Фонс. – А вот здесь у меня под рукой доказательство, что она просила о встрече в Саутхэмптоне».

На следующий же день он отправился в Саутхэмптон и наведался в контору «Американских морских линий». Если полковник Рэннок осуществил свое намерение, здесь должен был остаться документ о его отплытии в Нью-Йорк.

Да, там осталось свидетельство, и очень тревожное, ибо из него следовало, что полковник Рэннок не отбыл в Америку тем пароходом, на котором собирался плыть. После некоторых усилии и хождения от одного клерка к другому, Фонс нашел того молодого человека, который зарегистрировал в пятницу 29 марта пассажира, отправлявшегося в Нью-Йорк, и это было накануне дня отправления.

– Он приехал после семи вечера, когда контора была уже закрыта, – вспоминал клерк. – Я еще работал, и так, как он очень требовал, я выдал ему билет и посадочный талон. А так как он не позаботился об этом заранее, то ему досталось плохое место, потому что вообще оставались только две койки, худшие на пароходе. Он долго ворчал, но взял одно место, заплатил пошлину и оставил багаж, чтобы на следующее утро его отправили на борт. И с того самого часа по сей день мы больше о нем не слыхали. Он нам не оставил адреса, но его сундук у нас до сих пор и деньги, уплаченные за билет тоже, и, думаю, рано или поздно он их затребует обратно.

– Он был один?

– Он один вошел в контору, но кто-то ждал его снаружи, в кэбе, и это была женщина. Он говорил с ней, открывая дверь в контору, и я слышал, как она ответила: «Не торчи там весь вечер, Дик».

– Спасибо, – сказал Фонс. – Его друзья начинают беспокоиться о нем, но при всем том смею надеяться, что с ним все в порядке и в скором времени он к вам заглянет, чтобы получить деньги за несостоявшийся проезд.

– Если он еще обретается в этом мире, – ответил клерк, – но, должен сознаться, все это подозрительно и странно, то, что он до сих пор не явился за деньгами и сундуком. – И Фонс ушел из конторы, все более беспокоясь о том, чей же труп был обнаружен под перевернутой лодкой.

Пароход «Бостон» должен был выйти в море во второй половине дня, в субботу. Почему же полковник Рэннок отправился в Саутхэмптон в пятницу, и как он намеревался провести время до отплытия? Вопросы! Вопросы!

И женщина, которая была с ним в Саутхэмптоне. Этой женщины не было с ним на вокзале Ватерлоо, он был один, когда уезжал, это засвидетельствовал Чэтер, который провожал его на вечерний экспресс. Кто же была женщина? Какую роль она играла во всем этом событии? Она называла его «Дик», и это говорило о том, что она не случайная знакомая в час досуга.

И Фонс пришел к заключению, что ответ скрывается в бюваре миссис Рэндалл. Если письмо, оставившее фрагментарные отпечатки на промокашке, было действительно послано полковнику Рэнноку, письмо, умолявшее о встрече в Саутхэмптоне, тогда понятно, почему он выехал туда накануне отплытия. Его позвали туда, это беспорядочное нагромождение слов, отпечатавшихся на бумаге, и подпись «Твоя любящая свинка». И Фонс понял, что это Кейт Делмейн написала письмо любимому человеку, умоляя о встрече перед разлукой и что Рэннок выполнил ее желание.

Но возникали и другие вопросы и, упорствуя в своем желании докопаться до истины, Фонс отправился в лучшую гостиницу Саутхэмптона, снял номер и заказал обед в кафе в старомодное время – в шесть часов вечера. Но перед обедом он заглянул к следователю по делам, связанным с предумышленными убийствами, который был также семейным поверенным, и тот рассказал ему все, что мог, о расследовании в Редбридже, о котором упоминалось только в местной газете.

Так как Фонс отрекомендовался профессиональным сыщиком, следователь высказал свое Мнение совершенно свободно и откровенно:

– Я пришел к выводу, что это было убийство, зверское убийство. Фирменные брючные пуговицы теперь в моей коллекции криминальных улик. Имя портного – Дэш, с Сэвил Роу. Но это означает, что жертва – человек иногородний: мы, жители Саутхэмптона, на Сэвил Роу свое платье не заказываем.

