Лючия, Лючия

Глава 6

После самой волнительной в моей жизни субботы я смогла не только сохранять бодрость на протяжении всей свадьбы Рут, но и подбадривать остальных. Меня вытянули в центр круга танцевать хору, традиционный еврейский танец. Не хватит всех пальцев, чтобы сосчитать, сколько раз я танцевала с Рут, с кузинами Харви, с Делмарром.

Всю следующую неделю я чувствовала себя одиноко. Возможно, потому что Рут уехала в свадебное путешествие, но, по правде сказать, я была расстроена тем, что Джон так и не позвонил мне.

В первый день возвращения Рут говорит, что я слишком часто хожу проверять доску сообщений о звонках в наш отдел.

— Он не позвонит, Лю. Успокойся.

— Не могу. Я по нему соскучилась.

— О, пожалуйста. Как тут можно соскучиться? У вас было всего одно свидание, поездка в больницу к его матери. Ради бога, может тебе безо всяких там ухаживаний взять и выйти за него замуж? Такой же скучной будет моя ближайшая суббота. Не успели мы вернуться из путешествия, как уже должны «провести время с мамой».

— Лючия, Рут, зайдите на минутку, — зовет из примерочной Делмарр.

Когда мы входим туда, Рут присвистывает от восторга.

— Откуда они? — спрашивает она, обходя вокруг вешалки, на которой висят на плечиках три платья, завернутые в прозрачную ткань.

— Из Парижа.

— Не может быть, — качает головой Рут.

Я осторожно снимаю ткань с одного из платьев. Белого цвета, оно сконструировано настолько безупречно, как будто этим занимался архитектор. Две изящного кроя шелковые полосы подшиты к плотно облегающему фигуру атласному лифу с искусным узором в стиле эпохи итальянского Возрождения: череда полос золотого и белого шелка, напоминающая окрас шмеля. Вдоль правого шва юбки вверх до лифа мастерски пришиты бело-золотые шелковые бабочки. Отделка левой части лифа выполнена в виде одной большой бабочки такой же, как и маленькие. Мне просто необходимо узнать имя автора этого шедевра.

— Кто это сделал?

— Шпионы, — смеется Делмарр. — Хильда переговорила с каким-то художником, который был вместе с ней на показе Пьера Бальмэна, и он сделал для нее эскиз. Бальмэн начинает выпускать готовую одежду, поэтому Хильду не мучила совесть, когда она подкупила одну из лучших швей Бальмэна и та по эскизу сшила для нее платье.

— Эту женщину ничто не остановит! — перед зеркалом прикидываю я к себе платье. — Любая девушка, которая будет носить это платье, будет счастлива.

— И ты будешь. Примерь его, — улыбается Делмарр.

— Можно?

— Давай я помогу, — берет платье Рут, и мы идем за ширму. Я расстегиваю и снимаю юбку.

— Никакого нижнего белья, — предупреждает Делмарр, отворачивается от ширмы и закуривает.

— Делмарр, — зовет Рут. — Невероятный крой. Молния спрятана сбоку, в шов. Такую тоненькую молнию я вижу впервые!

Рут помогает мне надеть платье, которое ниспадает красивыми складками от бедер к коленям. Я поднимаю руки, чтобы Рут могла застегнуть молнию, закрываю глаза и начинаю тихонько поворачиваться сначала в одну сторону, потом в другую, всем телом ощущая нежное прикосновение шелка. Этот способ примерки показала нам Хильда Ужасная. Она как-то сказала нам, что платье должно сидеть так, чтобы женщина не чувствовала его на своем теле. Если платье сконструировано и сшито надлежащим образом, оно должно повторять фигуру женщины и подчеркивать ее достоинства, не натягиваясь на ней как на барабане, не сковывая ее движений, и ни один шов не должен быть стянут.

— Я не могу выйти, — кричу я Делмарру.

— Почему? Оно на тебе не сидит?

— Нет, сидит. Даже очень хорошо. Мне кажется, что на мне вообще ничего не надето.

— Французская любовь! — смеется Делмарр. — Вот в чем секрет.

Рут выталкивает меня из-за ширмы. Делмарр стоит у подиума для примерки и помогает мне на него взобраться. Рут хватает пару туфель-лодочек на высоком каблуке, которые мы держим специально для примерок, и придерживает их, пока я обуваюсь.

— Я только утешаю себя, что я хороший модельер, но, видно, недостаточно.

Делмарр украдкой смотрит на мое отражение в зеркале. Я тоже смотрю в зеркало, но себя там не вижу. В нем отражается какая-то другая девушка, которая как по волшебству преобразилась в принцессу. Я вытягиваю руки по швам и пристально гляжу на этот образ.

— О, Лючия, — вот и все, что может вымолвить Рут.

— Минутку, мисс Сартори.

Делмарр стоит с одной от меня стороны, а Рут с другой.

— Оно твое. Ты как звездочка в небе. Может, ты уже никогда не будешь такой красивой. Наслаждайся, — подмигивает он мне.

— Как бы мне хотелось куда-нибудь выйти в этом платье, — говорю я.

— Обязательно. Я пригласил Нэнси Смит в «Плазу» танцевать котильон. Недавно сюда приехал ее брат, и ему понадобится спутница.

— Ты хочешь, чтобы я пошла?

— Вот здорово! Я бы сама согласилась, — говорит Рут. — Но мне придется играть в канасту[34] с родителями Харви, а потом мы пойдем есть гамбургеры за семнадцать центов в «Белую башню». Ура!

