Любовь по наследству

7

Внезапно просыпаюсь и ничуть не пугаюсь при виде мужчины прямо у меня под боком. Я чувствовала его во сне, ни на секунду не забывала, кто он. Кеннет спит спокойным крепким сном и, кажется, едва заметно улыбается.

Тихонько убираю его руку со своего плеча, поднимаюсь с кровати, нахожу свой халат и выхожу на балкон, чтобы утренняя свежесть прояснила голову. Смотрю на часы. Начало седьмого. Хорошо, что я проснулась, а то, поскольку завести будильник, конечно, забыла, еще, чего доброго, проспала бы до полудня и самолет улетел бы без меня. Если бы так случилось, я не удивилась бы: спать рядом с Кеннетом здорово.

Содрогаюсь, вспоминая о нашей вчерашней страсти и обо всем, что произошло на свадьбе и в этой комнате. Хочется закрыть глаза и смаковать впечатления, не думая ни о предстоящей поездке домой, ни о Сиднее, ни о муже…

Джонатан. Сердце пронзает колючка вины. Да, нашей с Кеннетом буре чувств противостоять было почти невозможно, но не следовало ли приложить для этого больше усилий, воздержаться, чтобы потом не мучила совесть? И чтобы не причинять боли близкому человеку, который, хоть и со странностями и хоть порой изводит своей правильностью, не заслужил подобного унижения.

Прикусываю губу, поворачиваю голову и думаю, не разбудить ли Кеннета. Мы договорились решить, что нам делать дальше, а времени никогда не бывает достаточно. К тому же за беседой и обсуждениями я, может, отвлекусь от мыслей о Джонатане.

Уже делаю шаг в сторону двери, но меня что-то останавливает. Сдвигаю брови и прислушиваюсь к сердцу. В нем, пока почти неслышно, звучит голос протеста. В растерянности замираю и жду, что последует дальше.

Город вокруг оживает. Доносится шум автомобилей, откуда-то снизу звучит мужской голос, но слов не разобрать. Дорожки в саду подметает дворник. Пахнет утренней листвой и только что сваренным кофе.

Осознание того, что это за протест, приходит внезапно. И я вдруг ясно понимаю, впервые за все эти годы, почему моя мать сбежала тогда от Джейкоба. Она испугалась. Смертельно испугалась последствий оглушительной страсти.

Если они остались бы вместе, то, не исключено, сгорели бы на костре своей любви оба. Или дожили бы до того дня, когда огонь внезапно угас и их постигло чудовищное разочарование, которое тоже опасно, даже губительно. Хуже того, разлюбить мог один, а второй опять-таки лишился бы почвы под ногами и финал был бы примерно такой же.

Одичавшая в лесу, измученная мыслями, поделиться которыми было не с кем, молоденькая Эмили не выдержала и пустилась наутек от своего громадного счастья. Этим и спаслась, хоть и наверняка по сей день страдает.

Мне же тридцать шесть лет, не девятнадцать, я должна действовать решительнее. Надо уйти с пути Кеннета немедленно, пока тоже не дошло до беды, и продолжить жить как прежде: спокойно, предсказуемо и стабильно.

Наш с Джонатаном дом вдруг представляется мне спасительным приютом, и меня охватывает неукротимое желание как можно скорее оказаться там, за тысячи миль от Нью-Йорка.

Я быстро и бесшумно возвращаюсь в комнату, бросаю взгляд на дверь в ванную, но мысль о душе отбрасываю. Надо уйти сейчас же, не медля ни секунды. Начинаю молнией носиться по комнате, собирая вещи и одеваясь. Через считанные минуты сумка уже собрана, а я, в джинсах, топе и кофте, с немытыми, наспех расчесанными волосами беру в рот подушечку мятной жвачки — чистить зубы некогда.

Бросаю последний взгляд на умиротворенное лицо Кеннета. От желания в последний раз поцеловать его, мельтешит перед глазами, но я поджимаю пальцы ног и чуть ли не до крови прикусываю губу, убивая в себе оглушительной силы порыв, и лишь посылаю Кеннету воздушный поцелуй.

