Любовь властелина

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

В отеле Агая они были целиком поглощены друг другом, они желали знать все друг о друге и рассказать все друг о друге, что и делали между двумя соитиями, которые были немыслимо частыми. Ночи, похожие одна на другую, сладостная усталость, чудесные передышки, ее пальцы пробегали по обнаженному плечу любовника в знак благодарности — или чтоб вновь возбудить его, а он закрывал глаза и улыбался от радости. Обнявшись, они отдыхали от своей тяжелой и важной работы, шептали друг другу нежные слова, а потом засыпали, чтобы, всплывая из сна, вновь соединять губы, или тесней прижиматься друг к другу, или робко отдаваться в полусне, или, вдруг оживившись, яростно набрасываться друг на друга. И вновь погружались в сон, в нежный симбиоз. Как можно было не спать вместе?

На заре он тихо покидал ее, стараясь не разбудить, и шел к себе. Иногда она открывала глаза и протестовала. Не покидай меня, стонала она. Но он вырывался из рук, старающихся удержать его, уговаривал ее, убеждал, что скоро вернется. Эти утренние уходы случались потому, что он не хотел, чтобы она видела его не окончательно совершенным, небритым, немытым. И еще потому, что он боялся услышать, когда она уйдет в ванную, неподобающие звуки, сопровождающиеся губительным журчанием спускаемой воды.

Чисто вымытый и выбритый, в роскошном халате, он звонил ей и спрашивал, можно ли ему прийти. Через несколько минут, отвечала она. Причесанная, умытая, в белом дезабилье, она открывала окно в ванной, чтоб проветрить, вновь закрывала дверь, проверяла в зеркале лицо той, что была любима, одобряла увиденное, гордилась чудесным разрезом глаз, поправляла прядь на лбу, звонила ему, что готова. Он входил, и какое же это было чудо — смотреть друг на друга; романтические и чисто вымытые, в одеждах жрецов любви, они были похожи на полубогов.

Замаскировав все следы любовной лихорадки, она звонила метрдотелю, который вскоре приносил большой поднос с едой. И тогда разыгрывалось изящное скерцо — завтрак, со взаимными улыбками, здоровым аппетитом и огромным желанием нравиться любимому, который с удовольствием поглощал намазанные ею тосты. А когда метрдотель вновь появлялся, чтобы унести поднос, они оба опускали глаза: он — потому что ему было стыдно смотреть на беднягу, который уже с утра прислуживает им в полном облачении, она — потому что смущалась своего слишком откровенного наряда. Она закрывала глаза, дабы спрятаться.

Когда за метрдотелем закрывалась дверь, она задергивала занавески, и начиналось аллегро — возвращение в постель, с обязательными поцелуями невзначай, милой болтовней, рассказами о детстве. Им столько надо было рассказать друг другу. О, пир чистой дружбы, лишенной желаний! Иногда, глядя на него с нежным упреком, она показывала ему следы недавней любовной схватки, требовала нежных, бесплотных поцелуев, как некой почтительной мзды за те безумства любви, которыми она тайно гордилась. Нет смысла рассказывать о продолжении, столь интересном для них обоих.

Утро заканчивалось тем, что она звонила горничной, одаряла ее очаровательной улыбкой, просила убрать их комнаты. Очередной раз сверкнув зубами в знак любви к старенькой служанке, которая через несколько месяцев умрет от хронического миокардита, она выходила и догоняла Солаля, он ждал ее у входа в отель. Они отправлялись на ближайший пляж, бесстыдные и прекрасные в своих пеньюарах и халатах, не обращая внимания на буржуазию, которая пялилась на них во все глаза.

Когда они приходили на берег, она сбрасывала пеньюар и мчалась к морю, счастливая оттого, что он любуется ею, проворной нимфой на сверкающем мягком песке, она разводила руками, чтобы набрать в легкие побольше воздуха, и погружалась в волны, и звала его за собой. Они плавали рядом, иногда начинали шутливые битвы, как в детстве, и она радостно смеялась от вновь обретенного детского восторга, смеялась так, что захлебывалась и набирала воды в нос. Тогда она быстро отплывала в сторону, чтобы он не видел, как она сморкается, и возвращалась, и они затевали соревнования — кто быстрее проплывет, кто дальше нырнет. Закончив игры, они ложились загорать на теплый песок пустынного пляжа.

Возвращались они обычно часам к двум, обедали прямо в комнате, поскольку не любили спускаться в ресторан, не желали сталкиваться со всеми этими постояльцами отеля. Разложив еду на подоконнике и любуясь ослепительным морем в окне, они смеялись от всякого пустяка, оттого, что какая-то птичка на веранде перестала клевать и внезапно уставилась на них, склонив головку набок и изумленно разинув клюв, или оттого, что она заявила, когда наконец принесли закуски, что потрясающе голодна. Он любовался, как она ест, скромно, но основательно, тщательно закрывая рот, нисколько не стесняясь своего аппетита, предвещающего грядущие сражения.

Локоть любовницы с наслаждением соприкасался с локтем любовника, говорил ему о любви каждый раз, когда входил метрдотель, который выглядел очень довольным, несмотря на то, что обслуживать их нужно так поздно. Его услужливость радовала ее. Она смутно чувствовала в нем обещание грядущей счастливой жизни. Она с радостью приписывала его заботливость обаянию своего любовника, и собой тоже любовалась, ей нравилось думать, что слуги отеля очарованы их любовью, что они любят их любовь, становятся ее сообщниками, видят в них персонажей чудесной сказки о любви. Она даже не подозревала, что все это заслуга больших чаевых.

За десертом они соединяли губы, иногда она протягивала ему виноградинку, зажатую в губах, чтобы съесть ее вместе. Какая замечательная жизнь, думала она. Между двумя поцелуями она смотрела на него, наслаждалась своим правом на обладание им, все в нем восхищало ее, даже его умение жонглировать апельсинами. Она слегка глупеет от любовного рабства, думал он. Но он любил ее, и он был счастлив.

После кофе они оставляли метрдотеля убирать стол и удалялись в комнату Ариадны. Опустив шторы, в ванной она переодевалась в дезабилье, возвращалась, снова напудренная и надушенная под мышками, и призывала его взглядом или словом. Не пожелает ли мой господин взойти на ложе своей покорной прислужницы, сказала она ему как-то раз, гордая этой библейской фразой. Он смущенно улыбнулся и подчинился.

Иногда, когда наступал вечер, они ехали на такси в «Москву», русский ресторан в Каннах. Там, элегантные, с томными глазами, они принимались за блины с икрой, а в это время в Агае старая женщина с больным сердцем, шаркая ногами в мягких тапочках, неуклонно приближала час своей смерти, приводя в порядок их ванные комнаты и разоренные кровати. Сидя напротив друг друга, избегая любых прикосновений, они хранили общий секрет, старались вести себя на людях прилично. Со светским выражением лица она упорно называла его на «вы». Она очень дорожила этими церемонными беседами, поддерживающими в ней ощущение их избранности, убеждающими ее, что они — возвышенные натуры.

Но они редко ездили в Канны. Вечером, часов в десять, нагулявшись вдоль пляжей, наглядевшись на волны, с шумом набегающие на песок, они возвращались в отель, где их встречал улыбкой лифтер Паоло, маленький робкий итальянец, толстенький и кучерявый, который никак не мог поверить в свое счастье — у него такая отличная работа, он служит в отеле «Роял». Он светился от щенячьего восторга, когда видел, что входят благородный господин и его прекрасная дама. Вне себя от преданности, гордясь возможностью услужить им, он с готовностью, исполненным изящества жестом, распахивал дверь лифта. Во время подъема он не спускал с них глаз, скромно улыбался им и благовоспитанно сглатывал слюну, он так старался им понравиться, был так счастлив своей маленькой, но значительной ролью, которая позволяет ему видеть великосветских господ, даже общаться с ними в некотором смысле. Прибыв на нужный этаж, этот ангел с поклоном открывал им дверь и становился возле двери навытяжку. Она благодарила его одной из своих очаровательных улыбок, на которые была так щедра. И тут же забывала о нем.

Вернувшись к себе, они находили на столе накрытый стеганым чехлом и укутанный в салфетки, чтоб сохранить тепло, ужин, который им оставил метрдотель. Они садились за стол, и она прислуживала ему. Подливала бургундского, предлагала добавку мяса, ненавязчиво стараясь, чтобы он лучше питался.

В один из последних сентябрьских вечеров, когда она уверенно положила второй эскалоп в тарелку любовника, он опустил глаза, устыдившись ее настойчивых забот. Не станет ли она вскоре обтирать его соломенным жгутом, как усталого коня, или же чистить ему ботинки. Ведь с некоторых пор ей доставляло удовольствие стричь ему ногти. Но, поглядев на нее, смиренную и униженную, не решающуюся нарушить его молчание, он растрогался. Она верила в него, как в бога, она все бросила ради него, пренебрегла мнением света, она жила только ради него, он был для нее единственным светом в окошке. Он вдруг представил ее в гробу, бледную и неподвижную, и его сердце кольнуло от жалости. И он бросился целовать эти руки, которые прислуживали ему, эти руки, которые еще живы.

В один из первых октябрьских вечеров, после обеда, она заговорила с ним о музыке, положив ногу на ногу, затем о живописи, он совершенно не разбирался в живописи и вообще презирал всю эту мазню, в связи с чем он кивал головой, совсем как конь, с рассеянным и умным видом. Сказав, что устала, она погасила свет, накрыла красным платком лампу у изголовья, легла на кровать.

В полумраке, прикрыв глаза, она смотрела на него, улыбалась ему, и внезапно он испугался этой улыбки, идущей из другого мира, таинственного и могущественного, испугался этой женщины, ожидающей его, испугался ее нежных глаз, их маниакального блеска, испугался ее улыбки, выражающей только одно-единственное желание. Она лежала в постели, нежная и завораживающая, она посылала свою улыбку ожидания сквозь красноватый сумрак, молчаливо призывала его, такая любимая, такая ужасающая. Он встал и шагнул в таинственный мир женщины.

Когда она была под ним и он обладал ею, она сжимала его руками, сжимала ногами, давя на поясницу, и он испугался, что его так стиснули, что так его захомутали, испугался этой незнакомки под ним, бьющейся в магическом трансе, не помнящей себя, этой лжепророчицы священного ужаса оргазма, глядящей на него с молитвенной улыбкой безумицы, желающей его всего, опасно желающей его всего, поглотить его, забрать его силу, вобрать его в себя, этой возлюбленной вампирши, подстерегающей его в сумрачном мире.

Потом, успокоившись и вновь обретя дар речи, но по-прежнему храня его в себе, сжимая его в себе, она заговорила тихо-тихо. «Любимый, мы всегда будем вместе, всегда будем любить друг друга, вот то, чего я хочу», — сказала она со своей безумной улыбкой, и он задрожал, ощутив себя узником ее объятий.

В один из последних октябрьских дней, войдя к ней, он услышал нежный и чистый, как колокольчик, голос, напевающий арию Керубино. Voi che sapete che cosa e amor. Сверкая глазами, она посмотрела на лицо любовника, наслаждаясь произведенным эффектом, села рядом с ним, и они обменялись поцелуем, пока граммофон проигрывал запись венской певицы, утверждающей, со слов Моцарта, что это любовь. Пение закончилось, она встала и выключила граммофон. Он оценил мелодию, должным образом восхитился Моцартом, одобрил покупку граммофона. Она глубоко вздохнула, гордясь собой, а потом все с воодушевлением объяснила, с тем видом примерной девочки, который принимала, когда он хвалил ее.

— Эта идея внезапно пришла мне в голову, я подумала, что вам понравится, и быстро поехала в Сен-Рафаэль и купила его. К сожалению, это модель с ручным заводом. В их маленьком магазинчике не было новых моделей проигрывателей, которые работают от электричества. Ну и ладно, правда ведь? Я уже купила двадцать дисков, Моцарта, Баха и Бетховена. Правда, это хорошо?

— Замечательно, — улыбнулся он. — Мы будем слушать их все, чтобы отпраздновать наш второй месяц здесь.

Она подставила ему губы, поздравляя его с шестидесятым днем их любви на свободе. Затем она высказалась по поводу мелодии Моцарта, два раза употребив слово «восхитительный». Чтобы доказать свою заинтересованность, он попросил ее поставить пластинку еще раз. Она оживилась, повернула ручку, подула на пластинку, чтобы сдуть пылинки, осторожно опустила иголку. Восхитительная мелодия заиграла, она села и прислонилась щекой к плечу Солаля. Они сидели в обнимку и слушали все двадцать пластинок, каждую с обеих сторон, она то и дело вставала, чтобы вновь привести в действие граммофон, а затем возвращалась к нему и смотрела на него, пока играла музыка, чтобы разделить с ним радость, чтобы убедиться, что ему действительно нравится. Она комментировала каждую сторону, а он поддакивал. И ария «Voi che sapete» завершила этот вечер шестидесятого дня.

— Вы знаете, что такое любовь, — перевела она вполголоса, прижимаясь щекой к щеке любимого.

В семь часов сорок минут она сообщила ему о другом сюрпризе. Оказывается, она заказала на сегодня специальный ужин, весьма изысканный, его принесут в восемь часов. Там будут русские закуски, потом омар по-американски и еще другие очень вкусные вещи. И шампанское брют! Он вновь похвалил ее. Она попросила поцелуй в знак благодарности, сказала за него спасибо, объяснила, что, вернувшись из Сен-Рафаэля, сама говорила с поваром, чтобы удостовериться, что все будет сделано правильно и что будет достаточно закусок, ибо он ведь любит их. Шеф-повар оказался весьма милым человеком, симпатичным и сговорчивым. К тому же он обожает кошек, а это хороший знак.

На следующий день, двадцать седьмого октября, его ждал новый сюрприз. К ужину она вышла в потрясающем вечернем платье, со смелым декольте, целиком открывающим спину, — она купила его, тайком съездив утром в Канны. В полночь, когда все двадцать дисков были прослушаны с обеих сторон, он сказал, что хочет спать, и лаской добился передышки. Она попросила не смеяться над тем, что она сейчас скажет, но ей так хотелось бы самой помыть его, когда он будет принимать ванну. Я могу так сделать? Вы мне разрешите? Сказано — сделано, и она совершила омовение, торжественная, как служительница культа. После чего она разделась и попросила у него позволения присоединиться к нему в ванной.

Все следующие за этим вечера им подавали изысканные ужины в номер, Ариадна сама заказывала их, она была счастлива, когда ей удавалось заслужить его одобрение. После кофе они часто наслаждались благородными мелодиями Моцарта, обмениваясь возвышенными ласками, которые, однако, приходилось прерывать, когда снизу, из стана танцующих плебеев, к ним в комнату проникали визгливые звуки джаза. Она отстранялась, ждала, когда закончится вульгарная музыка.

В один из первых ноябрьских вечеров, почитав ему вслух, она предложила пойти куда-нибудь. Он отказался, скосив глаз, объяснив, что на улице дождь. Тогда она предложила ему показать семейный альбом, который захватила с собой. Фотографии отца, матери, тети Валери, дяди Агриппы, Элианы, всяких дедушек и бабушек. Он смотрел, хвалил, восхищался и, когда альбом был закрыт, предложил поехать в Италию. Венеция, Пиза, Флоренция. Можно поехать завтра на утреннем поезде. Она вскочила, захлопала в ладоши, сказала, что сейчас же начнет собирать чемоданы.

В этот день, после завтрака в гостиной, каждый пошел в свою комнату, разделся там и приготовился. Обнаженная под белым шелком платья, она закончила мытье и разнообразное обрызгивание духами там и сям, а он в это время, обнаженный под красным халатом, стыдливо полировал ногти. Некоторое время спустя послышалась мелодия Моцарта, и он вздрогнул. Это был призыв. Она теперь больше не звонила ему по телефону, а ставила пластинку, потому что так более поэтично.

Да, призыв. Пора идти любить. Неумолимая кредиторша призывает его, требует дарить ей счастье. Давай, докажи мне, что я правильно сделала, когда выбрала эту жизнь наедине с тобой, говорила она посредством «Voi che sapete che cosa e l'amor». Сегодня двадцать шестое ноября. Уже три месяца прошло с тех пор, как они покинули Женеву, три месяца химически чистой любви. Сперва Агай, затем Венеция, Флоренция, Пиза, потом опять Агай, вот уже целую неделю. Если она обратит внимание, что сегодня двадцать шестое ноября, есть риск чествования памятной даты двадцать шестого августа посредством поэтических излияний и ультраизысканного коитуса.

Он положил щетку и мыло, посмотрел в зеркало: чисто выбрит, отмыт до тошноты, вечно в этом своем халате. Вот отныне его жизнь — ежедневно быть желанным, выплясывать в брачном танце, распускать хвост. Она превратила его в павлина. В целом они ведут совершенно животное существование. Но у зверей для спаривания и всех соответствующих ухаживаний существует строго определенный период. А у них двоих все время этот период. Намываться без устали, бриться два раза в день, постоянно быть красивым — вот его единственная цель в жизни на протяжении трех последних месяцев.

— Да, конечно, сейчас иду, — сказал он мелодии Моцарта, поставленной конечно же на бис.

Два часа. На улице — резкий, пронизывающий ветер. Соответственно, они приговорены к заточению в комнате любви, в камере любви. Что делать до ужина? Что бы такого придумать? Ссоры, которые у них последние дни происходили, вносили некоторое оживление — хоть какое-то занятие, но она слишком сильно от них страдала. Надо найти что-нибудь другое.

Снова поехать в Италию? Нет настроения. И к тому же, даже в Венеции они не убегут от самих себя. Вдобавок, после путешествия по железной дороге ее ноздри темнеют от дыма. Он старался не смотреть на них, но не мог удержаться, его влек к себе ужас этих двух черных дыр. Конечно, приезжая в отель, она тщательно вымывала их, как и все остальное, но последние часы в поезде были невыносимы, она с достоинством улыбалась ему, не зная, наивная, что выставляет черные дыры напоказ. Его охватывало безумное желание схватить платок и прочистить ей нос. Воистину, у нее были какие-то специальные ноздри, немедленно впитывающие все дымные выделения, а у него была аллергия на ноздри, поглощающие дым.

— Вперед, на работу.

Явление павлина, сказал он себе, толкнув входную дверь в комнату наслаждений, где она встречала его, безупречная и совершенная в собственноручно отглаженном платье, встречала с божественной улыбкой, вслед за которой незамедлительно целовала ему руку. Этот поцелуй — уже не более, чем ритуал, подумал он. О, священный поцелуй того первого вечера в «Ритце», о, пылкий дар душевного восторга.

— Послушаем немного музыку? — предложила она.

Его растрогала ее неловкая предупредительность, и он согласился. Она завела граммофон, терзая сердце Солаля. Раздалась другая мелодия Моцарта. Она медленно приблизилась к нему, такая важная, такая торжественная жрица, что он даже испугался и незаметно отступил, изо всех сил сдерживая нервный смех. Дело было в ее манере выказывать ему свою любовь: она при этом сжимала зубы, как бы кусая, и выдвигала челюсти, и в нем поднималась волна безумного хохота, который он с трудом сдерживал. Вдохновленная Моцартом, она подставила ему губы, и он тут же впился в них, обрадованный, что порыв мрачного веселья прошел. Он, как и она, изображал яркое наслаждение. Но только она даже не отдавала себе отчет в том, что притворяется. Во время поцелуя, который он длил как можно дольше, поскольку ему было нечего ей сказать, он подумал, что в женевские времена им не требовалось музыкального сопровождения к поцелуям. В это время сама их любовь была музыкой.

Закончив эти странные высасывания человека человеком, он включил радио, надеясь, что передают что-нибудь с разговорами. Но, увы, тоскливая идиотка-певица тут же потребовала «говорить с ней о любви», «повторять ей нежные слова». Он заткнул ей рот и решил взять другую женщину, ту, что была рядом с ним. В итоге он получит еще один отвоеванный час, когда, утолив ее жажду, сможет притвориться, что уснул. Вперед, надо снять ее проклятое платье и приступить к предварительным ласкам.

В два тридцать пять, удостоившись заслуженных почестей, она ласкала ему обнаженное плечо. Он поднял брови, ощущая себя жертвой непонимания. Вот опять, ритуал, обычный ритуал после гимнастики, которой они все придают такое значение. У всех у них одна мания, когда закончится буря страсти, немедленно вспоминать о чувствах и легкими чуткими пальцами проигрывать хвалебную песнь на холке жеребца-производителя. Да, в общем и целом, эта женщина хвалила своего жеребца, гладила его и одобрительно похлопывала после удачной скачки. Бедняжка хотела прельстить его подобными романтическими пассами. О, мука этих неизбежных посткоитальных ласк. К тому же она слишком тесно прижималась к нему, вся липкая от пота. Он отодвинулся, отклеился с характерным хлюпающим звуком. А она тут же опять приклеилась. От любви, конечно. Отстраниться вновь было бы невежливо. Что поделаешь, придется страдать, лежать приклеенным, быть паинькой, возлюбить эту ближнюю свою, которая и впрямь слишком близко. Какой я гнусный тип, подумал он, да, гнусный, потому что этот переход от сексуальности к нежности действительно прекрасен, и я обязан его уважать, но я жуткий негодяй. Вчера, когда, играя, а скорее просто желая сделать приятное, он гонялся за ней на пустынном пляже, она бегала, пронзительно визжала, как маленькая девочка, идиотски подпрыгивала, махала руками, как сломанными крыльями, так неуклюже махала, то расхлябанная, как истеричка, то похожая на нескладного подростка, он вдруг почувствовал отвращение, какую-то даже гадливость, стыд, остро ощутил собственную ничтожность — вот он бегает по пляжу за огромной самкой канарейки. Да, негодяй, но, однако, она дорога мне так, как никто никогда не был дорог, какой порыв любви к ней охватывает меня, когда я нахожу на ее лице следы уходящей молодости, предвестники грядущей старости, а старость обязательно наступит, и меня не будет рядом с ней, чтобы оберегать ее, чтобы оберегать тебя, любовь моя, любимая моя девочка, недавно в ванной я сказал, не задумавшись, сокровище мое, вот ты и есть мое сокровище, любовь моя, бедная моя любовь.

— О чем ты думаешь? — спросила она.

Он прекрасно знал, чего она хочет. Она хотела комплиментов, хвалебных комментариев их недавних кувырков, хотела, чтобы он сказал, что это было так и сяк, и тому подобное, при этом употребляя раздражающее выражение «обрести радость», которое представляется ей более благородным и менее техническим, чем какое-либо другое. Он подчинился, прокомментировал все, как следовало, и в награду клейкое нагое тело прижалось к нему еще тесней. Решив быть идеальным до конца, он выдержал и это, и повторную прогулку нежных пальцев, прокладывающих по плечу трассы для слалома, порождающие отвратительные мурашки.

В общем, лучше всего было притвориться спящим. Так он получает отпуск и свободу от всякого рода поэзии. Он лег поудобней, закрыл глаза, притворился, что погружается в сон, и это вынудило ее ласкать его еще более легкими касаниями. Создавая, как искусный ремесленник, причудливые извивы и узоры, она гордилась своим любовным служением, гордилась удовольствием, которое, как ей мнилось, только что доставила ему; она лежала рядом, терпеливая и сентиментальная, неутомимая жрица и грациозная прислужница, и сладко шептала ему, что он околдовал ее и уснул, а в это время в открытое окно врывался древний запах моря, врывался беспечный шум прибоя.

Но эти усовершенствованные ласки были еще хуже, чем простые, поскольку не только вызывали у него мурашки, но были еще и нестерпимо щекотны, и он закусывал губу, чтобы не зайтись в приступе конвульсивного смеха. Желая покончить со всем этим, не обидев ее, он застонал, как бы в глубоком сне, надеясь, что она поймет: дальнейшие ласки ни к чему. Слава богу, она угомонилась.

Ее плечо затекло под рукой любовника, но она боялась пошевелиться, чтобы не разбудить его, и любовалась им, так доверчиво уснувшим, лежащим щекой на ее груди, и гордилась, что ей удалось его усыпить. Плечо болело, но она оставалась неподвижной, поскольку рада была принять боль за него, и тихонько гладила его по волосам. А если б я был совершенно лысым, ласкала бы она так же мой голый череп? — подумал он. Она глядела, как он мерно дышит, такой взъерошенный, и охраняла его сон. Он мой ребенок, подумала она, и сердце ее сжалось от нежности. Несчастная вымогательница, подумал он.

Внезапно устыдившись, он открыл глаза, сделал вид, что внезапно проснулся, прижался к ней. Она не осмелилась сказать ему про затекшее плечо, но слегка приподняла его, в надежде, что он снимет руку.

Тогда он взял ее руку и нежно поцеловал, и она глубоко вздохнула, растроганная до глубины души тем, что этот человек, который только что обладал ею, тем не менее относится к ней с почтением. Любимый, хотите фруктов? — спросила она, смакуя обращение на «вы», ведь она лежала рядом с ним, нагая. Вот и отлично подумал он, для того, чтобы поклевать фруктов, нужно будет вылезти из постели. Он поблагодарил, сказал, что хочет. Сейчас принесу, с воодушевлением откликнулась она. Он смущенно подергал себя за кончик носа — к чему такая поспешность. Только не смотрите на меня, пожалуйста, я в неприличном виде.

Он уже привык к ее внезапным вспышкам стыдливости, поэтому послушно закрыл глаза, но тут же открыл и стал подглядывать. Каждый раз, как он видел ее со спины, когда она расхаживала голая, его охватывала жалость. Лежа — она была прекрасна, но становилась в движении немного смешной, трогательной и беспомощной, уязвимой, с ней вместе двигались два нежных полушария пониже спины, признаки ее слабости, слишком большие и круглые, как и все эти женские округлости, до абсурдного большие, такие неудобные для борьбы. Завороженно и виновато он смотрел, как она наклоняется, чтобы подобрать халат, и ощущал жалость, безмерную жалость любви, как бывает, когда видишь увечье, жалость к этой коже, слишком нежной, к этой талии, слишком тонкой, к бедным безобидным округлостям.

Он опустил глаза, стыдясь, что счел смешным это нежное доверчивое создание, спешащее услужить ему. Я люблю тебя, повторил он про себя и восхитился чудесными сферами, священными сферами женственности, потрясающими свидетельствами их превосходства, вместилищами нежности, божественными дарами доброты. Да, я люблю тебя, смешная моя, сказал он ей про себя, и встряхнул ногами, и засучил ими по простыне, чтобы полней ощутить упоительное одиночество.

Вернувшись из ванной в достойном и приличествующем племяннице мадемуазель д'Обль виде, она встала на колени возле кровати и протянула ему кисть винограда, которую помыла для него. Держа наготове салфетку, она смотрела, как он насыщается прекрасными фруктами — безмолвный, но внимательный страж, и наслаждалась радостью своего большого ребенка, любовалась каждым его жестом, а его это ужасно смущало, и он хотел в свою очередь попросить ее закрыть глаза. Когда он закончил, она вытерла ему руки салфеткой.