Имя модного портного было единственной ниточкой, связывавшей безымянное мертвое тело с миром живых, единственным ключом к установлению личности.

В шесть вечера в кофейной было пусто и Фонс с удобством пообедал, сидя за маленьким столиком у огня, и там же получил возможность поговорить наедине с главным официантом. Тот с молодости служил в гостинице и обладал тем глубоким запасом знаний, который кажется особым достоянием только главных официантов и гостиничных портье. Портье видят больше народу, зато официантам свойственна большая наблюдательность и тонкость ума.

Фонс начал расспрашивать, высказав сразу же смелую догадку:

– Вы помните, конечно, даму и джентльмена, которые обедали здесь в прошлом марте, вечером в пятницу, высокого красивого мужчину и очень красивую женщину? На следующий день он должен был отплыть в Нью-Йорк.

– У нас обедает много людей, отправляющихся в Нью-Йорк, сэр, это, главным образом, американцы, которые желают осмотреть окрестности, но я действительно припоминаю одного такого джентльмена, который обедал здесь прошлой весной. И помню по одной особой причине: он снял спальный номер, но ночевать не пришел и оставил также несессер из крокодиловой кожи, который по сей день никто не востребовал.

– Вы помните его наружность? Может быть, узнали бы его по фотографии?

– Думаю, что узнал бы, сэр. Я обычно не забываю лица людей, которых обслуживаю, разве только тех, кто зашел выпить стаканчик и сразу ушел.

Фонс достал свой вместительный бумажник, в котором лежало с полдюжины фотокарточек. Выбрав одну, он показал ее официанту.

– Это тот человек?

– Нет, сэр, совершенно на него не похож. Фонс показал еще один снимок.

– Нет, сэр.

Фонс достал остальные четыре и разложил их на столе. И квадратный указательный палец официанта уперся в фото полковника Рэннока:

– Вот этот человек, сэр.

– Хорошо! А теперь расскажите все, что можете припомнить, об этом человеке и леди, которая была с ним. Не торопитесь. Я здесь пробуду весь вечер.

– Да, собственно, не о чем говорить, сэр, вот разве чудно, что он не вернулся в гостиницу. Понимаете, сэр, дело было такое. Он и она приходят после восьми вечера. Он подает мне свои вещи и говорит, чтобы я заказал ему комнату, а сам приказывает подать обед, все, что есть лучшего, и чтобы самым скорым образом, и чтобы все отнесли в отдельный кабинет. Я ему подаю винную карту, и он заказывает бутылку шампанского, и они тихо-спокойно обедают, одни в кабинете. Я смотрю, она вроде чем-то расстроена, и слышу, что он уезжает в Нью-Йорк завтра и потом едет на Клондайк. После того, как я сервировал обед, он велел мне уйти, и я понимаю, что им надо поговорить вдвоем, но, когда я им принес десерт, сладкий пирог, который они даже не попробовали, и сыр, я слышал, как она уговаривала его пройтись после обеда по берегу. Ему вроде бы не хотелось идти, но она очень просила и сказала, что у нее голова раскалывается, и, наверное, ночной воздух пойдет ей на пользу. И она вправду выглядела очень плохо, белая, как мел, и веки от слез покраснели.

– Ну и, наверное, они пошли вместе?

– Да, они выпили кофе и ликер, она две рюмки выпила, и потом они ушли. Было, наверное, уже одиннадцать, потому что они долго обедали, и ночь была темная, хоть глаз выколи. Если они не знали здешних мест, то и в воду могли попасть, но, что было потом, мы не знаем, мы их больше не видали, и хозяин потерпел убыток на два обеда и бутылку шампанского. Но у нас остался крокодиловый чемоданчик, и даже, если в нем битый кирпич, он все равно стоит три или четыре соверена, любому можно продать за эту цену. И если этот джентльмен не вернется в конце года, мы дадим объявление, что, как невостребованная вещь, он будет продан в возмещение убытков.

– Неужели вам ни разу не приходило в голову, что с джентльменом кто-то сыграл дурную шутку, что могло случиться что-то неладное?

