Любовь плохой женщины

Глава седьмая

Элли приснилось, что она открыла собственное дело по продаже интересных разговоров. Оно заключалось в том, что она писала на компьютере сценарии диалогов, представляющие собой фонтаны идей, остроумия и мудрости. Потом два совершенно неумных человека, абсолютные тупицы, садились за стол друг напротив друга и, постоянно сверяясь с распечатанным для них сценарием, начинали блестящую дискуссию, на которую они с их интеллектуальными возможностями в принципе не были способны. За это они щедро платили. Бизнес приносил огромные деньги.

Обычно Элли пробуждалась от своих снов с ощущением, что посмотрела кино — высокохудожественное и эротическое. А сегодня утром ее первой мыслью было то, что во сне ее посетила шикарная идея, которая и в реальности поможет ей заработать состояние. Только после того, как она прикинула возможные темы для своих диалогов — политика, религия, театр, монархия, экзистенциализм, диалектический материализм, рыболовство и командные спортивные игры, смысл жизни, — ей пришло в голову, что она, должно быть, еще находилась в пестром и ярко освещенном вестибюле подсознания, в дреме, что она все еще видит сон, пусть и удивительно ясный, и что ей еще только предстоит выйти в реальный мир. Рыболовство и командные спортивные игры, в самом деле!

Она полежала с закрытыми глазами, внимая дразнящим, перемешивающимся ароматам Италии: старинных каменных стен, натруженных деревянных балок, зреющих абрикосов, противокомариной свечи, которую Элли зажгла с вечера (напрасно, поскольку всю ночь ей пришлось сражаться с одним особенно назойливым кровососом, пикировавшим над ее ухом). Сквозь веки она ощущала волны раннего солнца. Стоящие на вершинах холмов звонницы поздоровались друг с другом: недовольно стонущие церковные колокола, которым давно уже было пора на пенсию, пробили девять часов утра.

«Я наслаждаюсь, — сказала себе Элли. — Я в Тоскане, в отпуске, и я счастлива до глубины души».

Но это было не так. На самом деле она чувствовала себя плохо. В понедельник, на третье утро после прибытия в Иль-Подж, ее мучило похмелье, она была слаба, пропитана вином, пресыщена окружающей красотой. Dolche far niente — сладость ничегонеделанья — была не для Элейн Шарп; вынужденное безделье довольно быстро начинало раздражать ее. Она-то думала, что с единомышленниками можно отлично провести время, однако здесь встреча с людьми, разделяющими ее взгляды, оказалась не столько встречей, сколько столкновением — так в оркестре сталкиваются медные тарелки. И говорили они исключительно о работе. Никогда раньше газетный мир и все с ним связанное не надоедали ей так сильно! Элли скучала по дому, скучала по Джуин. Она даже немного скучала по своим постоянным стычкам со злополучным Тревором. «А хуже всего то, — подумала Элли, — что во рту у меня так же невкусно, как под мышкой у уличного скрипача».

Элли и Пэтти прилетели в Пизу в пятницу после обеда, обе возбужденно-радостные, громко жалея бедных, невезучих простофиль, к которым судьба не была столь благосклонна и которые вынуждены были остаться в «Глоуб Тауэр». В аэропорту они взяли напрокат автомобиль и поехали в Иль-Подж. По пути они останавливались только в Эсселунге, чтобы как следует запастись сыром, макаронами, помидорами, луком и свежим базиликом. Правда, тогда Элли все еще держала обиду на свою спутницу за то, что та не приглашала ее с собой раньше в эту увеселительную поездку.

Прикрыв глаза темными очками, Элли исподтишка поглядывала на Ла Хендерсон (которая, ожесточенно крутя рулем их «фиата-типо», то создавала на дороге аварийные ситуации, то пыталась избежать их) и перебирала в уме ее недостатки и минусы. Цвет кожи этой «разведенной блондинки сорока девяти лет» (как описывал ее «Глоуб») напоминал непропеченное тесто, и даже загар не мог этого скрыть. Щеки и нос были забрызганы веснушками, которые выглядели не очень уместно на лице женщины такого возраста (Элли считала, что Пэтти давно уже выросла из них). Ее рот был каким-то слишком уж мягким, и поэтому казалось, что ее лицо складывается внутрь себя. Может, Элли была слишком категорична в своем суждении? Слишком придирчива? Нетерпима? Элли так не думала.

В любом случае частично это компенсировалось маленьким, компактным телом, которое выглядело очень неплохо в одежде и (теперь Элли вынуждена была признать, пусть неохотно) довольно сносно без одежды.

Где-то с милю им пришлось пробираться по грязному проселку, изрезанному глубокими колеями, петлявшему так, что голова кружилась, пока наконец они не въехали в Поджио-дель-Венто.

— Почему бы тебе не отремонтировать дорогу? — недовольно спросила Элли, когда колеса провалились в очередной кратер и она очередной раз стукнулась головой об окно.

— Это страшно дорого, — отмела предложение Пэтти. — Ты не представляешь. И вообще, лучше пусть все остается так, как есть. Зато чужаки не сунутся. О, смотри, смотри же. Это Паоло, пришел встретить нас. Он фермер, тот самый, который присматривает за домом, когда меня нет. Здорово! Он принес вино и оливковое масло! Знаешь, мы сами делаем и вино, и масло?

— Вы?

— Ну, не лично я, разумеется, — с веселым смехом уточнила Пэтти. Что же, она, большая начальница, будет сама давить виноград, ха-ха? Когда начнется vendemmia — та сумасшедшая неделя, на протяжении которой нужно собрать весь урожай винограда, — она уже будет в Англии.

— Ciao, principessa — здравствуйте, принцесса, — поприветствовал Пэтти добродушный Паоло, держа ее за локти, словно неловкий танцор.

— Ciao, Paolo. Come vai? — Здравствуй, Паоло. Как дела?

«Показуха», — решила про себя Элли, мрачно ожидая, пока ее представят.

— Да, Паоло, познакомься, это моя подруга — la mia amica, Элейн Шарп. Из Лондона.

— Рад познакомиться. — Паоло, симпатичный шестидесятилетний мужчина с добрыми глазами, окруженными морщинками, и темным от загара лицом, оглядел ее с нескрываемым одобрением и пожал ей руку («Мужчина с хорошим вкусом», — решила про себя Элли).

— Пойдем, покажу тебе дом, — позвала ее затем Пэтти, взяла за локоть и повела внутрь дома. — Это типичный крестьянский дом. Мы с Генри купили его на мое наследство и его компенсацию от «Миррор». После развода дом отошел мне. А Генри получает долю от дохода с аренды. Как видишь, все очень скромно, ничего особенного. Мы оставили этот буколический стиль, так сказать — деревенский. Надеюсь, тебе понравится.

И Элли обошла за хозяйкой весь дом — одну комнату за другой. Первый этаж показался ей довольно мрачным, поскольку строили его так, чтобы внутрь попадало как можно меньше солнца. Однако прямо сказать об этом было бы невежливо. Но у Элли появилась возможность выразить искренний восторг, когда они поднялись по лестнице на второй этаж, наполненный ярким солнечным светом и свежим воздухом.

— А это твоя комната, — провозгласила Пэтти. — Это лучшая из спален для гостей, поэтому можешь считать себя страшно польщенной. Ванная рядом. Давай умоемся, освежимся и встретимся внизу через… Сколько времени тебе понадобится? Двадцать минут? Значит, встретимся внизу и попробуем домашнее вино. Ну, что скажешь?

Что могла сказать Элли? Она сказала: «Отлично!»

Ближе к вечеру того же дня из Франции приехали на машине Саймон и Тина Талли — покрытые пылью и в дурном настроении. Проблемы с навигацией привели к размолвкам, размолвки — к горьким обвинениям, с обеих сторон прозвучала угроза развода, и то, что было задумано как романтическое путешествие, в действительности обернулось кошмаром. На следующий день с прибытием Майка Брейтуэйта из отдела иллюстраций и Симуса Хикса из отдела спортивных новостей их маленькая компания была в сборе. Ну или почти в сборе. К ним должен был присоединиться еще один человек, которого ждали — по крайней мере, некоторые, — с еле скрываемым нетерпением.

«Мальчики», полагая, что их пригласили в качестве ухажеров за незамужними женщинами, были не совсем уверены в своем статусе и нуждались в четко поставленных задачах, поэтому обычно им поручали откупоривать бутылки и растапливать печи для пиццы. Этим они и занимались — ворчливо и неуклюже.

Сейчас, лежа на непривычном, комковатом матрасе, в кровати под балдахином, Элли услышала ритмичное поскрипывание гравия под ногами идущего человека. Она открыла глаза и, потратив несколько секунд на созерцание потолочных балок, села в постели. Босыми ступнями она нащупала маленький прямоугольный коврик, прикрывающий грубо вытесанные и покрашенные красным кирпичи пола, который Пэтти называла обоженный. Щурясь, Элли дотянулась до коробочки с контактными линзами, плюнула поочередно на каждую линзу и вставила их в глаза.

Ее комната была угловой, и окна, глубоко сидящие в толстых каменных стенах дома, выходили на две стороны. В одном из них открывался вид на плотные ряды виноградников и серебристые оливковые деревья, ведущие к притаившейся в холмах деревушке. Вечерами, когда на фоне закатного неба высился темный силуэт деревенской церкви и торжественная процессия кипарисов с трудом взбиралась на вершину холма, когда колокола отзванивали семь, восемь, девять часов, окно казалось рамой прекрасной картины маслом. Через другое окно, в которое высунулась сейчас Элли, опираясь руками о холодный мрамор подоконника, видны были поля, окутанные голубой дымкой, и вдали — город Лукка. По ночам городок, окруженный крепостной стеной, блестел яркими огнями, но в утреннем тумане и сквозь мутные линзы Элли едва могла различить его.