Вновь одевшись и причесавшись, став более обычного Ариадной Кассандрой Коризандой, урожденной д'Обль, она позвонила, чтобы принесли чай, это была уже четвертая чашка. Он наблюдал, как она пьет, и не мог удержаться от мысли, что через час или через два она с той же достойной светской улыбкой попросит его оставить ее на несколько минут. Он уступит этому желанию, и несколько секунд спустя из ванной раздастся звук спускаемой воды. Короче говоря, увлекательная жизнь. Сидя в своей комнате, он ради нее заткнет уши, но напрасно, поскольку сантехника в отеле «Роял» шумит подобно могучему водопаду. Потом его вновь призовут посредством какого-нибудь диска Моцарта или этого зануды Баха, и надо будет заниматься любовью. Короче, увлекательная жизнь.

Что теперь делать? — спрашивал он себя, стоя у окна и слушая завывания ветра за стеклом. Что сделать, чтобы дать счастье этой несчастной, которая, залив в себя пол-литра чая, терпеливо ждет, не желая нарушать его уединение. Заказать еще чаю? Нет, вряд ли. Способность этой англоманки поглощать жидкость все же не безгранична. Ладно, можно поговорить. Но о чем? Сказать, что он любит ее — в этом для нее нет ничего нового. К тому же, он это уже сказал ей сегодня три раза: один раз до коитуса, один раз во время и один раз после. Она в курсе. И вообще, разговоры о любви уже не так волнуют, как тогда, в Женеве. В те времена, стоило ему сказать ей, что любит, и она радовалась, оживлялась, каждый раз был для нее сюрпризом. А теперь, когда он говорит ей о своей злосчастной любви, она воспринимает эту устаревшую информацию с натянутой улыбкой, неподвижной улыбкой воскового манекена, а подсознательно томится скукой. Став обыденным ритуалом, фигурой вежливости, нежные слова скользят по скользкой крыше привычки. Убить себя, чтобы покончить с этим? И что, оставить ее одну?

Давай, вперед, иди, говори с ней, не стой у этого окна. Но о чем говорить, о чем? Они уже все сказали, они все знают друг о друге. О, открытия их первых дней. А все потому, что они больше не любят друг друга, сказали бы идиоты. Он испепелил их взглядом. Неправда, они любят, но они все время были вместе, одни с этой своей любовью.

Одни, да, совершенно одни со своей любовью вот уже три месяца, и никто, кроме любви, не составлял им компанию, они ничего не делали, кроме того, что старались понравиться друг другу, их связывала только их любовь, они могли говорить только о любви, они могли заниматься только любовью.

Он глянул в щелку. Она сидела, терпеливая, нежная кредиторша, и ждала — ждала свое счастье. Иди, плати, будь идеальным любовником, для которого она все бросила, восполни ей ущерб, причиненный отказом от достойной жизни и чувством вины за горе мужа. Иди, должник, подари ей интерес к жизни, новые радости. Иди, сочиняй, ты будешь автор, ты же и актер.

Да, я готов сейчас же говорить с ней! Но о чем говорить? Он ничем не занимается. О ком говорить? Он никого не видит. Рассказать ей о своей отставке? Признаться, что его лишили французского гражданства? Признаться в том, что он теперь никто, только любовник? Нет, не стоит. Его общественное положение было одной из составляющих в любви этой женщины, да и сейчас так. И потом, не стоит отнимать у несчастной ту гордость, которую она за него испытывает. Значит, нужно продолжать лгать. Но рано или поздно она все равно узнает правду. Ну и ладно, там посмотрим, можно покончить с собой.

Вновь взять ее? Что-то не хочется. Он же не может делать это непрерывно. И, кстати, она еще себе в этом не признается, однако, уже не получает такого удовольствия от их соитий. Но они сейчас заботят ее более обычного. Быть желанной означает быть любимой. Абсурдно, да, но уж таковы они все. Если день-два проходят без хотя бы одного подобного теста, без всех этих контрольных экзерсисов и чертовых экзаменов, она начинает беспокоиться. Конечно же, она была слишком скромна и хорошо воспитана, чтобы заговорить об этом вслух или даже хотя бы намекнуть. Но он чувствовал, что у нее портится настроение. Короче, он принял обязательство жить страстью, со всеми ее неоспоримыми доказательствами, под угрозой женского страдания. Любит ли он так же сильно и всякое такое. Нежная, покорная прислужница — однако очень требовательная. Бедняжка ничего не говорит, лишь униженно ждет, не желая нарушать его уединение. Занять ее. Но чем? Не может же он желать ее без передышки. Что же сделать, чтобы занять бесконечные часы до ужина? Если молчание продолжится, она способна предложить ему прогулку. Какая-то мания — вечно она хочет гулять с ним, в любую погоду, даже при таком жутком ветре. Как это может быть приятным: молча переставлять одну ногу, затем вторую, и снова, и все в тишине, поскольку он не находил тем для разговоров во время этих кошмарных и неспешных упражнений для ног, сопровождаемых порывами пронизывающего ветра. Самое простое — попросить ее почитать.

— Я хочу послушать вчерашний роман, дорогая. Мне интересно, что там дальше. И потом, ты так прекрасно читаешь.

Ну вот, он за все в ответе, он капитан тонущего корабля, думал он, пока она читала французский роман, убогий и заумный, стараясь четко выговаривать слова, выделяя голосом диалоги, варьируя интонацию, смешно стараясь говорить мужественным тоном за героя, такая трогательная в стремлении читать как можно лучше, так его этим раздражающая. Да, он в ответе за все, и он вынужден ежедневно быть режиссером нескончаемого любовного фарса, ежедневно придумывать для счастья новые декорации. А самое главное, ему и правда дорога эта несчастная. Но они были одиноки, и только их любовь составляла им компанию.

Граммофон с ручным заводом. Он вздрогнул, когда увидел, что она привезла его из Сан-Рафаэля, такая веселая в тот день. Это была первая течь в их корабле. В их первую ночь им ни к чему был граммофон. Мелодию Моцарта она хотела использовать как витамин. Когда раздавалось это проклятое «Voi che sapete», она ощущала прилив любви. Моцарт поставлял чувства, которые сердце само уже не вырабатывало. Еще один признак начинающегося авитаминоза — поиск новых красок. Вначале она была очень сдержанна с ним при чужих, но теперь, когда они ходили в «Москву», она целовала его при всех. Ее возбуждал подобный эксгибиционизм. И то, что часто происходило ночью в безлюдном сосновом бору. И совместные купания в ванне. И откровенные сцены перед зеркалом. И прочие противоцинготные меры. И живость, которая возвращалась к ней в разговоре с каким-нибудь юнцом. О, его чудная сумасшедшая умница времен Женевы!

— Отдохните, дорогая, не надо больше читать.

Он сел напротив нее, без энтузиазма сказал что-то о романе, увидел в глазах своей любовницы ту самую маленькую милую улыбающуюся тоску, которая возникает у воспитанных женщин, когда они сами не понимают, что им скучно. Конечно же она по-прежнему обожала его, но как скучало ее подсознание во время их замечательной страсти! Он не так скучал, потому что у него было занятие, хотя и ужасное: он присутствовал при кораблекрушении.

Он посмотрел на нее. Да, эта улыбка, искусственная, как вставная челюсть, эта манера сидеть скромненько, безупречно и безжизненно, буквально вопили о смертной скуке, которую она про себя, вероятно, окрестила недомоганием или беспричинной грустью. Она закусила губу, и он понял, что в этот момент она подавила зевок. Подавить-то подавила, но тот все же прорвался через ее внезапно раздувшиеся ноздри. Надо немедленно действовать, ради нее, ради любви к ней. Он посмотрел на нее, желая спровоцировать вопрос.

— О чем вы думаете, дорогой мой? — улыбнулась она.

— Я думаю, что мне скучно, — ответил он. — (Добавить «с вами». Да нет, уже ни к чему.)

Она побледнела. Первый раз он сказал ей что-то подобное. В довершение своих слов он изобразил плохо скрытый зевок, который от этого был особенно очевиден. В результате, она разразилась рыданиями. Он пожал плечами и вышел.

В своей комнате он улыбнулся собственному отражению в зеркале. Она снова жила, его дорогая девочка. Он уловил в ее глазах проблеск интереса, который не мог увидеть уже много дней. Ах, если бы для того, чтобы сделать ее счастливой, нужно всего лишь все время быть добрым с нею, с какой радостью, приплясывая, как дервиш, он твердил бы ей с утра и до вечера, что он любит ее, с каким энтузиазмом пичкал бы ее нежностями и прислуживал ей, вплоть до того, что с радостью стирал бы ее одежду и чистил туфли. Но непрестанная нежность утомляет и кажется немужественной, они все это не любят. Им подавай наслаждения, американские горки и трамплины страсти, внезапные переходы от горя к радости, тоску, приступы счастья, ожидания, надежды и отчаянье, вся эта так называемая страсть с ее вереницей волнений и придуманными трагедиями, составляющими цель в жизни. Ну вот, он дал ей цель в жизни. Отныне она будет начеку, будет следить за ним, задаваться вопросом, не скучает ли он с ней, и это не даст ей заскучать. Короче, она будет чувствовать себя на своем месте. И вот, если завтра мощное телесное слияние последует за нежностью, следующей за жестокостью, она живо оценит это слияние. О, как горько быть злым из добрых побуждений. О, Солаль, палач поневоле.

Он приблизился к двери и услышал, как она рыдает. Она плакала, его дорогая девочка, у нее было занятие, она больше не думала о том, чтобы подавить зевок. Слава богу, она плакала, она знала лучше прежнего, как она любит его, она знала, что никогда ей не будет скучно с ним. На цыпочках он вернулся в свою комнату. Спасен, он спасен. И главное, он спас ее. Спустя некоторое время он постучал, и за дверью раздался несчастный заплаканный голос.

— Послушайте, погода наладилась, — сказал голосок.

Он довольно потер руки. Операция прошла успешно. Она пытается его задобрить.

— И что теперь, — спросил он с наигранным раздражением.

— Может быть, мы прогуляемся, если хотите? — взволнованно сказал голосок.

— Нет, я предпочел бы пройтись в одиночестве, — ответил он. «Сокровище мое», сказал он про себя, и погладил деревянную дверь, за которой она жила — вновь жила.

На улице он шатался посреди всей этой природы, раздражавшей его своим слишком голубым небом, с иссохшими и пыльными деревьями, с камнями, острыми как бритва. Он был счастлив, он наподдавал ногой булыжники. Сейчас она чувствует, как ей недостает его, и она будет счастлива теперь, когда он сможет без опасений быть добрым с ней. По дороге он представил себе, что встретил пастора, который стал упрекать его, который говорил, что вот он никогда так не ведет себя со своей дорогой супругой, что ему нравится дарить ей счастье.

«Замолчи, брат, ты ничего не понимаешь, — сказал Солаль. — Если твоя жена счастлива, этому десять причин, и девять из них не имеют ничего общего с любовью. Общественное положение, которым она тебе обязана, уважение, которым она окружена, ее религиозные собрания и кружки вязания, ваши общие друзья и приемы для них, обсуждения ваших взаимоотношений, ваши дети, твои рассказы о своей работе, ее участие в твоей деятельности, время, которое ты проводишь, когда навещаешь больных, поцелуй, который ты даришь ей вечером, возвращаясь домой, ваши совместные молитвы перед сном, стоя на коленях возле кровати. Что? Ей нравится заниматься с тобой любовью? Конечно, пристойные и одетые в течение дня, ночью вы становитесь нагими, и вами движет инстинкт, и то не каждый раз. Вот она и наслаждается разительным контрастом превращения из давешних высокоморальных личностей в два сексуальных существа. А мы, бедные, вынуждены все время быть животными».

Ладно, сегодня вечером ее ждут счастливые часы, когда он вернется, улыбнется ей, и она бросится в его объятия и станет плакать от счастья, и их ждут первосортные поцелуи, влажные донельзя, поцелуи женевских времен, и она скажет ему, что ей никогда не скучно со своим злым любимым, и она будет верить в это всем сердцем, слава богу. Ладно, сегодня счастливый вечер для обоих. А что завтра? Каждый день, что ли, говорить этой несчастной, что ему с ней скучно?

На следующий день она предложила ему спуститься поужинать вниз, в ресторан, в виде исключения, конечно, потому что гораздо приятней есть дома, но один разок было бы неплохо взглянуть на все эти буржуазные физиономии, ну, как в театр сходить, в общем. Они спустились весело, держась за руки.

За столом она отпускала иронические замечания по поводу окружавших их посетителей, пыталась угадать профессии и характеры. Она гордилась своим Солем, таким элегантным, он так выгодно отличался от этих обжор, гордилась восхищенными взглядами их уродливых жен. Одна женщина, однако, удостоилась ее лестной оценки, довольно привлекательная сорокалетняя рыженькая дама, которая читала журнал, прислоненный к графину с водой; рядом с дамой на стуле смирно сидела ее собачка.

— Вот одна выглядит по-человечески, — сказала она. — Наверняка англичанка. Первый раз ее вижу. Какой у нее прелестный силихем-терьер, поглядите, как он преданно смотрит на хозяйку.

В холле, где им подали кофе, они вместе листали журнал. Рядом с ними, как бы обнюхивая друг друга, пристроились две пары и завели между собой беседу. После того, как все первоочередные необходимые банальности были произнесены, они зашевелили усиками-антеннами, прощупывая друг друга на предмет общественного положения и незаметно, подспудно обогащаясь знанием друг о друге — главным образом о роде занятий и степени полезности в случае знакомства. Убедившись с облегчением, что вылезли из одного термитника, они буквально расцвели, стали бурно общаться, провозглашая с наслаждением: «Как же тесен мир! Конечно же мы их знаем! Как жаль, что они уехали! Совершенно восхитительные люди!»

Чуть поодаль два других мужа высасывали друг друга, обмениваясь престижными именами нотариусов и епископов, обсуждали автомобили, то и дело прерываемые молоденькой женой одного из них, круглолицей куколкой, похожей на жену Петреско — она, как и жена Петреско, изображала прелестную дурочку и периодически вскрикивала, подпрыгивая и хлопая в ладоши, как маленькая девочка, что, ня, она хочет «крайслер», ня и ня, хорошенький «крайслер», ня! Все эти люди трепетали от счастья, что нашли себе подобных, растекались от радости лужицами, растворяясь в коллективе. А наши любовники молча читали, держась за руки, благородные и одинокие. Она резко встала.

— Уйдем, они мне отвратительны, — сказала она.

В камере их любви они слушали новые диски, которые она купила, обсуждали их и целовались. В половине третьего он сказал, что у него болит голова и он хотел бы отдохнуть у себя, они договорились встретиться за чаем. Оставшись одна, она решила еще раз спуститься вниз.

Сидя в холле, она читала туристические проспекты, разложенные на столике, а в это время, неподалеку от нее, будущие покойники бурно обсуждали планы экскурсий, и круглолицая куколка вновь и вновь изображала свою сценку девичьего очарования. Эта подпрыгивающая и хлопающая в ладоши детка, эдакая святая простота, выглядевшая даже еще глупее, чем вторая супруга, американка, все повторяла своему мужу, что хочет «крайслер», ня и ня, и радовалась, что она такая шалунья, и при этом с помощью своей бесконечной считалочки незаметно информировала присутствующих, что они с мужем вполне способны приобрести «крайслер». Но она перестала скакать и все разговоры смолкли, их сменило тихое шушуканье, когда Ариадна встала и вышла из холла.

Она медленно брела по усыпанной гравием аллее и увидела идущую навстречу рыжую даму. Она склонилась и погладила подбежавшую собачку, навострившую любопытный нос. Они улыбнулись друг другу, обменялись замечаниями об очаровании силихем-терьеров, таких ревнивых, но верных, потом о погоде, для двадцать седьмого ноября очень тепло, необыкновенно тепло, даже для Лазурного Берега.

Потом они уселись в плетеные кресла в тени болезненной пыльной пальмы. Ариадна задала еще несколько вопросов о характере песика, а тот, убедившись, что среди моря окружающих ее запахов нет ни одного заслуживающего внимания, заскучал, положил голову на лапы, зевнул и притворился спящим, в то же время следя полузакрытым глазом за муравьями.

Беседа продолжалась по-английски, рыжая дама восхитилась безупречным произношением своей собеседницы, а та вспомнила незабвенные годы, проведенные в колледже «Гиртон» в Кембридже, а затем в «Леди Маргарет Холл» в Оксфорде. В глазах англичанки блеснула искра живого интереса, когда она услышала про два этих женских колледжа, которые считались элитными. Она с симпатией поглядела на собеседницу. «Маргарет Холл», о, как это интересно и как тесен мир! Барбара и Джойс, близнецы моей дорогой Патрисии Лейтон, виконтессы Лейтон, тоже учились в «Маргарет Холл», и им там нравилось, такое приятное общество! В общем, улыбнулась она, можно вполне по-деревенски пренебречь этикетом и представиться друг другу. Ее звали Кэтлин Форбс, она была женой Генерального консула Великобритании в Риме. После некоторого колебания ее собеседница назвала себя, прибавив, что ее муж один из заместителей Генерального секретаря Лиги Наций.

При этих словах миссис Форбс оживилась и стала просто сама обольстительность. Заместитель Генерального секретаря, да неужели, как интересно! Хлопая ресницами и прямо-таки с нежностью глядя на Ариадну, она объявила, что обожает Лигу Наций, такое чудесное учреждение, которое ведет такую чудесную работу за мир и взаимопонимание во всем мире! Понять — значит полюбить, ведь правда, улыбнулась она, полуприкрыв веки со всем возможным изяществом. Сэр Джон такой симпатичный, а леди Чейни такая элегантная, такая добрая! Одна из ее племянниц собирается обручиться с двоюродным племянником нашей дорогой леди Чейни! И вдруг ее ресницы забились, как крылья бабочки, она схватила Ариадну за руку. Ну да, конечно же, она вспомнила, ее кузен Боб Хаксли, он в Генеральном Секретариате, мадам Солаль должна его знать, столько ей рассказывал в прошлом году про месье Солаля, и так им восхищался! Как же интересно! Ее муж будет счастлив познакомиться с месье Солалем, ведь он так интересуется Лигой Наций!

Отвечая на вежливый вопрос Ариадны, вернувшейся, словно форель после нереста в родные воды, мадам Форбс сказала, что она прибыла в Агай позавчера, но муж ее приедет только сегодня вечером, может быть, даже в компании нашего дорогого Боба. Да, ему пришлось изменить маршрут, чтобы навестить его дорогого друга Такера, да, сэра Альфреда Такера, то есть постоянного заместителя секретаря Форин-офис, сейчас он на лечении в клинике в Женеве, увы. Это очень близкий наш друг, сказала она, придав голосу оттенок грусти, приправленной робкой задумчивостью.

Но она ужасно устала, поэтому у нее не было сил делать такой крюк. После интенсивной и утомительной светской жизни в Риме ей хотелось скорей приехать в милый старый «Роял», к которому она так привыкла, правда, клиентура здесь оставляет желать лучшего, за некоторыми исключениями, конечно, нежно улыбнулась она, но зато он расположен в таком живописном месте. С определенной точки зрения, есть свои преимущества в такой жизни: в отеле, населенном людьми другого круга, ты можешь спокойно наслаждаться одиночеством. Да, после светской жизни в Риме, такой напряженной и захватывающей, как же она рада расслабиться, предаться растительному существованию, тонко улыбнулась она. О, если бы она могла сама решать в соответствии с ее вкусами, она с наслаждением оставила бы всю эту светскую суету и вела бы жизнь отшельницы в полном одиночестве, любуясь природой, обращаясь к Богу, в компании нескольких любимых книг. Но, увы, это личный долг всех жен общественных деятелей — пожертвовать собой и быть своего рода соратницами мужей, нежно улыбнулась она коллеге по замужеству с официальным лицом. И вдобавок к этой утомительной светской жизни нужно же постоянно быть в курсе всяких новинок в культурной жизни, все эти вернисажи, концерты, конференции, собрания, книги, о которых сейчас говорят, и плюс к тому жуткие проблемы с прислугой у таких женщин, кто, как она, обязан содержать дом в определенном состоянии. Да, действительно, как же она рада почувствовать себя в течение двух недель просто телом, купаться в старом добром Средиземном море, каждый день играть в теннис. Кстати, мадам Солаль не хотела бы завтра составить им компанию? А может быть, и месье Солаль присоединится?

Они договорились, что встретятся перед зданием отеля завтра утром в одиннадцать часов. Возбужденная хорошим воспитанием и манерами этой очаровательной супруги заместителя Генерального секретаря, мадам Форбс удалилась, довольная своим уловом; зубы ее воинственно, но благожелательно торчали вперед.

На следующий день, чуть раньше четырех часов, они спустились выпить чаю в маленькую гостиную в отеле, расположились у окна, выходившего на террасу. Она открыла окно, чтобы подышать свежим воздухом. Увидев, что он заморгал от яркого солнца, она задернула занавески. Выпив первую чашку, она сказала, что погода больше напоминает апрельскую, чем ноябрьскую. Некоторое время они молчали. Чтобы заполнить паузу, он предложил ей поставить оценки платьям, купленным в Каннах. Завязалась беседа, и они единодушно сошлись на том, что самой высокой оценки заслуживает вечернее платье чудесного темно-розового цвета. Вечернее платье, чтобы что в нем делать? — подумал он. Для какого приема, для какого званого ужина, для какого бала?

Затем они перешли к обсуждению других платьев, она пылко спорила с ним, не подозревая, какую жалость он испытывает к ней, так легко попадающей на крючок. Когда она заколебалась, поставить ли семнадцать или восемнадцать баллов рубиновому кардигану, ему захотелось поцеловать ее в щеку. Но нет, они любовники, приговоренные к губам.

Когда все оценки были выставлены, она предложила прогуляться вдоль моря. «…О море в вечном обновленье»,[19] процитировала она, чтоб ему понравиться. Он не особенно любил всякие подобные красивости, поэтому изобразил понимающую улыбку, а потом сказал, что у него болит голова. Она тотчас же предложила ему аспирин, встала, готовая бежать за лекарством. Он остановил ее, сказал, что предпочел бы отдохнуть часок-другой, попросил сходить покамест в Сан-Рафаэль и купить несколько пластинок. Ему хочется послушать Бранденбургские концерты.

— О, я их обожаю! — сказала она и снова встала. — Но я лучше поеду в Канны, уж там-то точно найду все три. Надо спешить, поезд через несколько минут.

Он встал, стыдясь, что пытается избавиться от этой наивной бедняжки, счастливой от сознания оказаться хоть чем-то ему полезным. Ну ладно, он отплатит за это, когда будет прослушивать концерты. Чтоб дать ей возможность всячески смаковать в поезде свое счастье, он добавил проникновенно, что их недавний союз — там, наверху — был прекрасен. Она подняла к нему глаза, ставшие вмиг серьезными, поцеловала ему руку, и он внутренне скорчился от жалости, принявшись искать новый повод для трепетного ожидания встречи, какую-нибудь маленькую цель — только чтобы еще чем-нибудь ее обрадовать.

— Мне хотелось бы, чтобы сегодня вечером ты еще раз примерила для меня новые платья, одно за другим, ты так восхитительна в них.

Она посмотрела на него с душераздирающей благодарностью, глубоко вздохнула, воодушевленная его восхищением, сказала, что ей надо спешить, чтобы не опоздать на поезд, и устремилась прочь. Он следил за ней взглядом, она бежала со всех ног, бежала так истово, несчастная, чтобы привезти ему ненужные пластинки. Но все же он нашел ей какое-то занятие. Надо придумать еще что-нибудь по возвращении, после того как она перемеряет все платья. Она была так расстроена сегодня утром, когда он сказал ей, что звонили Форбсы и отменили партию в теннис. А она была уже в шортах, такая довольная. Интересно, эта Форбс и правда внезапно заболела?

Он сел, выпил глоток теплого чая, посмотрел на часы. Она уже в поезде, думает о нем, счастлива привезти ему новые пластинки. Надо проявить побольше энтузиазма вечером, когда она будет примерять платья.

Раздался шум голосов. Он раздавил сигарету, посмотрел в просвет между занавесками, узнал рыжую англичанку, эту Форбс, в преотличном здравии, она обхаживала сорокалетнюю дылду с непомерным подбородком; обе они вскоре уселись на плетеный диванчик под окном. Он прислушался.

Ах, ну да, восклицала миссис Форбс, она очень хорошо знает Александра де Сабран, который так часто рассказывал нам о своем дяде, полковнике, военном атташе в Берне! Как тесен мир! Кто бы мог подумать, что она встретит в Агае родную тетку нашего дорогого Александра, с которым она так часто встречалась в Риме, которого она обожала, который был для нее и ее мужа просто «dear Саша», ах, какой славный мальчуган, и посол его очень ценит, она слышала это от самого нашего дорогого посла! Ох, сегодня же вечером она напишет Саша, что познакомилась с его тетушкой! Значит, господин полковник сейчас на маневрах швейцарской армии? Как интересно! Очевидно, в качестве военного атташе он обязан там присутствовать, улыбнулась она, перекатывая во рту высокий чин, как конфетку. О, как она обожает армию! — вздохнула она, трепеща ресницами. Ах, армия, честь, дисциплина, традиции, рыцарский дух, слово офицера, битвы и сражения, гениальная стратегия маршалов, падшие герои! Лучше карьеры не придумаешь! Ах, была бы она мужчиной! Что может быть прекраснее, чем жертвовать собой во имя отчизны! Ведь войны все равно случаются, несмотря на всю болтовню Лиги Наций. А полковник скоро приедет к вам? — спросила она, ее глаза лучились симпатией. Через три дня? Ее муж и она сама будут счастливы познакомиться с ним и передать ему свежие новости о его «dear Саша».

Потом она предложила мадам де Сабран попить чего-нибудь, осведомилась о ее предпочтениях, поманила пальцем лакея, заказала китайский чай для мадам и крепкий цейлонский для себя, потребовала горячих тостов, завернутых в салфетку, — все это, даже не взглянув на слугу. Проинформировав его таким образом, что он вышел из низов и существует только для того, чтобы обслуживать жен военных атташе и генеральных консулов, она грациозно обернулась к прелестной генеральше и баронессе. Кратко упомянув сэра Альфреда Такера и виконтессу Лейтон, редкостной душевной красоты даму, она закинула крючок. Какое счастье быть здесь, в Агае, остаться только телом, иметь возможность каждый день играть в теннис, освободиться от этой ужасной светской жизни, такой неинтересной по сути, не правда ли?

— А кстати, не хотите ли вы сыграть с нами партию в теннис? Может быть, завтра. В одиннадцать?