– Ну, нет! Она же с ним была, понимаете. Вряд ли можно убить сразу двоих и чтобы никто об этом не узнал. Нет, я думаю, он просто бежал с чьей-нибудь женой или еще удрал какую-нибудь штуку, и они вместе отплыли на Джерсейские острова пароходом, который отправляется в полночь.

– И больше с той самой ночи вы обо всем этом не думали?

– Знаете, сэр, это не мое дело думать обо всем таком. Я, благодарение Богу, не сыщик какой-нибудь.

Сидя в кофейной у огня, Фонс задумчиво выкурил сигарету и в десять часов отправился спать. На следующее утро, рано позавтракав, он пошел бродить по берегу, с одной стороны огражденному остатками старой городской стены и зданием Морского вокзала. Было время прибоя, и волны шаловливо плескались о низкий парапет, и Фонс не мог не заметить, как легко здесь оступиться в темноте и упасть в воду глубиной в восемь-девять футов. Но ведь существовало медицинское показание, что голова его размозжена сильным ударом. И опять же, если бы он утонул, то почему его тело нашли за четыре мили отсюда, спрятанное под сгнившей лодкой! Остаток утра Фонс провел в долгих разговорах с тремя-четырьмя владельцами лодок, которые отдавали их в наем. Он проявил живейший интерес к их делам, а особенно к тому, как, где и когда они сдавали лодки и не случилось ли кому лодку потерять. Он узнал, что однажды – это произошло в прошлом марте – один из них едва не расстался со своим прекрасным скифом, который у него «снял» какой-то незнакомец. Скиф нашли на следующее утро на плаву, недалеко от морского вокзала, а хозяин не получил ни гроша из обещанного полушиллинга за «снятие», что обещал негодяй и мошенник.

Фонс подверг память лодочника большому испытанию, задавая многочисленные вопросы касательно внешности незнакомца, и, хотя и с трудом, но составил некоторое общее представление о нем из того, что запомнилось владельцу лодки.

– Немногие берут лодку в такое время года, – сказал лодочник, – но этот сказал, что у него есть племянница, она живет в Хайте и он хочет покатать ее как-нибудь днем по морю. Он еще сказал: «Может, уже стемнеет, когда я приведу лодку обратно, но я старый морской волк, и ты не бойся, что я лодке вред какой причиню». Это был высокий, на вид сильный парень, похожий на моряка, так что я ему поверил, а он вот эдак со мной поступил, – обиженно закончил лодочник свой рассказ.

– Если вы точно скажете, какого числа он взял лодку, заплачу соверен, – ответил Фонс.

Получив такое стимулирующее обещание, лодочник сказал, что, пожалуй, найдет число. У него была самодельная тетрадка, в которую он записывал, когда и за сколько «сняли» лодку, и он, конечно, должен был отметить тот день, когда отдал лодку «даром» и как его обманули. Фонс пошел к нему домой, в причудливую старую хибарку между рекой и воротами, ведущими на причал, и не отставал от него, пока не положил в бумажник копию нужной ему записи.

– Мне, может быть, понадобится ваша помощь на следующем судебном заседании, но вам заплатят за потраченное время.

– Благодарю, сэр. Я знаю, что этот верзила был тот еще фрукт.

Так Фонс получил на свои вопросы все ответы, которые могло дать пребывание в Саутхэмптоне.

Наутро он вернулся в Лондон и провел волнующий вечер в «Бойцовом петухе» в обществе мистера Болиско и небольшой сплоченной группы его поклонников, из которых одни были букмекерами, а другие представляли благородную боксерскую профессию. Все разговоры сводились, преимущественно, к событиям на беговых дорожках и на ринге, и хоть эти беседы не дали прямых ответов на некоторые вопросы, но Фонс получил возможность использовать всю мощь своей проницательности и познаний в психологии, следя за проявлениями характера Болиско.

«Дикий, двуногий зверь», – подытожил Фонс свои наблюдения, возвращаясь из спортивной таверны. На следующее утро он, беседуя в уединенном помещении с хозяином «Бойцового петуха», получил более чем прямые ответы на оставшиеся вопросы.