Пора бежать, но ноги отказываются слушаться и удерживает мысль, что просто так исчезнуть нельзя. Необходимо как-то дать ему понять, что я буду его всегда помнить. Поблагодарить или даже в чем-нибудь объясниться. Торопливо достаю из сумочки помаду, делаю шаг в сторону зеркала, но задаюсь вопросом: взглянет ли Кеннет на свое отражение?

Возможно нет, он ведь не женщина. Смотрю по сторонам, киваю пришедшей на ум идее, беру сумку, иду к выходу и большими буквами вывожу прямо на двери светлого дерева: «Лучшей ночи в моей жизни не было».

Во мне все дрожит и рвется. Брожу по огромному залу аэропорта, как человек, у которого отшибло память и он не помнит даже своего имени.

Правильно ли я сделала? — звучит и звучит в голове вопрос. Не пожалею ли? Ответа нет, и, кажется, вот-вот расколется череп.

Когда из сумочки раздается телефонный звонок, меня захлестывает волна столь мощной надежды, что перехватывает дыхание. У него нет моего номера, жужжит в голове мысль, и радость тотчас сменяется горечью.

— Алло?

— Малышка, почему не звонишь? Скоро объявят посадку. Ты в аэропорту?

Сглатываю, смачивая пересохшее горло.

— Да.

— Что с тобой? — встревоженно спрашивает Джонатан.

— Ничего, — ругая себя за то, что не могу говорить веселее, отвечаю я.

— Ты не заболела?

Эх! Заболеть меня угораздило, но такой болезнью, от которой не вылечат ни врачи, ни знахари.

— Нет.

— Смотри у меня! — с ласковой строгостью восклицает Джонатан. — Если простудилась, пока не поздно, накупи лекарств. Путь тебе предстоит неблизкий.

Вздыхаю.

— Где я, по-твоему, могла простудиться?

— Гм… Да где угодно. Могла потанцевать и разгоряченная выскочить в своем платьице на балкон.

— Нет, я не выскакивала на балкон, — устало говорю я. — Все в порядке.

— Значит, совсем не выспалась, — с утвердительной интонацией произносит Джонатан.

Я на миг пугаюсь: откуда ему известно?

— Еще бы! — невозмутимо продолжает он. — После сумасшедшей дороги допоздна веселилась, а теперь снова на самолет.

Я с облегчением вздыхаю.

— Посплю в полете. Я и в дороге неплохо отдыхаю.

— Хорошо. Я сейчас ложусь спать, а ты, когда приедешь…

Мне в голову приходит совсем неуместная мысль, и голос Джонатана отдаляется настолько, что я его почти не слышу. Я так и не рассмотрела, какого цвета у Кеннета глаза. Прекрасно помню, что они темные, а от волнения становятся почти черными, но цвет, оттенок? Меня охватывает сводящее с ума отчаяние. Это чувство, наверное, сродни тому, которое испытываешь, если по собственной глупости устроил скандал близкому человеку, оскорбил его, уехал, а наутро узнаешь, что его больше нет в живых и прощения просить не у кого.

Мне до того страшно и тяжко, что я насилу удерживаю в груди стон. Возможности еще раз взглянуть в эти глаза больше не выдастся… Никогда!

— Рейчел? — испуганно зовет Джонатан, и я внезапно прихожу в себя.

Господи! Кеннет О’Дин — мой путь в пропасть. А Джонатан — спасение. Да-да, надо вернуться к нему и забыть безумную страсть. Как жаль, что дорога домой займет целые сутки.

— Рейчел? — повторяет Джонатан, и я лишь теперь осознаю, что до сих пор не ответила.

— Что?

— Ты молчишь, я уже испугался, — растерянно говорит он. — Подумал, уж не дурно ли тебе.

Вымучиваю из себя смешок.

— Чего тут пугаться? Какие-то проблемы со связью, а я постоянно здесь и все со мной в порядке.

— Проблемы со связью? — недоуменно повторяет Джонатан. — А мне показалось…

— Все хорошо. Ни о чем не беспокойся, а то не уснешь, — бормочу я, изо всех сил стараясь заставить себя забыть о глазах, взгляд которых до сих пор опаляет огнем и переворачивает душу.