Мадам де Сабран согласилась, но сдержанно, с кислой улыбкой, сознавая бездну, разделяющую ее и эту консульшу. Отсутствие энтузиазма с ее стороны вдохновило миссис Форбс, она поняла, что загарпунила крупную рыбину, и возбудилась еще больше. Она влюбленно улыбнулась мадам де Сабран, а та встала и сказала, что сейчас вернется. Убежденная в своей социальной значимости, она гордо удалилась.

Когда долговязая жирафа с холодными голубыми глазами вернулась, она издали оценила кругленькую куколку, которая в холле исполняла свой обычный трюк, прыгая и хлопая в ладоши. Проведя рукой вдоль тощего крупа, баронесса убедилась, совершенно как мадам Дэм, что хорошо одернула юбку, затем села и похвалила французский миссис Форбс. Рыжая скромно ответила, что в этом нет никакой ее заслуги, поскольку с раннего детства она разговаривает по-французски с гувернанткой.

Это уточнение вызвало одобрительную улыбку на тонких губах мадам де Сабран. Помолчав, она поинтересовалась, что это за странная пара, которая ни с кем не разговаривает? Кто эти люди, откуда приехали, что делает мужчина? Консьерж сказал ей, как его зовут, но она забыла.

— Солаль? — спросила мадам Форбс, и глаза ее загорелись надеждой.

— Да-да, именно так. Теперь я припоминаю.

— Бежать как от чумы, — сказала мадам Форбс с ласковой улыбкой. — Но вот и наш чай, сначала освежимся, а потом я расскажу вам все по порядку, вы увидите, это нечто. У меня информация из первых рук. Источник — мой кузен Роберт Хаксли, советник в Лиге Наций, близкий друг сэра Джона Чейни, которого вы, конечно, знаете. — (Поскольку мадам де Сабран его не знала, она сделала непроницаемое лицо.) — Боб приехал вчера вечером вместе с моим мужем, он проведет несколько дней с нами, он такой прелестный молодой человек, я вам его с удовольствием представлю. Да, эту парочку нужно обходить за милю.

Он вытер пот со лба. Сегодня утром, в теннисных шортах, такая довольная, готовая к встрече с Форбсами. Во что он ее втравил? Мадам Форбс поставила пустую чашку, воспитанно вздохнула, сказала, что нет напитка, утоляющего жажду так, как чай, устроилась поудобнее на диванчике, довольно улыбнулась и начала свой рассказ, горя убеждением, что делает доброе дело.

— Бежать, как от чумы, дорогая мадам, — повторила она, сгорая от желания сказать «дорогая подруга», но сочла более благоразумным подождать до завтра, до теннисной партии. — Эта пара — не в браке. Не в браке, — повторила она. — Мой кузен мне все объяснил. Эта женщина — жена одного из его коллег по Лиге Наций. Все открылось очень быстро, бедный муж совершил попытку самоубийства в тот же день, когда они сбежали. Как подумаю, что у нее хватило наглости сказать мне, что она жена этого типа — при живом-то муже в Женеве!

— Я удивляюсь, что здесь это терпят, — заметила мадам де Сабран.

— Тем более что они обязаны были записаться под их настоящими именами, ведь надо было предъявлять паспорта. Я поинтересуюсь в справочном бюро отеля. Но это еще не все, я скажу больше. Представьте себе, у этого типа была очень высокая должность в Лиге Наций. Нужно отметить при этом, что он еврей.

— Ой, и не говорите! — воскликнула мадам де Сабран. — Эта порода везде пролезет. Есть даже двое таких на набережной Орсэ. Мы живем в странную эпоху, знаете ли.

— Очень высокая должность, вот в чем дело.

— Мафия, — сказала мадам де Сабран убежденным тоном. — Право слово, лучше Гитлер, чем Блюм. Как минимум канцлер — энергичный и организованный человек, прирожденный руководитель. Да, я слушаю вас дальше, мадам.

— Ну вот, я поинтересовалась у моего кузена Боба Хаксли, которого очень любит сэр Джон. Три или четыре месяца назад этот человек подал в отставку — или, вернее, вынужден был подать, что вполне естественно, поскольку его поведение, как у нас говорится, disgraceful.[20]

— Бесстыдное поведение, — сказала мадам де Сабран, с наслаждением сглотнув слюну. — Это можно было ожидать, принимая во внимание его происхождение. Так что же он такого сделал?

— К сожалению. Боб не объяснил мне в подробностях. Он обычно все знает, ведь он очень близок с сэром Джоном и леди Чейни. Но дело держится в секрете. Кажется, только несколько очень высокопоставленных персон в курсе. Этот тип совершил нечто столь серьезное и столь бесчестное, — (мадам де Сабран кивнула головой), — что скандал замяли, чтобы не скомпрометировать Лигу Наций. Все, что известно, — что его выгнали.

— Скатертью дорожка, — сказала мадам де Сабран. — Вероятно, предательство. От соплеменника Дрейфуса всего можно ожидать. Ах, бедный полковник Генри!

— Итак, он был с позором изгнан. — (Мадам де Сабран опять кивнула.) — И тогда он спешно вернулся в Женеву, откуда и бежал со своей сообщницей. Он больше никто. A nobody. Ах, когда я думаю, что эта потаскуха имела наглость пригласить меня вчера на партию в теннис! Поскольку она настаивала, я, послушавшись лишь зова сердца, почти согласилась, полагая, что имею дело с приличными людьми, нашего круга, честными, которым нечего скрывать. Конечно, как только Боб Хаксли все нам разъяснил, мы порвали с ними все отношения. Мой муж позвонил сегодня утром этому человеку и сказал, что я заболела. Что вы хотите, он так добр, такой уж у него характер. Не просто же так виконтесса де Лейтон называет его «гениальный консул» вместо «генеральный». Дорогая наша Патрисия, такая остроумная, с легкой лукавинкой!

— Я полагаю, что доброта не должна исключать твердости, — отчеканила мадам де Сабран. — На месте вашего мужа я бы расставила все точки над i.

— Надо сказать, что по его тону все и так было понятно.

— Отлично, — сказала мадам де Сабран.

Две почтенные дамы, жирная и сухая, продолжали обсуждать восхитительную тему, высасывая сладкий сок осуждения и изгнания чужака из стаи, сознавая, к тому же, собственную непогрешимость и безупречность. Иногда, объединенные своей правотой, они улыбались друг другу. Так приятно дружить против общего врага.

А он тем временем вспомнил ее невинное, оживленное лицо, когда она пришла к нему и рассказала о приглашении милейшей мадам Форбс. К ней вернулась радость, интерес к жизни. Она громко постучала в дверь, влетела, как вихрь, уверенная в себе, ее расстройства как не бывало. И сразу вслед за этим — глубокий поцелуй, первый раз за несколько недель. И такая в ней проснулась внезапная любовь к теннису и симпатия к этой ужасной рыжей. И быстро так помчалась в Канны покупать костюм для тенниса. Она привезла сразу два, бедняжка, серьезный, с шортами, и фривольный, с юбкой, и тут же перед ним оба примерила. Она так развеселилась, что стала изображать круглолицую куколку, прыгать, хлопать в ладоши и пищать, что хочет «крайслер». И этой ночью она была пылкой, как тогда, в Женеве. О, сила общества. Этим утром, в теннисном костюмчике, в девять утра, за два часа до встречи, она уже тренировалась, отбивая ракеткой перед зеркалом воображаемые мячики. А потом — телефонный звонок, и мельничное колесо общества начало вращаться.

После очередной понимающей улыбки добродетели, осуждающей порок, мадам де Сабран перешла к новой, не менее приятной теме, а именно благотворительному балу, который она каждый год организует в отеле «Роял», а средства от него идут на помощь бедным в Агае и Сан-Рафаэле, семьям, об ужасающей нищете которых она рассказывала в деталях, смакуя свою доброту и наслаждаясь непричастностью к любым несчастьям.

Да, ее очаровательная подруга в Каннах, где всегда устраивает много приемов, предоставляет ей каждый год список достойных людей, обитающих в этом районе, которых интересует благотворительность. С завтрашнего дня она начинает рассылать приглашения всем благородным людям на Лазурном Берегу, в том числе и ее королевскому высочеству, которая сейчас в Монте-Карло. Развлекаться и при этом творить добро — что может быть лучше? И потом, на этих благотворительных балах иногда можно встретить интересных людей. Но это, конечно, только внешняя сторона, самое главное — сделать доброе дело.

Мадам Форбс очень воодушевилась, сказала, что обожает благотворительные балы, вообще все, что связано с филантропией, альтруизмом, интересом к нищете. Она объявила, что, в свою очередь, готова помогать мадам де Сабран рассылать приглашения. В мыслях она уже видела, как ее представляют Королевскому Высочеству.

Между тем, подошли генеральный консул и его кузен, одетые для игры в гольф. После представлений с демонстрацией зубов и краткого упоминания о дорогом Саша, очаровательный Хаксли дополнил рассказ своей тетушки, произнеся хвалебное слово обманутому мужу, достойнейшему труженику, толковому и работящему, любимому всеми коллегами. Он достаточно быстро оправился от раны, пуля прошла вдоль височной кости, не задев мозг, к счастью. Либо он неумело держал оружие, либо дрогнула рука, что вполне объяснимо. Он правда чудесный юноша, заслуживающий похвал, и ему пошла на пользу неожиданная известность. Последние два месяца он вновь начал работать во Дворце, и все коллеги были настолько рады его видеть, так его поддержали, окружили вниманием, везде приглашали. И начальник тоже был с ним очень мил, отправил его в длительную командировку в Африку, чтобы он мог развеяться, и славный паренек в понедельник полетел самолетом в Дакар.

Перейдя далее к обсуждению своего бывшего начальника, он смаковал каждую скабрезную деталь. Сопровождая речь молниеносным, змеиным, лукавым движением тонкого языка, облизывающего верхнюю губу, он поведал, что наши дорогие друзья с набережной Орсэ, встревоженные внезапной отставкой господина Солаля по причине, которая держится в секрете, обнаружили неправильность в оформлении французского подданства, а именно — недостаточный срок предварительного пребывания. В результате чего он был лишен гражданства декретом, опубликованным в «Журнал оффисьель». Еще и иммигрант к тому же, ну, это уж слишком, возмутилась мадам де Сабран. Хоть раз республиканское правительство повело себя достойно, она не побоится этих слов, хоть она и дочь, жена и мать офицера! Без национальности и без работы — этот человек в социальном отношении мертв, заключил, последний раз щелкнув языком, бывший руководитель отдела и протеже Солаля.

Сказав так, он, неравнодушный к мужской красоте (Форбсы делали вид, что не знают этого, поскольку дело не доходило до скандала), украдкой устремил испытующий взор на чудесного юношу, который шел мимо с ракеткой под мышкой. После неловкой паузы он вспомнил о недавнем воззвании физика Эйнштейна по поводу немецких евреев. Мадам де Сабран прямо взвилась.

— Ну, конечно, старая песня о преследованиях! Все это сильно преувеличено. Канцлер Гитлер просто поставил их на свое место, раз и навсегда. И чего же просит этот господин?

— Чтобы другие страны открыли границы для этих людей, и они могли покинуть Германию.

— Меня это нисколько не удивляет, — сказала мадам де Сабран. — Они все держатся друг за дружку. Просто прелестно, этих людей ничто не может остановить, они считают, что им все можно.

— Вообще-то великие державы прохладно приняли это воззвание, — улыбнулся очаровательный Боб.

— Я надеюсь! — воскликнула мадам де Сабран. — Вот было бы мило, если бы все эти соплеменники Дрейфуса здесь среди нас расположились. В конце концов, они немцы и должны оставаться у себя в стране. А что их держат на некотором отдалении, так это только справедливо.

После непродолжительного молчания они заулыбались, обменялись замечаниями из культурной жизни и конечно же поговорили о музыке, что позволило мадам де Сабран упомянуть герцогиню, милую подружку детства, музыкантшу в душе, с которой она с таким наслаждением поедет в круиз будущей весной. Этот выпад Форбсы парировали другим круизом — в компании сэра Альфреда Такера и виконтессы Лейтон, и это дало возможность выступить Хаксли, он тут же сказал, что встречал внучку виконтессы у нашей обожаемой умницы, королевы в изгнании, которую он часто навещает в ее чудном имении в Веве, и этим заслужил внимательный взгляд мадам де Сабран, немедленно пригласившей его на благотворительный бал, вслед за чем эта дама не преминула процитировать фразу Толстого о душевном состоянии «готовности любви ко всем», что, в свою очередь, дало возможность генеральному и гениальному консулу произнести какую-то свою цитату о высоком достоинстве человеческого рода.

После чего собеседники вовсе воспарили мыслью. Они захлебывались фразами о высоких материях, и все как один выразили убежденность в жизни после смерти, а дамы даже отдельно отметили, что их души будут жить вечно.

Все сопровождалось активной демонстрацией резцов и клыков, поскольку так приятно общаться с людьми своего круга, с теми же идеалами и стремлениями.

В комнате он бродил с величественным видом одиночки, время от времени останавливаясь перед зеркальным шкафом, подносил руку ко лбу и вновь принимался ходить, без конца представляя себе ее мужа с пистолетом у виска, славного беднягу, который страдал из-за него, страдал до такой степени, что захотел расстаться с жизнью, малыш Дэм, который так хотел сделать карьеру. Малыш Дэм среди себе подобных, окружен заботой, теперь в командировке в Африке, в пробковом шлеме, важный, облеченный полномочиями, пузо вперед. Я рад за тебя, малыш Дэм.

Скоро она вернется с пластинками, злосчастными пластинками. Что сделать, чтобы уберечь ее от опасности? Спуститься, умолять Форбсов, чтоб пригласили бедняжку? Один-единственный раз, мадам, чтобы она не догадалась, что ее отвергли из-за него. А потом мы уедем, переедем в другой отель, вы нас больше не увидите. Пожалейте ее, мадам, она не еврейка, она не привыкла к презрению. Ради Христа, мадам.

Безумие, безумие. Бесполезно их умолять, их обеих, их невозможно изменить, они так уверены в своей правоте, так сильны числом и верностью правилам, надежно защищенные обществом, бессердечные, безупречные и бестрепетные и конечно же верующие в Бога. Вся удача им в руки, и они даже считают себя добрыми.

И все же, пойти туда? Смотреть на них, улыбаться им, улыбаться со слезами на глазах, сказать им, что их век короток и что ни к чему тратить драгоценное время на ненависть? Безумие, безумие. Даже Христу не удалось изменить их. Хватит, хватит. Скоро она вернется. Что делать, чтобы скрыть от нее, что он побежденный, пария? Что сделать, чтобы сохранить ее любовь? Ведь это все, что им оставалось, — их любовь, их бедная любовь.

Очередной раз приняв ванну, очередной раз побрившись, очередной раз он натянул роскошный халат. Да, сегодня ему как никогда необходимо быть красивым. Пария не может рассчитывать ни на какую иную жизнь, кроме биологической. О, Проглот, о, Соломон, о, Салтиель. Он поцеловал свою руку, воображая, что это дядина щека. Может, бежать, жить вместе с ними?

За окнами темно. Десять часов. Она долгие часы сидит одна, бедняжка, она не осмеливается его побеспокоить, поскольку считает, что у него болит голова, она даже не сообщила ему о прибытии, только лишь подсунула под дверь записку, написанную так старательно, таким намеренно красивым почерком. Я готова, я жду вас, но приходите только если почувствуете себя лучше. Я нашла все шесть концертов. Одна — одинешенька со своими пластинками, ожидая возможности поставить их для него, ожидая, когда он по доброй воле придет их слушать. Дорогая, дорогая девочка, во что, во что, во что он втравил ее? Да, нужно идти, нужно выполнять свой долг. Он остановился возле шкафа.

— Я придумал, — сказал он зеркалу.

Когда он вошел к ней, раздались неумолимые звуки Бранденбургского концерта. Она стояла в вечернем платье, положив руку на адскую машину, и улыбалась, бедняжка. Он изобразил, что страшно рад, изобразил внимательного слушателя этих перепиливателей скрипок и божественных пожарных. Когда пластинка закончилась, он выключил граммофон и сказал, что хочет с ней поговорить. Нет-нет, ничего страшного, дорогая.

В темноте он поцеловал ее руку, когда она прилегла рядом с ним, потом заговорил. Вот что, он решил полностью, навсегда порвать со всем, что не есть он и она, со всем внешним миром, со всеми посторонними людьми. Важна лишь одна вещь на свете — их любовь. Как все это неубедительно, подумал он и прижал ее к себе, чтобы она более благосклонно восприняла его слова.

— Ты ведь тоже так думаешь, да?

— Да, — едва слышно шепнула она.

— Я хочу, чтобы ничто не отвлекало нас от нашей любви, — продолжал он вполголоса. — Единственная опасность для нас здесь — эта Форбс, которая скоро опять вцепится в тебя. Я только что встретил Хаксли. Он очень любезно поздоровался со мной. — (Ему тут же стало стыдно за эти слова, слова подчиненного, мелкой сошки, вот кем он стал теперь.) — Он предложил познакомить меня с его кузиной. Я представил себе, что последует, если я соглашусь: приглашения, партии в теннис и в бридж, время, похищенное у нашей любви.

— И что?

— И я попросил его извиниться перед кузиной и сказать, что мы не можем присоединиться к ней для партии в теннис. Я плохо поступил? Ты будешь скучать?

— Да нет, нисколько. Она, вероятно, разозлится и перестанет с нами здороваться, но что уж тут поделаешь. Важно лишь то, что касается нас двоих.

Спасены. Он поцеловал глаза своей послушной девочки, которая так легко с ним согласилась, но подсознательно была в ужасе. Необходима компенсация. Он прижал ее, и их губы соединились во мраке. Теперь не нужно переезжать в другой отель, Форбсов удалось обезвредить, и новых знакомых она тоже не станет заводить, сказал он себе во время поцелуя, который был долгим и бурным, так как беседа взволновала их обоих.

Да, отныне нужно развлекать ее как следует, заморочить ей голову. Завтра же он повезет ее в Канны и напичкает суррогатами общественной жизни. Купить ей дорогие платья от модных портных. Поужинать в «Москве». Икра и шампанское — тоже суррогаты общественной жизни. Во время ужина в «Москве» — устроить обсуждение платьев. Затем купить ей драгоценностей. Затем сводить в театр или в кино. А потом — рулетка в казино. А на следующий день покататься на лошадях или на катере с мотором.

Так думал он, пока его губы терзали губы наивной бедняжки. А еще путешествия, круизы, все убогие радости, которые я смогу для нее придумать, размышлял он во время этого бесконечного поцелуя. Да, все что угодно, чтобы скрыть от нее, что они — прокаженные, чтобы развести сады в пустыне их любви, все он сделает, обещал он ей в душе, прижавшись губами к губам той, которую хотел защитить и уберечь. Но на сколько его хватит? Лишь бы я один был несчастен, подумал он.

— Раздень меня, — сказала она. — Я люблю, когда ты сам меня раздеваешь. Но включи прежде свет. Я хочу, чтобы ты видел меня.

Он зажег. Он раздел. Он увидел. Да, нужно взять ее, нужно дать ей маленькое счастье — чувствовать себя желанной, жалкое счастье, которое может дать прокаженный своей прокаженной подруге, подумал он, нависая прекрасным лицом над прекрасным возбужденным лицом своей улыбающейся бедняжки. Ах, во что, во что он втравил ее. Девочка моя, мое дитя, говорил он ей в душе, пока уныло обладал ею, как мужчина женщиной.

На следующий день они пили кофе в своей столовой, где уже был подан завтрак. Молчаливый, сосредоточенно сдвинувший брови, он погрузился в строительство флотилии. Воткнув в апельсиновую корку дымящуюся сигарету и две спички, изображающие мачты, он расположил три ялика на взбитых сливках.

Суда в полярных льдах, объяснил он, молча взглянув на нее.

Она попыталась улыбнуться, сказала, что это очень мило. На что он подозрительно поглядел на нее. Нет, она говорила совершенно искренне, она правда восхищалась им. О, непобедимая любовь женщинах, странная власть сексуальности. Если в один прекрасный день ему придет в голову сделать пирожок из песка или закукарекать, она заставит себя прийти от этого в восторг и увидеть в этом волнующее присутствие гения.

— Это правда так мило, — повторила она. — Будто они затерты во льдах. — (Он поднес ладонь ко лбу и мрачно отсалютовал в знак благодарности. Она, довольная, приподняла полы пеньюара и встала в подобие реверанса.) — Я думаю, пора мне идти собираться. Вы правда не против прогулки на лошадях?

— Я не против.

— Тогда я позвоню на ипподром в Канны. Вы тоже идете собираться?

— Я тоже иду собираться.

— Тогда до встречи, я постараюсь побыстрее.

Оставшись в одиночестве, он вздохнул. Каждую ночь он видел ее нагой, но она считала своим долгом называть его на «вы». Бедняжка, она хотела быть идеальной любовницей, старалась изо всех сил, чтобы сохранить атмосферу бурной страсти.

Наконец-то она пошла одеваться, дело хорошее. Десять минут безответственности. Всегда полезно. Но, вернувшись, она задаст мучительный вопрос, дамоклов меч, спросит у него, какие планы на вечер, после катания. Какие новые удовольствия бы придумать, чтобы замаскировать их одиночество? Никаких новых идей. Все те же суррогаты общественной жизни, доступные изгнанникам, — театры, кино, рулетка, прогулки верхом, стрельба по голубям, чай с танцами, покупки платьев и прочих подарков.

И вечно эти экспедиции в Канны, Ниццу или Монте-Карло завершал нудный изысканный ужин, и нужно было беседовать, находить новые темы для разговора — а у него уже не было новых тем. Все Ариаднины истории он уже слышал, знал наизусть про тонкую душу кошечки Муссон и чудесный характер совы Магали, и все эти жуткие детские воспоминания, песенка, которую она выдумала, и музыка водосточных труб, и стук капель дождя по оранжевому тенту, и поездки в Аннмасс, чтобы посмотреть на католиков, и декламации вместе с сестрой на чердаке, и все остальное, и всегда одними и теми же словами. Сколько можно переливать из пустого в порожнее. И что же тогда делать? Придется обсуждать посетителей ресторана.

Да, они больше ни с кем не общаются и лишены возможности обсуждать друзей, приятного занятия принятых обществом, они не могут обсуждать никакую деятельность, поскольку он был с позором изгнан, как сказала рыжая Форбс, но необходимо при этом хоть как-то поддерживать разговор, поскольку они были влюбленными млекопитающими, наделенными членораздельной речью. Вот они и обсуждали незнакомых людей в ресторане, пытаясь угадать их профессию, характер, взаимоотношения. Унылое занятие одиночек, ставших поневоле шпионами и психологами.

Покончив с комментариями по поводу этих незнакомцев, таких неприятных и презренных, таких необходимых, приходилось придумывать еще что-то. Тогда они обсуждали новое платье или персонажей романа, который она читала ему на ночь. Догадывалась ли она о их трагедии? Нет, она была честно и стойко убеждена в непогрешимости их любви.

Но сегодня нет сил пичкать ее суррогатами. Значит, никакого Канна, он изобразит приступ мигрени и до ужина будет валяться у себя. Нет, невозможно вот так бросить ее, чтобы она томилась от скуки в своей комнате, в своей камере. Но что сказать ей тогда, если она придет, благородная, любящая, благоуханная, преисполненная благими намерениями? Нечего ей сказать. Ах, был бы он почтальоном, тогда он смог бы рассказать ей, как ездит по городу на велосипеде. Ах, был бы он жандармом, тогда он смог бы рассказать ей про избиение. Все это — живое, прочное, вещественное. И он бы видел, как она расцветает, поскольку их пригласил на ужин младший сержант и заместитель начальника почты. Ох, если бы нежность могла удовлетворить женщину! Но нет, он был обречен на страсть. Сделать ей детей, чтобы у нее появилась какая-то цель в жизни помимо его? Нет, дети подразумевают женитьбу, а женитьба — вступление в общественную жизнь. А он изгой, пария. И вообще, они не могут пожениться, потому что она замужем. И вообще, она все бросила ради чудесной жизни, а не ради деторождения. Ему остается только служить героем ее романа.

— Войдите.

Это был красный, как рак, Паоло, в странном белом пиджачке и с черным гастуком; споткнувшись, он спросил, можно ли убирать со стола. Спасибо, месье. Нет, месье, он больше не лифтер. На его место взяли господина негра. Да, его повысили, слава богу. Какие у него планы на жизнь? Да хорошо бы накопить немного денег и вернуться в Сан — Бернардо дела Акве, это его деревня, купить немного земли и потом жениться, если будет на то Божья воля. Он еще поблагодарил и собрался уходить. Но Солаль снял со своего пальца кольцо с большим брильянтом, сверкающим белым и голубым, протянул его ошалевшему парнишке, обнял его на прощание и вытолкнул в коридор.

— Быть Паоло.

Ну вот, он завидует маленькому дурачку, которого не выгнали, который сумел продвинуться по службе, у которого было гражданство, который вскоре женится. Паоло будет счастлив в Сан-Бернардо, его будут уважать его сограждане, может быть, он станет мэром Сан — Бернардо. Он в самом деле похитрее Солаля, он со всеми ладит, поднимается по служебной лестнице, верит в Бога.

— Войдите.

Увидев ее в брючках для верховой езды и высоких сапогах, он был охвачен жалостью. Она, должно быть, всю себя осмотрела, проследила, чтобы брючки хорошо сидели, обтягивали ее там, где надо. Ладно, хорошо, поедем кататься на лошадях. Потомок Аарона, брата Моисея, он будет изображать дурацкого англичанина верхом на животном, пускающем ветры похлеще, чем Проглот, будет подскакивать вверх-вниз, пока эта несчастная станет расписывать перед ним прелесть цветочков — этих несъедобных овощей, которые кажутся ей необыкновенно интересными, или же показывать ему совершенно никому не нужный цвет неба. «Проклят тот, кто остановится полюбоваться красивым деревом», — говорится в Талмуде, и он готов в это верить. А потом опять чай, казино, опять ломать голову, что бы ей подарить, а дальше ужин в ресторане и комментарии вполголоса по поводу посетителей, после чего он будет искать слова, чтоб сказать ей, как она прекрасна и элегантна, как он ее любит, но обязательно новые слова, потому что те, что были в Женеве, уже себя исчерпали. А в это время в Германии евреи боятся за свою жизнь.

— Мы не поедем в Канны, — сказал он. — Мне очень жаль.

— Это не страшно, — улыбнулась она. — Пойдем ко мне, будет так приятно спокойно посидеть дома. Сядем поудобнее. — (И станем болтать, подумал он.) — А потом выпьем чаю. — (Блестящая перспектива, подумал он. Несчастная пытается как-то разрядить обстановку с помощью этого жалкого чая, сделать из этого пустого занятия, маскирующего полную беспомощность, некую цель, к которой следует стремиться ближайшие два часа. Что сталось с Изольдой?)