В центре городка, как писали путеводители, стоял собор двенадцатого века, в левом трансепте которого находилась гробница Иларии дель Карретто, возведенная Якопо делла Кверчиа. Еще там были: вилла Гуиниджи, на высоких квадратных башнях которой беспечно разросся гигантский дуб; романская церковь Сан-Фредиано; вилла Манси с ее страшной средневековой тайной; изысканные сады Палаццо Пфаннер…

Приятно было осознавать, что до всех этих достопримечательностей было рукой подать, но осматривать их все не было никакой нужды. Они уже простояли сотни лет и с холодным равнодушием вполне дождутся следующего визита Элли в эти края. Кроме того, она уже и так находилась совсем рядом с ними, она читала о них, пусть и поверхностно; ей уже стало казаться, что она видела их, а значит, все эти памятники старины можно смело отнести к воспоминаниям.

Элейн помечтала немного о том, как бы она провела эти две недели в Италии, если бы с ней поехали ее настоящие подруги, вся их компания: Наоми, Джеральдин, Кейт и она сама. Джеральдин в первую очередь нашла бы сочувствующего фармацевта и жестами и мимикой изобразила бы ему какое-нибудь ужасное недомогание, а потом отправилась бы на осмотр достопримечательностей. Она бы приклеилась к одному из гидов и ходила бы за ним на своих крошечных ногах по древним, вымощенным плиткой тротуарам, слушала бы кассеты с английским переводом экскурсии, серьезно разглядывала бы изображения святого Реголо или стропила какой-нибудь темной, гулкой церкви, окутанной дымкой воскурений. Кейт тоже захотела бы исследовать город, но самостоятельно: с картой в руках она упрямо пробиралась бы по узким улочкам в мешковатых шортах и парусиновых туфлях, с ясными глазами и разрумянившаяся от волнения, с обгоревшими на солнце руками, с сумкой через плечо. А Наоми и Элли тем временем потягивали бы «Беллини» — кстати, что это за коктейли такие «Беллини»? — восхищаясь маленькими упругими попками итальянских юношей и, несомненно, вызывая ответное восхищение. Да, насколько интереснее, полнокровнее была бы эта поездка, если бы она могла разделить ее с теми, кто ей ближе и дороже.

Элли взглянула на террасу под окном и увидела там Пэтти. Значит, те шаги по гравию принадлежали ей. Пэтти сидела на пластмассовом стуле, положив ноги на балюстраду, среди горшков со стелющейся розовой геранью и миниатюрными лимонными деревьями. В руках она держала чашку кофе, взгляд же ее был устремлен через долину к горизонту, где таяли остатки утреннего тумана. В платье из осветленного льна со скрещивающимися лямками на спине она выглядела невозмутимо и элегантно. Но сверху Элли было видно, что Пэтти срочно нужно подкрасить волосы, потому что у корней проглядывала седина.

Подавленное настроение Элли чудесным образом развеялось. Она нацепила лимонный с черным спортивный костюм из лайкры и сбежала вниз по лестнице в лишенную солнца кухню. Там на плите она обнаружила алюминиевый кувшин с горячим кофе и налила себе немного в чашку.

В сдвоенной раковине ожидали добровольца чашки, миски из-под салата, тарелки, сковородки для пиццы. Игра состояла в том, чтобы дождаться, кто не выдержит первым или кто продержится дольше всех. Следуя теории о том, что в каждой группе со временем должен проявиться прирожденный лидер, можно было рассчитывать, что точно так же среди них проявится и прирожденный мойщик посуды. Но если таковой и имелся в их небольшом коллективе, то его еще предстояло вычислить. «А вот если бы здесь была Кейт…» — второй раз за это утро подумала Элли с ласковым презрением, которое удивительным образом равнялось привязанности. Она еще раз взглянула на гору грязной посуды, пожала плечами и покинула кухню, чтобы присоединиться к своей начальнице.

Две дамы обменялись краткими приветствиями и сели бок о бок, подставив лица солнцу, закрыв глаза от постепенно набирающего силу сияния.

— Благодать, да? — осведомилась Пэтти.

За эти несколько дней Элли узнала, что Пэтти могла быть гостеприимной хозяйкой, она вкусно кормила, усердно потчевала вином, но в качестве компенсации всем постоянно приходилось говорить ей комплименты.

— Хм, — бесцеремонно промямлила Элли в ответ. Никто — никто! — не указывал Элейн Шарп, что говорить. Она не льстила по заказу. Разве она попугай какой-нибудь, чтобы производить бессмысленные звуки, когда ни потребуют? И к тому же захватывающие виды — это очень хорошо, но что с ними можно делать? Чем больше на них смотришь, тем больше задумываешься о себе самом и в конце концов чувствуешь себя совершенно несчастным. Дотянуться до них еще можно, но взять их, влезть в них, прижать эти виды к груди невозможно. Потом в глазах начинает щипать, в голову лезут непрошеные мысли о морали и тому подобной чепухе. Поэтому Элли оставила свои восторги при себе и только заметила с удовлетворением в голосе:

— А сегодня утром конференция. О перспективах.

— Для тех, кто не смог сбежать, — подхватила Пэтти, довольно вздыхая.

Они погрузились в летаргическое, но весьма дружелюбное молчание. Минут десять спустя Пэтти спросила:

— Если бы тебе пообещали выполнить одно любое твое желание, чтобы ты загадала: мир во всем мире или чтобы больше не было целлюлита?

— Ну и задачка. — Элли нахмурила брови, сморщилась, обдумывая вопрос, потом украдкой скосила глаза на бедро мисс Хендерсон, точнее, на ту его часть, что виднелась из-под платья.

— И тогда все женщины стали бы равны? — настаивала Пэтти.

Элли, неохотно, но все же признала, что и она выбрала бы второе.

За этим снова последовало молчание: женщины предавались раздумьям о своих печалях. «Какая жалость, — пришли они к выводу, — что миру во всем мире придется подождать».

То и дело со стоящего неподалеку дерева отрывался грецкий орех, проскальзывал между ветками и падал на траву. Несколько раз две похожие на волков желтоглазые фермерские собаки подбегали к загорающим дамам и тыкались в них мокрыми носами.

— Фи! — отмахивалась от них Элли, и они, часто дыша, снова куда-то убегали.

Присмотревшись, Элли заметила, что густо заросшая лужайка перед домом была вся покрыта собачьими кучками и спелыми, гладкими, как галька, грецкими орехами.

— А говорят, что его не существует, — наконец проговорила Пэтти.

— Чего? — не поняла Элли, погруженная в мечты. — Бесплатного обеда?

— Да нет же, целлюлита. Утверждают, что его в принципе нет. Но доказательство того, что он реален, у нас перед глазами, ведь так?

— Да, кажется, я видела это явление. Где-то.

Капризный ветерок в очередной раз поменял направление и вместо аромата абрикосов бросил им в лицо резкий, будоражащий запах бассейна.

— Надо бы пойти поплавать, — неопределенно предложила Пэтти.

— Надо бы.

Но обе женщины лишь поерзали на стульях, устраиваясь поудобнее. Пусть «мальчики» плавают за них, ныряют, кто глубже, режут гребками воду, обливают друг друга и гикают. Пусть их организмы испытают, как освежает и бодрит шок от погружения в холодную воду.

— Плавание плохо тем, — задумчиво произнесла Элли, — что оно означает необходимость намокнуть.

— Да, это хуже всего.

— И волосы…

— Точно.

— Уж не говорю о…

— Размазанной туши на глазах.

— Вот если бы изобрели сухой бассейн. Придумали бы другое вещество, в котором можно было бы плавать. Какое-нибудь желе, например, а? Тот, кто изобрел бы…

— Или изобрела.

— Или изобрела, действительно. Так вот, этот мужчина — или женщина — заработал бы кучу денег. Знаешь, прошлой ночью мне снилось…

— Что ты вернулась в Мэндерли[44]?

— Не совсем. Мне снилось, что… — Но тут Элли поняла, что ей не хочется рассказывать о замысловатых и необъяснимых плодах работы ее подсознания.

— Отдыхающим доброе утро! — Аморфная тень, появившаяся в гостиной, продвинулась к входной двери, где сгустилась и приняла форму Саймона Талли. Он широко улыбался и выглядел страшно самодовольным. Супруги Талли незаметно, понемногу начинали раздражать Элли. Все эти дни и ночи парочка работала над восстановлением мира в своей семье, который, как казалось в пятницу вечером, был безвозвратно потерян. В послеполуденный жар они, нагрузившись едой, с показной хвастливостью удалялись в свою комнату, объявляя, что они отправляются наверх на «сиесту».

Не на сиесту, а трахаться, мысленно поправляла их Элли. Хитрые бестии! Из всех четвероногих животных меньше всего ей нравилась эта супружеская пара. Муж и жена казались ей гигантским животным с двумя головами — чтобы удобнее было хвалить себя, — которое всегда занимало самые удобные кресла, где предавалось вылизыванию и вычесыванию, как кошка. С гораздо большим интересом Элли понаблюдала бы за тем, как распадается этот союз. Она ненавидела взаимную симпатию Талли, то, как они смотрели друг на друга, как передавали салат или наполняли стакан вином сначала супругу и только потом остальным, сидящим за столом. А мысль о том, что после стольких лет в браке они по-прежнему занимались сексом, просто вызывала у Элли отвращение. Будь они нормальными людьми, то развлекались бы на стороне, а брачные узы использовали бы как основу для чего-нибудь более интеллектуального.