В доме, когда я наконец вхожу в прихожую, царит тишина. Все лежит и стоит на своем месте, как любит Джонатан. Кажется, прямоугольник на столике, где мы держим телефонный справочник, вымерен по линейке и обозначен тонкими линиями. Завтра мне на работу, а спать остается всего ничего, а голова гудит от шума самолетных двигателей и тревожного прерывистого сна.

Надо бы сейчас же принять душ и лечь, но я не спешу в нашу супружескую спальню. Прохожу в гостиную, включаю ночник, скидываю туфли с уставших ног, сажусь в кресло и смотрю в пустоту невидящим взглядом.

Такое чувство, что уезжала из этих стен одна женщина, а вернулась другая. Прежнюю Рейчел Ковингтон, вполне довольную своей пресной жизнью, как будто похитили неведомые силы, и ее место заняла растерянная, не понимающая, для чего создан мир, молчунья, которая схожа с Рейчел лишь внешностью.

Замечаю боковым зрением что-то необычное на столике перед диваном и медленно поворачиваю голову. Цветы. Откуда они? Неужели их купил Джонатан? В честь моего приезда?

Невероятно. Он излишней романтичностью не страдает — и вдруг…

Орхидеи. Мои любимые. Только восторгаться ими я предпочитаю, стоя возле ухоженной клумбы. Видеть, как в твоей комнате медленно умирают срезанные ради мимолетной забавы цветы, причиняет мне боль. Об этом Джонатан, по-видимому, не помнит.

Сейчас смотреть на нежные лепестки тяжело вдвойне. Что они такое? Попытка склеить разбившуюся кофейную чашку? Невольный символ прекрасных, но убитых чувств?

Слышу шаги со стороны спальни и не верю своим ушам. На дворе глухая ночь! В проеме двери появляется Джонатан.

— Малышка! Наконец-то! — Он протягивает ко мне руки, но я не спешу встать, а извинительно улыбаюсь и тихо прошу:

— Лучше ты подойди. Я без задних ног.

Джонатан изучающе всматривается в мое лицо, приближается и чмокает меня в щеку. Сдержанно и без особых чувств, но он всегда такой. Точнее, лично я другим его не знала. Может, в юные годы жизнь и била в нем ключом. Теперь же он не в том возрасте и не может себе позволить глупить и сентиментальничать.

— Здравствуй.

— Здравствуй. — Вымучиваю улыбку. — Зачем ты поднялся среди ночи? Ведь завтра рабочий день. Вчера лег из-за меня позднее, сегодня опять толком не выспишься.

Джонатан машет рукой и садится в кресло напротив.

— Ничего. В конце концов, родная жена возвращается ко мне из Нью-Йорка не каждый день. — Усмехается. — Даже не каждый год.

Возвращается ко мне. Он выбирает слова, будто все знает. Может, правда о чем-то догадался, когда я забывалась в объятиях Кеннета?

— А завтра у меня не такой уж и сложный день, — говорит Джонатан, поправляя лацканы халата.

Мой взгляд падает на его руки — белые, гладкие, с аристократически тонкими пальцами, совсем не похожие на сильные ручищи Кеннета, и мне вдруг нестерпимо хочется сделать так, чтобы эти пальцы больше никогда в жизни не трогали меня.

— Как долетела? — спрашивает Джонатан.

— Вполне, — отвечаю я. — Только вот еда… Ненавижу есть в самолете.

— Если хочешь, что-нибудь закажем? — предлагает Джонатан, не переставая меня удивлять.

— Ты же все время твердишь, что есть посреди ночи категорически запрещается? — Смотрю на него широко раскрытыми, наверняка красными от переутомления и тревог глазами.

Джонатан устало улыбается.

— В исключительных случаях допустимо и самое нежелательное, — говорит он, и я снова слышу в его словах намек на свою запретную связь с Кеннетом.

— Ты какой-то другой, — задумчиво произношу я.

— И ты другая, — отвечает Джонатан с нотками грусти в голосе.