В своей комнате, заботливо украшенной, она уселась поудобнее, и он уселся поудобнее, со смертной тоской в душе. Потом она ему улыбнулась. Ну, и он ей улыбнулся. Закончив улыбаться, она встала и сказала, что у нее для него сюрприз. Сегодня утром она рано поднялась и поехала в Сан-Рафаэль пополнить запас дисков. Она нашла просто отличные, в том числе «Страсти по Иоанну» Баха. Она говорила об этом с энтузиазмом. Ах, эти первые ноты, тоника соль, повторенная три раза, которая придает хоралу характер истинного страдания и мучительной задумчивости, и это фа-диез, на котором задерживается голос, как будто задающий томительный вопрос, и тому подобное, и ему стало жалко бедняжку, пытавшуюся придать смысл их существованию в стоячей воде.

— Хотите послушать этот хорал?

— Да, конечно, дорогая.

Когда диск закончил свою жуткую круговерть, он отважно потребовал «Voi che sapete». Она поблагодарила его улыбкой, обрадовавшись, что он сам попросил принадлежащую им двоим мелодию, своего рода знак их любви. Пока в который раз неистовствовала венская певица, он думал о том, что мог бы сейчас быть министром или хотя бы послом, вместо того чтобы слушать этот диск, терзаясь вопросом, какое бы еще занятие придумать, дабы вдохнуть жизнь в эту бедняжечку, которая могла быть счастлива в качестве жены посла и пользовалась бы всеобщим дурацким уважением. Конечно же, жалкая должность — посол, и вовсе незначительная, просто один из многочисленных ненужных чиновников, но, чтобы так думать, надо им быть. Посол — важная фигура для того, кто не посол. Когда ария закончилась, он сказал, что обожает эту музыку, такую нежную, буквально пропитанную счастьем. Он не особенно-то понимал, что говорит, но это было и неважно. В разговоре с ней важней всего была интонация.

— Поставь еще раз «Voi che sapete», — сказал он для пущего эффекта и едва сдержал горький нервный смешок, когда она устремилась выполнять его волю.

Она завела граммофон, легла на кровать и посмотрела на него. Он подчинился. От тоски и усталости заметней стали его носатость и круги под глазами; он устроился рядом, с новой силой ощущая убогость их жизни, а в это время мелодия Моцарта, их национальный гимн, наполнял Ариадну светлыми чувствами и уверенностью в любви к своему ненаглядному. Певица вдруг утробным баритоном сообщила, что это любовь, потом начала рычать, будто ее тошнило, Ариадна извинилась, что плохо завела пружину. Он, радуясь предоставившейся возможности, не пустил ее, сам выскочил из кровати, крутанул ручку с такой яростью, что пружинка сломалась. Он извинился, сказал, что нечаянно. Ну вот и спасение, зверь издох.

Вернувшись к ней, он не знал, что сказать. Пусть сама говорит? Но тогда последуют детские воспоминания или истории про зверей. Самый удобный выход — овладеть ею.

Ну вот она устала после соития и спит я могу побыть один рассказывать себе небольшое кино только для меня одного он подметает пол в маленькой таверне с помощью газонокосилки но уже пора завтракать он трезвонит в колокольчик и зовет себя к столу прибегает с радостным удивлением звонит по телефону своей корове которая тотчас же появляется он старается пощадить целомудрие Ночки он с ней весьма тактичен он кладет сахар в кофе с молоком кусочки сахара как бабочки мелькают в его пальцах его патрон хозяин таверны приходит с Библией в руке его так тронул 18 стих он пинает Шарло который украл бутерброд и тут же проглотил он надвинул на глаза котелок ходит с видом идальго а перчатки рваные он выходит на дорогу как хитрый утенок тамбурмажор в руках у которого шустрый топор нет в руках юркая дубинка он гонит коров Иеровоама[21] останавливается он растроганно интересуется письмом которое читает незнакомец сидя на межевом столбе человек этот бранит Шарло тот делает ему ручкой и удаляется вприпрыжку удивленно пожимая плечами но где же коровы он ищет их за деревом за розами затем растроганный видом ясного цветущего утра танцует прекрасный принц с гвоздикой в зубах танцует тонкий и нервный король разжалованный в рядовые в грубых сапогах он налетает на юною деву с бутонами роз в руках он бежит он парит темный механический сильф летит со всех сил всей душой забыв про потерявшихся коров про злых людей ох мне скучно у Мари он проводит незабываемый час любви с безумными полетами весь в колечках и пряжечках как тенор на сцене напрягая мощную шею он поет серенаду а потом нежно флиртует стибрив при этом помимо воли брошку любимой но тут приходит Иеровоам и Шарло убегает на всех парах только пятки сверкают пока кипящий праведным гневом патрон хлещет хлыстом свою племянницу Мари она отбивается в борьбе юбка падает видны панталоны Иеровоам возмущен хлещет еще сильней вернувшись в таверну Шарло топит грусть в работе его повысили он ловит мух комаров ходит туда-сюда с ловушкой задача выполнена его окружает ореол скромного труженика честно исполняющего свой долг опустив глаза он помещает муху в клетку он уверен в себе щупает бицепсы и поздравляет себя вслух но вот приносят элегантного раненого Шарло пьянея от преданности берет часы молодого человека встряхивает их чтобы сбить столбик ртути между его красивыми зубами потом задумчиво щупает пульс бесчувственного молодого человека увы на следующий день Мари соблазнили гетры и тросточка богатого раненого который умеет вовремя вытащить большой шелковый платок из рукава о бедный Шарло он вляпался локтем в топленое сало он страдает он в агонии но Иеровоам не позволяет ему красиво страдать он дает ему буржуйского пинка и Шарло летит со страшной скоростью зигзагами безумно летит петляя по извилистому пути через безмолвные луга и вдруг отличная идея заставляет его улыбнуться он внезапно взлетает черно-белой бабочкой о как он красив как прекрасны его глаза обведенные черным на манер тунисских красавиц и его волосы подсвеченные неярким солнышком он теперь в жакете ему врезается в шею высокий воротничок он хочет своей элегантностью вновь завоевать сердце неверной возлюбленной коварная вяжет чулок носок петли распускаются нитка тянется по всему городу простак запутался в нитках высвобождает ногу бедный денди дилидон сны его населены ангелами-полисменами и боксерами с крылышками о благородное безумие заставляет его не замечать путы и упорно поднимать свой наивный и грубый сапог а теперь чтобы вконец поразить и покорить Мари он достает свой платок весь в дырках из рукава с потрепанным манжетом но несмотря на трогательную грошовую тросточку он не нравится Мари и внезапно он смотрит на нее и понимает это его усы вытягиваются в струнку боль и тонкая улыбка жидоинтеллигента срываются с его левой ноздри приподнимется край верхней губы с неврастеническим выражением всезнайки и он выходит маленькими шажками одинокий снимая с жакета блоху которую решает пощадить он гладит ее потом он видит что приходит полицейский который прогуливается с опасной уверенностью заложив руки за спину тогда чтобы продемонстрировать свою невиновность он подпиливает ногти но страж порядка неумолимо и грозно приближается к принцу-идиоту который приветствует его и отступает пытаясь изобразить подобие испанского реверанса донельзя довольной наездницы и удирает от полицейского история вроде кто раз споткнулся уже не утратит привычки бояться властей но на следующий день его маленькая собачка приносит в зубах бумажник с тысячей долларов и тогда Шарло с наполеоновским видом заходит в бар бывший свидетелем его собачьей жизни высокомерно сворачивает миллионерскими пальцами сигаретку и вид у него прямо ницшеанский он пьет изысканные португальские вина сменяющие друг друга внезапно как удары кулаком затем сверкая мощными крепкими зубами он очаровательно улыбается наивной молодой певичке и вот счастливец и его молодая жена отправляются в свадебное путешествие их сопровождают три маленьких брата певички и еще две вдовы и пять сирот усыновленных Шарло богатым как в сказке корабль то погружается то выныривает Шарло мучает морская болезнь но несмотря на это он пытается проникнуть в тайну шезлонга на палубе в эту трансатлантическую тайну он складывает его о с какой нежностью он складывает раскладывает поворачивает анализирует комбинирует мечтательно глядит на шезлонг слишком сложно сконструированный для таких простых душ понимает что никогда не поймет такие штуки и что назавтра его ждут усердие и труд он бросает орудие цивилизации за борт и на следующий день едет в деревню и в пастушьей шляпе сажает и сеет он проделывает пальцем дырочки в пашне берет зерно кладет в каждую дырочку прихлопывает сверху отходит чтобы как художник издали оценить свою работу но поборники традиций отрывают его от работы за воротник ноги болтаются в воздухе он предстает перед комитетом Армии спасения председательствует Иеровоам и справедливые судьи приговаривают бесполезного члена общества к смерти он благодарит двух лукавых академиков они везут его на телеге которую тянет старая кляча прямо на гильотину и тогда Шарло в изысканных выражениях прощает Иеровоама сопровождаемого маленьким сыном которого он привел посмотреть для назидания приговоренный поднимает прекрасные глаза к небу вздыхает для проформы посылает прощальный поцелуй кобыле проверяет показания карманного барометра знакомит палача с двумя своими попугайчиками целует его и с улыбкой юной девственницы шагает навстречу машине правосудия нож свистит в воздухе и отрубает прелестную голову которая катится в корзину с опилками и по дороге подмигивает белокурому сыну Иеровоама вот она зашевелилась открыла глаза она смотрит на меня она улыбается она приближается что делать я не знаю куда бежать дождь пойдет может быть нет внимание берегитесь детских воспоминаний да опять спасет только соитие.

После нескольких восклицаний — все время одних и тех же — последовали нежные слова — всегда одни и те же, — и она сонно прижалась к нему нагим влажным телом, а он в это время подводил итоги дня. Пробуждение, ванна, бритье, визит к ней по зову Моцарта, поцелуи, завтрак в роскошных халатах, поцелуи, беседа о литературе и искусстве, первое соитие, характерные звуки, перемежаемые признаниями в любви, нежные слова, отдых, вторая ванна, перемена халата, пластинки, музыка по радио, ее чтение вслух, пластинки, поцелуи, ужин в гостиной, кофе, полярная флотилия, затем соитие номер два — после того, как вся амуниция для верховой езды была брошена под кровать, затем соитие номер три после просмотра внутреннего кинофильма.

Глядя, как она спит, он мысленно спрягал «заниматься любовью» в прошедшем времени, в настоящем и, увы, в будущем. Он уже собирался перейти к сослагательному наклонению, когда она, внезапно проснувшись, поцеловала ему руку и посмотрела на него, поразительно доверчивая и требовательная.

— Что будем делать, любимый?

Почему же вечно одно и то же, завопил он в душе, любить друг друга! В Женеве она не задавала ему этот ужасный вопрос. В Женеве они просто были вместе, и это уже было счастье. В то время как сейчас она постоянно хотела знать, какую программу он для нее приготовил. Опять овладеть ею? Никакого желания. Да и ей не хочется, кстати.

Сказать ей что-нибудь нежное? Вряд ли она будет прыгать до потолка от счастья. И все же надо попробовать.

— Я люблю тебя, — сказал он ей — который раз за сегодняшний день, за день любви, такой же, как и все остальные.

Чтобы отблагодарить его, она взяла его руку и запечатлела на ней поцелуй, до смешного короткий, но звучный. О, слова: те же самые слова, что в «Ритце» наполняли ее счастьем, сейчас повлекли за собой лишь карликовый поцелуй с утробным звуком.

На улице неотъемлемый и неутомимый дождь барабанил по их несчастью. Они были заперты в мышеловке любви, приговорены к пожизненной каторге любви, они лежали рядом, красивые, нежные, любящие и лишенные цели. Лишенные цели. Что же сделать, чтобы разогнать этот застой? Она прижалась к нему, свернулась в клубочек. Что же делать? Они давно опустошили вместилище своих воспоминаний, мыслей, общих интересов. И вместилище чувств тоже. Они вычерпаны до дна. Опять она прижалась покрепче к мужчине своей жизни, и его пронзила жалость. Он не ответил на ее вопрос, и бедняжка не решалась повторить его. Ах, сейчас бы те два часа адюльтера в «Ритце»! Она тайно пришла к нему в «Ритц» в четыре часа, пришла, с дрожью в сердце, трепеща ресницами, и горестно — но с тайной радостью подлинной жизни — сознавая, что непременно должна покинуть его в шесть. Ах, ей тогда не пришло бы в голову спрашивать, что мы собираемся делать!

— Любимый, дождь немного поутих. Если хотите, мы все же выйдем прогуляться? Вам это пойдет на пользу.

Если бы они остались в Женеве, она по-прежнему жила бы со своим Дэмом и, вынужденная возвращаться через два часа в Колоньи, разве стала бы она предлагать ему оздоровительную прогулку? Нет, она бы не отлипала от него до последней минуты, в живых глазах сиял бы интерес! И, возвращаясь в Колоньи, она была бы абсолютно невыносима с бедным Дэмом, целиком концентрировалась бы на любовнике, которого видела так редко, сосредоточивалась бы на будущей встрече. И какое наслаждение было бы думать, что в следующем месяце она воспользуется отсутствием мужа, чтобы провести три дня в Агае, три дня, о которых заранее грезила бы наяву, три дня, которые она бы ласкала, как птичек, гладила бы по вечерам их маленькие перышки во время тусклых вечеров с мужем. Но теперь он сам — муж, муж, которого звучно целуют в щеку, как ребенка. И иногда она даже разговаривала с ним, как с мужем. Не сказала ли она тут ему давеча, что ее прихватила «всегдашняя мигрень».

— Внизу танцуют.

— Да, танцуют.

— Какая же это вульгарная музыка.

— Действительно. — (Она жалеет, что сейчас не там, и пытается отомстить, как может, подумал он.)

— Они повесили в холле объявление, — сказала она, помолчав. — Отныне танцы будут каждый вечер.

— Очень хорошо.

Он ущипнул себя за кончик носа. Значит, она в курсе жизни отеля, она интересуется запрещенным внешним миром, ей присуще стадное чувство. А почему бы и нет, чем она виновата, бедняжка? Она ведь нормальный человек, эта несчастная. Он представил себе ее, как она стоит, полуоткрыв рот, перед объявлением в холле, словно нищенка, пускающая слюнку перед витриной со сластями. Он расцеловал ее в обе щеки. Спасибо, сказала она, и ему стало горько от этого детского «спасибо».

— Скажите, любимый, а что, если мы спустимся вниз? Я бы хотела потанцевать с вами.

Вот-вот! Она изголодалась по обществу! Если бы она просто хотела потанцевать с ним, почему не предложила ему покружиться здесь, в комнате, под звуки этого проклятого граммофона? Нет, ей нужны другие люди помимо него! Ей надо, чтобы ее видели другие, и самой нужно видеть других людей! А в Женеве она мечтательно закатила глаза, когда он спросил, согласилась бы она поехать с ним на необитаемый остров! Он едва удержался, чтобы не напомнить ей это. Нет, в ней развивалось сопротивление, и в конце концов она перестанет считать, что он — высшее существо, что он необходим и достаточен для счастья. Есть истины, которые лучше держать в себе.

Спуститься и танцевать? Для людей внизу танец — сексуальная игра на законных основаниях, небольшая поблажка в их социальных ограничениях. Но они, чего им ждать вдобавок к их бесчисленным соитиям? Полный абсурд. И к тому же это невозможно. Внизу Форбсы и прочее общество. Позавчера — вся эта история с Форбсами. За два дня рыжая уже оповестила кучу себе подобных. Теперь все в курсе событий. Конечно, они тупы и вульгарны, все эти люди внизу. Здесь только средняя буржуазия, он специально выбрал этот отель, чтобы не встречать старых знакомых. Раньше он бы даже не снизошел до общения с подобной шелупонью. Теперь, когда он изгой, эти заурядности стали важными, желанными, прямо-таки аристократией.

Он обернулся. Она ждала так покорно. Она ждала так требовательно. Я сделаю все, что ты скажешь, но я хочу быть счастливой. Так что, подари мне праздник, придумай что-нибудь, докажи мне, что я не погубила свою жизнь, бросившись очертя голову в эту любовь.

Что для нее изобрести, чтобы не видеть, как она чахнет? Целыми неделями на что растрачивает он мозг, предназначенный для более достойных задач? На то, чтобы она не заскучала или, вернее, чтобы не догадалась, что скучает. Какую программу придумать ей на сегодня? Опять Канны, и покупка платьев, и другие суррогаты? Ей уже, вероятно, надоело. И ничто из этого не стоит идиотской беседы с какой — нибудь миссис Форбс. Повторить давешний трюк и сказать, что ему скучно? Нет, у него нет сил смотреть, как она плачет.

— Любимый, о чем вы думаете?

— О Версальском договоре.

— Ох, простите.

Он закусил губу. С каким почтительным видом она это сказала! Дурочка, она решила, что он может думать об этом идиотизме, и при этом преклоняется перед ним за это? А с чего бы такое преклонение? Да потому, что этот договор, плод деятельности скудных умов, тем не менее имеет отношение к общественной жизни, потому что она по — прежнему считает его заместителем главного шута. Бедная честная протестанточка, она тут же поверила, что он ушел в отпуск на восемнадцать месяцев — это звучало убедительней, чем на год.

Музыка внизу, олицетворяющая братское единение, была просто невыносима. А в первый день в Агае она не обращала внимания на эту музыку! Конечно же своим бедным честным сознанием она обожала любимого, желала быть лишь с ним одним, но ее подсознание рвалось к тамтамам и ритуальным танцам праздника племени. Бедняжка, сама того не зная, угасала, чахла в тюрьме их любви. Наброситься на нее и страстно овладеть ею, будто насилуя? Может, ей понравится. О, жалкое, безнадежное предприятие, о, бесчестье! О, те чудесные времена в Женеве, ожидаемые с нетерпением встречи, радость быть вместе, вдали от всех! Как ужасен смех льнущих друг к другу людей внизу, он доносится сюда, и она слушает этот жуткий смех, напоминающий об их одиночестве. Живо, какую-нибудь замену!

— Дорогая, пойдем в кино.

— Ох, конечно! — вскрикнула она. — Но тогда закройте глаза, пожалуйста, я быстро оденусь.

Он закрыл глаза, потому что сейчас на повестке дня была стыдливость. Дорогая моя, такая покладистая, радуется всякому пустяку. Да, но тогда, в Женеве, она бы пришла в ужас, если бы он предложил ей сходить в кино, вместо того чтобы сидеть вдвоем, целоваться, не сводя глаз друг с друга, и бесконечно говорить, говорить обо всем в их маленькой гостиной. Солалю Агайскому наставил рога Солаль Женевский.

В такси, которое везло их в Сан-Рафаэль, она взяла его за руку, покрыла мелкими поцелуями шелковый манжет. Это потому, что мы катимся к некоему изменению, к другому состоянию, чем любовь, к общественно-подобному состоянию. И вот что еще более плачевно. Эта женщина, бессмысленно поклевывая манжет из тяжелого шелка, целовала элегантность, то есть богатство, то есть общественное положение, то есть силу. Но если бы он сказал ей об этом, она раскричалась бы в душе и никогда не смогла бы постичь и принять, что этот манжет из роскошного шелка для нее и есть кусочек души Солаля. Она слишком благородна и недостаточно умна, и слава богу, между прочим. Да, она бессознательно обожала в нем высокое общественное положение, то, что он преуспел и преуспеет еще, вот что нашептывало ей подсознание, исполненное снобизма, как любое подсознание, страстно мечтающее быть женой посла. Со временем плохо ему придется. Он рванул манжет, который она целовала, и порвал его, улыбнулся оторванному лоскутку ткани, поднес его к глазам.

— Почему, любимый? — в ужасе спросила она.

— Та моя яврей, — произнес он с акцентом, как говорят польские евреи. — Та моя ломать любит, бардзо ломать.

Но он поцеловал ее в губы, чтобы успокоить, еще раз поцеловал, который раз, про себя удивляясь этому странному обычаю, так неуклонно соблюдаемому мужчинами и женщинами. Такси остановилась у синематографа «Шик», он попросил шофера подождать их, таинственно улыбнулся, мысленно поздравил себя с умением играть на бирже, приобретенным за годы заместительства генерального шута. Он отыграется с помощью богатства. Бродяга, но высшего класса. Он пожелал небрежно бросить лоскуток манжета на мрамор билетной кассы.

Они вошли в маленький зальчик, пропахший потом и чесноком, уселись и стали ждать. Наконец старинные дуговые лампы задрожали, замигали, погасли.

В темноте публика дружно хрустела орешками; она взяла его за руку, спросила, доволен ли он. Он утвердительно мотнул головой, как лошадь, и она прижалась к нему, потому что начался второй фильм — про американскую тюрьму. Узники за решеткой. Он завидовал им — у них была своя иерархия, общественная жизнь, зона, как они говорили. Краем глаза он посмотрел на свое единственное общество, на чистый нежный профиль. Что делают они здесь, в этом ужасном кино, где пахнет носками плебеев? Они ищут счастье. И вот ради такого жалкого счастья, ради убогого сидения в этом вонючем зале они испортили свои жизни. Она пожала ему руку. Чтобы доказать самой себе, что любит меня. Безжизненное пожатие, дань вежливости. Чудо кончилось, больше не будет их торжественно сплетенных рук перед окном в маленькой гостиной в ту ночь, когда они приехали из «Ритца».

На протяжении всего фильма он так и сяк прокручивал свою неотвязную мысль. Они приговорены к вечной страсти. Другие, хитрецы эдакие, тайком совершают адюльтер. Это означает всяческие препоны, редкие встречи, наслаждения. А они, безумцы, заживо погребены под своей любовью. А те, что еще хитрее, делают все как подобает. Жена умудряется как-то развестись. А потом они женятся, и их славят все те, кто знает, однако, что их можно при случае упрекнуть прошлым. Жениться на ней? Это решение уже было отринуто раз и навсегда.

Антракт. Огни дуговых ламп задрожали, молочный яркий свет пролился на утомленных зрителей, которые болезненно щурились, пытаясь приспособиться к вернувшейся реальности, но тут же были разбужены масленым голосом кумушки в кудряшках, нараспев предлагавшей эскимо-карамель-ментоловые-леденцы. Любовники разняли руки и заговорили о фильме, чтобы сгладить неловкость наступившей тишины, и так они беседовали с искусственным оживлением, а Солаля, между тем, охватывало все большее отчаянье. Они сидели и комментировали вполголоса фильм, незаурядные, элегантные, так явно выделяющиеся из толпы весело гомонящего хвастливого плебса, неряшливо поглощающего эскимо. Он заметил, что говорит очень тихо, как бы стыдясь своего голоса, как еврей из гетто, который боится привлечь к себе внимание. Она тоже стала какой-то униженной, шептала так же, как и он, и он понял, что подсознательно эта несчастная понимала, что они — изгои.

И тогда, внезапно перейдя от униженности к наглости, он заговорил очень громко, знаком подозвал лоточницу, купил сладкий рожок, протянул его Ариадне, которая радостно улыбнулась, взял ментоловую конфету, снял фантик и отправил ее в рот. И ради всего этого — потрясающий, безумный танец в «Ритце», ради этого — восторги их первой ночи, все ради того, чтобы обреченно сосать в тесном кинозале ментоловые леденцы, мертвея душой, чтобы уныло сосать ментоловые леденцы и слышать в душе голос той прекрасной летящей безумицы из прошлого, которая сейчас боязливо обсуждает плохой фильм, и чувствует себя так неловко, и так фальшиво ведет себя, дорогая девочка, и сама боится себе в этом признаться. Купить, что ли, два эскимо и вульгарно обоим лизать его, чтобы ощутить кошмарную сладость падения?

Когда вновь воцарилась темнота с пролетарским запахом апельсиновых корок, началась вторая часть. Она вновь нежно взяла его за руку, шли новости. Задумчивые верблюды надменно прогуливались по улицам Каира, исчезали за санитарным постом на Фридрихштрассе, и тут же — столб огня, крушащий калифорнийский завод, который был потушен парижским дождем, а под ним бежали спортсмены, и победитель, задыхаясь, улыбался без передышки, не зная, куда девать руки, пил шампанское, вовремя поданное репортером, но вот уже лаял с трибуны Гитлер, и в Рио-де-Жанейро нищие смешливые негры на коленях поднимались по ступеням барочной церкви, на смену им приходила замедленная съемка футбольного матча, нападающие били по мячу в странном нереальном мире, лишенном силы тяжести, где все томительно легко, били бесконечно, с неспешной и изящной уверенностью, и мисс Арканзас сходила с ума от мысли, что ей осталось всего шесть секунд, чтобы понравиться жюри и мучительно желала выглядеть соблазнительно, но тут ее раздавили два столкнувшихся канадских локомотива, а султан Марокко, задрав подол платья, поднимался по трапу корабля, чтобы приветствовать маршала Лиотэ, и Муссолини стоял, бросая вызов всему миру, уперев руки в боки и выпятив подбородок, и машины заносило на повороте, и шли вперед ребята в рабочих халатах, черных от шоколада «Менье», и команда Оксфорда побеждала команду Кембриджа, и маршал Пилсудский склонялся, мотая длинными усами а-ля Шарль де Голль перед долговязой королевой Румынии, и нервный французский министр пришпиливал орден на бархатную подушечку, а затем злобно и визгливо выкрикивал свою речь, стоя под зонтиком, и ведь он тоже, тоже был министром, а теперь он — сосатель ментоловых конфеток.

И вот начался первый большой фильм. Они вновь держались за руки — как двое утопающих, цепляющихся друг за друга, подумал он, и наблюдали за демонстрацией плоти некой молодой старлетки со зверскими губами, жутко толстыми, как у готтентотов, похожими на пасть гигантской пиявки или какого-нибудь морского чудовища. Талант ее заключался в огромных грудях, эти десять килограммов постоянно выставляемого напоказ жира принесли ей мировую славу. Прошло несколько минут, он встал, и они вышли, а тем временем на экране маленькая свиноматка оголяла мощный зад — свой второй талант.

— Потанцуем в отеле, — сказал он, едва лишь они сели в такси.

Она прижалась к нему. Как в «Ритце», как в тот первый вечер, подумала она, вновь взяла его руку и поднесла к губам, а он все мучительно переживал проклятие их обреченности — быть вечно вместе, всегда только любить друг друга, и ничего больше. Уехать, видеть ее только раз в неделю, чтобы она ощущала радость встречи? Да, но что они оба будут делать оставшиеся шесть дней?