— Как спалось? — спросила Пэтти сладко, мило, как и следовало спрашивать у заместителя главного редактора «Инкуайрера», которого, по слухам, руководство «Глоуба» обхаживало с целью привлечения на очень высокую должность.

— Глаз не сомкнул, — ответил Саймон и многозначительно засмеялся.

Это был высокий мужчина, почти толстый (бицепсы, трицепсы, грудные мышцы изо всех сил старались заявить о своем присутствии под слоями сала), с по-детски округлыми щеками и обманчиво печальными карими глазами, с которых он постоянно смахивал прядь жидких волос. В майке и шортах по колено он очень походил на хамоватого любителя пива, и действительно, в деловых кругах он был известен своей хулиганской тактикой.

Тина была высокой и стройной, с темными волосами почти до пояса, которыми она много размахивала и которые украшала пластмассовыми заколками, бархатными розочками и — в последнее время — вялыми олеандрами. Она старалась походить на танцовщицу фламенко, в связи с чем придумала себе новую походку — с преувеличенным покачиванием бедрами. Элли хотелось кричать при виде этого смехотворного виляния. Раньше Тина и Пэтти вместе работали в журнале «Миа», они знали друг друга уже многие годы и любили повспоминать былые времена, при этом исключая из разговора остальных присутствующих.

— Какие у нас на сегодня планы? — хотел знать Саймон.

— Может, съездим куда-нибудь пообедать? — предложила Элли, помня о кризисе с чистой посудой (если не воспользоваться услугами одного из местных ресторанов, уже сегодня кому-то придется освободить раковину и вымыть несколько тарелок и стаканов).

Но никто не отреагировал на это предложение. Было еще слишком рано для того, чтобы строить планы.

Вместо этого Саймон спросил у Элли (и она различила в этом вопросе нотки сарказма):

— А кто же замещает Элли Шарп в газете, пока сама Элли Шарп является душой и жизнью нашей компании?

— Вряд ли ты о ней слышал. — Элли зевнула в знак своего полного безразличия к вопросу. — Какое-то ничтожество из отдела новостей, — добавила она, — только что закончила школу. Хочет быть журналисткой, когда вырастет. — Элли не имела права решать, кто будет ее заменой, да ее и не очень волновало, кто заполнит пустое место, пока она отдыхает. А сноска мелким курсивом успокоит читателей: Элли Шарп в отпуске, но скоро вернется.

— Дон Хэнкок. — Пэтти была более осведомлена в этом вопросе.

«Хэнкок-на-полчаса», — насмешливо подумала Элли. Пусть эта Дон насладится получасом славы, что было в два раза дольше, чем Энди Уорхол[45] давал ничтожествам этого мира, и на тридцать минут дольше, чем заслуживала сама девчонка.

Но Саймон кивнул с таким видом, как будто это имя что-то говорило ему:

— Получила приз за талант в «Миа» пару лет назад, о чем ты, Пэтти, разумеется, знаешь. Тина очень высоко отзывается о ней.

— Конечно, я знаю. — Самодовольно улыбаясь, Пэтти расправила платье на коленях. — Это же я привела ее в газету. Она в некотором роде моя протеже.

Сощурив глаза, Элли тяжелым взглядом уставилась на солнце: почему-то сегодня оно крайне медленно переползало через двор. Ее мысли обратились к холодильнику, где охлаждалось домашнее желтое вино, и она задумалась, насколько будет прилично предложить всем выпить по глотку этого мерзкого напитка (странно, но, начав его пить, было трудно остановиться). Сверившись с часами, она обнаружила, что еще не было и десяти. А в Англии и вообще девять. Да, придется подождать.

Но скоро они все равно переберутся к бассейну, а там обязательно кто-нибудь попросит принести чего-нибудь освежающего. Ведь здесь все они были одного поля ягоды. Она находилась среди себе подобных.

Однако странно то, что в Лондоне они казались ей умнее; там Элли видела в них больше толку. В офисе, в городе, в клубах, на презентациях и других журналистских тусовках они были на своем месте. Здесь же, на фоне непривычных пейзажей, они таинственным образом стали чужими. И они постоянно жаловались и ворчали. Все они получали очень хорошую зарплату, большая часть их расходов возмещалась компанией, они были состоятельны, и тем не менее они считали себя обиженными судьбой и людьми. У Элли, выросшей практически в нищете и теперь считавшей себя богатой, как Крез, их сетования просто не укладывались в голове.

— Так когда же Гарви почтит нас своим присутствием? — поинтересовался Саймон.

— Дэвид? Через пару дней. Он позвонит мне из аэропорта, и я съезжу за ним на «типо».

— Буду рад встретиться со старым повесой. К тому же мы ведь теперь будем вместе работать.

— Я тоже буду рада, — согласилась Пэтти и принялась как-то по-девичьи бесхитростно перебирать подол платья. — Очень рада.

Элли отвернулась. Ладонью, как дверью, она закрыла лицо. Ей необходимо было это сделать. Она просто не могла на это смотреть. И нельзя было допустить, чтобы другие увидели ее болезненную реакцию. В этот момент Элли выглядела так же, как когда лошадь полицейского наступила ей на ногу в период ее увлечения классовой борьбой (с годами память об этом событии смазалась, и так появился рассказ о том, как Элли вытащила из седла одного из лакеев капитализма). В немом крике ее рот открывался все шире и шире.

Потом Элли повернулась обратно, невозмутимо улыбнулась и произнесла с намеренной небрежностью:

— Дэвид Гарви? Ах да, я хорошо знаю его семью. Его сестра и его бывшая жена, мать его сына, — мои лучшие подруги.

Джуин Шарп была счастлива. После всех тех событий она уже стала думать, что никогда больше не сможет быть счастливой. Но сейчас она испытывала глубокое, тайное удовлетворение, непостижимое спокойствие, и этому ощущению не могла помешать даже инфантильная Люси, делившая с Джуин комнату. Такое чувство она испытывала будучи маленькой девочкой, когда, выздоравливая после одной из тяжелых детских болезней, еще слабая, но уже не мучительно нездоровая, она видела более ласковую, более заботливую, чем обычно, мать — хотя это проявление мягкости было строго временным, обусловленным высокой температурой и измученным видом Джуин. В такие моменты ей казалось, что выздоравливает ее душа. Она представляла себе, что она пережила долгое тяжелое испытание, и что теперь некое сверхчеловеческое существо присматривает за ее душой, возвращая ей психологическое здоровье.

Наверное, больше никогда в жизни она не сможет полюбить. Наверное, она никогда не выйдет замуж. Вместо этого она посвятит себя добрым деяниям; молча, скромно будет она служить людям. И тогда ее существование не будет бесцельным. А пока, вопреки всем своим ожиданиям, она наслаждалась поездкой в Шотландию.

Они выехали на «ровере» в пятницу рано утром. Джуин теснилась на заднем сиденье между Люси и Домиником. На коленях у нее покачивался Маффи (подушечки его лап давили поочередно то на ее правое бедро, то на левое). Когда они остановились, чтобы выпить кофе и, как выразилась Джеральдин, перехватить чего-нибудь, Доминик великодушно предложил Джуин сесть на его место у окна, и до самого Кнутсфорда Маффи восторженно дышал на стекло. Там Доминик, утверждая, что у него судороги, поменялся местами с недовольной Люси, и так они добрались до заправки в Форстоне. К тому моменту Джеральдин так устала унимать постоянные препирательства дочери и отмахиваться от Маффи, норовившего полизать ей шею, что сказала Джуин перейти вперед, а сама огромным защитным валом уселась между своими докучливыми детьми.

Вот что такое семья, четырехугольная конструкция, довольно странная на взгляд Джуин, привычной к менее жесткой структуре.

В Ланкашире машин на дороге стало меньше. В Кумбрии они вообще почти исчезли. А когда «ровер» пересек границу Шотландии, Джуин впервые в жизни увидела пустынное шоссе.

Она не ожидала, что в Шотландии будет так красиво (картинки на жестяных банках из-под масляного шотландского печенья оказались плохой рекламой) или что свет, неохотно умирающий в конце северного дня, будет таким ясным. И она не могла себе представить, что конечный пункт их путешествия окажется столь чарующим.

Уэверли, шотландский дом Горстов, был выбелен известкой и покрыт шифером. В полном одиночестве, с упрямым достоинством, он стоял на крутом морском берегу. К пустынному пляжу спускалась извилистая неровная тропа. Низкая стена, сплошь покрытая желтым лишайником, отмечала границы собственности, но в остальном сад мало отличался от окружающих его акров топкого дерна, приморской смолевки, лекарственной ложечницы и армерии. Скрипучие ворота, когда-то выкрашенные зеленой краской, в два раза выше забора, бесцельно и неустанно заявляли о территориальных правах. За ними кто-то начинал строить сад камней и ракушек, но бросил затею не закончив. В Уэверли десятилетиями ничего не сажали, но, должно быть, ветер занес сюда семена из садов и огородов других людей. Так появилась мальва. И так же, наверное, появились заросли чего-то похожего на капусту. В кирпичной пристройке гнилые шезлонги и рваные тенты на деревянных рамах служили пристанищем для колоний крохотных пауков.