— Я… — На миг умолкаю, но тут с небывалой решимостью киваю. — Да, я другая. Я изменилась, потому что… кое-что произошло.

— В Нью-Йорке? — спокойно спрашивает Джонатан.

— Да, — негромко отвечаю я, глядя на свои руки. — Видишь ли…

— Подожди, малышка, — просит он поднимаясь. — Я схожу попью. Измучила жажда. Принести чего-нибудь и тебе?

Медленно качаю головой, не задумываясь о том, хочу ли я пить. Я надеялась выдать все одним духом, так было бы проще. Джонатан же продляет «удовольствие». Почему? Дает мне возможность одуматься? Не желает знать, что он стал рогоносцем, поскольку всю жизнь предчувствовал, что наш брак кончится именно моей изменой?

Проходит минута, другая, третья. Я то и дело поглядываю на часы и не понимаю, почему Джонатан так мешкает. Не в силах усидеть на месте, встаю и начинаю мерить огромную комнату шагами. Можно было последовать за мужем на кухню и все рассказать там, но я чувствую, что Джонатану нужно время. Вероятно, он продумывает, что ответить, или собирается с мужеством. Или же вовсе ни о чем не догадывается, а я выдумываю себе то, чего нет.

В какое-то мгновение меня берет сомнение. Стоит ли доводить начатое до конца или лучше оставить все как есть, чтобы не мучиться самой и не ранить мужа? Порой ложь бывает гуманнее правды.

Нет, я так не смогу, тотчас приходит ответ. Надо во всем признаться, чтобы жить с чистой совестью. Чистой хоть наполовину.

Джонатан возвращается с кружкой, в которой, наверное, сок, окидывает меня беглым взглядом и усмехается.

— А говоришь, без задних ног.

Ловлю себя на том, что хоть мои ноги и правда ноют от усталости, я необычайно быстро расхаживаю из угла в угол. Глупо хихикаю и возвращаюсь в кресло.

— Прости, я задержался, — говорит Джонатан, тоже садясь на прежнее место. — На минутку включил телевизор, а там рассказывали такое, что было грех не послушать. Представляешь, один сиднейский ученый…

Значит, он пока ничего не заподозрил, размышляю я, еще раз взвешивая все «за» и «против» и совершенно не слушая болтовню мужа. Но решение уже принято, пути назад нет.

— Я должна тебе кое в чем признаться, — перебиваю его я, больше не в силах молчать.

Джонатан смотрит на меня недоуменно. Не то потому что наконец все понял, не то потому что я так беспардонно прервала его. Культурного человека, требующего к себе уважения от всех, включая сыновей и жен — бывшую и настоящую.

— На свадьбе я познакомилась с одним человеком, — открытым текстом говорю я. — Мы…

Под глазом Джонатана начинает дергаться мускул, и я останавливаю себя, думая о том, что надо найти слова помягче, не убивать его единственным ударом в сердце.

— Понимаешь, он близкий родственник Беккеров, — продолжаю я чуть более веселым тоном, но лицо Джонатана мрачнеет с каждой секундой, и моя искусственная беспечность вмиг улетучивается. Вздыхаю. — Я в какую-то минуту осталась совсем одна… Стояла у стены с бокалом шампанского. Он подошел, и, знаешь… случилось нечто странное, непредвиденное…

Лицо Джонатана будто каменеет. Опускаю глаза, чтобы не видеть его, облизываю пересохшие губы и продолжаю в нелепом лихорадочном волнении:

— Понимаешь, я и думать не думала, что наступит день и приключится что-нибудь подобное… То есть я всегда… я и не помышляла… а тут вдруг…

— Ты переспала с ним, — убийственно тихо и невозмутимо произносит Джонатан.

Мне в лицо будто направляют струю ледяной воды. Хватаю ртом воздух, поднимаю на мужа глаза и киваю.

— Да.

В гостиной воцаряется невыносимое молчание. Чего-чего, а этого я от Джонатана никак не ожидала. Его метод — пытать нудными словами, не тишиной. Прикидываю, чем вся эта история может закончиться, теряюсь в догадках и больше не могу выносить безмолвия.