В большом зале отеля «Роял» они танцевали среди других пар. Когда оркестр смолк, они вернулись за столик, благородные и молчаливые, пока общественные животные оживленно вели какие-то разговоры, все друг друга знали, и никто открыто не показывал, что он чей — то любовник. С каждым новым танцем эти господа из нотариальных контор, фабриканты шелка или военные с изрядным изяществом, невзирая на грыжу или варикоз, увлекали за собой дам из прокуратуры или муниципалитета. Некоторые из них, порой даже бородатые, целомудренно соглашались и грациозно вставали. Другие отказывали подобающим образом, улыбались с достоинством, изображая благопристойную грусть, мило благодарили — этакие прелестные недотроги. Всех приглашали, кроме прекрасной Ариадны Коризанды Кассандры, урожденной д'Обль.

— У меня немного болит голова, — сказала она после шестого танца. — Может быть, поднимемся к себе?

Они встали и вышли. Но когда они стояли у лифта, она спросила его, не хотел бы он посмотреть журналы в холле. Она видела здесь номер «Вог», который ей было бы интересно полистать. Она не знает, что на самом деле боится возвращаться в комнату, боится сидеть там со мной взаперти. Он кивнул, и они уселись перед столом, где были разложены журналы. Вполголоса она сказала ему, что он все для нее, все. Это правда, подумал он, и она тоже все для меня, это нас и губит.

На другом конце коридора мощно расселись десять толстых буржуазных дам, неподступные в своих креслах, безвкусно разряженные, величественные, и яростно, жадно вязали, при этом попарно столь же активно беседуя. Руки и рты этих старых, блюдущих благопристойность вязальщиц двигались без устали, безжалостно, с осознанием полного права на все вокруг. Иногда толстухи бросали взгляд на наших любовников, которые, склонившись над журналами, делали вид, что читают, а на самом деле вслушивались в обрывки старушечьих дуэтов, доносящихся до них волнующей музыкой, могущественной литанией.

Видела маршала Франции в трех метрах от меня ох слезы наворачивались на глаза Вот опять разыгрался ревматизм Не так уж и холодно но очень сыро С этими англичанами никогда не поймешь Во всяком случае в помещении лучше чем на улице Повезло вам не каждый день увидишь маршала Франции В трех метрах от меня представляете Международные финансы в руках коммунистов это всем известно Теперь четыре изнаночных петли У маршала такой необыкновенный взгляд я просто была поражена это лучшая минута в моей жизни Что говорить иностранцы Когда я подумаю что в девятьсот четырнадцатом году виноград стоил двадцать сантимов кило Такой мудрый одухотворенный взгляд сразу видно выдающаяся личность А виноград вообще пропал Шесть лицевых с краю И притом видно что прирожденный вождь но чувствуется что золотое сердце А в ресторанах можно было прилично пообедать за три франка ну три с половиной и притом с вином А ваш муж был рядом когда вы видели маршала Интересно что сегодня на ужин К сожалению нет он так жалел В любом случае я надеюсь не подадут жесткую курицу умершую от старости как давеча Они такие милые люди О вы видели только что вышло солнце Погода просто сошла с ума честное слово Да перемешались все времена года Что вы хотите кухня в отеле это не более чем кухня в отеле Мы с ними часто видимся О вот где я ошиблась тут надо шесть изнаночных Да конечно но за такие деньги что мы здесь платим они могли бы подавать курицу получше Дни становятся все короче Они не принимают всех подряд Теперь можно сказать погода весенняя Их так все любят И еще у них связи они очень влиятельные люди Мы были бы рады их схоронить пардон сохранить в числе друзей В любом случае все надо перевязывать я взяла не те спицы Со мной иногда бывает оговариваюсь знаете ли Хрустящая куриная кожица это моя страсть Когда я вяжу детские вещи я всегда начинаю рукава сверху так я могу их довязать если что Великие изобретения все произошли у нас а иностранцы их внедряют у себя Я говорю вам у меня запор Тут виноваты евреи Я всегда начинаю летние свитера весной а зимние летом и тогда я точно могу быть уверена что успею к сроку Да всегда иностранцы ими пользуются Надо быть организованней Миром управляют финансисты И все они иностранцы Она перестала носить траур раньше чем через полгода Самое ужасное что крестьяне бегут из деревни в город Тут виноваты евреи И что же делал маршал Их видишь ли заводы привлекают Тут виноваты евреи Он улыбался он такой симпатичный сердечный человек И кино кстати Великий воин и добрый христианин часто сочетаются в одном человеке Эти современные танцы просто возмутительны Такие прекрасные голубые глаза воплощенная честность Государство должно их запретить Еврей остается евреем что ни говори Ох с тем правительством которое у нас А потом так было красиво когда он поцеловал маленькую девочку сама доброта великие люди всегда такие простые Эта раса меня просто выводит из себя Очень познавательная была эта конференция английского консула и потом такая осанка Мне так нравится Дуче он такой воинственный это великий человек И притом всегда обязательно как-нибудь пошутит Его дама тоже очень милая такая благородная Да они оба очень порядочные люди Не то что некоторые здесь Я знаю о ком вы говорите Мадемуазель хотела такой же десерт как у нас Он пал на поле брани и это должно быть утешением для его матери Когда я слышу военные марши ничего не могу с собой поделать вся хожу ходуном И вот как раз ее зять сделал памятник павшим он дипломированный скульптор На войне сразу видно что за человек Народ все же создан для того чтобы им повелевали я в этом не сомневаюсь Главное это чтобы вас уважали То что полковник Дрейфус предал это общеизвестный факт Кстати полковник Генри дал слово офицера Этим все сказано Полковник есть полковник чего уж там Это какая-то дегенеративная живопись как говорит мой сын Мы были слишком добры доктор Швейцер великий человек У меня его фотография висит над кроватью Как-то все-таки странно что он не член Академии Я дочитала «Возрождающаяся земля» я вам принесу сегодня Вам понравилось Я в восторге это так прекрасно Я дам вам другую тоже Рене Базена называется «Голубой чирок» Вы увидите это так тонко Социалист и еврей это практически одно и то же Я чтоб вы знали читаю только книги членов Академии Всегда так хорошо написано такой стиль Я еще люблю Альфонса Доде он так изящно пишет Доктор Швейцер Книга академика это все же гарантия качества Разведенка она всего лишь разведенка Эти книги заставляют задуматься Еще они возвышают душу А тут скорее английская резинка Вы увидите это будет лучше Просто очаровательные люди Высокое общественное положение Сохранить отношения Вы замачиваете их с вечера и утром принимаете натощак И прилегающие к имению участки Мне это в любом случае помогает лучше чем чернослив Для них закрыты все двери Я попробую может быть потому что утром было совсем худо Да нет она не его жена и потом маленькая прогулка после завтрака очень способствует расслаблению кишечника Ох обручальные кольца ничего не значат Ох когда надо сокращать петли я всегда ошибаюсь Международные финансы в их руках Метлой вымести Старинные слуги они были практически члены семьи Они умирали в семье Я всегда веду дневник приглашений У Муссолини такая славная улыбка А эти нынешние служанки Я всегда записываю меню ужина чтобы не подали то же самое тем же людям И говорят что Дуче прекрасно играет на скрипке Все как одна воровки Ах как это мило В глубине души он агнец И при этом такие требовательные Повезло же итальянцам Недвижимость это лучший вариант вложения денег Блюм сговорился со Сталиным Евреи они всегда договорятся Такое прекрасное владение Возвышенные чувства Безупречная репутация Я предпочитаю чернослив натощак Говорят пряники тоже очень освежают А я уверяю вас что нет ничего лучше промывания желудка Я действительно встревожена Они не принимают всех подряд О такая прекрасная душа Очень немалое состояние Он потерял должность по своей вине Мы тут же прервали все отношения Я бы сказала изрядное состояние Их родители дружат уже тридцать лет Бежать как от чумы сказала мне жена консула Генеральный консул дорогуша это очень высокий чин Надо быть милосердными что же вы хотите Это тоже неплохо помогает от запора Хоть и протестанты но повсюду приняты Да мы каждый год ездим в Швейцарию Просто не касаться религиозных тем вот и все Он мне сказал мама послушайте Мы же не можем не знаться с людьми у которых дядя генерал с тремя звездами Швейцарские банки обеспечивают тайну вклада Его мать просто очаровательна Кстати это мадемуазель Бомбуан С этими налогами по — другому нельзя это просто необходимая самооборона Доктор Швейцер Представьте себе он весит уже два фунта Столько народу было на свадьбе И вот еще что вызвало у меня подозрение Надо узнать из какой он семьи Мы полагаемся на вклады в швейцарских франках или в долларах Мы полагаемся на волю Божью Уведомление на бумаге с гравировкой Мой муж очень любит акции «Нестле» И подарили такие замечательные подарки Акции на вкладчика гораздо удобнее понятно почему Ну как хотите Отношения развиваются Столько народу было на похоронах приятно посмотреть Таким образом вы можете избежать этого ужасного права наследования Он сама честность Знаешь с кем имеешь дело прелестный семейный склеп И там еще есть система анонимных вкладов под номерами это очень приятно. Их бог это деньги все это знают И при этом все революционеры Я их узнаю с десяти метров И еще есть соединенные счета которые облегчают дело Я их по носу определяю Состоянием владеют одновременно отец и сын Протоколы сионских мудрецов А распоряжается им только отец пока он жив Когда тебя зовут мадемуазель Сфинктер ты не пойдешь замуж за первого встречного А когда отец умирает никаких проблем с юристами Они не нанесли нам ответный визит теперь кончено мы порвали с ними отношения Ох тогда молодой человек попадет в Государственный совет Мы не дадим наступать нам на пятки общество с ограниченной ответственностью Саамы важные люди в Ниме В любом случае это они должны сделать первый шаг к примирению мы и с места не сдвинемся У вас еще есть система сейфов в банке Надежды на будущее Вы раз в год приезжаете получать купоны У нее интенсивная духовная жизнь Очень помогает от насморка В зале с сейфами есть маленькие кабинки и там все что надо ножницы булавки В отношении светской жизни это не так важно И вот после смерти дети могут просто пойти в сейф потому что у них есть ключ и никакой тебе доверенности не надо Ну конечно предстоящая У бабушки было уже два приступа Путешествие в Швейцарию обходится дешевле чем эти дурацкие налоги С помощью поста и воздержания как полагается И восемь воздушных петель для бахромы Огромный стол в форме подковы Ох с дедушкиной поддержкой он быстро станет докладчиком в Государстенном совете Мне кажется маленькие столики выглядят более элегантно Саша Гитри так остроумен Немного смело но настоящий французский юмор В результате возникает запор Медовый месяц прекрасен но на место идеализму приходят серьезные отношения Эдмон Ростан это так тонко никакой грубости столько патриотических чувств Орленок ну вы знаете Он показал себя с лучшей стороны и вот он консул Ложечка парафинового масла перед сном Жизнь после смерти Очень помогает от запора Мой принцип всегда помогать людям Грек или что-то в этом духе Тем более что доброе дело всегда приносит свои плоды Да сын у нее дипломат дорогая Или армянин какой-нибудь И не важно что у дедушки была мясная лавка Но дорогая есть даже один кардинал армянин Это не одно и то же кардинал есть кардинал Она из простых но удачно вышла замуж Мой сын врач и живет при больнице Это было нечто как она ела персик руками моя дочь чуть не лопнула со смеху Вечера для молодых необходимы чтобы научиться заводить знакомства Яблочко от яблони недалеко падает Он сказал я езжу вторым классом и что я по-прежнему месье Бамбуин Ничто не сравнится с воспитанием полученным в детстве По одежке встречают по уму провожают К тому же добрая репугация помогает пробиться в жизни Отец захотел встретиться с нотариусами и таким образом раскрылась история про эти козыри то есть взятки Прочный высокий каменный дом вот гарантия Когда она узнала что он не верит в загробную жизнь она расторгла помолвку Камень есть камень Ох ей есть с кого брать пример Сейчас делают такую имитацию жемчуга что нет смысла покупать настоящий Религия это все же гарантия Вы можете говорить что угодно но бриллиант всегда бриллиант Я за гильотину Да но это ничего не приносит Он сказал я видел моего короля я могу умереть С со всей этой девальвацией брильянты очень даже кстати У него шурин адмирал И к тому же если произойдет революция их легко передать через границу Доктор Швейцер Но всегда теряешь при перепродаже Она даже не хотела кормить ребенка грудью При личной компенсации вы можете перевести за границу что угодно Гильотина это как-то более гуманно Были только префект его жена и мы И при всем при этом они существуют на деньги налогоплательщиков У рабочих все же не такие потребности как у нас У королевы Англии что-то в лице такое доброе Национальные костюмы это так мило И таких забот тоже нет как у нас И народные танцы Тетя налогового инспектора Нет ничего более грациозного Его матери надоело и она сказала кран закрыт Он генерал в Мансее как и его отец это так трогательно Они себе берут лучшие куски Только старинная фамильная мебель И эта штучка еще хочет свою личную машину Во всем виноваты евреи Те примеры что всю жизнь были у него перед глазами Эти визиты на Новый год невыносимы Этот закат просто как на открытке Но все же это необходимо чтобы сохранять отношения Квартира бабушки и дедушки десять окон в фасаде ну что ж я сказала она может танцевать с ним Представьте себе моя вообще захотела пользоваться нашей ванной Москва Москва на всех линиях Но это друг моего сына.

Только не у нас Мы были слишком добры Любовь к ближнему Вы можете быть спокойны я два раза не повторяю Она сожительствует со своим фанфароном муж не дал развод Слава богу есть еще в нашей Франции люди с характером А вроде родственники такие приличные люди Это можно было предположить как она себя вела Опасайтесь поддельных сертификатов Представьте она не выдержала и трех месяцев траура по отцу уже ее видели в театре И прилегающие к имению участки И заметьте не на классической пьесе в «Комеди-Франсез» нет мадам пошла на одну из этих современных пьес без начала и конца Я всегда навожу справки по телефону у предыдущей хозяйки Она мне сказала мама я выйду замуж только за офицера Очевидно это более надежно мы же можем говорить открыто в своем кругу Бедные не отдают себе отчета в том как им повезло что они не платят эти ужасные налоги И во время траура она носила серое Какой кошмар Самый полезный сон до полуночи С тем наследством которое она получила от отца Я еще вдобавок требую сертификат о хорошем поведении И конечно же двери всех приличных домов перед ними закрыты Доктор Швейцер Когда я думаю о встречах отца с префектом и обо всем что подтолкнуло старика к могиле Необходимо стремиться к идеалу Это самое мощное средство от поноса Бежать как от чумы сказала мне жена консула.

Два часа спустя, после ужина, они сидели у нее в комнате и молчали, она нарушила тишину, предложив ему сигарету, затем зажгла ее, стараясь делать все как можно изящней. Несчастная старается изо всех сил. А вот она сама берет сигарету. Чтобы создать иллюзию жизни, чувствовать себя естественней. Это вечернее платье, предназначенное только для меня. Смешная парочка, она — в вечернем платье для приема в Букингемском дворце, он — в красном халате, с босыми ногами, в шлепанцах.

— Эти старухи внизу были просто тошнотворны, — сказала она, помолчав. — Я не понимаю, зачем мы сидели и слушали их. — (Ты — из-за жажды общества, даже такого мерзкого. Я — чтобы смаковать наше несчастье.) — В глубине души я отдаю себе отчет, что дичаю, что начинаю ненавидеть людей. Я хорошо себя чувствую только с вами. Вы единственный в мире для меня. — (А молоденький официант, который только что заходил? Когда он вышел, ты взглянула в зеркало над очагом. Твое бедное подсознание хотело посмотреть, хорошо ли ты выглядела. Ну хоть у тебя есть маленькое счастье — ты можешь понравиться кому-то другому.) — Я поеду завтра в Сан-Рафаэль отдавать в починку граммофон, — сказала она после того как они еще помолчали. — Если они не смогут починить сразу, я куплю новый. — (Он поцеловал ей руку.) — И еще я попробую найти Концерт Моцарта для рожка и оркестра, его мало кто знает, но он такой красивый. Вы слышали?

— Да, — солгал он. — Партия рожка просто восхитительна.

Она благодарно улыбнулась. Закончив благодарно улыбаться, она сказала, что вспомнила про сюприз для него, восточную нугу, которую купила в лавочке в Сан-Рафаэле.

— Это кушанье, кажется, называется халва. — (Она произнесла гхалва, для местного колорита, и это как-то оскорбило Солаля, так же как и выспреннее «кушанье», которое она сочла более благородным, чем простые слова «еда» или же «сладость».) — Я подумала, что это кушанье вам понравится.

Засилье «кушанья», подумал он. Она спросила, хочет ли он попробовать халву. Он сказал, что с удовольствием, но несколько позже. Тогда она продемонстрировала ему другой сюрприз, электрическую кофеварку, которую тоже купила вчера, со всем необходимым: молотым кофе, сахаром, чашки. Теперь она может сама готовить ему кофе, лучше того, что варят в отеле. Он поздравил ее с приобретением и сказал, что ему и в самом деле хочется кофе.

— В таком случае я имею право на маленький поцелуй, — сказала она. — (Падение палестинского ливра, подумал он, даря ей маленький поцелуй. Они давали друг другу все больше маленьких поцелуев. И, кстати, эти поцелуи были искренними.)

Оживившись, она занялась делом, собрала кофеварку по приложенной к ней инструкции. Когда он взял чашку и стал пить, она посмотрела на него, чтобы удостовериться, что ему понравилось. Восхитительно, сказал он, и она еще раз вдохнула носом чудесный кофейный дух. Но кофе выпит, кофе не осталось, и не осталось ничего, что можно было выпить или чем можно было заняться, и опять наступила тишина. Она предложила дочитать две последние главы романа, который начала несколько дней назад. Он поспешно согласился.

Она удобно уселась — чтобы создать атмосферу благополучия, естественности и счастья, — сняла с него тапочек и принялась массировать босую ногу, продолжая при этом читать. Как обычно, она старалась оживить диалоги, пыталась говорить низким мужественным голосом за главного героя. Вот какие ей нравятся, подумал он, — решительные, альпинисты. Вот что ей нужно на самом деле, современный энергичный пастор, или дипломат, любитель поло, или какой-нибудь лорд, исследователь Гималаев. Не повезло бедняжке.

Когда она дочитала, они стали подробно, неумеренно углубляясь в детали, обсуждать роман, одновременно куря дорогие сигареты. Потом она предложила начать новый роман того же автора. Он отрицательно помотал головой. С него хватит этих романов-набросков, интеллектуальных до тошноты и сухих, как саксаул. Тогда она предложила ему почитать биографию Дизраэли. О нет, только не об этом хитреньком человечке, единственным талантом которого была его хитрость и который сумел не испортить себе жизнь и карьеру, в отличие от него самого. После паузы она заговорила о том, какая мрачная сегодня погода, за чем неизбежно последовало, как радует ее приближение весны, осталось каких-нибудь десять недель, что неизбежно привело к рассказу о том, какое странное, буквально религиозное чувство она испытывает, когда видит зеленые ростки, проклюнувшиеся из земли, тянущиеся навстречу жизни. Он согласился, энергично кивнув, и отметив про себя, что уже третий раз с момента приезда в Агай она упоминает эти зеленые ростки и почти религиозное чувство. Не так просто обновить свой арсенал. Ему опять стало жаль ее, но это ничего не решало. Она старалась изо всех сил, чтобы вызвать у него сочувствие. Ладно, посочувствуем. Он изобразил сочувствие и понимание, добавил, к тому же, что его тоже волнуют первые зеленые всходы. Теперь, очевидно, она перейдет к теме столь мало изученного интеллекта ворон, он уже приготовился согласно кивать. Но был избавлен от ворон, и воцарилась тишина.

Что делать дальше? Страстно поцеловать ее, как тогда, в Женеве? Нет, это опасно. Если начнется страстный поцелуй, на который она ответит, конечно же из чувства долга, ее может удивить, почему не последовало продолжения. Значит, легкий сентиментальный поцелуй в глаза. На него она ответила кошмарным тихим «спасибо» школьницы — скромницы. И опять они замолчали. Не умея найти ни новой темы для разговора, ни нового способа высказать ей, что она прекрасна и он любит ее, так, чтобы это оказалось для нее новостью, приятной неожиданностью, он решил все же перейти к пылкому долгому поцелую. Что и проделал, про себя в очередной раз удивившись этому странному ритуалу между мужчинами и женщинами, такому, по сути дела, комичному, до чего дурацкая идея так вот яростно соединять ротовые отверстия, предназначенные для питания. Когда соединение было окончено, опять стало тихо, и она улыбнулась ему, покорная, безупречная, готовая на все — на поцелуи и на домино, на детские воспоминания и на постель. Да, она была безупречна, но, играя с ним последний раз в домино, она закусывала губу, чтобы не зевнуть.

— А не сыграть ли нам в домино? — предложила она жизнерадостным тоном. — Я надеюсь на реванш. Уверена, сегодня я выиграю.

Вернувшись в гостиную с коробочкой, она достала костяшки и раздала их. Но едва она успела положить первый дубль шесть-шесть, как внизу вновь послышалась музыка. Снова счастливцы танцевали, им не было дела до двух одиночек. Его бедняжка была изгнана с этого праздника. Он сказал, что не хочет играть, отшвырнул костяшки, они упали на пол. Она встала, чтобы собрать их. Быстро, придумать что-нибудь в противовес общественной жизни внизу, чтобы его несчастная девочка не успела задуматься о контрасте между их духовным авитаминозом с этим домино и оскорбительным весельем, доносящемся до них снизу, здоровой физиологической радостью собравшихся в кучу идиотов, которые смеялись и аплодировали. Все равно что, лишь бы живое, интересное, яркое. Отхлестать ее по щекам? Но прекрасные глаза, устремленные на него, остановили этот порыв. Самое простое — и лучшее — было захотеть ее и так далее. Увы. Это так легко получалось в Женеве. Он встал настолько резко, что она вздрогнула.

— А если бы я был самовар, человек-обрубок, — задумчиво произнес он. Она облизала пересохшие от страха губы.

— Я не понимаю, — сказала она, пытаясь улыбнуться.

— Сядь, о, моя благородная и верная подруга. Тебе не холодно, ты нормально себя чувствуешь, все в порядке? Человека-обрубка мы обсудим позже. Но сейчас я хочу выяснить еще один вопрос. Недавно мы собирались поехать покататься верхом, поскольку ты так захотела, и ты подошла ко мне, погладила лацкан моего пиджака и сказала, что я очень красив и что мне очень идет костюм для верховой езды. Ну, и?

— Я не понимаю.

— Он так красив, мой возлюбленный, костюм для верховой езды так ему идет, сказала ты и продолжала эти манипуляции с лацканом. Отвечай!

— Но что я должна отвечать?

— Ты признаешься, что сказала эти слова?

— Да. Что в этом плохого?

— Это очень плохо! Значит, ты любишь не меня, а просто мужчину, к тому же красивого мужчину! То есть, если бы ты меня не встретила, то впала бы в экстаз от другого человека, такого же роста и стати, и говорила бы ему все те же отвратительные слова! Ворковала бы, запрокинув голову и идиотски пожирая глазами красавца блондина с трубкой в зубах, так же жутко ласкала бы лацканы его пиджака и готова была бы немедленно ответить на его поцелуй. Молчи!

— Я ничего и не говорю.

— Все равно молчи! И вот этот тип вынимает изо рта трубку, и тебе вовсе не противно, что от него воняет табаком. Да, я понимаю, всего лишь предположение, но это дела не меняет. Если тебе не противно, ты уже к этому готова. А еще ты сказала, что мне очень идут сапоги! Все женщины сходят с ума от сапог! Сапоги, мощь, военная слава, победа силы над слабостью, опять на повестке дня обожаемая горилла! Все вы обожаете природу и ее мерзкие законы! Еще лучше, для этой язычницы сапоги ведь означают общественное положение! Да, рыцарь, кавалер, достойный человек, дворянин, вождь племени, в конечном итоге потомок средневековых баронов, шевалье, всадник, власть имущий, благородный господин! Благородный, какое отвратительное слово с двойным дном, рожденное пошлым преклонением перед силой, оно обозначает одновременно угнетателя обездоленных и человека, достойного восхищения! Я это уже говорил? Вполне возможно. Пророки тоже повторялись. Короче, от обожательницы сапог один шаг до фашистки! Рыцарь, кавалер, шевалье, фу! Спросите у Проглота, он расскажет вам, что таится под всеми этими понятиями, под этой честью, перед которой вы все ходите на цыпках! Молчи!

Бедный Дэм, такой добрый и нежный. Она бросила его ради меня, ради меня, изображавшего в «Ритце» сильную личность, унижавшего бедного Дэма! Со стыдом в сердце я унижал его по телефону, но это было необходимо, чтобы купить ее такой мерзкой ценой! Вот смеху-то, я выступаю против силы и мужественности, но ведь именно силой и мужественностью я ее и завоевал тогда в «Ритце», так постыдно завоевал! Какой стыд меня охватывает, когда я вспоминаю мои горилльские прыжки и ужимки, как я по-петушиному распускал хвост, заходился в брачном танце! А что было делать? Я предложил ей старика, нежного и робкого, и она его отвергла, и она бросила стакан, или не знаю еще что там, в лицо! Молчи!

Может, я безумен, может, я сошел с ума из-за всей этой истории про силу, про животное обожание силы, которая представляет собой способность убивать? Да нет, я помню ее, да, вас, да, тебя, тебя, я помню, как сейчас, в Ницце перед клеткой тигра во время антракта в цирке, такую взволнованную, восхищенную. Какой чувственный отблеск в глазах у нее появился! От волнения она сильно сжала мне руку, поскольку, очевидно, ей хотелось сжать руку тигра! Да, согласен, надо было сказать лапу. Она была возбуждена и вся дрожала, как честная женщина Европа перед быком! Юпитер был неглуп, он знал женщин! Девственница Европа с длинными косами наверняка сказала быку, стыдливо потупив взор: «Вы так сильны, моя радость». А другая честная испанская женщина в пьесе говорит своему возлюбленному, что он благородный и могучий лев! Ее лев! Вот слово, которое этой подлой донье Соль, королевы смолы и гудрона, показалось самым нежным из всех слов, лучше всех передающим любовь и восхищение, — слово, изображающее зверя с огромными клыками и когтями, рожденного, чтобы убивать! Вы мой благородный и могучий лев! О, гнусное создание!

И кстати, та, что передо мной так тиха и благородна, не она ли осмелилась сказать мне тогда в Ницце, что хотела бы коснуться тигриной шкуры? Коснуться! Значит, тут физическое влечение! Грех начинается с рук! И кто знает, может быть, она предпочитает шкуру тигра шкуре Солаля? И весь этот ваш флирт со всеми встреченными кошками! Вчерашний кот, тигр в миниатюре, пожиратель птичек, с каким очевидным удовольствием вы гладили его брюхо! Молчи, дочь Моава. А вот слизняков она не ласкает, она отшатывается в отвращении! Откуда такое отвращение, отчего она не флиртует со слизняками? Потому что слизняки вялые и не способны напрягаться, потому что у слизняков нет мускулов и когтей, потому что слизняки слабы и неспособны убивать! Но тигр, или генералиссимус, или диктатор, или наглый, энергичный Солаль в «Ритце» — это пожалуйста, и она тает перед ним, целует ему руку, в тот вечер, и уже готовится трепать его лацканы! Все время лишь мерзостное преклонение перед способностью убивать, мерзкое обожание мерзкой мужественности! Молчи!