Сам дом был обставлен скудно, в основном аскетической деревянной мебелью, призванной выстоять против налетов платных постояльцев. Тон задавали вощеные деревянные полы, истертая плитка и простые, износостойкие ткани. В кухне и старомодной судомойне, расположенной в полуподвале, стоял сырой, неистребимый запах грибов. Но если стать в нескольких шагах от одного из окон, выходящих на море, то видно было только небо.

По ночам Джуин лежала без сна и слушала, как наступал и откатывался прилив, как волны вздыхали на берегу и оборачивались вокруг подножия утесов и как потом океан забирал их обратно к себе.

«Надо будет написать в Даунсайд», — решила Джуин в понедельник утром, лежа под простыней. Она прогуляется вдоль берега до местного отделения почты и выберет на витрине симпатичную открытку, более или менее точно представляющую этот райский уголок. Потом она сядет на берегу, напишет дружеское письмо на имя миссис Саутгейт и опустит его в почтовый ящик. Как бы она хотела, чтобы можно было взять с собой кусочек Уэверли и поделиться им со всеми ее старыми дамами: Мэйбел Флауэрс и Верой Солтер, мисс Читти и мисс Армитидж…

Когда снизу из кухни стали доноситься голоса, когда бряцание железной сковороды о плиту эхом разнеслось по дымоходу до самой трубы, Джуин решила, что пора вставать. Горсты садились завтракать все вместе — эта необычная для Джуин традиция со временем стала ей нравиться. Дома же она обычно ела, поставив тарелку на колени, в компании лишь телевизора и Маффи. А вот соблазнительным шепотом заявил о себе жарящийся бекон, и Джуин повторила про себя торжественную клятву не есть его.

Буквально перед самой поездкой в Шотландию Джуин решила стать вегетарианкой (ни кусочка мяса больше не коснется ее губ!). Элли сочла это признаком упрямства. «Ты просто вредничаешь, — обвинила она дочь. — Мне в Италии не будет ни минуты покоя при мысли о том, что ты причиняешь Джеральдин лишние хлопоты. Какая же ты все-таки эгоистка!» Но решение Джуин не было поверхностным: оно основывалось на ее новой философии. Ведь не было никакой гарантии в том, что в следующем своем воплощении на Земле Джуин, несмотря на все свои усилия, на запланированные ею добрые деяния, не окажется свиньей (породы темворс, мидл-уайт или глочестерская олд-спот), которую потом засолят и нарежут ломтиками. А что касается Элли или, например, Тревора, то существовала довольно высокая вероятность того, что они в следующей жизни воплотятся в коров и закончат жизнь в морозилке универсама порционными кусками, упакованными на подносах из полистирола.

Однако сообщение Джуин о том, что она поклялась не есть мясные продукты, сделанное за ужином в пятницу, вызвало гораздо меньшее неудовольствие Джеральдин, чем золотое колечко в носу девочки. Оно напоминало о глочестерских свиньях. Джеральдин так и сказала, что кольца в носу носят только свиньи. Свиньи и примитивные люди, от которых большего нечего ожидать.

— Следующий пирсинг, — заявила Джуин, ничуть не смутившись и беря второй кусок хлеба, — я сделаю на пупке. Когда накоплю достаточно денег.

— Я бы с удовольствием посмотрел на результат, — высказал свое мнение Доминик.

Ох, как же ей надоел Доминик Горст! Его бесконечные шуточки ужасно раздражали. Откинув простыню, Джуин соскользнула с кровати и подошла к окну, чтобы постоять в ночнушке на нагретых солнцем досках пола, в озерце бледного света.

Внизу на берегу она увидела Доминика. Он и Маффи выделывали такие курбеты, что казалось, будто земное притяжение для них не существовало, будто они умеют летать — пусть недалеко и невысоко.

Джуин наблюдала за тем, как Доминик побежал в море, поднимая облако водяных искр, и нырнул в буруны — при одной мысли о ледяных объятиях воды у Джуин перехватило дыхание. Маффи же исступленно гонялся за озорными волнами, выпрыгивавшими на берег.

Смотреть, как скачет и лает ее собака, было так радостно, что эмоции переполнили Джуин. Она схватила кота Гарфилда — отвратительную мягкую игрушку Люси — и растроганно прижала его к груди.

— Джуин! — раздался позади нее голос, хриплый после сна.

— А, Люси! — Джуин сумела выдать легкое смущение за раздражение. — Дурацкая игрушка. Тебе уже поздно играть с ними, — отчитала она Люси, резко отвернувшись от окна, и бросила уродливого Гарфилда на пол.

— Это мой талисман, между прочим, — горячо возразила Люси. Ее волосы были заправлены за уши, лицо казалось смятым после сна, на щеке крестиками отпечатались следы от подушки, отчего складывалось впечатление, что она вот-вот заплачет.

Джуин, тронутая видом Люси, тут же пожалела о своей вспышке.

— Тогда ладно, — уступила она.

Она нагнулась, чтобы поднять полосатого кота, зачем-то отряхнула его от пыли и бросила Люси. Та поймала его и одарила небрежным, собственническим поцелуем в голову.

— Он приносит мне удачу, — объяснила она.

— Понятно.

— Джуин.

— Что?

— А что такое французский поцелуй?

— Ну-у… Насколько мне известно, это такой поцелуй, когда парень сует язык тебе в рот. И наоборот.

— И все?

— Все. А что тебе еще надо? Хотя на самом деле это больше, чем кажется, в некотором смысле. Послушай… — Осознав лежащую на ней ответственность, Джуин заговорила важным тоном старшей сестры. — Надеюсь, ты не собираешься попробовать это сама? Потому что ты еще слишком мала для таких вещей. Сомневаюсь, что ты доросла для этого.

— Нет, что ты, — быстро разуверила ее Люси.

— Точно?

— Точно. — Люси закрыла лицо простыней и прерывисто вздохнула под ней. Хлопчатобумажная ткань вздулась пузырем, потом осела и приняла черты лица Люси. — Мне просто надо было узнать, что это такое, — призналась она из-под простыни. — Потому что в школе две девочки все трещали об этих французских поцелуях, а потом и говорят: «А она и понятия не имеет, о чем это мы». То есть я. Я сказала, что, конечно, я знаю, что это такое и сама целовалась так тысячу раз. Правда, кажется, они не поверили.

— Ну да.

— А что такое засосы? — Люси откинула простыню. Она наполовину свесилась с кровати, желая получить драгоценные сведения.

— Засосы это и есть засосы. Вот если увидишь у кого-нибудь на шее что-то вроде синяка, то это он и есть, скорее всего. Они получаются, когда кусаешь и сосешь одновременно. Говорят, от них можно избавиться, если массажировать расческой. Или можно скрыть косметикой. Или надеть шарф.

— А у тебя был когда-нибудь засос?

— Может, и был.

— А это больно?

— Во всяком случае, в пылу чувств этого не замечаешь.

— Ты ведь не против, что я спрашиваю тебя обо всем этом? Не у мамы же мне консультироваться.

— Можешь консультироваться у моей мамы, — заметила Джуин. — Вот она расскажет тебе все, от «а» до «я». Все, что ты хотела знать о сексе, но боялась спросить.

— А ты когда-нибудь доходила… до конца?

— Не твоего ума дело, — отрезала Джуин и, скрестив руки, взяла ночнушку за подол и стянула ее через голову.

«Вот это да, — подумала Люси, задрожав от ужаса, зачарованная видом маленьких твердых грудей, узкой талии, аккуратного треугольника темных волос на лобке. — Надеюсь, она не лесбиянка». Люси вдруг пришло в голову, что Джуин действительно выглядит вроде… ну, как одна из тех.

— Ты что, собираешься пролежать так весь день? — спросила Джуин. — Вставай, мы опоздаем на завтрак.

— Да. Нет. Прости, если я сказала что-то не то.

— Ничего.

— Иногда я чувствую себя такой дурой. Такой наивной. Потому что хотя у нас есть в школе предмет «Сексуальное образование» и нам рассказали, откуда берутся дети и как не заразиться СПИДом, о самом важном они ни слова не сказали. А Сара Брук и Джасинта Эйнсли так воображают, как будто они лучше всех, а все из-за того, что у них обеих есть бойфренды, причем у Сары постоянный.

— На твоем месте, — дала Джуин добрый искренний совет, — я бы послала Сару Брук и Джасинту Эйнсли к чертовой матери. Так, еще вопросы есть?

— Нет.

— Отлично. Потому что… — Джуин обмотала вокруг себя полотенце, закрепив его узлом на груди, — я иду в ванную.

И она уже почти дошла до ванной, когда услышала:

— Только вот…

— Что, Люси?

— Скажи, а ты не из тех?

Доминик Гарви еще не отдышался после своего заплыва и пробежки вверх по тропе. Войдя в ворота, он бросился на землю, и теперь лежал головой в стеблях дикой капусты, среди раковин заброшенного сада камней, блаженствуя в лучах солнца. Сквозь неплотно закрытые глаза он наблюдал за дюжиной крохотных тонкокрылых бабочек. Доминик остро ощущал свое тело, сильное и загорелое. В этот момент он испытывал к себе сильнейшую любовь. И почти до самых ушей растянула его губы похотливая улыбка, когда он вспомнил, как в окне прямо над ним на несколько мучительных секунд ему явилась совершенно голая Джуин Шарп. Та самая Джуин с хрупким, мальчишеским, просто созданным для трахача телом, которая могла сделать для него эту поездку настоящим праздником — если бы поступила так, как хочет он.

— Вегетарианство? Каприз и чепуха. Маленькая мадам просто стремится произвести впечатление.