Во-первых, что связывало Кейт Делмейн, в девичестве Проджерс, и Джима Болиско. Мистер Лодвей, теперешний владелец кабачка, тогда был барменом у Билла Проджерса, хозяина «Бойцового петуха», и помнил Китти Проджерс, когда ей было лет пятнадцать, упрямую и заносчивую девчонку в фартучке, но она всегда была красоткой и всегда с дьявольски тяжелым характером. Была она единственным ребенком, росла без матери, о которой никто ничего не знал. Она умерла до того, как Проджерс стал владельцем «Петуха». Девушка и отец часто ссорились, и Болиско, квартировавший у них время от времени, обычно брал сторону Китти, и порой у них с Проджерсом дело доходило до драки. Вот с этого времени, – заключил мистер Лодвей, – боксер и Китти стали держаться вместе.

– Значит Кейт и Болиско влюбились друг в друга?

– Ну, они вроде бы подружились, только она всегда была своенравная, и никто не думал, что эта дружба может привести к чему-нибудь серьезному. Болиско тогда был красивым парнем, до того, как ему хаммерсмитский негр сломал нюхало. Но с Китти он был в друзьях год, а то и два, более или менее прочно, хотя Кейт ни с кем не могла ужиться мирно. И потом однажды, после ссоры с отцом, она ушла из дому и поступила в «Великолепный театр». Ее туда сразу взяли. В семнадцать-то лет она стала такой красавицей, что достаточно ей было только показаться менеджеру и порядок. Наверное у него было человек сорок таких девушек и он всем платил одинаково. К этому времени ее папаша уже пил горькую, дела у него шли все хуже, и ему до нее было дело, как до убежавшего котенка. Но я и еще один-два парня отправились разузнать, где она, нашли ее в приличных меблированных комнатах на Кэтрин-стрит, и она строго себя соблюдала. Но через полгода у нее был уже дом в Сент-Джонс Вуд, и она разъезжала в карете, словно герцогиня. И за все это платил денежки один покровитель Болиско, баронет из Йоркшира очень молодой и зеленый, как ранняя капуста.

– И Болиско был при ней?

– Господи, конечно! Он не собирался терять ее из виду, пока на нее тратился этот молодой мозгляк.

– Очевидно, мистер Болиско немножко склонен к мотовству?

– Да нет, множко. Никогда у него деньги долго не держались, хотя щедрости особой за ним тоже не наблюдалось, насколько мне известно. Все уходило на компанию таких же бездельников-боксеров или на бега. Конечно, ему иногда везло, но, как правило, Болиско в игре не счастлив. Вот, например, насколько я знаю, у него было четыре сотни фунтов чистоганом меньше года назад – выиграл на Городских и Загородных скачках, но я не уверен, что у него осталось хоть что-нибудь кроме того что она ему подкидывает.

– Вы имеете в виду миссис Рэндалл?

– Ну конечно! И мне он задолжал за квартиру и стол за девять недель. И я бы этого не потерпел, но он как бы приманка для посетителей. Молодежь любит с ним якшаться и послушать его байки.

– И он также подает им хороший пример по части пьянства?

– Ну я вовсе не поощряю своих клиентов пить больше чем они способны удержать. Но так как все остается при нем как у джентльмена.

– Вы этого не запрещаете. А скажите, как вы узнали о тех деньгах, что были у Болиско в марте?

– Но я про март вам ничего не говорил!

– Нет, но это было примерно в марте, а, может быть, в апреле прошлой весной, когда Болиско вдруг разбогател, разве не так?

– Это было после весенних Эпсомских скачек, то бишь примерно в конце апреля.

– Верно. А он показывал вам деньги?

– Он просил меня разменять их – четыре полусотни и две сотенных. Он ими получил выигрыш и хотел раз менять десятками и пятерками. И я две сотни тогда заплатил своему пивовару и дал Болиско чек на мой счет в «Лондонском и провинциальном банке» в отделении Бэттерси.

– А вы не записали случайно номера банкнот?

– Нет, конечно. Достаточно того, что у меня появились деньги, и я смог положить четыре полсотни на мой счет в банк.

– Но Болиско не часто бывает так богат?

– Да нет, наверное. Частенько у него при себе десятка или двадцать фунтов бумажками после забега, но он не купается в полтинниках и сотнях «Ну, Джим, – я говорю ему, – ты опять вынырнул на поверхность?» – «Да, приятель, – отвечает, – теперь немножко хватану воздуха».