— Я виновата перед тобой, очень виновата… Если можешь, прости меня… Если хочешь, влепи мне пощечину.

Джонатан не отвечает.

Я начинаю сгибать и разгибать пальцы, похрустывая косточками.

— Только не подумай, что я сделала это так, ради развлечения. Или потому, что захотела чертового разнообразия, новых впечатлений. Все было совсем по-другому. На меня вдруг что-то обрушилось, понимаешь? Это, наверное, вроде стихийного бедствия, от которого нет никакого спасения, которое, ни о чем не спрашивая, делает тебя своей жертвой, и все тут…

Перевожу дух. Говорить до жути нелегко, но с каждым последующим словом крепнет моя уверенность в том, что я поступаю правильно, что не могла бы, сотворив такое, спокойно довольствоваться ролью примерной супруги. Он по-прежнему молчит.

— Самое удивительное в том, что и для него, для этого парня, все было не просто так, — говорю я, ясно видя перед собой Кеннета и дрожа мелкой дрожью. — Он был готов на что угодно, не хотел прекращать отношения, а я… сбежала от него. Мы даже не простились…

Все это время Джонатан смотрит на меня, но, странное дело, его взгляда я совсем не чувствую. Может, потому, что в нем никогда не танцует пламя или потому, что при всем его недюжинном уме и при всей порядочности чего-то такого, чем богат Кеннет, ему, Джонатану, просто не дано.

— Вот такая я трусиха… — бормочу я, вспоминая, как мчалась по коридору гостиницы к лифту, боясь, что Кеннет проснется и бросится за мной вдогонку. — Этот шквал меня напугал. — Медленно поворачиваю голову и смотрю в светлые глаза Джонатана. Они не темнеют, что бы ни случилось. — Я подумала, что ты должен знать правду. Ты этого заслуживаешь.

Джонатан смотрит на меня так, будто я скучно и долго рассказываю ему, как прошел очередной рабочий день, почти ничем не отличавшийся от других, но его лицо до сих пор необычно напряжено. Я взглядом прошу его отреагировать на мои признания хоть капельку человечней. Он либо не понимает меня, либо желает совсем измучить.

— Скажи же хоть что-нибудь! — наконец взмаливаюсь я, складывая руки перед грудью.

Джонатан вздыхает.

— Что говорить? — глухо, но спокойно произносит он.

Только не молчи, мысленно прошу я. Осыпь меня ругательствами, назови шлюхой, но только не молчи!

На сей раз Джонатан более милосерден.

— Мне надо обо всем этом подумать, — говорит он. — К подобному повороту я был не готов.

С благодарностью киваю.

— Да, конечно.

— Поговорим завтра вечером, — сухо добавляет он. — А сейчас пора спать. — Он поднимается и, немного сутуля плечи, уходит.

Я еще долго сижу в кресле, почти не двигаясь, сжавшись в комок. Потом с трудом встаю, прохожу в комнату для гостей и ложусь спать там, не желая показываться в спальне.

У меня с самого утра все валится из рук. Джонатан уходит рано, еще до моего пробуждения, поэтому с ним мы перед работой почти никогда не видимся. Однако о нем говорит все вокруг: заготовленные впрок пакетики с мюсли в буфете, запах крепкого кофе и поразительная чистота. Мой муж даже в самые тяжелые времена аккуратен до противного.

Останавливаюсь посреди сияющей кухни, вспоминаю гостиничный номер с разбросанной всюду одеждой, смятыми простынями на кровати и осколками стакана у телефонного столика и хочется перевернуть все вокруг вверх дном.

Может, Джонатан вовсе не страдает? — возникает в голове вопрос. Может, зря я корю себя, напрасно вчера перед ним распиналась? Интересно, что сейчас делает Кеннет? — приходит на ум другая мысль, и о Джонатане я тотчас забываю.

Воображение рисует образ Кеннета, и я пытаюсь угадать, где он и с кем. Вспоминаю Анабелл и, хоть сердце сжимает приступ ревности, молю, чтобы она сама его разыскала и скрасила его мучения. В том, что он терзается, у меня почему-то нет ни малейшего сомнения.