Вот так выразилась Элеанор Гарви, стоя над плитой и тыкая вилкой в корчащийся бекон. Она приехала в субботу, собственными силами — на своем кабриолете «мерседес». Сегодня на ней были грубые белые шорты и майка из аэртекса. Волосы Элеанор красила и обычно носила убранными под широкую эластичную ленту, такую тугую, что видно было, как тянется кожа на висках и возле уголков глаз. Ей все говорили, что она не выглядит на семьдесят лет, и в ее манере держаться видна была некая похвальба этим. И все же точнее было бы сказать, что именно семьдесят лет украшают ее. Всю жизнь Элеанор шла к этому пику уверенности в себе, пику веры в неопровержимость своего мнения. Доминик, который поставил себе целью опровергнуть ее мнение хоть раз, считал, что она вполне подошла бы на роль основательницы и активистки «Женской лиги здоровья и красоты» (сектор здоровья).

— Это ее принципиальная позиция, — спокойно сказал Доминик, входя через заднюю дверь, мокрый и блестящий, с прилипшей ко лбу челкой. — А принципы надо уважать.

В качестве ответа Элеанор лишь цыкнула; подобным же образом она отгоняла кошек и собак, если они по глупости своей смели подойти к ней слишком близко.

— Все-таки это так неудобно, — вставила Джеральдин, терзавшая тупым ножом, деревенский хлеб, — отдельно готовить для человека с особыми запросами.

С момента прибытия матери Джеральдин потеряла контроль над кухней, и ей оставалось лишь проявлять свое недовольство раздраженными нотками в голосе. Она утерла лоб внешней стороной вялого запястья.

— Но никто не просит тебя готовить что-либо отдельно, — напомнил ей Доминик. — Она же сказала, что будет есть овощи. Ну и там картошку, рис и все остальное. И тебе не надо ни о чем больше думать. Она достаточно взрослая, чтобы позаботиться о собственном питании. Она выживет.

— И приедет домой тощая, как вешалка. А потом Элли обвинит меня в том, что я уморила голодом ее бестолковую дочь. Нет, как вам это понравится?! — негодовала Джеральдин, предвидя вопиющую несправедливость. — Это несправедливо!

— За две недели она не исхудает. И потом, она ведь сама решает, что есть и что не есть, так ведь?

— Доминик, я уверена, что ты защищаешь ее, только чтобы разозлить меня. А сейчас пойди оденься. Я не разрешу тебе сесть за стол полуголым.

— Тогда брось мне вон ту футболку. Вон она, висит на стуле. Ага, эту.

— По крайней мере, яйцо она съест. Одно свежее яйцо с фермы, — категорично заявила Элеанор и разбила яйцо на сковородку.

— Нет, — возразил Доминик столь же категорично. — Она же ясно сказала — никаких яиц.

— Тогда придется тебе съесть два, — фыркнула Элеанор. — Ведь ты мальчик, и ты растешь.

— Нет, мне только одно яйцо.

— Здравствуйте, — кротко поприветствовала всех Джуин, заглядывая в дверь. — А где Маффи?

Доминик мотнул головой в сторону, указывая на дверь в судомойню.

— Он там сохнет. Он… давайте просто скажем, что пахнет он не как розовый сад. Сейчас, наверное, даже боги морщат носы на небесах.

— Мой славный мальчик! — сказала Джуин с обожанием в голосе и прошла в кухню.

— Да, он ужасно воняет. Почему ты назвала его Маффи?

— Вообще-то он Маффин. — Джуин отодвинула стул и уселась рядом с Домиником, чопорно положив руки на колени. Не то чтобы она сама выбрала для себя это место. Кто бы по собственной инициативе стал приближаться к этому распутному дьяволу? Однако за то короткое время, что Джуин провела здесь, каким-то образом это место стало «ее». Очевидно, это был результат работы загадочного механизма под названием «семья». Джеральдин и Люси помещались напротив, а Элеанор занимала место во главе стола, которое иначе принадлежало бы Джону. — А полное имя «Ослик Маффин»[46].

— Я как раз говорила, — Элеанор повернулась от плиты к Джуин и угрожающе подняла ложку, — что ты не откажешься от яйца.

— Нет, большое спасибо, я поем хлеба с мармеладом.

— Тсссс. А где же моя ленивица внучка?

— Она уже идет.

— Тогда мы начнем без нее. И если ничего не останется, то пусть винит в этом только себя. Хотя ей не повредит поголодать до обеда. Она толстеет на глазах. Боюсь, больше мы не можем успокаивать себя, говоря, что это детская пухлость.

— Она вот-вот спустится, — пообещала Джуин и добавила в защиту Люси: — Не следует заострять внимание на ее весе. От этого у нее могут появиться комплексы. А именно так возникают пищевые расстройства. Давайте я помогу. Может, надо разлить чай? Кто хочет чаю?

Элеанор Гарви раздавала тарелки с жареными яйцами, помидорами и беконом. Вот от помидоров Джуин не отказалась бы. Вместо того чтобы сразу передать тарелку Доминику, она на секунду задержала ее в руках, с легкой завистью принюхалась к ее содержимому и только потом отдала Доминику его порцию. Джуин предположила, что помидоры подавались лишь как часть всего завтрака, с нагрузкой в виде бекона и яиц: ты или соглашался на все, или не получал ничего.

— Полагаю, — произнесла Элеанор довольно провокационным тоном, садясь и беря в руки столовый прибор, — что Доминик ждет не дождется, когда у него появится его собственная машина?

— Боюсь, мне надо запастись терпением, — равнодушно ответил Доминик, — поскольку купить ее я не могу. Не хочешь съесть мои помидоры, Джуин? Я их не очень люблю.

— Может, ты ожидаешь, что дедушка подарит тебе машину? — Элеанор пыталась говорить шутливым тоном, но блеск в ее глазах нельзя было назвать веселым огоньком.

— Честно говоря, я об этом не задумывался.

— Вот и хорошо. Потому что мы не мешки с деньгами. Современная молодежь считает, что все, что они ни захотят, должно подаваться им на блюдечке и немедленно, так ведь? Мгновенное удовлетворение желаний, так это называется?

— Да нет, я могу подождать — если у меня нет другого выбора, — заверил ее Доминик и ухмыльнулся Джуин.

Джуин же явно вздрогнула, почувствовав, как под прикрытием льняной скатерти его пальцы скользнули по ее голому бедру.

— Признаться, я рада это слышать. Усердно трудись, и таким образом ты получишь все, что захочешь. Насколько мне известно, ты мечтаешь стать журналистом, как твой дядя?

— Нет, — кратко ответил Доминик. — Меня больше интересуют компьютерные науки.

— Дэвид говорил, что у него есть ноутбук. Передай, пожалуйста, перец. А вы, юная леди? Что вы собираетесь делать по окончании школы?

Джуин решила, что лучше бы ее звали дрянной сплетницей или хитрой жабой, чем юной леди. Она на миг закрыла глаза, и ей представилось кишащее жизнью море.

— Я буду морским биологом, — ответила она язвительно, отложив на время свои более филантропические устремления, и запила ложь большим глотком чая.

— Боже мой! — противно засмеялась Элеанор и приподняла выщипанную бровь. — Морская биология не лучшее занятие для девушек, — сообщила она.

— Как Рейчел Карсон, — пришел на помощь Джуин Доминик.

— Как кто? — не поняла Элеанор.

— Рейчел Карсон. Она была гидробиологом в Мериленде. Одна из основательниц движения за охрану окружающей среды. Она изучала то, как пестициды оказываются в наших реках и океанах. Это благодаря ей в Соединенных Штатах запретили использование дуста.

— Ох, ну хватит. — Элеанор раздраженно проткнула яйцо на своей тарелке, чтобы вытек желток. — Я думала, что мы собрались здесь, чтобы спокойно позавтракать, а не играть в «Знатоков».

— Но вопросы экологии действительно очень актуальны, бабушка. Будущее всей планеты находится в наших руках.

— Тссс. Эта планета существовала много лет до того, как ты родился, мой мальчик.

— Примерно четыре с половиной миллиона лет.

— И можешь не волноваться, она просуществует еще столько же и после того, как тебя не станет.

— Говорят, что все началось с большого взрыва. Трахнуло так трахнуло, да, Джуин?

Элеанор поджала губы и нахмурила брови, сигнализируя своей дочери: не реагируй на это. Не давай им возможности развить тему. Нельзя потакать этому третьесортному юмору.

— О господи, — только и вымолвила расстроенная Джеральдин.

Джуин и Доминик лежали на берегу, бок о бок, как пара малышей, опираясь на локти, ногами к морю. На Джуин было надето крохотное черное бикини.

Доминик спросил лениво, но учтиво:

— Полагаю, на минет не стоит рассчитывать?

Джуин ответила:

— Ты полагаешь совершенно верно.

— Я просто спросил. — Он откатился от нее и лег на спину, раскинув руки. — Разве нельзя спросить?

— Спросить можно, только можно схлопотать за это пощечину.

— Только не надо меня воспитывать, Джуин.

— А я и не воспитываю, — сказала Джуин, и это было правдой: менее всего она хотела воспитывать кого бы то ни было. Чтобы сменить тему разговора, она громко и отчетливо произнесла: — Я не ожидала от тебя таких познаний.

— Каких?

— Про ту женщину. Руфь Карсон, кажется.

— Рэйчел Карсон. Я случайно вспомнил, — с непритворной скромностью отказался от похвалы Доминик. — Это называется интуитивная прозорливость или как-то еще: разнообразная случайная информация скапливается в голове, а потом при случае всплывает в памяти.

— Вовремя она всплыла: заставила твою бабушку замолчать.