Бледный, с трясущимися губами, он глядел на преступницу, потом схватил хлыст и хлестнул кресло так сильно, что она вздрогнула.

— А если у меня их отрубить? — спросил он. — Отвечай!

— Я не понимаю, — прошептала она.

— Это все отговорки! Ты все хорошо поняла! Если я велю отрубить их мне, если лишусь этих двух ужасных свидетелей позора, будешь ли ты по-прежнему с любовью поглаживать мои лацканы, ты знаешь, с любовью Моцарта, с любовью «Voi che sapete», твоя душа будет по-прежнему любить мою душу? Отвечай!

— Послушайте, любимый, давайте не будем говорить об этом.

— Почему?

— Но вы же знаете.

— Объясни почему.

— Потому что это совершенно невероятное предположение.

— Невероятное в глазах вашей сестры, вернее сказать, вашей кузины. Невероятное? Да что вы об этом знаете, мадам? И кто вам сказал, что у меня не возникает искушения покончить со всей этой мужественностью?

— Любимый, давайте больше не будем говорить об этом.

— Короче, вы боитесь себя скомпрометировать. В таком случае, слава двум маленьким висюлькам, которые так ценятся среди Офелий, будем их хранить и лелеять! — Он посмотрел на нее, его глаза загорелись от радости, что он понял ее мысли. — Я знаю, о чем вы сейчас думаете! Развращенный и разрушительный еврейский дух, правильно? Вы все такие, закутали свой мозг в кокон идеалов и таким образом пытаетесь отгородиться от безжалостной правды! Люцифера, ангела, несущего свет, вы сделали дьяволом! Но вернемся к человеку-обрубку. Вы меня будете любить, если я стану человеком-обрубком?

Внезапно его пронзила боль. Как-то вечером, в Ницце, когда на ночь опускали знамя на миноносце. Это было похоже на религиозный ритуал, и он завидовал морякам, взявшим на караул, завидовал офицеру, салютующему знамени, пока его цвета исчезали в ночной тьме. Прощай, Франция, мы с тобой расстались. Через несколько дней после их приезда в Агай, письмо на гербовой бумаге из полиции Сан-Рафаэля уведомило месье Солаля, что, согласно декрету, опубликованному в «Журналь оффисьель», он лишается французского гражданства; что мотив лишения гражданства по закону не может быть указан, но что у заинтересованного лица есть возможность подать прошение в течение двух месяцев; что декрет подлежит исполнению вне зависимости от подачи прошения, и вышеуказанный господин обязан явиться в комиссариат для того, чтобы сдать все французские документы и, в первую очередь, паспорт. Он помнил это письмо наизусть. И потом — визит в комиссариат. Сидя на обшарпанной скамье, он долго ждал, пока его примет заплывший жиром комиссар. С какой довольной улыбочкой этот облезлый тип с грязными ногтями изучал дипломатический паспорт! И вот теперь все его документы — временный вид на жительство, свидетельство о рождении и гостевая виза для лишенных гражданства. Он теперь только любовник, всего лишь любовник. И чем он занят в данный момент? Пытается бороться с авитаминозом чувств и заставляет страдать эту несчастную. Жалкая и покорная, она опять не решалась прервать молчание, его верная соратница, которая все бросила ради него, безразличная к мнению света, живущая для него одного, такая беззащитная, такая смешная, слабая и грациозная, когда ходит перед ним нагая, такая красивая и уготованная смерти, такая бледная и холодная в гробу. Ох, этот смех и аплодисменты, доносящиеся снизу, в которые она вслушивалась.

— Я жду ответа. Человек-обрубок!

— Но я не понимаю.

— Хорошо, объясню. Если вдруг я, такой красивый, стану уродом, если я стану человеком-обрубком в результате неизбежной операции, каковы будут ваши чувства ко мне? Я имею в виду любовные чувства? Я жду ответа.

— Но я не знаю, что ответить. Это такая абсурдная мысль.

Он решил довершить удар. С почтением первых дней покончено. Он теперь будет абсурдным, непредсказуемым человеком. Он решил воспользоваться этой ссорой и уйти. Тогда она придет просить прощения и начнется примирение и прочие радости как минимум на час или два.

— Спокойной ночи, — сказал он, вставая, но она удержала его.

— Послушай, Соль, я хочу сказать тебе, что я не очень хорошо себя чувствую, что я не спала этой ночью, давай закончим это, у меня нет сил отвечать тебе, я больше не могу. Послушай, давай не будем портить вечер. — (Допустим, мы решим не портить этот вечер, но будут ведь еще три тысячи шестьсот пятьдесят других вечеров, которые тоже надо не испортить, подумал он). — Послушай, Соль, я люблю тебя не за то, что ты красив, но я счастлива оттого, что ты красив. Будет грустно, если ты станешь уродом, но, красавец или урод, ты всегда будешь моим любимым.

— Почему любимым, если я буду без ног, почему настолько любимым?

— Потому что я верю тебе, потому что ты — это ты, потому что ты способен задавать безумные вопросы, потому что ты мой неуспокоенный, мой страдалец.

Он смущенно уселся назад. Стрела попала в цель. Ох, вот она, любовь. Он почесал висок, подвигал челюстью туда-сюда, проверил, на месте ли нос. Потом, подойдя к граммофону, задумчиво крутанул ручку. Заметив, что она повернулась без всякого сопротивления, он вспомнил про сломанную пружину, бросил на нее подозрительный взгляд. Нет, она ничего не заметила. Он прочистил горло, чтобы вернуть уверенность в себе. Нет, она лгала, сама того не зная. Ей казалось, что она любила бы его даже уродом и обрубком, но лишь потому, что сейчас он был красив, постыдно красив.

Боже, чем он занят? Повсюду в мире столько освободительных движений, надежд, борьбы за счастье человечества. А он, чем он занят? Он пытается создать жалкую атмосферу страсти, пытается мучить несчастную, чтобы вызвать в ней интерес к жизни. Да, ей с ним скучно. Но тогда, в «Ритце», в их первый вечер, ей вовсе не было скучно. Да, она сходила с ума от счастья тогда, в «Ритце». А кто свел ее с ума? Некто по имени Солаль, которого она не знала. А теперь он был некто, кого она знала, который, вполне как муж, чихал сегодня после соития, и она, о, ужас, услышала это чихание в наступившей тишине. О да, она уже была заранее готова изменить ему с тем Солалем первого вечера в «Ритце», с тем, кто не чихает, с поэтическим любовником.

Солаль наставил рога Солалю, прошептал он, и потянул за свою курчавую гриву справа и слева, чтобы изобразить рожки, и приветствовал рогоносца в зеркале, пока она дрожала от страха, опустив глаза. Ну да, она обманывала его с ним же, поскольку осмелилась полюбить его в первый же вечер. Она изменяла нынешнему знакомцу с тем незнакомцем! Первому же встречному, некоему Солалю, который не был на самом деле настоящим Солалем, она поцеловала руку! И за что? За все, что он презирал, за звериные инстинкты, те же, что были в доисторическом лесу! И в первый же вечер, в Колоньи, она согласилась склеить свой рот со ртом незнакомца! О, бесстыдница! О, все бесстыдницы, любящие мужчин! Изумительные, такие тонкие, они любили мужчин, со всей очевидностью любили мужчин, хвастунов и грубиянов, поросших шерстью! Невероятно, но они принимали их сексуальность, жаждали ее, упивались ею! Невероятно, но факт! И никого это не возмущает!

Он повернулся к ней, и его поразило чистое, невинное выражение ее лица с опущенными ресницами. Чиста, невзирая на все, эта целовальщица с незнакомцем из «Ритца», с каким-то невесть откуда взявшимся евреем. В любовном томлении переплетающаяся языком с незнакомцем! Ох, они сводят его с ума, он не может их понять, они сводят его с ума, эти Мадонны, внезапно превращающиеся в вакханок! Такие благородные речи, пока они одеты. И вдруг, в ночном бреду, слова, которые убили бы на месте бедняжку Соломона!

— Послушай, дорогой, я не могу больше здесь оставаться, давай сделаем что-нибудь, хотя бы спустимся вниз.

Его как ножом пронзило горе. Эти нежные слова прозвучали как смертный приговор. Не могу здесь оставаться, давай сделаем что — нибудь! Значит, быть вместе — это ничего не делать. Но что им сделать? Ладно, он будет продолжать.

— Вернемся к нашему человеку-обрубку, или, как его еще называют, самовару. Я вновь ставлю вопрос, который вовсе не абсурден. — Он говорил медленно, смакуя каждое слово. — Скоротечная гангрена первого уровня, которая вынудит врачей отрезать мне руки и ноги, и даже ляжки, короче, сделать из меня человека-обрубка, к тому же, гноящегося и вонючего, такова уж гангрена, — нежно улыбнулся он, со всей полнотой счастья. — Такое вполне может случиться, бывают подобные болезни. Ну и вот, если я стану обрубочком, зловонным неподвижным свертком, будете ли вы любить меня так же поэтически, со всеми ариями Керубино и Бранденбургскими концертами, и будете ли целовать меня так же возвышенно и проникновенно? Отвечайте?

— Хватит, хватит, — взмолилась она. — Хватит, я больше не могу, я так устала. Говори что хочешь, я не буду отвечать.

— Секретарь, — сказал он, — запишите, что обвиняемая еще раз уклонилась от ответа! По правде говоря, дорогая, вы как-нибудь разобрались бы с моим маленьким тошнотворным обрубком, придумали бы, что моя душа уже не такая, что она стала другой, гораздо хуже, и что вы не любите меня больше, совершенно не любите! Однако это несправедливо. Разве я виноват в этой гадкой гангрене? Бедная маленькая вонючка, сверточек без рук, без ног, но при этом не лишенный основного символа мужественности, на ваше несчастье, и это вызывает у вас отвращение, ох, бедный я, бедный, лежу на столике такой весь квадратный, с несчастным лицом, и достаточно удара кулака, чтобы уронить меня на пол, и я даже не смогу сам забраться обратно! Да ладно, боже мой, зачем меня обрубать, даже если у меня выпадут несколько зубов, этого будет достаточно, чтобы ваша душа больше не довольствовалась моей душой.

Он потер руки, улыбнулся, удовлетворенный тем, какую ему удалось сыграть с ней шутку. Отличная идея, завтра у парикмахера он побреется наголо, а затем у дантиста вырвет все зубы! Можно себе представить ее выражение лица, когда он заявится веселым рабом с широкой беззубой улыбкой! Во имя истины, игра стоит свеч!

— Любимый, хватит. Зачем вы хотите все разрушить? — (Он безнадежно усмехнулся. И эта тоже антисемитка.) — Любимый, — умоляет она. — (Ох, да хватит этого любимого, этим любимым мог быть кто угодно!) — Любимый, достаточно. Лучше давайте поговорим о вашем детстве, о вашем любимом дядюшке. Какой он? Опишите мне его.

— Очень уродливый, — отрезал он. — Ничего не поделаешь.

Как же им всем нужна эта внешняя красота! Как-то недавно она сказала «ваши прекрасные глаза». Он что, теперь должен ревновать к своим собственным глазам? Ваши прекрасные глаза означает: дорогой, когда со временем они станут тусклыми и гноящимися, все будет кончено! Он встал.

— Да, ангелоподобные предательницы, внезапно они понимают с тоской и грустью, что больше не любят. А это паучий удар! Паучихи знают этот удар! Дорогой обрубочек, говорят они бедному тюку на столике, зачем лгать, если я тебя больше не люблю? Пусть мои уста, как и моя душа, останутся чистыми, чтобы их не пачкало оскорбительное издевательство над прекрасным воспоминанием о пережитом счастье! — (Она закусила губу, сдерживая горький безумный смех: она представила себе поэтессу, обращающуюся с речью к человеку-обрубку.) — Но кто знает, — продолжал он нежным, мелодичным голосом, — может, вы по — прежнему будете любить меня, хоть я и стану обрубком, но это, между прочим, будет еще хуже. Потому что вы будете героиней, посвятившей себя своему обрубку, героиней, которая старается не слишком глубоко дышать возле обрубка, ибо он воняет, которая моет его и переносит с места на место, которая любовно кладет его на специальное сиденье, героиней, такой святой, улыбающейся. Но на самом деле он вам надоел до ужаса, этот обрубок! И несмотря на ваше героическое сознание, ваше преисполненное здравого смысла подсознание, надеется, что он сдохнет, этот бесполезный куб, что с ним будет покончено! Вот так, дорогая подруга, вот так!

Уверенный в своей правоте, высокий, в длинном красном халате, он вызывающе скрестил руки, ожидая ответной реплики, которую он развеет в пух и прах. Но она молчала, понурив голову. Тогда он опустил руки, заговорил ласково и сладко, как доктор с больным:

— Есть еще одна проблема, которую мы не обсудили вчера вечером. Я хотел бы позволить себе представить ее на твое усмотрение.

— Ох, нет, пожалуйста, хватит! Посмотри на меня, я люблю тебя, ты это знаешь. Тогда зачем меня мучить, скажи, зачем меня мучить? Любимый, поцелуй меня.

Поцеловать ее, да, и крепко прижать к себе, он внезапно захотел это сделать, ужасно захотел. Но после поцелуев и объятий по-прежнему будет музыка снизу против их домино на двоих. Нежность — не всепоглощающее занятие, объятия не могут тягаться с аплодисментами, последовавшими после завершения танго, когда его вновь заиграли на бис для счастливцев. Значит, надо продолжать.

— Проблема — это твоя чувственность.

Кивнув утвердительно головой, он взглянул на нее. Конечно, последнее время в Агае она была чувственна разве что теоретически, она старалась быть чувственной, не замечая того, что ее чувства угасают. Но в Женеве, когда он был новым для нее, совсем новеньким, она была жутко чувственна! Значит, она способна быть такой с каждым новым незнакомцем! Какие поцелуи она дарила ему в Женеве, вертя языком, как бешеная улитка!

Не сводя с нее глаз, он представил ее в одну из их первых ночей, стонущую, рычащую, осмелевшую в словах и жестах, всем телом осмелевшую. И даже иногда здесь, в Агае. После недавней ссоры, когда он сказал, что больше так не будет и попросил прощения, она устроила ему такое губное светопреставление — как в прежние времена. Да, ссора сделает из него нового Солаля — на час или два. Вывод ясен, прошептал он и бросил на нее безумный взгляд. Она облизала губы. Не спорить, не отвечать, пусть говорит.

— Ты чувственна, значит, ты обречена на неверность! — провозгласил он. — Соответственно, так и будет, когда я умру. Вот я умер, ты впадешь в отчаянье, конечно, и ты будешь думать о самоубийстве, и ты с ужасом и болью возвратишься в Женеву. А там что? Там конечно же дорогая, ты увидишь Кристиана Куза, помнишь его, мой новый начальник отдела, я тебя с ним знакомил, прекрасный Кристиан, мечтательный и беспечный, и к тому же — румынский князь. Да, наверняка ты увидишься с ним, ибо я говорил о нем с симпатией и он меня искренне любил. И ты примешь его общество, поскольку с ним ты сможешь говорить обо мне, потому что Куза единственный, кто сумеет тебя понять, понять, какое сокровище ты потеряла. Короче, тебе будет приятно, что есть, с кем разделить горе, будут милые сердцу часы дружбы и воспоминаний, вы будете рассматривать фотографии усопшего, сидя рядом на тахте, но сохраняя между собой расстояние в десять сантиметров, десять сантиметров целомудрия, не предвещающие ничего хорошего. Что ты на это скажешь? Ты притворяешься мертвой? Да сколько угодно! И вот летним жарким вечером, когда в небе вспыхивают молнии, а потом грохочут раскаты грома, ты разразишься рыданиями, вспомнив какой-то жест дорогого покойника. И Куза примется утешать тебя, скажет тебе, что он твой брат и ты можешь рассчитывать на него. Он будет сам в это верить, он честный парень и очень ко мне привязан. И вот он возьмет тебя за талию, чтобы лучше почувствовать — и чтобы ты тоже почувствовала, — что можешь рассчитывать на него. И ты опять рыдать! И внезапно, когда добряк Куза, утешая тебя, приблизит свою щеку к твоей, внезапно начнутся поцелуи тройные с переворотом, такие же, как со мной, но еще сдобренные слезами! — (Дабы не видеть этих поцелуев, он закрыл глаза, потом открыл их вновь.) — Твое подсознание подстроило этот искренний приступ рыданий, чтобы подстегнуть слишком нерешительного Кристиана. Ты мне не веришь? Дело твое! И самое ужасное, что ты отдашь ему не только свое тело, но и свою нежность, а это как раз невыносимо! Но таковы женщины. Их нежность, самое драгоценное их достоинство, они отдают лишь манипулятору, при этом манипулируя им сами! О, бедный покойник Солаль, как же быстро его забыли!

Он посмотрел на нее с упреком. Да, увы, она слишком чувственна! И ее скромное, благопристойное поведение в моменты, когда она не переплетается с ним языком — лишнее тому доказательство, она стыдливо ведет себя с чужими мужчинами, опасными для нее, если они находятся в соответствующем возрасте, соответствующем ее желаниям возрасте. Невыносима ее сдержанность, невыносима скромность, с которой она сидит на стуле, целомудренно сдвинув коленки! По какому праву она изображает тихоню, когда это именно она переходит с Кристианом Куза от слез к объятиям и поцелуям, пока он, бедный подземный рогоносец, томится в одиночестве средь четырех досок! Конечно, у нее были бы муки совести, д'Обли всегда на это готовы, конечно же, но она нашла бы какое-нибудь благородное оправдание своим кувырканиям буквально над его могилой, и она бы как-нибудь устроила, чтобы бедный мертвец еще и помогал своему заместителю. Это он, это мой Солаль, это наш Солаль соединил нас, говорила бы она, и дело было бы в шляпе, и тут же она повторяла бы Кристиану те слова, что прежде шептала усопшему. Я хочу, чтобы ты раздел меня, я хочу, чтобы ты увидел меня обнаженной, говорила бы она ему. Ох, не могу больше, невыносимо.

— Да, и кстати, нет никакой необходимости ждать, пока я умру, — грустно улыбнулся он, не замечая, что она дрожит всем телом. — Если я постараюсь, ты сможешь изменить мне еще при моей жизни! Мне только нужно заставить тебя провести всю ночь на узкой кровати с молодым обнаженным атлетом, и все станет ясно! О, два стройных тела рядом! О, какая узкая кровать! А я — кузнец своего горя! Конечно же ты будешь бороться с искушением, конечно же ты будешь пытаться сохранить верность, но кровать ведь будет такой узкой, и твои бедра будут соприкасаться с бедрами атлета! И что тогда произойдет, милочка? Отвечай!

— Оставь меня в покое! — закричала она.

— Что произойдет?

— Я уйду! — закричала она. — Я не останусь в этой кровати!

Он мрачно расхохотался. Да, она боится искушения! Конечно же она не способна сохранять спокойствие рядом с молодым атлетом! Он сделал пируэт, затем посмотрел на специалистку по постельным кульбитам, временно доставшимся ему.

— Я хочу теперь задать тебе еще один вопрос, — ласково начал он. — Скажи мне, дорогая, если тебя должны изнасиловать, что бы ты предпочла: чтобы тебя изнасиловал красавец или урод? Это всего лишь предположение. Тебя поймали бандиты и дают тебе право выбрать, ужасные волосатые бандиты, сидящие кружком возле костра в каменном гроте. Ну вот, теперь скажи: красавец или урод. Абсолютно неизбежно, что тебя изнасилуют, это приказ главаря разбойников. Приказ, что поделаешь. Но он велел предоставить тебе выбор. Так уродливый мужчина или красивый?

— Да ты сошел с ума! Ну и идея, бог мой!

— Это идея главаря разбойников. Уродливый или красивый? Давай, ангел мой, будь умницей, ответь.

— Я не хочу отвечать! Это абсурд какой-то!

Ха-ха, она опять уклоняется от ответа! Она не хочет признаться. Внезапно у него возникло другое видение. Ариадна и молодой женатый пастор, попавшие на необитаемый остров после кораблекрушения! Очевидно, она станет отрицать, если он скажет ей, что не пройдет и трех месяцев, как они с ее пастором будут валяться на подстилке из листьев в построенной пастором хижине! Да, нет, хватит и двух месяцев. Да даже и месяца, если ночи будут теплыми, ветерок легким, и будет пахнуть морем, и хижина будет удобной, и они не подхватят насморк, и в небе будет столько звезд или же пурпурный закат будет так прекрасен, она это обожает.

— Хватит и двух недель!

И даже не надо необитаемого острова, вынужденная оставаться верной навсегда, она найдет способ изменить. Кокетки — они хотя бы обманывают открыто. Но у этой скромницы, даже если и не случится необитаемого острова, сколько у нее возможностей для маленьких хитростей, ведущих к адюльтеру. Хватит и взгляда! Взгляд на греческую статую, на белозубого алжирца, на испанскую танцовщицу, на марширующих солдат, на бойскаута, на какое-нибудь могучее дерево, не говоря уже о тиграх! А щекочущие ножницы парикмахера тоже таят опасность! Они, несомненно, вызывают приятное томление в области затылка! Невозможно спокойно любить эту женщину! Запереть ее и окружить горбунами, и никаких парикмахеров? Но он оставит ей мечты и воспоминания! Нет, он нисколько не преувеличивает! Они все — изменницы, хоть бы и в подсознании. Он был так всем этим удручен, что вопрос свой задал без всякой убежденности.

— Уродливый мужчина, — сказала она, устав воевать, желая со всем этим покончить.

Невыносимо слышать слово «мужчина» в ее устах! Какая дерзость! Ох, какой мерзкий запах от этого слова, поросшего густыми волосами — и его произносят такие прекрасные губы! Что, урод? Ну конечно, она чувствует, что красивый мужчина представляет собой опасность для нее, столь привлекательную, манящую опасность! Он вообразил себе ее, трепещущую под телом прекрасного бандита в зеленых чулках и туфлях с загнутыми носами! Этот юный разбойник ужасно воняет! Но он вовсе ей не противен! Они все так снисходительны к мужской грубости и всем ее проявлениям! Он опустил глаза, чтобы не видеть ее — маркитантку в шайке разбойников. И огромный нос молодого разбойника — его вид был для Солаля невыносим, этот нос был таким очевидным, таким многообещающим! Снисходительность женщин к мужественности, хуже того, их обожание этой мужественности, всего, что на нее указывало, что было ее звериным подтверждением, ужасно возмущала его. Он не мог в это поверить и, тем не менее, должен был смириться перед фактом. Эти тонкие, нежные существа любят подобную грубость! А зачем тогда в гостях или на улице они изображают скромниц, зачем так робки в движениях и словах? Подобное лицемерие сводило его с ума. Хватит!

— Ладно, на этот раз достаточно. Я теперь буду милым. Вот видишь, я даже целую тебе руку. Поцелуй меня. В шею, слева. Теперь справа. Спасибо. Пойдем выйдем на улицу, дождь кончился. Да, я пойду в халате. Уже поздно, там никого нет внизу.

Она покорно шла рядом с ним вдоль коридора, ощущая себя опустошенной и жалкой, манекеном в вечернем платье. В лифте она грустно улыбнулась добряку-негру, и Солаль в молчании принял этот полуадюльтер. Потом, когда она опустила глаза, он предпочел подумать, что она боролась с желанием, которое он у нее невольно вызывал. Да, все женщины в душе любят негров. Негр — это их тайный идеал. Только социальные предрассудки и издержки воспитания мешают им устроить черно-белое сплетенье тел. Ничего не поделаешь, это так и есть. Старенький лифт остановился. В холле люди мирно беседовали, раскладывали пасьянсы, не жили одной лишь любовью.

— Тебе очень идет это платье, — улыбнулся он, стараясь быть добрым с ней, и уселся по-турецки на диване. — А теперь я слушаю тебя, дорогая. Роман Конрада. Перечитай, пожалуйста, начало.

Она взяла книгу, прокашлялась, начала читать. К несчастью для нее, роман начинался плохо, потому что один из героев был энергичный капитан дальнего плавания. Стараясь читать с правильными интонациями, она придала ему мужественность. И Солаль страдал. Ха-ха, какой серьезный голос, какие теплые интонации! В очередной раз она признавалась, как она любит их, как они ей нужны!

— Хватит! — сказал он отвратительным фальцетом. — Хватит, я требую соблюдения минимальных приличий! Да нет, не волнуйся, ты можешь меня еще любить, — добавил он нормальным голосом. — Я еще способен убить и зачать человека. Все работает, будь спокойна, я еще стою трех капитанов! Ладно, вернемся к кораблекрушению. Итак, необитаемый остров. И единственный уцелевший вместе с тобой, это давешний официант, или какой-нибудь пастор, или даже унылый раввин, и никогда, никогда больше ты и твой компаньон не сможете покинуть остров. И что тогда?

— Любимый, умоляю тебя, я так устала.

— А по сути дела, к чему спрашивать? Никогда ты не ответишь мне честно, никогда не порадуешь меня честностью и не примешь правду, которая колет глаза! Я и так знаю, что произойдет. Сначала, очевидно, ничего не случится. Ты останешься мне верна, так как будет теплиться надежда, что вас подберет какой-нибудь корабль. Значит, ночью сигнальные огни и днем какое-то подобие флага из майки официанта, который, соответственно, очень мило загорит. Так что, первое время ничего такого. Тем более, он просто официант, с ним невозможно даже поговорить о Прусте, вот кошмар! Но несколько недель спустя, когда надежда на спасительный корабль рухнет и ты поймешь, что навсегда обречена оставаться с ним на необитаемом острове, жить вместе с ним, вдали от людей, их правил и норм, тогда ты начнешь вплетать таитянские цветы в его волосы! — Охваченный порывом стремления к истине, он ходил взад-вперед, не замечая, что она дрожит всем телом. — И ты будешь готовить ему всякие вкусные блюда из рыбы, которую он поймает, и множество ароматических трав будешь собирать по всему острову в саронге. Это еще невинная жизнь, но уже жизнь мужчины и женщины! Я много знаю, и я прав! Меня считают безумцем, но я не безумен! И наконец, наконец, наконец, когда ароматная ночь спустится на пальмовую хижину, произойдет то, что должно было произойти, и начнется — вперед, назад. Или еще, — продолжал он нежным голосом, с чувством, — или еще, в конце прекрасного дня вы будете сидеть рядом, босоногие, рука в руке, на берегу лазурного и изумрудного моря, и будете любоваться закатом, всеми его поэтическими красками, столь располагающими к близости, и вот эта женщина, которая живет только ради меня и верит в это, положит свою юную головку на золотистое загорелое плечо официанта или раввина, ставшего отныне ее властелином, точно как я сейчас, ставшего ее мужем в теплой ночи, пахнущей тропическими цветами. «Tvaia gena», скажет она ему! — воскликнул он и подошел к окну.

