Любовная какофония

НЕ ПОЙТИ ЛИ НА НОВОСЕЛЬЕ?

Нынче вечером новоселье у П. П. (Я потом, в конце, объясню, почему я не называю его по имени, а ставлю только инициалы.) Наверно, я долго и мучительно ломала бы себе голову, что подарить новоселу, если бы не наша последняя встреча неделю назад на зеленом поэтическом берегу Истры.

Если бы не эта встреча, я прикидывала бы в уме: может быть, вазу? Или графин с рюмками… Или все-таки вазу? Но теперь я знаю, чем доставить ему огромное удовольствие. Ведь надо сделать что-то такое, чтоб человек радостно воскликнул:

— Да, именно это я люблю! Именно это мне нравится и приводит меня в прекрасное настроение и даже в восторг!

Уж я постараюсь. Он будет доволен. Значит, так: прежде всего я куплю торт. Затем бутылку шампанского или коньяку и клубники. Килограмм или два кило — там видно будет. Только прошу вас, товарищ читатель, обратите внимание на упаковку, это очень важно. Торт в картонной коробке. Коньяк в стеклянной бутылке, ягоды в бумажном пакете. Да, я еще забыла про консервы. Он, кажется, предпочитает шпроты, возьму две коробки. Жестяные.

Но это не все. Кроме перечисленного, собираясь на новоселье, я захвачу с собой чернильный карандаш, спички, немного бензина и топор. Зачем? Сейчас объясню. Обо всем по порядку.

Вообразите себе, я вхожу в новую квартиру 71. П. и первое, что я говорю, это:

— Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится! Солнце, воздух и вода. (Я имею в виду водопровод с горячей и холодной водой.)

После этого я выкладываю торт на блюдо, шпроты на тарелку, высыпаю клубнику в вазу, разливаю шампанское по бокалам. Это я делаю, чтобы поскорее опростать тару.

Ну, а теперь можно приступать к самому приятному, к тому, что особенно пленяет П. П.

Широким, молодецким жестом я швыряю коробку из-под торта, перемазанную кремом, на диван. Или нет, лучше так: крышку на диван, а донышко с крошками и всякой мазней на письменный стол. Пакет, пропитанный клубничным соком, я рву на части и разбрасываю их по полу. Хватаю пустую бутылку и изо всей силы звякаю о паркет. Вдребезги! А консервные банки с их рваными железными краями? Я бросаю банки в ванну.

Видя, как проясняются и светлеют лица новоселов, я восторженно кричу им:

— Это еще не все, дорогие мои! Я-то знаю, что вам особенно нравится! Уж я-то вам угожу…

И тут я берусь за топор. Один взмах — и от стенки отскакивает штукатурка. Можно трахнуть и по двери и отколоть изрядный кусок филенки. «Дайте мне скорее карандаш и спички!» Я вывожу на ободранных дверях:

«В. + П., в память о встрече».

Потом я хватаю спички и выжигаю по написанному навечно, пусть новосел любуется надписью всю жизнь, когда ходит из двери в дверь. Не убирайте спички, они еще пригодятся. Надо облить бензином оконные рамы и подпалить их.

Все! Порядок. Будем петь, целоваться и радоваться, что у нас так здорово получилось! Все полностью в вашем вкусе, П. П., голубчик!

Или как? Если бы я осуществила то, о чем здесь написано, вы. П. П., не дали бы мне ни петь, ни целоваться, а немедленно кинулись бы на улицу звать милиционера:

— Скорее сюда! Заберите эту безобразницу, эту свинью, которая изгадила мою квартиру!

И меня бы забрали и дали пятнадцать суток, если бы учли мою расшатавшуюся нервную систему. А если бы не учли, то дали бы и больше, года три за хулиганство. И еще присудили бы возместить убытки.

Но зачем же сразу звать милицию? И негодовать? Нужно же быть последовательным.