— Это не надолго. Ой-ой-ой… апчхи! — мощно чихнул Доминик. Щекотка в носу появилась уже некоторое время назад и вот наконец заявила о себе в полный голос.

— Будь здоров, — как положено, сказала Джуин. — Ты знаешь, мне она не очень нравится.

— Нравится? Она и не собирается никому нравиться. Не для этого она послана на эту землю. Она послана нам как испытание. А насчет того, что бабушка замолчала: не думай, что она так и будет молчать. С ней всегда надо быть настороже. Не уступай ей ни дюйма, вот тебе мой совет. У тебя, случайно, нет салфетки?

— Нет.

— Ладно, обойдусь. — Сморщив нос, Доминик сделал несколько осторожных вдохов и выдохов и снова улегся рядом с Джуин, опираясь на локти. Спустя минуту-другую он спросил с нехарактерной для себя горечью в голосе, то ли задирая Джуин, то ли распаляя себя: — Скажи, а вот если бы на моем месте был мой ненаглядный кузен, ты бы не отвергла его, так ведь? Ты бы прыгнула на него, скажи он хоть слово, да?

— Кто? — сердито спросила Джуин, зарывая пальцы в песок, чтобы не вцепиться в Доминика, не стукнуть его что есть силы кулаком по спине.

— Как кто, разумеется, высокочтимый Алекс Гарви. Насколько мне известно, ты к нему весьма неравнодушна.

— Насколько тебе известно, вот как? И откуда именно у тебя эта информация?

— От моей матери, которая в свою очередь услышала это от твоей матери. А точнее, я случайно подслушал…

— Она не могла такое сказать, — запротестовала Джуин. Она зажмурилась, чувствуя, что проваливается в черную пустоту. — Это невозможно. А если и сказала, то соврала. Ей-то откуда знать? Никто в здравом уме не стал бы делиться секретами с моей матерью.

— Значит, ничего такого ты к нему не испытываешь?

— К Алексу? — презрительным фырканьем Джуин отмела это предположение. — И мысли такой не было. Вообще-то он ничего. По крайней мере, у него есть манеры.

— И еще у него есть Наоми Маркхем.

— Да, — устало согласилась Джуин и опустила голову на песок. Ее тоска, ее разочарование снова вернулись к ней. Ее сердце разрывалось от боли.

— Ну так объясни мне, что в нем есть, чего нет во мне? Кроме манер, само собой.

— Даже не знаю, с чего начать.

— Внутри, знаешь ли, я классный парень.

— Поверю тебе на слово.

«А Алекс, — думала Джуин, — никогда не дерзит и не грубит. Он не бахвалится почем зря. Он красивый, веселый, чуткий и сильный. Когда я смотрю в его глаза, я забываю обо всем на свете. Как я могла поверить, что разлюбила его? Нет, наверное, я умру от любви к нему».

— Конечно, нельзя забывать, что в тот момент твоя мать была несколько навеселе. Во всяком случае, так мне показалось. — Доминик почувствовал, что Джуин расстроилась, и испугался, что зашел слишком далеко. Поэтому он, отложив на время интересующую его тему, попытался исправить ситуацию.

— Разве она когда-нибудь бывает не навеселе?

— Значит, все это были просто пьяные разговоры?

— Вот именно: пьяные разговоры.

— Кстати, видела бы ты моего старика на прошлой неделе. Как же он наклюкался! — Доминик рассмеялся вслух, вспомнив отца.

— Кто, Джон? — тупо переспросила Джуин. — Джон напился? Я тебе не верю.

— Ни слова неправды. Он вернулся домой пьяный в стельку и танцевал в лунном свете с гирляндой свиных сарделек на шее. Я его даже стал немного уважать за это, но мама, мягко говоря, была не очень довольна тем выступлением. Она сказала, что никогда этого не забудет.

— Доминик?

— Что, старушка?

— Вот скажи… — В конце концов, Доминик тоже был парнем, мужчиной, хотя и совершенного иного склада, чем Алекс Гарви. Может, он сможет объяснить ей необъяснимое. — Что ты думаешь о Наоми Маркхем?

— О ком? О Наоми? Я бы не выкинул ее из постели, это точно. — Вот и все, что он сказал, в своей обычной несерьезной манере. — То есть она, конечно, лакомый… Эй, смотрите-ка, кто идет! Это же наша Люси-гусыня! Слушай, Джуин Шарп, сделай мне одолжение: покажи свой злобный характер, разозлись-ка на меня. А то моя репутация задиры под угрозой.

Бесчисленные чашечки черного кофе, которые он опустошал одну за другой, и сандвичи — изящные треугольники огурца и копченого лосося, исчезавшие незаметно для него самого, не успокоили ни его мозг, ни его желудок. Он сидел в зале ожидания бизнес-класса и ждал, ждал, ждал, широко зевая, садясь то так, то этак, вытягивая длинные ноги, обуреваемый мыслями — приятными и не очень.

От недостатка сна мысли немного путались. Ему было жаль (но не слишком) Кристин. Вчера вечером на ее губах играла лучезарная улыбка, со всеми присутствующими она была остроумна и весела, ее смех струился то в одном конце зала, то в другом, никогда она не выглядела такой красивой, такой полной жизни. А потом всю ночь она плакала в ванной, изливала свое горе, сморкалась в бумажные салфетки, а под утро разразилась горькими обвинениями и даже несколько раз ударила его. Он до сих пор был слегка пьян от шампанского и лести, что сопровождали его грандиозную отвальную, но похмелье было вызвано не столько этими конкретными излишествами, сколько ноющими ребрами и притупленными чувствами.

Он еле поднялся сегодня в восемь утра; менее чем через четыре часа он должен будет приземлиться в Лондоне. Там ранний вечер будет казаться полуднем. Странная это штука — время.

По всему земному шару народы восторженно наблюдали за рассветами и закатами. Но Дэвид Гарви знал: Земля — это кривобокая планета, которая как сумасшедшая выписывала пируэты вокруг безразличной желтой карликовой звезды. Солнце не встает и не садится, а рассвет и закат — всего лишь выдумка, призванная утешить человечество, навечно порабощенное суточным циклом.

Начиная с одноклеточных организмов, все живое танцевало под дудку солнца. Безмозглая протоплазма скручивается на свету в спирали. Тараканы начинают свою деятельность с наступлением темноты. При солнечном затмении сбитые с толку птицы падают с потемневшего неба. А самое смешное в этом то, что солнцу на все это наплевать. В каком-то смысле солнце было похоже на него самого, так как вокруг Дэвида Гарви тоже скручивалась в спирали, суетилась, низвергалась форма жизни, известная под названием «Женщина».

Ему нравилось то, что теперь человек мог сам выбирать себе время суток (например, получить ночь или день в любой момент; или посетить их, как ресторан, за определенную плату). Но вот как бороться с нарушением биоритмов, вызванных перелетом нескольких часовых поясов, Дэвид не знал. Вот и сейчас он с унынием готовился к несогласованности сигналов природы и биологических часов, к бессоннице ночью и сонливости днем, к плохим снам и чувству усталости, к дурному настроению и потере аппетита — ко всему тому, что неизменно сопровождало перелет на восток и что предстояло ему пережить в ближайшие несколько дней.

А еще — только это секрет — он страшно трусил. Но это ничего, страх составлял половину удовольствия от полета. Итак, с замирающим сердцем он ждал, когда его с шумом и грохотом вознесут в небо. Дэвид всегда настаивал на «конкорде», таком быстром, таком престижном, потому что он считал, что работодателей нужно заставлять платить. Последний раз, когда он летел на «конкорде», на заднем ряду сидели только он и скучающая брюнетка с телом гермафродита и сладострастной верхней губой — дочь миллионера. Они накрылись одеялом, и он заставил ее кончить со скоростью, вдвое превышающей скорость звука.

Но взлет был даже лучше, чем секс. Огромная серебряная птица несется по взлетной полосе, ревут моторы, и вот, внезапно оторвавшись от земли, самолет взмывает в небо… Дэвид не знал ничего более захватывающего. Пока самолет набирал высоту, он чувствовал себя прекрасно. Проблемы (ужасные проблемы!) могут возникнуть при снижении и посадке.

Его мысли обратились к более приятной теме — к его обители в Ноттинг-Хилле. Это была элегантная, заставленная книгами квартира на первом этаже высокого белого дома, который самовлюбленно смотрел как в зеркало на свою точную копию на другой стороне площади. Дэвид испытывал глубокую уверенность в том, что именно в этой квартире, за письменным столом у окна, тихими воскресными днями он будет наконец писать свой Роман.

Несколько дней акклиматизации, неделя или около того в Италии в компании с этой ведьмой Хендерсон (Дэвид называл ее так по-дружески; он был достаточно высокого мнения о глупой корове) и другими горгульями из газетного мира, все — большие шишки на Флит-стрит, — и он почувствует себя новым человеком.

Или, поскольку от себя не убежишь, захочет новую женщину.

В самолете, где опытные стюардессы с глубоко въевшимися улыбками усадили его на место, Дэвид, желая развлечься, вынул из кармана письмо сестры. Джеральдин ждала встречи с ним, она считала часы. И Джон тоже, и дети, Люси и Доминик, были вне себя от восторга. В сентябре он обязательно должен провести у них уикенд. А пока она хотела бы предупредить его о кислородном голодании. Это опасное состояние угрожает любителям выпить, когда они предаются своей страсти в воздухе. Гипоксия средней степени тяжести напоминает интоксикацию, характеризуется эйфорией, ослаблением умственных способностей и нарушением координации. Потом губы, ногти и мочки ушей синеют, и тогда необходимо воспользоваться кислородной подушкой.