Прижавшись лбом к стеклу и закрыв глаза, он представил, как она положила голову на широкую, гладкую грудь. И вот на своем благоуханном острове она уже его забыла! И вот с этим типом — те же поцелуи, что были в первые дни с ним! Еще более смелые поцелуи, климат располагает, с языком — чего уж там, на редкость похабные поцелуи! Он начал уже желать ее, когда, обернувшись, заметил, что несчастная бьется и рыдает, лежа на ковре.

Он поднял ее, положил на кровать, укрыл меховой шубкой, потому что зубы ее стучали. На цыпочках он прошел в ванную, вернулся с теплой грелкой и положил ее под шубку. Он потушил верхний свет, зажег ночнику изголовья, встал на колени возле кровати, не решился поцеловать ей руку, сказал шепотом, чтобы она позвала его, если ей что — то понадобится, и ушел, пристыженный, на цыпочках.

В гостиной, возле двери, которую он тихонько притворил, он стоял в темноте, потом ходил взад-вперед, отслеживая любой шум, размышляя об их несчастной жизни, куря сигареты, иногда прижимая раскаленный кончик к груди. Наконец он решился, осторожно открыл дверь, подошел к кровати, склонился над невинной бедняжкой, которая уснула и освободилась во сне от своего несчастья, над его женой, которую он заставил страдать, которая верила в него, над его очарованной танцовщицей из «Ритца», энтузиасткой, готовой поехать с ним на край света и жить с ним всю жизнь, над его наивной деткой, верящей в вечное счастье, над его худышкой. На коленях, с глазами, блестящими от слез, он тихо сидел над своей наивной девочкой, совсем ребенком вообще-то, своей женой, которую он заставил страдать. Никогда, никогда больше я не причиню тебе боль, сказал он ей про себя, изо всех сил я буду любить тебя, и ты будешь счастлива, вот увидишь.

На следующее утро, меланхолически побрившись, он зажег сигарету, чтобы немного придать себе оптимизма, заставил себя улыбнуться, чтобы самому поверить, что решение найдено. Да, надо покончить с этой общественной жизнью, лезущей из всех дыр, которая невольно напоминает им, что они изгои, замурованные в своей любви. Если у них будет отдельное жилище вдали от людей — контраст с внешней жизнью исчезнет. В своем собственном мире, никого не видя, они не будут ни в ком нуждаться. И из этого жилища он сделает, постарается сделать святилище, где они смогут жить в атмосфере совершенной любви.

Абсурдно, но раз любовь открыта, нужно ее выпить и, самое главное, сделать ее счастливой, сказал он себе, врываясь к ней, как ветер, крутя на пальце четки, чтобы выглядеть решительным и бодрым. Он тут же расцеловал ей глаза, лоб и руки, чтобы передать ей свое приподнятое настроение, вселить надежду на лучшее.

— Привет тебе, мой ангел, моя любимая! Кончено, я выздоровел, больше никаких сцен, никогда никаких сцен! Начинаем новую жизнь, и слава Богу на небесах! И вот что еще, — сказал он, искусно разыгрывая радостное возбуждение, и взял ее за руки. — Послушай, ты бы хотела, чтобы у нас был свой дом? Тот, что недавно тебе понравился?

— В районе Бометт? Который сдавался?

— Да, любовь моя.

Она прижалась к нему, смеясь беззвучным радостным смехом — как тогда, в «Ритце». Свой дом для них двоих! И который, к тому же, так прекрасно называется: «Майская красавица». Он посмотрел на нее, растроганный: какая легкость на подъем, какой юный оптимизм. Она выскочила из кровати.

— Я сейчас же хочу его видеть! Постой, сначала в ванну. Иди, дорогой мой, вызови пока такси. Я быстро оденусь!

Когда такси остановилось возле «Майской красавицы», она была поражена, как прекрасна вилла, окруженная соснами, с чудесной лужайкой, спускающейся прямо в море. О, эти четыре кипариса! То и дело восторженно восклицая, она обошла вокруг этого чуда, бегом вернулась к нему, покрыла его руку поцелуями, упрекнула его, что он недостаточно восхищается, что он с недостаточным энтузиазмом повторяет, что «Майская красавица» воистину райское место, заявила, что уже чувствует себя здесь как дома, вслух прочла табличку на заборе. «Чтобы снять этот дом, обращайтесь к месье Симиану, нотариусу в Каннах». Она потянула его за руку, требуя идти быстрее, залезла в такси, стала целовать его манжеты. Изображая ту куколку из отеля «Роял», стала ныть, что хочет «Майскую красавицу», ня, «Майскую красавицу», ня, ня.

Все еще держа его за руку, она через ступеньку взлетела по лестнице, ведущей в контору нотариуса. Для нее не существовало ничего вокруг, кроме этой виллы, словно созданной для них. Она резко толкнула дверь в контору, вошла и сразу обратилась к самому старшему из служащих, заявив что хочет арендовать «Майскую красавицу». Старый клерк, длинный, похожий на копченого угря, в накладном целлулоидном воротничке, спросил, что это за «Майская красавица». Она объяснила, сказала, что им с мужем понравилась эта вилла и они хотели бы ее снять. Клерк покачал головой, и она ужаснулась. Неужели вилла уже снята?

— Я не знаю, мадам.

Они сели. «А что, если мы купим ее?» — шепнула она Солалю. Он не успел ответить, потому что на пороге своего кабинета показался сам месье Симиан, вылощенный и благоухающий, величественный, как древовидный папоротник. Он пропустил их в кабинет со сдержанной элегантностью, которая стяжала ему уважение сограждан — ровно до того дня, несколько лет спустя, когда он был обвинен в злоупотреблении доверием и мошенничестве. Она села перед столом в стиле ампир, слегка дрожа от возбуждения, достала карту местности и описала виллу в самых восторженных выражениях; молодой нотариус утвердительно кивал.

— Я сразу почувствовала себя там как дома, — повторила бедняжка. — (Она так счастлива, оживлена, и все потому, что вступила в отношения с кем-то кроме него, подумал Солаль.) — Четыре кипариса, которые растут по углам участка, просто чудо, — светски улыбнулась она. — (Совсем маленький адюльтер, подумал Солаль.) — Дом еще не снят, я надеюсь?

— Нет, пока мы ведем переговоры.

Солаль понял, какую игру тот затеял, но вмешиваться не стал. Он набивает цену, да и пусть. Несколько лишних банкнот за то, чтобы она могла пообщаться с кем-то еще, кроме метрдотеля и парикмахера, с кем-то почти ее круга — не такая уж дорогая цена. Давай, пользуйся, дорогая моя.

— Но ничего еще не подписано? — спросила она.

— Нет, однако люди, которые намерены снять виллу, — хорошие знакомые собственника.

Она захотела бросить какую-нибудь смелую фразу типа «дела есть дела», но не осмелилась и довольствовалась лишь фразой, что может предложить больше, чем те люди, ну, то есть немного больше. Он посмотрел на свою наивную девочку, которую так легко обвести вокруг пальца. Кто будет защищать ее, когда его уже не будет?

— У нас так не принято, мадам, — сказал нотариус нарочито холодно. — Цена, которую предложили те люди, сорок восемь тысяч франков в год. По совести, мы не можем просить у вас больше. Это реальная цена. — (Обычно он предлагает в два раза меньше, и клиенты все равно отказываются.) — Но те люди еще думают, сомневаются.

— Очень хорошо, — сказала она. — Но вам не кажется, что это дороговато?

— Нет, мадам.

— И вы уверены, что дом хорош со всех точек зрения? — спросила эта деловая женщина. — Потому что внутрь мы еще не заходили.

— Абсолютно уверен, мадам. — (Она вздохнула с облегчением, поняла, что надо брать быка за рога.)

— Мы согласны, — сказала она.

Нотариус поклонился, и она рассудила про себя, что, по сути дела, это не так уж дорого. Да во Франции вообще все дешево, нужно только делить все на шесть. Очень хорошо, дело в шляпе. Нотариус добавил, что ключ находится у управляющего, который живет неподалеку, на той же улице, дом номер двадцать, и он подпишет документы на аренду, естественно, нужно будет заранее внести плату за год вперед.

Управляющий оказался жирным многословным жуликом, на его столе лежали снаряд 75 калибра, портрет маршала Фоша и статуэтка Пречистой Девы, все эти вещи были предназначены внушать доверие клиентам. Нотариус уже позвонил ему, и он знал, с кем имеет дело. Пока немой и близорукий прислужник управляющего, сидящий напротив, в комнатке с низким закопченным потолком, каллиграфическим почерком записывал документ, сам управляющий битых четверть часа, употребляя массу различных терминов, рассказывал о всяких сложных юридических казусах, вовсе при этом не касающихся «Майской красавицы». Он заявил наконец, что, к несчастью для месье и мадам, их конкуренты позвонили и сказали, что согласны снять виллу за сорок восемь тысяч, месье Симиан просто еще не знал этого. Ну конечно, они же друзья владельца жилья. О Боже, прошептала она. Может быть, мы найдем способ уладить дело, добавил управляющий. Конкурентов сейчас уламывают, чтобы они заплатили еще и земельный налог, всего какие-то шесть тысяч франков. Бандит от недвижимости произнес большую сумму, задаваясь вопросом: такой непроницаемый вид мужа означает, что он законченный осел, или он припасает скандал на последний момент.

— Мы согласны, — сказала она.

Управляющий поковырял толстым коротким пальцем в ухе и спросил у Ариадны, могут ли они немедленно выплатить все пятьдесят четыре тысячи. Она повернулась к Солалю, который достал чековую книжку.

— Будут еще, само собой разумеется, гонорары редакции по наему жилья, нашей комиссии, оплата регистрации документов и прочие издержки.

— Да, — сказала она, — конечно. А можно прямо сейчас подписать контракт? Мы хотели бы получить ключ прямо сейчас, чтобы посмотреть дом внутри.

Она торопливо выскочила из такси, толкнула калитку, открыла дверь в дом, остановилась в восхищении при виде большого холла и галереи, которая его окружала. Ох, она сделает из «Майской красавицы» невероятно изысканное жилище, где будет очень уютно. И погода такая сегодня прекрасная! Первое декабря, а солнце жаркое! Она схватила его за руки и заставила крутиться с ней до головокружения. Она остановилась, охваченная нежностью и жалостью. Он крутился неуклюже, как ребенок, которого посвятили в новую удивительную игру, и еще подумала, что в детстве, наверное, он совсем не играл.

Они ходили из комнаты в комнату. Ее решительный громкий голос эхом раздавался в пустынных помещениях, она показывала, где будут обе спальни, гостиная, столовая. Обнаружив, что в доме две ванные комнаты, она радостно вскрикнула. И правда, пятьдесят четыре тысячи франков, а на самом деле девять тысяч франков, это недорого. Заглянув в подвал и на чердак, она решила, что надо поехать в Канны, чтобы выбрать мебель и ковер, во всяком случае, присмотреть.

— Побудем здесь весь вечер, ладно? — спросила она в такси. — Это не так долго, нам столько всего надо решить. Но сначала давай пообедаем! Я так хочу есть! Скажи, дорогой, может быть, не пойдем в «Москву» в этот раз? В маленьком бистро, хорошо? Я закажу для начала огромный омлет с душистыми травами или с салом, если ты обещаешь меня за это не презирать. Скажи, ты доволен? Я тоже ужасно рада!

В отеле «Роял» в этот вечер они много говорили об их «Майской красавице», вспоминали все ее преимущества, обсуждали уже купленную мебель, рисовали планы, часто целовались. В полночь они разошлись по комнатам. Но спустя некоторое время он услышал тихий стук и заметил записку, проскользнувшую под дверь, поднял ее и прочитал: «Не желает ли мой господин прийти и разделить ложе со своей покорной рабыней?»

Час спустя, когда он спал, прижавшись к ней, она напряженно размышляла в темноте. Да, интерьер должен быть очень благородным и очень красивым, ведь им там жить всю жизнь. Две ванные — это отлично, и комната Солаля сообщается с одной ванной. Плохо, что только один туалет, это неудобно. Надо поставить ватерклозеты в каждую ванную — но только в отсутствие Солаля. Да, надо куда-нибудь его отправить во время обустройства виллы, чтобы иметь возможность спокойно заниматься всякими не особенно поэтическими вещами. Да, точно, ватерклозет в каждой ванной — отличный выход. Тогда не случится всяких постыдных неудобств.

Уже в восемь утра, помытые и одетые, они спустились вниз. Позавтракав в столовой ресторана, к удивлению всего персонала, они вышли из отеля. Держа его за руку, она торжественно обратилась к нему на «вы»:

— Любимый, надо с вами серьезно поговорить. Я хотела бы, чтобы вы ни к чему не касались и не видели, как дом постепенно принимает тот вид, который нам нужен. Вы понимаете, я хочу, чтобы для вас он преобразился как по мановению волшебной палочки, то есть чтобы вы появились там, когда уже все будет готово. Я дам телеграмму Мариэтте, попрошу ее немедленно приехать. Она приедет. Она сделает все, что я захочу. Но не нужно, чтобы вы оставались на это время в Агае, потому что тогда у нас будет искушение постоянно видеться.

И потом, но она не стала этого говорить, был еще вопрос с двумя ватерклозетами в ванных, и ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он был в курсе этого и тем более видел, даже издали, как выгружают и устанавливают два унитаза. И кроме того, она хотела позволить себе походить немного неприбранной и растрепанной в эти дни, и болтать сколько хочешь с Мариэттой, и вместе с ней мыть и тереть, это было бы здорово.

— Ну так что, дорогой мой, поедете завтра в Канны, вы же не против? Остановитесь в самом лучшем отеле конечно же и скажете мне в каком. Я позвоню вам, когда здесь все будет готово. Думаю, двух недель вполне хватит. Мы не станем даже писать друг другу, и когда вы приедете, все будет замечательно! Но вот что очень важно, дорогой. Я решила быть вашим министром финансов. Не хочу, чтобы вы занимались материальной стороной дела. Теперь, когда у нас есть собственный дом, я сама буду регулировать все расходы.

Решили, что каждый месяц он будет подписывать чек, а всеми делами будет заниматься она. Но она не сказала ему, что собирается написать своим банкирам в Женеву и попросить их прислать сто тысяч французских франков, продав необходимое количество акций. Таким образом — применив фокус про министра финансов, — она сможет поучаствовать в расходах так, чтобы он об этом даже не догадался. Не слишком ли много, сто тысяч франков? Нет, надо ведь делить на шесть. Ох, она сделает из этого жилища настоящее святилище, и они будут жить там в любви и радости. Она взяла его за руку, посмотрела на него, вложив в этот взгляд всю душу.

— Любимый, начинается новая жизнь, настоящая жизнь, ведь правда?