Вспомните, П. П., как вы неделю назад проводили время на берегу Истры. Вы, ваша супруга и детишки приехали с рюкзаками, наполненными всякой снедью, и расположились на изумрудной полянке, усыпанной золотом лютиков. Березы раскинули над вами зеленый шатер, охраняя от зноя. Где-то куковала кукушка и пробовал голосок дрозд-белобровик. Над чистой рекой порхали голубые стрекозы. Вы воскликнули:

— Ах, какой прелестный вид! Как легко дышится, в полном смысле — воздух, солнце и вода.

Вы загорали и купались, попили и поели. Впрочем, про себя вы деликатно говорите: покушали. Значит, так: покушали, налакались водки и решили доставить себе полное удовольствие. Взяли в руки топор и саданули по красавице березе. Сделали на ее белом теле огромную рану и выжгли на этой свежей ране свои инициалы «П. П.». Пустой бутылкой вы трахнули о пенек. Но вы заботливый муж и отец. Вы предупредили жену и детишек:

— Не ходите туда, там осколки.

Пустые консервные банки с рваными краями вы бросили в реку.

«А то еще налетят мухи, это негигиенично. А мы уже все равно купаться больше не будем».

Вы, страстный фотолюбитель, сказали жене:

— Сядь вот сюда, здесь красиво. Прими позу. Только сперва отбрось подальше коробку из-под торта и бумагу. А то все это выйдет на фотографии и испортит снимок.

Вечером, перед уходом, вы подожгли сосенку, предварительно облив ее бензином (вы, кажется, приехали на машине?). И восхищались факелом в сумерках, уверяя, что это похоже на торшер, только без абажура.

Если бы я рассказала обо всем этом, оправдывая свои поступки, на новоселье у П. П., он бы возмутился:

— Тоже мне, сравнила! Одно дело — квартира, а другое дело — лес…

Нет, почему же другое дело? Квартира в государственном доме досталась вам бесплатно, в ней вы вылизываете каждый уголок. А лес тоже государственный, народный, ваш, мой, в нем вы мусорите, сколько можете. Да что тут объяснять, все и так понятно.

Непонятно только одно: почему П. П., который только что получил новую квартиру, который имеет фотоаппарат и снимает жену в роскошных позах, который выписывает и читает газеты и журналы, а в них из года в год — фельетоны про то, как он пакостничает в лесу и на беретах рек, — почему он не стыдится, не перестает пакостничать, а продолжает в том же духе?

Или потому, что все кругом деликатничают, в том числе и мы, пишущие о нем? Не называю же я его по имени и фамилии, а проставляю только инициалы — П. П.

Я могла бы объявить, кто он, где живет, кем и где работает. Но ведь пишешь и думаешь: дойдет же до человека в конце концов! Что хорошего, если соседи и сослуживцы будут смотреть на него насмешливо прищуренными глазами и говорить между собой:

— Оказывается, он только прикидывался культурным. А на самом деле он дремучий хам. — И припомнят. — Может быть, это он обтирал свои пыльные башмаки о портьеры в клубе? Мы еще удивлялись, откуда на них грязь. И насовал окурков в банки с цветами… Теперь, когда мы знаем, что он творит всякие безобразия там, где нет поблизости сторожа или милиционера, мы невольно начинаем думать: уж не он ли сделал то или это?

Про него будут говорить: кто для потехи мог изуродовать вековое дерево или накидать битого стекла на пляже, тот может сделать всякую мерзость. Недаром же про него написали в журнале.

Вот поэтому сегодня в последний раз мы не назовем его по имени. Еще раз сделикатничаем. Но я так к представляю себе эту журнальную полосу, на которой будут фотографии, фамилии и краткие описания художеств: такой-то в пьяном виде изуродовал пять столетних берез; такой-то поджег сосну. А этот совершил злое преступление: нарубил саженного молодняка для костра. А уходя, не потушил костер. И выгорел весь остальной молодняк, не порубленный. Представляю себе это с глубоким и искренним огорчением, потому что предвижу: персонажи для этой журнальной полосы найдутся. Может быть, их фотографии, сделанные на захламленном ими месте, пришлют в редакцию дружинники-комсомольцы? А как было бы приятно получить сообщение такого рода:

«В наших лесах никто не портит природу. Каждый из нас заботится о том человеке, который придет в лес вслед за нами».

Вот это было бы здорово!