Что ж, когда он летел на самолете в предыдущий раз, с его умственными способностями да и с координацией все было в порядке. А нос и мочки ушей были розовее розового. Дочь миллионера с удовольствием выпила бы за это!

Поэтому Дэвид не отказался, когда к канапе с зернистой черной икрой ему было предложено шампанское известной марки, — невзирая на угрозу гипоксии.

Наоми Маркхем готовила по сборнику рецептов. Потому что по-другому она не умела. Об импровизации речи не было, поскольку кулинария оставалась для нее эзотерическим занятием, рецепт был мистикой, волшебным заклинанием, а без цветной иллюстрации Наоми не имела бы понятия, что именно должно получиться в результате.

Когда Наоми надела стеганые рукавицы, присела перед духовкой и вытянула противень с кастрюлей, она чувствовала себя домохозяйкой из телевизионной рекламы. Правда, если улыбающиеся, самоуверенные рекламные домохозяйки, идеально причесанные, предъявляли камере свои кулинарные и стоматологические шедевры, то Наоми ни за что не решилась бы показать всей стране свои макароны по-каталонски и измученное лицо. Она была уверена, что с макаронами что-то не так, но что именно и почему, она не знала. Они выглядели сухими, склеившимися, в них не было пышности и глянца, обещанных иллюстрацией.

«Я ничего не умею, — сказала она себе, сдаваясь. — Я ничего не умею. От меня нет совершенно никакой пользы».

И где же Алекс? Вот каждый раз так: когда она готовит что-нибудь особенное, он обязательно задерживается. Скорее всего, он зашел в паб. После работы он иногда заходил в «Анджел» выпить пинту-другую и поболтать с товарищами. Это было маленьким удовольствием в конце трудового дня, и Наоми знала, что обижаться здесь не на что. Однако обида исходила не из головы, она поднималась откуда-то из глубины, из недоброго и недостойного угла, непрошеная, настойчивая.

От хозяйственных хлопот Наоми разгорячилась и разволновалась, августовская духота тоже действовала на нее подавляюще. Несмотря на открытое окно, не чувствовалось ни ветерка, ни малейшего движения воздуха, ни единого поцелуя жизни между домом и садом. Листья не шевелились; они вяло свисали с веток.

Недостаток уверенности в себе проявлялся у Наоми очевиднее всего именно в вопросах домоводства. Она постоянно сверялась с инструкциями на банках, пакетах, коробках порошка, аэрозолях и флаконах; она до последней буквы следовала примерным меню на неделю, во всем полагаясь на книги; строго отмеряла указанное количество ингредиентов — столовую ложку этого, чашку того; к каждой новой задаче подходила со страхом неудачи; своим инстинктам не доверяла ни капли. Наоми была озабочена предписанной температурой воды, точным размером кубиков моркови. Вероятно, она была единственным человеком в мире, который при нарезке кабачка для жюльена пользовался спичкой в качестве мерки.

Ну а потом, когда ничего не получалось как надо, когда раковина расцветала мыльной пеной, соус съеживался до кукольных порций, а суфле превращалось в лепешку, она корила себя не за отсутствие самостоятельности, не за нехватку здравого смысла, а за неспособность точно следовать рецепту.

Все это оказывало на Наоми такое парализующее действие, что элементарное заваривание чая превращалось для нее в длительный и утомительный процесс. Поэтому приготовление макарон по-каталонски вовсе не было простой задачей.

Наоми достала из ящика ложку, проткнула почерневшую корочку из тертого сыра, отчего изнутри вырвалась ароматная струя пара, и стала ковыряться в макаронах. Отдельные макаронины запеклись и стали твердыми, но в нижней части кастрюли Наоми обнаружила жидкую размазню. Винить Алекса было несправедливо, поскольку его опоздание никак не повлияло на приготовление блюда, но она все равно его винила и уже отрепетировала, как встретит его с нежными укорами, как мягко побранит его — но ни в коем случае не станет «пилить», нет, в ее тоне будет подразумеваться прощение и кротость. И тогда Алекс попросит у нее прощения. Он объявит себя бесчувственным животным, подхватит ее на руки и будет утешать. И ее огорчение пройдет — просто потому, что она услышит извинения, потому что Алекс возьмет всю вину на себя и будет стараться эту вину загладить.

Слишком часто во внутренних диалогах Наоми ее собеседники простирались перед ней ниц и признавались в ужасных несправедливостях, содеянных ими по отношению к ней, несчастной Наоми. Если бы Наоми попросили обратиться к миру с одной-единственной фразой, она бы сказала: «Извинитесь!» Но те люди, которые действительно были к ней несправедливы — ее отец, ее мать, дядя Хью, — не были способны на искреннее раскаяние, и поэтому за всех приходилось расплачиваться хорошим людям вроде Алекса.

Огорченная неудачей с макаронами и опозданием своего любимого, которому следовало быть рядом в трудную для нее минуту, Наоми ушла в ванную комнату. Там она набрала себе ванну, добавила туда лимонного масла, подобрала волосы и заколола их в нескольких местах и потом грациозно опустилась в теплую воду.

Здесь Алекс и нашел ее получасом позже. К этому времени она уже выглядела и чувствовала себя как ребенок, отупевший от слишком долгого сидения перед телевизором. Несмотря на бесконечное жужжание вентилятора, тесная ванная была наполнена паром, который, конденсируясь, бежал ручейками по холодным, твердым кафельным и зеркальным поверхностям.

— Что случилось? — спросила Наоми заплетающимся языком. Она подбирала волосы, прядка за прядкой ускользающие из заколок. — Ты ходил пить с Питером, да?

Выражение «ходил пить» почему-то рассердило Алекса (возможно, из-за того, что в такой формулировке его основным мотивом становился алкоголь). Но в любом случае он не был в пабе.

— Ничего не случилось, — коротко сказал он и, тяжело опустившись на край ванны, сполоснул руки, что в свою очередь вызвало недовольство Наоми. Она была бы счастлива, если бы он целиком забрался к ней в ванную, она бы обрадовалась, если бы он снял рубашку и джинсы, осторожно вступил бы в воду, подвинул бы ее колени, чтобы освободить себе место. Но это бездумное ополаскивание рук было каким-то безличным и даже гигиенически-туалетным. А потом, хотя Алекс и взглянул на нее, глаза его задержались на ней оскорбительно короткое время, как будто он думал о чем-то совсем другом. И в голове Наоми возникла некрасивая фраза: «Он моет об меня руки».

— В чем дело? — спросила она с тревогой, охотясь за неуловимым мылом, которое выскальзывало из ее рук. — Что тебя задержало? — И тут же, не подумав, не успев интонацией прикрыть смысл слов, добавила без намека на кротость: — Я приготовила ужин, но, боюсь, он уже испорчен.

— Я ездил в Тутинг. — Алекс встал и показал Наоми свою широкую спину в бледно-голубой рубашке, свободно висящей вокруг узкой талии. Пальцами он протер окошко в запотевшем зеркале: оттуда на них двоих смотрел незнакомый Алекс Гарви.

Наоми соскользнула в ванну так низко, как могла: как будто она хотела спрятаться в воде вся, скрыть колени, грудь, все островки плоти и кожи.

— Как Кейт? — спросила она робко.

— Ее не было дома, — ответил холодный, сердитый Алекс в зеркале перед тем, как его скрыла дымка влаги.

— Подай мне полотенце, пожалуйста. Спасибо, дорогой.

Закутанная, укрытая полотенцем, Наоми ощутила в себе силы противостоять Алексу и, когда он снова повернулся к ней, спросила, обращаясь к его нагрудному карману:

— Ну, и что потом?

— Потом… — Алекс обнял Наоми одной рукой и, не обращая внимания на то, что она была вся мокрая, прижал ее к себе. Пуговицы его рубашки вдавились ей в щеку. Наоми слышала его дыхание. — Я хотел узнать, как дела, и заодно забрать кое-какие свои вещи.

— Но ты говоришь, что ее не было. Ну и?.. — допытывалась Наоми, беспокойно теребя Алекса за рукав рубашки.

— Да, ее не было. Ничего страшного, увижу ее в другой раз, тем более что у меня с собой были мои ключи от дома. Я сам мог бы взять все, что надо. Только…

— Что?

— Понимаешь, Наоми, она поменяла замки.

— Поменяла замки? — Про себя же Наоми подумала: «Подлая коротышка. Низкий, жалкий, мстительный поступок». И мысли Наоми полетели вперед, к тому дню, когда Кейт будет сокрушаться и умолять ее: «Я была так неправа, я ревновала, пожалуйста, прости меня, скажи, что мы останемся друзьями».

— На нее это так непохоже. Ты ведь знаешь не хуже меня, что не в ее характере… Боюсь, мы с тобой очень сильно огорчили ее — гораздо сильнее, чем я думал.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Наоми у его дыхания, у его застегнутой рубашки. — Что ты хочешь вернуться домой, к мамочке? — И она сердито вывернулась из его объятий.

Минуту спустя он проследовал за ней в спальню, где она стояла в растерянности, лишь наполовину одетая (Алексу показалось — наполовину раздетая), чуть не плача. И если на какое-то мгновение он разлюбил Наоми, то теперь влюбился в нее еще сильнее.

— Иди ко мне, глупышка, — сказал он ей со всей нежностью, на какую только был способен.