Как время-то летит четвертое февраля на дворе как говорится февраль из всех месяцев самый короткий да не самый кроткий вот уж два месяца как я здесь в этом Агае бедная Мариэтта о ней вспоминают только когда она нужна ей повезло что я еще в Женеве была дай она мне тереграмму неделей позже и ищи ветра в поле ежели учесть что я хотела к сестрице поехать в Париж проветриться маленько и с семьей побыть даже в тот день что тиреграмма та пришла я еще себе говорила до этой тиреграммы Мариэтта надо бы тебе чуток отдохнуть возраст-то такой уже что пора мерку для гроба снимать иногда такая нападет миранхолия хоть стой хоть падай не поверите а я-то к тому ж на чемоданах была ежели учесть что от Верблюдицы съехала потому как месье Адриан выздоровел и в Африку намылился в политицкую кумандировку а я больше для него оставалась но слушать невмоготу как Верблюдица на все корки честит мадам Ариадну и комедь ломает про женщин нехорошего поведения это уж увольте жалко было уезжать только из-за месье Ипполита он-то ни разу ни полслова про мадам Ариадну дурного а как вы хотели сердцу не прикажешь любовь не скроешь как в песне поется но в общем как месье Адриан в Африку-то собрался я морально право получила поехать в Париж проветриться да развеяться а то ведь такой был удар для меня как он бедненький весь в крови прямо драма потому как ночью меня посетила такая мысля пойти проверить как он там как говорится предчувствие ежели учесть еще что утром я пришла как обычно ни о чем не подозревая и он мне сказал что я не нужна потому как мадам Ариадна навсегда укатила и закрыл дверь у меня перед носом но в грустях а не в гневе весь день я сидела как на иголках вернуться что ли или ни к чему но не решалась больно лицо у него было несчастное и часам к одиннадцати что уж поделаешь пошла оделась быстренько шляпу на голову надела черную ту красивую взяла ключ что она мне оставляла чтоб утром в дверь не звонить и вот захожу там тишина мертвая и никого не видать внизу ну я и поднялась наверх и в его комнате никого тоже я в его ванну захожу и он там на коленях бедняжечка мертвый как есть весь в крови головой на табуретке бедный ягненочек о-ля-ля аж сердце захолонуло а левольверт на полу валяется а я знать не знаю что делать хотела сперва полицию вызвать по телефону но эта противная тварь механическая кто ее знает руки тем более не слушались дрожали тогда я быстренько зову подружку она рядом там горничная у соседей простецкая совсем но славная такая болтушка она тут же пальто надевает прямо на ночнушку и бежит со мной к месту драмы чтобы позвонить в полицию ох оказалась образованная все так объяснила им потом дохтору ближайшему позвонила в Колоньи дохтор Саладин хороший человек ну в общем если покороче дохтор сразу увидал что он не мертвый вовсе но надо скорей ему помощь оказать и скорей «скорую помощь» получается это я спасла его что пришла вы спасли ему жизнь мадам так мне дохтор Саладин сказал прямо буквально представляете как я переволновалась со всеми этими любовными драмами но у меня голова варит при этом и я попросила ту горничную дать тереграмму Верблюдице чтоб приезжала чем быстрей тем лучше а она была в Бельгии ходила там за богатой старушкой небось надеялась что та ее в завещание вставит эта уж своего не упустит но тут приехала сразу надо отдать ей должное своего Диди уж она любит надо было слышать как она мадам Ариадну честила на все корки когда с месье Ипполитом разговаривала ну чисто тигрица уж конечно я должна была все рассказать мадам Ариадне которая вообще ничего не знала ежели учесть что адреса-то она не оставила и только я приехала она меня давай расспрашивать как там месье Адриан а про всю драму разбитого сердца ту она и понятия не имела и расспрашивала меня про его здоровье а самой видать стыдно но с нежностью так спрашивала ну а я что пришлось рассказать ей все что она не знала про голову в крови да про пулю в висок вот оно как но пуля неглубоко попала а она давай плакать веки набрякли глаза покраснели будто перцу в них насыпано сморкается то и дело угрызения совести мучают потому как себя винит во всем расплата за грехи как говорится ну я ее утешила что он сейчас вполне хорошо даже приврала чуток что в весе прибавил и она мне сказала что месье который с ней ничего не знает и ему говорить про ту драму ничего не нужно ну вот как я уже вам сказала ее тереграмма мне все планы поменяла ежели учесть что после Парижа я собиралась другую работу искать деньги-то нужны да и потом не люблю я сложа руки сидеть как прынцесса у меня сразу миранхолия начинается ох погодите я себе глоточек кофе плесну ну и вот я думала что после как навещу сестру а она-то хорошо устроилась консьержка у Ага-хана то и работу буду искать а не до того мы ведь с сестрой родные почитай как близняшки и потом еще из-за той истории с испанцем надо было увидеться и все обсудить а то ведь испанец обрюхатил племянницу официант в кафе черный весь такой видать араб и теперь когда он ее обрюхатил он жениться не хочет все они такие и я подумала надо мне поехать разобраться и сказать этому черномазому что я о нем думаю он вроде как мерзкий весь волосатый даже из ушей волосы торчат они сейчас это любят такова уж современная молодежь ох видели бы вы моего мужа ну вот как я вам и говорила прежде чем поехать в Париж налаживать дела моей племяшки я думала поехать к месье Агриппе и сказать что как вернусь от сестры и ее соблазненной и покинутой дочери я готова поступить в его распоряжение но при условии что он вышвырнет эту Ефросинью потому как чтоб мной командовало это пустое место ну уж нет и тут как раз приходит тереграмма от мадам Ариадны а она у меня завсегда на первом месте я ей попку подтирала когда она младенцем была и вот только я получила тереграмму сразу решила надо поехать к месье Агриппе и дать ему адрес племянницы а потом подумала Мариэтта не гони лошадей во-первых дело тут деликатное ежели учесть что месье Агриппа такой весь из себя правильный и во-вторых может она не хочет чтобы кто-нибудь даже дядя родной знал где она живет но потом она мне сказала что писала дяде и он все знает вот уж бедняга наверное страдал ведь такой он правильный да набожный и вдруг узнать про все любовные выкрутасы своей любимой племянницы так вот ежели вспомнить что я вам говорила вначале про то что у меня голова быстро соображает я вообще очень быстрая на следующий день после тереграммы я уж здесь была и помогала мадам Ариадне в чем только можно советы давала про мебель ковры абажуры да занавески а она самые тонкие ткани выбирала представьте какие траты а его в это время не видать было потому как она ему сказала в Каннах сидеть вроде как большой господин такой весь из себя нежный что не должен знать про простые дела не должен видеть как здесь скребут да моют но она два раза ездила в Канны нет вру три раза она ездила чтобы любовью заняться конечно же хоть и говорила чтоб мебель обсудить но не больше трех раз потому как она очень хотела все приготовить получше для своего милого дружка устроила красоту несусветную прям как в театре а больше всего времени заняли два новых ватеркорсета молчите не смешите меня сейчас я вам расскажу мне вообще-то здесь не нравится по мне так море зимой уныло выглядит хорошо хоть у них это центральное истопление потому как этот Лазурный так называемый Берег вроде как тут всегда жара только вот неправда это ветер такой что ужас вы уж мне поверьте вовсе не жарко в этом Агае и к тому же дом совсем близко к морю я никак не могу привыкнуть к шуму будто мертвые ночью воют не уснешь но я ради нее сюда приехала хорошо еще у меня есть комната в отеле они согласились что я сниму только комнату без питания там маленький отельчик что называется для рабочего класса у них всего шесть комнат и внизу кафе ну и к счастью подальше от моря без всего этого плеска вроде музыки привидений это она захотела чтобы я там не оставалась на ночь объясняя что там места нету но там полно места я-то знаю правду просто ей хочется тайно крутить этот свой любовный роман с ее сокровищем бесценным чтобы никто ночью не подглядывал за ними в их гнездышке в общем мечта любви мечта пьянящая сейчас все вам расскажу у меня полно времени все уже приготовила а эти-то Ромео и Джульетта на прогулке ну да здесь работы хватает даже в Рождество я работала как в обычные дни даже по воскресеньям прихожу потому как она хочет чтобы все в ажуре было для ее прекрасного прынца кино да и только бедняга Диди для тебя она так не старалась хотя если поразмыслить я и скучала бы в воскресенье кабы сюда не ходила чего в комнате-то одной сидеть в отеле-то я ни с кем не познакомилась не хотелось такие они заурядные все звезд с неба не хватают а здесь каждый день любовная месса два священника любви и она все-то придумает для него какие-нибудь заботы и говорит мне при этом смотреть чтоб месье не увидал да не понял тут смотреть там смотреть это ему не ндравится и то не ндравится бедняга Диди с ним никто так не цацкался а он меж тем всегда вежливый был со мной разговаривал ласково а этот прекрасный прынц со мной не больно-то говорит он на меня и не смотрит вот увидите дядя месье Агриппа то есть он все ей оставит в завещании виллу ту что в Шампели и она ее продаст вот увидите она не осмелится жить в Женеве а получит она за нее тысячи и тысячи это ведь древняя вилла шикарная и вокруг местность красивая и район тоже очень хороший это ведь все дорого стоит но она конечно же всю цену не получит всякие нотариусы и банки уж нагреют руки они на это мастера по мне так Агриппа долго не протянет он худой как не знаю что просто как стручок фасолевый или лучше как дикая спаржа те что зелененькие тоненькие они повкуснее будут чем культурная спаржа а мне кажется что он в жизни не касался женщины или просто давно очень ничего такого не было вот видите как дохтора-то тоже помирают несмотря на весь свой ученый вид как время подойдет ничего уж не поделаешь о-ля-ля бедняжка Мариэтта и твоя очередь подойдет в молодости-то ты не нагулялась а сейчас поглядите только ноги такие толстые раздутые как у слона ну вот как она мне тереграмму дала я тут и приехала четвертого значит декабря и мы как взялись с ней вдвоем за дело к восемнадцатому уж все готово было в четыре руки трудились не покладая рук как негритянские рабыни я уж старалась не думать сколько все эти материалы-то стоят все хорошо получилось только кухня слишком белая как в больнице мне не нравится и к тому же на электрической плите много не приготовишь нельзя регулировать так точно-точнехонько как на газовой да еще ждать пока она разогреется и конфорка остается жутко горячей когда это уже никому не нужно нет мне не нравится но я ничего не сказала кто платит тот заказывает музыку как говорил господин Пастер но вот гостиная и столовая получились отлично в таком серьезном стиле но по мне так не хватает всяких уютных мелочей так абажурчиков всяких повеселее бы стало вот в комнате месье белый мохнатый ковер я вообще белый не люблю и освещение такое специяльное что лампочек не видно и кровать такая низкая что у меня спина болит когда я ее заправляю сакрофаг какой-то такая уж широкая что туда двух сытых верблюдов можно положить ну как такое понять не стоит и пытаться а плюс этого дома что в нем один этаж никаких тебе лестниц с моим варикозом самое милое дело так уже шесть через час он придет вы довольны вашей комнатой в отеле Мариэтта она значит говорит но молчите это все чтобы меня уже спровадить да вполне хотя я что делать на языке не удержалось я бы конечно лучше жила здесь зачем вам тратиться на отель да но здесь нет места вот что она мне ответила я промолчала хоть это неправда что места здесь нет есть же кладовка и потом чердак там можно устроить все очень мило и ведет туда не лестница а скорее такая лесенка вот ты маленькая лицемерница думаю я про себя все ведь отговорки а по правде ты не хочешь чтобы я ваши шуры-муры увидала ну вот Мариэтта месье приходит через полчаса вы свободны до завтра но можно я останусь это уже я ей а она мол сегодня особливый день две недели как они с месье не встречались я могла ей сказать что ведь три раза вы туда к нему ездили но сдержалась из приличия очень хорошо говорю я ей с достоинством на что она мне вы пообедаете в отеле я так вежливо ей отвечаю что я не транжира какая-то ну вы знаете как я умею с величественным таким видом я возьму с собой кусочек сыра говорю вы понимаете я ж уязвлена в самое сердце вышвырнули меня будто я чужая и ведь вечером в кровати моя кровать она немного как кино я представляла бы как мы вдвоем принимаем этого господина я вроде как член семьи почти и приоделась красиво он мне мол очень приятно потому что покамест я еще не видела этого героя любовника и тут же одним махом я нацепила шляпу ту красивую из блестящей черной соломки ленты завязала так туго что чуть себя не удавила а она-то все заметила и потом взяла свой ридикюль из черного жемчуга с надписью из белого жемчуга и ей сказала спокойной ночи с намеком ну вы понимаете я ж была обижена я бегу со всех ног из Женевы стоит ей тереграмму послать скорей шляпу на голову и на поезд чуть было его не пропустила, потому что она для меня была как член семьи я ее мыла-сушила и попу ей вытирала а иногда даже в попу целовала в маленький такой задик как он с тех пор здорово вырос но меня за свою не считают спровадили как африканскую рабыню особливый у них день понимаете ли не виделись две недели понимаете ли да у них теперь каждый день впереди видь сколько влезет своего прынца любовного но нет мадам нужно устроить чтоб был театр у месье тонкие чувства не должен видеть того не должен видеть сего пока все не будет попендикулярно а я принеслась специяльно для нее из Женевы чтоб работать как лошадь хуже чем тогда на фабрике а меня даже хозяин тогда похвалил какую я пепельницу сделала из фарфоровай массы как настоящая художница с такой змеей вокруг говорили она прямо как живая и еще лягушка с открытым ртом куда пепел стряхивать да а я-то ей попу вытирала и тальком присыпала утром и вечером и тогда чтоб наказать ее я поела внизу в кафе отеля уж такой ужин лакомый только чтоб ее наказать сардинки в масле и чесночная колбаса для начала и потом свиные ножки в панировке у них были в тот раз у них еще был холодный цыпленок но я не захотела цыпленок больно пресный у него только ножки вкусные теперь-то я ей уж простила кино конечно эта малышка вы не можете себе представить вот к примеру там две ванны она велит говорить ванные комнаты а я говорю ванны потому что комната это где окна столы мебель меня не сбить с панталыку и вот одна ванна для месье рядом с комнатой месье а ванна для мадам это прямо я вам скажу адский шик как говорится только вот ванна мадам не рядом с комнатой мадам и есть еще туалет ватеркорсет как они говорят весь белый удобный с мозаикой чисто так что с пола есть можно нет ей все мало она захотела специяльный туалет для каждого и она каждому поставила его в ванну а ведь еще тот отдельный которым не пользуются и еще один в подвале для меня так что теперь четыре ватеркорсета молчите не смешите меня и знаете почему я-то сразу поняла эти ватеркорсеты в ванных это чтоб никто из них не знал когда другой пойдет справлять нужду по-большому или даже по-маленькому чтобы думал что другой всего-навсего пошел руки помыть в раковине или в ванне поплескаться тем более что шум воды все перекрывает и это еще не все она проломила стену чтобы сделать дверь между ее комнатой и ее ванной потому что там ватеркорсет чтоб уж никто никогда не знал когда она ходит по нужде и не видел когда она заходит в ванну вот так все шито-крыто я справляю нужду так чтоб никто не догадался а я вот считаю что не стыдно вовсе справлять нужду это Боженька так захотел даже король и королева справляют нужду и я тоже муж мой знал когда я туда хожу но при этом мы любили друг друга это уж точно но она другое дело ее нужды это большой политический секрет к тому ж этот спуск воды в ватеркорсете она заказала специяльный который почти не шумит чтоб он не слышал если что чисто поэзия она бы еще музыку туда заводную поставила звезда любви звезда пьянящая когда нажимаешь на спуск воды вот было бы еще больше поэзии представьте сколько там пришлось повозиться троих выписали из Ниццы работали даже по воскресеньям я аж глаза закрывала лишь бы не видеть сколько она им платит чтобы их задобрить конечно все это заняло время проломить стену между комнатой мадам и ванной да еще эти ватеркорсеты установить проводили такие толстые трубы под плитками у них в Швейцарии говорят под изразцами это слово ровным счетом ничего не означает просто они языка французского не знают окромя той моей подруги горничной у соседей она шибко образованная когда она говорит это просто мед в уши а еще под красивым паркетом в коридоре и все потом надо на место поставить и вот такая история только затем чтобы он не знал что она справляет нужду как я уже вам говорила каждое утро месса любви кино просто любовный рай твое сердце с моим сердцем в безумном круженье как говорил господин Виктор Гюго он и лет в восемьдесят кажется в этом деле толк знал седина в бороду бес в ребро он со своей этой бородищей содержал молодуху только для себя всю жизнь любил это дело ни одной юбки не пропускал и его жена то же самое она злилась на него и рога ему наставляла на каждом углу это все написано в книге что мне дали почитать в больнице она еще крутила с этим как его тоже писатель Сен-Як или Сен-Бык так его звали смешное имя и потом они ложатся после обеда чтобы скакать в этой своей постели шириной в километр просто как площадь Согласия размером и при том друг другу говорят «вы» как епископ с кардиналом и в ванну ходят сто раз в день да еще в море моются в солнечные дни они даже зимой туда ходили а я вот к примеру вообще это море не люблю ни попить из него ни с мылом помыться в нем мыло не мылится никакой тебе пены мне вообще этот край не нравится скалы да камни Пыльный Берег так я его называю и комаров к тому ж полно вот к чему они нужны эти комары они появились только чтоб людям досаждать и ветер еще вы слышите да воет как будто кто-то плачет как говорится в пословице бедняку всегда ветер в лицо пословицы они всегда правду говорят это знания стариков в них я так все их знаю май холодный год хлебородный убил Бог лето мухами а зиму морозами какова погода на Сретение такова и весна будет на Благовещенье гроза к урожаю орехов високосный год тяжелый на людей и на скотину всем лето пригоже да макушка тяжела отцветают розы падают хорошие росы о чем в Богоявление открытому небу помолишься то сбудется и все другие я тоже знаю я вам их в следующий раз расскажу сегодня я не в настроении как говорится на душе кошки скребут и потом я со всеми этими звонками совсем голову потеряла прямо свихнулась я прямо сама не своя делаюсь в этом кукольном доме любви где они выступают как в театре друг перед другом только когда причепурятся как следует она мне все эти звонки написала на бумажке вот она видите пришпилена над этой мерзкой тварью плитой три коротких один длинный три длинных один короткий два длинных один длинный два коротких если она думает что удобно их различать когда ты уже не молод а там еще звонки для меня и звонки для них и иногда когда звонок для них я думаю что это для меня бывает что прекрасный прынц зовет ее о чем-то поговорить но не заходя в комнату и еще один звонок когда она просит его не выходить пока она ходит по дому поскольку она как следует не наштукатурилась а еще одним звонком он отвечает что согласен и еще один звонок когда он просит ее пойти к ней в комнату чтобы он мог взять книгу в салоне потому что он не готов так они это называют то есть попросту говоря не побрит и тогда она звонит в ответ что согласна уйти в свою комнату есть звонок что он уже ушел в свою комнату и теперь она может свободно ходить по дому несмотря на то что уродлива потому как он ее не увидит и я каждый раз так и подскакиваю от этого трезвона иногда в самом начале я даже рот руками зажимала так мне страшно было с ума можно сойти какой-то дом электрических привидений я так его называю но теперь я привыкла меня это даже смешит я танцую себе польку в кухне пока идет трезвон можно представить себе что вы на фабрике звонков и как раз их испытывают чтоб проверить как они работают и еще один специяльный звонок когда он приходит с прогулки он красивый мужчина ничего не скажешь просто красавец и вот он звонит в дверь четыре раза чтобы она со всех ног бежала прятаться если она как надо не напудрилась и есть еще один когда она спрашивает нельзя ли ей подойти поговорить с ним из-за двери двери в его комнату значит но при этом чтобы он ее не видел потому что она еще недостаточно вся красивая и еще один звонок которым он говорит что согласен это означает что он готов оставаться узником любви заточенным в свою клетку иногда до самого завтрака пока мадам изображает хозяйку в белом халате вы бы сказали как медсестра в больнице никогда бы не хотела умереть в больнице эти сестры злые безразличные к людям потому что сами-то не больны но погодите немного ваш черед придет и еще иногда она на лицо накладывает такое это маска называется чтобы быть красивой я ее прям боюсь когда она расхаживает с этой штукой на лице вроде как грязь цвета военного корабля их отсюда видно я вот против войны от нее только несчастные с обеих сторон и богатеи жирные которые сами отсиживаются говорят молодым давайте миленькие смелее надо умирать за свою страну браво берегите родину мать вашу им потом строят красивые надгробья с подогревом на спирту внизу чтоб всегда горело а другие любовались а мы жирные будем отсиживаться а три длинных звонка означают что она зовет меня убрать у них в комнате но она при этом не может выйти потому что рискует быть увиденной своим милым дружком ежели учесть что он-то выбрит и весь готов и говорит что можно уж видеть его он готов но она не может она еще не готова ее нельзя видеть она не так хороша как надо вот короче это три длинных а остальное я ни в жизнь не запомню и представьте если у нее насморк она не выходит из комнаты чтобы он не увидел ее в гнусном виде она с ним не видится пока насморк не пройдет тогда я приношу еду в ее комнату на подносе и она тоже сидит как узница любви а иногда если звонки не работали потому что выключали электричество пойдите спросите месье могу ли я ходить по дому потому что вы ж понимаете она не хотела чтобы он видел ее непричепуренной и он то же самое то есть получается я бегаю промеж ними в шлепанцах подскальзываюсь как лошадь загнанная и даже иногда себе приговариваю но но пошла чтоб приободрить ведь надо быстрей сказать мадам чтоб она не выходила потому как месье должен ходить по дому иногда мне даже нравится скользить проходит моя миранхолия и потом опять бежит бедная Мариэтта сказать месье что мадам согласна не выходить сейчас но что месье должен сказать ей когда она уже может выйти потому как ей надо за покупками в Канны и сказать ему что она очень сожалеет но это срочно и не забыть сказать что она сожалеет потому как это все манеры королей и маркизов утром то и дело входят выходят как в цирке когда открывается решетка чтобы запустить зверей и чтобы выпустить притом что лев не может находиться там одновременно с тигром львы и тигры же враги с рождения ох как я иногда смеялась однажды она должна была ему сказать какую-то срочную вещь которую всякие там не должны слышать но оба еще были недостаточно красивы ежели учесть что было это ни свет ни заря и тогда быстренько она натянула любовное платье и вошла к нему пятясь задом чтобы поговорить про свой секрет а я все это заметила но виду не подала и подсматривала маленько в замочную скважину чтоб быть в курсе дела ну вот вошла она к нему пятясь задом и стала говорить повернувшись к нему спиной так она могла не видеть его уродом и он не видел ее уродиной вернее он ее видел но только сзади зад не имеет значения он не так важен как перед особенно лицо но так они делают не часто всего два раза потому как вы понимаете им не хочется чтоб один знал что другой может быть беспричинный так они это называют значит весь такой прекрасный с ног до головы в другой раз я видела как она опять же в замочную скважину а что вы хотите это все-таки мое право это как-никак мой святой долг следить чтоб с ней ничего плохого не стряслось ежели вдруг они поссорятся и потом здесь не больно-то много развлечений иногда на меня такая мрачность накатывает я чувствую себя одинокой как говорится оторванной от мира короче я их увидела она с повязкой на глазах то есть она должна с ним говорить не видя его и он вел ее как поводырь слепую чтобы она села на стул а повязка затем что в этот раз она была готова а он нет его видеть было нельзя и вот она сидела на стуле с повязкой на глазах просто как сорнамбула которые по улицам бродят и гадают иногда и причем то что они говорят сбывается особенно мадам Петровска она просто мастерица но когда я увидела ее такую серьезную как она сидит с этой повязкой на глазах я уже просто лопалась со смеху и потому сунула голову в мусоропровод чтоб хохотать так чтобы они меня не услышали может иногда и мне стоит повязку на глаза надеть как мадам Петровска чтоб не видеть месье это будет очень удобно особенно когда разводишь соду и протираешь пол но в тот раз когда он уехал можете мне поверить она как следует развлеклась со мной на кухне кислая капустка с котлетками и копчеными сосисками горчица соленое сало и вся такая плебейская еда но притом она мне сказала что никогда он не должен знать что она ела кислую капусту а вечно изображать битву лангустов в своей огромной постели это пожалуйста а простыни на этой постели надо менять два или три раза в неделю и втроем мы стираем я и две дамы из прачечной и заметьте что когда мы с ней вдвоем она с утра такая милая вся смеемся как закадычные подружки она болтает как заведенная трещит как сорока никакая не гордая но когда я им прислуживаю за столом она на меня смотрит как прынцесса и ни в грош не ставит будто я дырка от бублика уверяю вас не очень-то с ней приятно когда этот ее кудряш долговязый здесь недавно она приходит красная как рак вся во гневе такая вся важная да надменная дите-дитем при этом потому как я сказала за столом что сантехник хорошо починил ее ватеркорсет удавить меня готова была и с тех пор я за столом ничего ему говорить не должна даже что лук кончился и притом когда прислуживаю я должна сдерживаться и не кашлять и запретила в шлепанцах подавать на стол и ни слова не скажи о жарком даже о том что оно пережаренное не по моей вине сами пришли поздно видать прыгали долго в этой инператорской койке в общем вести себя должна как официант в отеле с серьезным лицом еще надо входить я его готовлю заранее перед входом в столовую ретегштирую рот так грустно кривить и конечно наоборот мне страшно хочется хохотать и я захожу вся красная а эти-то за столом хоть только что резвились в постельке сидят со всеми манерными выкрутасами меня их вежливость из себя выводит ах нет спасибо говорят между собой как два президента республики она кушает как птичка а утром-то если мы вместе кофе пьем она такие себе бутерброды наворачивает что попотаму не заглотить и она закрывает дверь на кухню когда пьет со мной кофе чтобы он не дай бог не увидел ее бесчестье и позор как она завтракает со своей старушкой Мариэттой что ей трусишки меняла когда она маленькая была а иногда врывается как психическая что гладь ей скорее одно из ее этих шелковых платьев ужас как боится что мятое будет а эти ее любовные платья они как рубашонки видом и притом такие прямо вечерние шикарные высший свет я вам покажу и потом давай вперед ставит музыку на графофоне и мне тошно аж становится как эти запираются в своей комнате чтобы свою мессу начать но ребеночка-то не будет ежели учесть что безопасно все у них уж я-то знаю у меня глаза не на замке а когда закончат свои шахер-махеры они спят потом просыпаются выходят на прогулку завсегда нарядные а бедная Мариэтта давай быстрей порядок наводи в их инператорской спальне а иногда если я с ее бельишком выхожу я должна его прятать под передник а то вдруг ее царь царей выйдет из комнаты и увидит ее грязное бельишко хотя оно чистое всегда бедняжка Диди с тобой все ж хорошо было и потом ежели я возьму бельишко месье она не должна его видеть до того как я его в машинку стиральную запихну я эти нынешние знаете ли не люблю по старинке прачкам отдавать это как-то более по-христиански и грязное белье месье тоже никогда не грязное и потом про грязное белье ей нельзя сказать если этот рядом или даже просто может услышать слово «грязный» вслух сказать нельзя если уж так необходимо скажите «спользованное белье» она мне велит а если вдруг она мне поможет с чем-нибудь таким простыни сложить или еще что то только тайно и если они не в постели то в ванне привет рыбам и слова у них только книжные такие вежливые все и улыбочки такие что хоть дохтора вызывай никогда не поспорят или что — нибудь такое не скажут антимное видать они собрались это кино про любовь и прочие шуры-муры крутить до тех пор как у обоих борода седая вырастет по мне так это нечестно не жизнь это а для мужчины и вовсе нездорово у мужчин столько сил нету сколько у женщин это и врачи признают и вот что я ей не прощу так это то что она со мной мила когда мы одни и говорит про всякие домашние заботы и как я по дому ловко управляюсь и как чисто пыль вытираю с пылью войну веду каждый день в общем всем интересуется как женщина но стоит прийти ее сокровищу и всему конец я всего лишь презренное создание она тут же делается каменная и прямая как статуя я для нее ноль без палочки а еще что мне не нравится так это то что они при мне не целуются то есть показывают что я вроде как недостойна я все не так себе представляла когда сюда ехала если бы я к ней не относилась хорошо ноги бы моей там не было через час ежели учесть что они при мне даже нежных слов друг другу не говорят уходят как епископы мессу служить в своем любовном сакрофаге а я в кухне как в тюрьме запертая пока они друг другу загадки загадывают в этой комнате Карла Великого а когда они заперты все время эта музыка из графофона так что если вдруг у них ребеночек случится будет он наверняка какой великий музыкант из оперы качество гарантируется и опять же эти все обознатушки-перепрятушки да жмурки ах войдите но закройте глаза на меня нельзя смотреть я не готова повернитесь спиной если это любовь мне такой любви не надо я со своим покойником мы бы даже по-маленькому вместе ходили лишь бы не расставаться и я считаю что это вот любовь ладно уже идут.

Дни благородной любви следовали один за другим, похожие как близнецы. Два возвышенных создания никогда не встречались по утрам — утро Ариадна посвящала хозяйственным заботам. Стараясь окружить любовника порядком и красотой, она командовала Мариэттой, проверяла качество уборки, следила за меню, за составлением заказов, говорила, где поставить цветы. Она носилась но дому совершенно спокойно, поскольку между ними было договорено, что до момента, как из ее комнаты раздастся два звонка, он не имеет права выходить. В ответ он, в свою очередь, должен был позвонить два раза, чтобы показать, что он слышал звонки и согласен, то есть она не будет застигнута врасплох в неподобающем состоянии эстетического несовершенства. Чаще всего он так и сидел запертый до самого завтрака, пока Ариадна, еще не мытая и не чесаная, крутилась по дому в белой ночной рубашке, старательно выполняя свою работу режиссера — постановщика.

На исходе утра, отдав последние распоряжения, она вновь запиралась в комнате, читала там литературный журнал или роман, расхваленный критиками, и несколько страниц истории философии. Все это — для него, чтобы иметь возможность говорить с ним на серьезные темы. Закончив читать, она растягивалась на диване и прогоняла из головы все материальные устремления и заботы, закрывала глаза и старалась думать об их любви, чтобы обрести невесомость и ясность, два ее любимых слова, и чтобы целиком стать предназначенной ему, когда они увидятся. Выйдя из ванны, она шла к нему, уже надушенному и причесанному. И начинались их «высокие часы», как она это называла. Он серьезно целовал ей руку, сознавая при этом, как их жизнь лжива и бесполезна. После ужина, если он чувствовал, что возникла моральная необходимость приступить к сексуальному соединению, он говорил ей, что хотел бы немного отдохнуть вместе с ней, поскольку хорошие манеры. Она понимала, целовала ему руку. Я позову вас, говорила она, лелея в сердце маленькую победу, и шла к себе в комнату. Там она закрывала ставни, задергивала занавески, набрасывала красный платок на лампочку у изголовья, чтобы создать интимное освещение, а отчасти, и чтобы скрыть возможную красноту щек после завтрака, раздевалась, надевала на голое тело любовное платье — что-то вроде пеплума из шелка, — ее собственное изобретение, которое служило лишь для того, чтоб быть снятым, последний раз наводила красоту, надевала на палец платиновое обручальное кольцо, которое он ей подарил по ее просьбе, заводила знаменитый граммофон, и мелодия Моцарта разносилась по дому, совсем как в отеле «Роял». Тогда он входил, жрец поневоле, иногда закусывая губу, чтобы сдержать безумный хохот, и прекрасная священнослужительница в специально предназначенном для культа платье напрягала челюстные мышцы, чтобы добиться вожделения или хотя бы его имитировать. Люблю тебя, говорила она, медленно раздеваясь. Убью тебя, отвечал он про себя. Жалкая месть!

Как же жеманна эта несчастная. Каким изысканным языком она изъяснялась — даже лежа перед ним нагишом. В нежных и многократно слышанных комментариях, сопровождавших то, что она называла священнодействием, следовало говорить о радости, это было благородно. Ох, как смущался Солаль, когда она почти сурово шептала ему: «Подожди меня, давай обретем радость вместе». Он краснел от этого в красном полумраке, странно растроганный при этом такой яростной заботой о сохранении смысла жизни, заключавшегося в одновременности, которая была для нее признаком вечно живой любви.

Да, в «Майской красавице» употребляли много слов самого высшего качества, прямо-таки изысканных. Например, они говорили «центр» вместо того, чтобы сказать другое слово, сочтенное слишком медицинским. И все в таком духе, и все время ему было стыдно. Стыдно было и целовать ее в лоб, который она подставляла после вышеупомянутой «радости», которую он в утешение называл про себя «Радыстью», имитируя произношение знаменитого клоуна. Чтобы уж точно удостовериться, что достигнуто душевное удовлетворение, говорил он себе после этого поцелуя в лоб, и тут же раскаивался, безмолвно просил прощения у бедняжки, которая от чистого сердца жаждала элегантности, чувств, красоты, пытаясь прикрыть этой красотой отсутствие жизни.

После обеда они прогуливались или ехали в Канны. Потом они возвращались. Ужинали при свечах, он в смокинге, она в вечернем платье, затем шли в гостиную, где любовались бесполезными морскими барашками в обрамлении каменистых пляжей бухты. Совсем как в «Роял», они курили дорогие сигареты и беседовали на возвышенные темы, о музыке, или о живописи, или о красотах природы. Иногда они замолкали. Тогда она говорила о маленьких плюшевых зверюшках, которых они купили в Каннах, рассаживала их на столе, ласкала взглядом. Наш маленький мир, говорила она, лаская маленького ослика, своего любимца. Да, думал он, у каждого то общество, которого он заслуживает. Или еще она спрашивала его, что он хочет завтра на обед. Они довольно долго обсуждали меню, поскольку, сама того не подозревая, она стала лакомкой. Или же она садилась за пианино и пела ему, а он слушал, смутно улыбаясь смешной бессмыслице их жизни.

Или же они говорили о литературе. Он мрачно смаковал убогость их бесед. Искусство было средством общения для других, в обществе, средством сближения. На необитаемом острове нет ни искусства, ни литературы.

Если вдруг беседа переходила на какой-нибудь прозаический предмет, хранительница нравственных ценностей упорно употребляла благородную лексику. Так, она говорила фотография вместо фото и кинематограф вместо кино. А еще она называла анжеликами свои маленькие батистовые штанишки, потому что слово «панталоны» нельзя было произносить. И как-то раз, обсуждая замечание поставщика — все годилось для обсуждения в их одиноком существовании, — (несчастный сказал всего лишь «я так хохотал»), она произнесла это слово по слогам, чтобы не замарать им свои губы. Она становится полной идиоткой, подумал он. Другие проявления этой мании благородства: записка с кодировкой звонков, которую она повесила в кухне для обучения Мариэтты, была написана печатными буквами, чтобы не замарать свой почерк в глазах любовника, если вдруг неожиданно он заглянет на кухню.

По вечерам она часто жаловалась на усталость. Поэтому они рано расставались. Иди скорей, говорил он себе, иди скорей, бедняжка, иди ложись, ты это заслужил. Еще один день выплаты долгов, еще один день танцев на проволоке. Ладно, пока сойдет. Не было бы хуже.

В один из последних майских дней, едва прозвучал гонг на завтрак, он сильно хлопнул в ладоши. Придумал. Отпуск! И для нее тоже, кстати. Бросив халат на кресло, он надел пижамную куртку, залез в постель, поерзал под одеялом от тихого счастья и призывно зазвонил в звонок. Она вошла, спросила, что случилось. Он закрыл глаза, укрощая приступ боли.

— Печень болит, — мрачно прошептал он.

Она закусила губу. Это она виновата, все вчерашний лангуст под майонезом, ее дурацкая идея. Глаза наполнились слезами. Он страдает из-за нее. Она взяла его за руку, спросила, очень ли ему плохо. Он поглядел на нее пустыми безжизненными глазами, задаваясь вопросом, как ответить. Сдержанное «так себе», что будет очень мужественно и по-джеклондоновски? Он, однако, предпочел слегка отстраненно кивнуть и закрыл глаза, являя собой статую страдания. Он был в восторге. Его ожидают два или три прекрасных дня. На некоторое время для него никакой ответственности, и к тому же, для нее это будет интересным занятием. Она поцеловала ему руку.

— Я позвоню врачу? — (Врач, который может разгадать симуляцию? И, к тому же, мужчина, занятый не любовью, а другим делом, поневоле может вызвать ее восхищение. Он приоткрыл глаза, отрицательно покачал головой.) — Я сама буду лечить вас, мой родной, я очень хорошо знаю, как лечить боли в печени, потому что моя тетушка от них страдала. Первым делом — компрессы, но они должны быть очень горячие, придется потерпеть. Сейчас я вам принесу! — улыбнулась она и умчалась.

Весь день она бегала из кухни в комнату, без устали меняя компрессы. Обжигая пальцы, старалась принести их как можно более горячими. Она была оживленной и возбужденной, целиком поглощенной своим делом, ее радовало отсутствие Мариэтты, которая уехала в Париж на свадьбу к племяннице. Она могла ухаживать за ним одна, как она и надеялась. Он был счастлив оттого, что видел ее счастливой. Слишком горячие компрессы сожгли ему живот до волдырей, но какое чудо не одеваться на вечный праздник любви.

Так прошли два чудесных дня, без всего этого слюнообмена и высасывания друг друга, только нежные поцелуи в лоб. Она забывала называть его на «вы», взбивала ему подушки, приносила ему отвары, читала вслух. Теперь он наслаждался ее чтением, потому что она ничего не требовала от него, обращалась с ним, как с больным. Он был так доволен, что иногда даже забывал вовремя строить страдальческие гримасы. Она бегала, легкая, радостная оттого, что ему стало легче. Он улыбался, услышав, как она напевает на кухне, пока готовит ужасные компрессы. Но что стоит потерпеть волдыри, горькие отвары и предписанную Ариадной строгую диету ради того счастья, которое он давал ей.

Но на третье утро она начала беспокоиться — почему же боли не проходят, умоляла позволить ей вызвать врача и очень настаивала, в итоге они договорились, что она позвонит сегодня вечером, если не будет улучшения. Он внутренне смирился с поражением. После обеда он объявил себя здоровым. Вновь начиналась жизнь в любви, жрица со стиснутыми челюстями спешила сменить нежную мать. Прощайте, отвары, прощайте, милые компрессы.