А если с ним рядом нет никого? — думаю я, и мне в сердце закрадывается страх. Не закончится ли и эта история трагедией?

Пакет с мюсли, который я как раз достала из буфета, выскальзывает у меня из руки, и по всему полу рассыпаются до чертиков полезные сушеные фрукты, орехи, хлопья овса и пшеницы. Зачем я вообще пришла на кухню? Ведь есть, как ни странно, совсем не хочу.

Нет, Кеннет на это не способен, убеждаю я себя, направляясь в спальню. Во-первых, он намного взрослее Джейкоба, во-вторых, не впечатлительный художник, а твердый духом коп, настоящий мужчина. Да и знакомы мы были всего ничего. Из-за столь мимолетной связи не уходят из жизни.

Смеюсь, твердя себе, что мысль о трагедии нелепа. Открываю дверцы шкафа, минуту-другую смотрю на одежду невидящим взглядом, достаю первую попавшуюся рубашку и брюки и, лишь надевая рубашку, вспоминаю, что на ней вот-вот оторвется пуговка. Я давно собиралась ее пришить, да все никак не доходили руки.

Достаю блузку и так резко засовываю руку в рукав, что трещит шов. Не проверяя, образовались ли дырки, сдергиваю с себя блузку, мну ее вместе с рубашкой и бросаю на дно шкафа, не удосужившись повесить на вешалки. Смотрю на часы. В глубоких раздумьях я слишком долго стояла под душем, потом на кухне и здесь, перед шкафом. Через пятнадцать минут надо выходить, а я еще в нижнем белье и с влажными, спутанными волосами.

Хватаю черное платье, которое всегда приходит мне на выручку, когда встает вопрос, что надеть. Оно не мнется, универсального покроя и прекрасно подходит едва ли не для любого случая. Быстро одеваюсь, расчесываю и сушу волосы и, хватая на ходу сумочку, без грамма косметики на лице выбегаю из дому.

На работе ко мне тотчас пристают с расспросами. Как тебе Нью-Йорк? Хорошо ли повеселилась на свадьбе? А мне в каждом слове слышится «Кеннет», и душа то замирает от смешанной с грустью радости, то заходится от тревоги. Отвечаю на вопросы кратко и неопределенно, едва дотягиваю до перерыва, иду к начальнику и, хоть у нас действительно долго не держат тех, кто часто отпрашивается и болеет, прошу:

— Отпустите меня до завтра. С дороги так гудит голова, что о делах не думается.

Босс смотрит на меня поверх очков.

— Я отработаю, — поспешно прибавляю я. — В следующую субботу. Целый день.

— Завтра с утра свяжитесь с рекламным агентством и изложите им цели предстоящей кампании, — распоряжается он.

— Да, непременно.

— Назначаю вас ответственной. Будете контролировать их, следить за ходом дел.

— Хорошо. — Сейчас я готова принять любые условия, наверное если бы потребовалось, даже возглавила бы всю нашу фирму. На время, конечно. Вообще-то по натуре я отнюдь не командир и далеко не лидер.

— Тогда можете идти.

Прижимаю руки к груди.

— Вы не представляете…

Босс жестом просит меня оставить россыпь благодарности при себе и уже опускает глаза, переключая внимание на документы.

— Спасибо, — говорю я, выскакивая из кабинета.

Рекламная кампания мгновенно вылетает у меня из головы. Выходя из здания, звоню Оливии.

— А, привет, путешественница! Ну, как впечатления?

— Послушай, ты сейчас очень занята? — спрашиваю я.

— Что-нибудь случилось? — настороженно интересуется Оливия.

— Да нет, просто надо поговорить.

— Это срочно? Я только приехала на сеанс массажа, буду дома часа через полтора.

— Хорошо. Через полтора часа я буду у вас.

Оливия говорит что-то еще, но я уже нажимаю на кнопку, прерывая связь. Полтора часа наедине с раздумьями и воспоминаниями. Полтора часа потуг разобраться что к чему и понять, не наломала ли я дров. Тяжело вздыхаю, покоряясь судьбе, и бреду по шумной улице города, который даже не подозревает о моей странной, горькой и пугающей любви.