— Оставь меня, — слабо воспротивилась Наоми. Она возилась с застежками на блузке цвета нефрита, которая еще больше подчеркивала ее бледность и придавала облику Наоми какую-то нереальную прозрачность; Алексу казалось, что протяни он к ней руку, и рука его схватит лишь пустой воздух.

— Давай помогу. — Он жестом поманил ее к себе. — Иди сюда.

Как бы Наоми ни старалась, долго сопротивляться она не могла. Алекс схватил ее за запястье, потянул к себе, потом потянул еще раз, потому что ему понравилось ощущать в своей ладони ее запястье. Наоми осела на кровать. Ей показалось — должно быть, это была только иллюзия, — что свет внезапно померк, углы затуманились, границы стали нечеткими. Даже черты лица Алекса, всегда такие отчетливые, потеряли свою определенность.

— Мы с самого начала знали, что будет нелегко, — сказал он Наоми. Его рука решительно, но не бестактно, проникла под ее зеленоватую блузку и легла на маленькую, ничем не стесненную грудь.

— Я знаю. Конечно, я знаю. — Наоми закрыла глаза и повернула голову сначала в одну сторону, потом в другую. Мокрые волосы улеглись на плечах красивыми завитками.

Она откинулась на спину, открыв длинную талию, и Алекс нагнулся и стал целовать ее в живот. Вскоре от удовольствия Наоми выгнула спину.

— Я всегда буду хотеть тебя, — уверенно произнес Алекс. И он опустился на Наоми, скованно и напрягая мышцы от страха раздавить ее — такой воздушной казалась она ему даже по прошествии столького времени.

— А я — тебя, — пылко ответила Наоми.

— Тогда поцелуй меня. Поцелуй меня как следует.

Однако мысли Алекса не слушались его; он был полон горечи, он занимался любовью не с обычной для себя неторопливостью и обстоятельностью, а быстро и рассеянно. Наоми почувствовала себя в некотором роде обманутой.

— Ну почему ты так часто плачешь? Из-за этого я кажусь себе таким бестолковым.

— Я не хотела, Алекс. Просто не сдержалась. У нас ничего не получается.

— Ну что ты, получается, — терпеливо стал уговаривать ее Алекс, ничего не знающий о макаронах по-каталонски и о том, что они собой символизировали.

— Ты не виноват, — ответила Наоми уныло. — Это из-за меня. — Но про себя она подумала совсем другое: «Это из-за Кейт. Это она виновата. Кто бы мог подумать, что она сменит замки?.. И все же до чего она умна».

В сухом жару теплицы Кейт работала методично, неторопливо, не замечая времени. На ней была белая блузка без рукавов, отделанная по подолу тесьмой (куплена в комиссионке) и джинсовые шорты (бывшие джинсы, обрезанные по колено). Ее босые ноги были покрыты пылью. Непослушные волосы, давно нуждающиеся в стрижке, доходили почти до плеч.

По стенам и под скошенной крышей этого старого, неухоженного строения из стекла и дерева прокладывала свой извилистый путь виноградная лоза. Ее стебли были увешаны пухлыми скоплениями черно-синих виноградин. Плоды сохли и сжимались, покрывались похожей на пудру плесенью, издавали слабый запах изюма.

На брикетах гнилой соломы буйно разрослись кусты помидоров. Несмотря на то что их листья были тронуты желтым грибком, они обильно плодоносили. Цветные пятнышки, испещрившие остальную растительность, свидетельствовали о засилье красного клеща и о не самом тщательном уходе за теплицей со стороны Кейт.

Она сорвала десятка полтора спелых, толстых, алых помидоров и положила на деревянную скамейку рядом с рваным мешком с удобрениями и забытым стаканом лимонада. Лимонад был теплым, как чай, в нем плавали насекомые и травинки. Под скамейкой, вдавленный в мягкий грунт, стоял транзисторный приемник Кейт. Передавали очередную серию «Арчеров»; обитатели деревушки Эмбридж были вольны заниматься своими делами посреди сорняков и битых цветочных горшков, но их проблемы никого не волновали. Кейт они были совершенно неинтересны.

В воздухе отчетливо чувствовался сладковатый запах начинающегося гниения — первый признак того, подумала с горечью Кейт, что год был на исходе.

Фальшиво напевая, она зачерпнула лейкой мутной дождевой воды из бочки, освежила черенки вейгелы, которые только что высадила, потом вытерла об себя мокрые руки. Кейт была довольна. Было так приятно находиться здесь, в Копперфилдсе, без помех ковыряться в полуразрушенной теплице (первый же более-менее сильный порыв снес бы ее до основания), соприкасаться с природой, приумножать жизнь.

Кейт успевала сделать гораздо больше, когда рядом не было Джеральдин. Обычно же Джеральдин хвостиком следовала за Кейт, без умолку тараторила о цветовых пятнах («Лаватера создаст здесь отличное цветовое пятно») и об инфекциях или придумывала для Кейт все новые и новые задания, когда еще не были закончены текущие дела, чтобы та отрабатывала каждый пенс.

А сейчас Кейт казалось, что здесь никто, кроме нее, никогда не бывал. В окружении растений и их паразитов на нее снизошло ощущение давно прошедших дней, когда на этой земле стояло аббатство, как будто в этой теплице странным образом законсервировался кусочек истории. И, разумеется, древний фунт и сплетения корней действительно хранили в себе память о прошлом.

Кейт так углубилась в размышления, так увлеклась черенками, что не слышала ни рычания двигателя подъехавшей машины, ни хруста мелкой гальки, брызнувшей из-под колес на повороте подъездной аллеи.

И вот на лужайке появился Джон. Он огляделся, увидел Кейт и пошел к теплице. Остановясь перед дверью, он стал дергать за ручку. У него часто возникали проблемы с открыванием дверей: он толкал, когда надо было тянуть на себя, он застревал при входе или выходе из магазина, вызывая смех у окружающих своей неловкостью. Кейт не засмеялась. Она просто улыбнулась и подняла в знак приветствия совок, но не пошевелилась, чтобы помочь ему, потому что не была рада его вторжению. Потом она взяла в руки один из цветочных горшков и с отвращением увидела, что там приютилась жирная личинка размером с ее большой палец.

Мгновение спустя дверная ручка вырвалась из руки Джона, и из теплицы вылетела Кейт с искаженным лицом. С воплем «Фу, какая гадость!» она выбросила противное существо вместе с горшком в заросли щавеля и крапивы.

— Что там такое? — спросил Джон, немного испугавшись.

— Какой-то гад. — Кейт вздрогнула и обхватила себя руками. — Обычно я их не боюсь. Ко всему ведь можно привыкнуть. Но это был какой-то гигант. Даже не знаю, что это такое. Может, яйцо гигантского муравья?

— Или яичко мелкого мужчины? — предположил Джон.

— Вряд ли. — Кейт рассмеялась, не ожидая от него такой шутки. Удивление заставило ее по-новому взглянуть на Джона: высокого, худого, ссутулившегося под грузом тревог мужчину с залысинами и мягким интеллигентным взглядом. Назвать его привлекательным мешало только отсутствие уверенности в себе. Однако откуда ему было черпать самоуверенность, если он не считал себя симпатичным? Это был порочный круг, как выразилась бы Джеральдин.

— Уже поздно, Кейт, — заботливо заметил Джон.

— Поздно? А который час? — Кейт подняла руку, словно собиралась взглянуть на часы, хотя знала, что они лежали на кухне возле раковины (на загорелой коже запястья остался их бледный фантом).

— Думаю, не меньше половины восьмого.

— Батюшки! — Кейт собиралась закончить в шесть. Хотя какое это имело значение? Спешить домой было незачем. Никто не ожидал с тревогой ее возвращения.

— Может, выпьешь чего-нибудь на дорожку?

— Хм, пожалуй. Да, с удовольствием. Вот только закончу с этим.

В ее облике было столько силы, столько живучести. И никакой слезливости или нытья. Ему нравились ее огрубевшие пальцы, ее грязные и обломанные ногти, ее аура очень женского тепла, капельки пота на верхней губе. А румянец на ее щеках Джон принял за следствие сексуального возбуждения (правда, ошибочно).

Джон снял пиджак и повесил его на дверь. Так он чувствовал себя смелее. Он расправил плечи, выпрямился — его сутулость исчезла — и застенчиво кашлянул.

— В детстве, — сказал он, — я носил очки в розовой оправе и розовую пластиковую накладку на одном глазу, чтобы исправить страбизм. То есть косоглазие. Я косил. Еще я был слишком тощим — и не поправился до сих пор. И у меня была «куриная грудь». Мускулы на мне не росли. Спортом я не занимался из-за астмы. Моя мать писала записки директору школу, объясняя, что у меня хрупкое здоровье. Меня дразнили очкариком и другими прозвищами. Как ты понимаешь, я не пользовался большой популярностью.

У женщин я никогда не имел успеха. Я женился на Джеральдин только потому, что она сказала мне это сделать. Мои дети презирают меня. По крайней мере, сын. На прошлой неделе я провинился — пришел домой пьяным. Но в остальном все это время я был хоть и не самым интересным, но безупречным мужем.

Во мне нет ничего творческого, и я почти ничего не умею делать руками. У меня нет слуха. Боюсь, в качестве любовника я буду представлять жалкое зрелище. «Я не говорун / И светским языком владею плохо»[47]. Но я обожаю тебя с первого дня нашего знакомства. Мне потребовалось двадцать лет, чтобы найти в себе смелость сказать тебе об этом. А теперь скажи, пожалуйста, ради бога, пойдешь ли ты со мной в постель?

Ну и что могла ответить на это Кейт? Она сказала: «Да».