— Извини, Рут, ты действительно занята, — смеется Делмарр и поворачивается ко мне: — Тебе понадобятся туфли, чулки и палантин. Пойдете вместе с Рут и позаимствуете их.

Мы с Рут провели наш обеденный перерыв, гуляя по отделам магазина. С собой у нас было письмо от Делмарра, в котором он просил предоставить нам в долг вещи. Управляющие отделов с радостью одалживают Делмарру вещи, потому что он посылает к ним покупателей за аксессуарами. В отделе вечерних туфель Рут выбрала пару закрытых атласных туфелек, украшенных спереди искусственным жемчугом. К ним мы нашли палантин с индийским орнаментом из чесучи тон в тон и вечерние перчатки до локтей с крошечными опаловыми пуговками от кисти до локтя. Я так занята, что почти перестала думать о Джоне Тальботе. Хотя мне очень хочется, чтобы он увидел меня в этом платье.

С работы я ухожу пораньше, чтобы успеть сделать прическу. По дороге домой захожу в больницу Святого Винсента, чтобы повидаться с Марией Грейс, но они вместе с Розмари спят. Потом иду в лавку цветов и покупаю гардению, чтобы украсить ею свою прическу. Возможно, мой спутник принесет мне букет, но разве для девушки может быть достаточно цветов.

Кристофер Смит заезжает за мной ровно в семь тридцать. Пока мы едем от Гринвича до утла улиц Пятьдесят девятой и Пятой, он успевает поведать мне историю своей жизни. Он инженер, выпускник Принстона, два года служил а военно-морских силах страны (хотя его отец мог устроить так, чтобы ему вообще не нужно было воевать, Кристофер был четко убежден, что должен служить своей стране), а теперь работает в компании отца по добыче железной руды. Высокий блондин с голубыми глазами, Кристофер типичный представитель привилегированного класса из Верхнего Ист-Сайда. Но, несмотря на это, он обходительный и сердечный и у него хорошее чувство юмора. Кажется, вечер обещает быть чудесным.

— По правде говоря, — начинает Кристофер, — ни одна девушка, которых мне назначали в спутницы, не оправдывала моих ожиданий. Но вы прекрасны.

Я благодарю его. Это платье сделало меня красивой. Мне просто повезло.

Автомобили останавливаются перед центральным входом «Плазы». Мы поднимаемся по лестнице в обширную бальную комнату. У меня такое ощущение, что высший свет объявляет приход весны. На леди шелковые платья пастельных тонов: бледно-розовый, бежевый, канареечно-желтый. Я единственная в белом платье (но ведь Бальмэн создает тенденции в моде). Кажется, Кристофер знаком со всеми. Несколько девушек подходят и здороваются с нами — тепло с ним, вежливо со мной. Я уверена, что они задают себе один и тот же вопрос: «Как она очутилась тут с ним?» Возможно, я выгляжу как его девушка, но они прекрасно понимают, что я не их круга. Высший свет как одна большая семья, все друг друга знают. Новичок всегда бросается в глаза, как если надеть зеленые туфли с красным платьем.

Светские девушки не изменились, но изменились мужчины. После Второй мировой войны стена рухнула, и светское общество стало более открытым. Водораздел между жителями центра города и жителями окраин практически перестал существовать, потому что мужчины привезли домой жен из всех уголков мира, где им довелось служить. Десять лет назад католичек вроде меня не ждал в «Плазе» радушный прием, и Кристофер ни при каких условиях не согласился бы взять меня с собой. Война сломала устои. Беззаботные денди центра города выросли и превратились в рассудительных мужчин. Парни с окраин, повоевавшие за свою новую родину, стали уважаемыми, и к ним перестали относиться как к людям второго сорта. Я высоко поднимаю голову, когда Кристофер ведет меня в бальную комнату.

В конце концов, я сестра четырех участников военных действий и дочь успешного манхэттенского предпринимателя. Я иду туда, куда я хочу пойти и могу сопровождать любого человека, который попросит меня об этом.

Мы идем через танцевальный зал к нашему столику. Великолепно играет оркестр Винсента Лопеса. С потолка, словно ленты на платье, ниспадают гирлянды из маргариток и вишневого цвета. Фрески вдоль стен с изображением загородных садов выделяются на фоне богатых лепных украшений, покрытых золотом. Столы накрыты идеальной белизны скатертями, а в центре их стоят небольшие аквариумы с золотыми рыбками. Рут ни за что не поверит.

Делмарр машет мне через танцевальный зал и начинает пробираться сквозь толпу.

— Кристофер, рад тебя видеть, — говорит он, и они жмут друг другу руки. Потом он обращается ко мне: — Как впечатление?

— Я словно в сказку попала, — признаюсь я, пока он кружит меня.

— Ты здесь самая красивая девушка, — оглядывая танцевальную комнату, заявляет Делмарр. Потом подводит меня к небольшой группе людей, беседующих друг с другом, берет за руку одну из девушек и разворачивает ее к нам.

— Нэнси, это Лючия.

Нэнси Смит как две капли воды похожа на брата, только черты ее лица более женственные. Она высокая и стройная, на ней светло-серое платье, которое прекрасно подходит к ее небесно-голубым глазам.

— Рада с вами познакомиться. Спасибо, что занимаетесь сегодня благотворительностью в пользу моего брата, — говорит мне она и ослепительно улыбается Кристоферу.

— Мне приятно… — не успеваю закончить я, потому что какая-то пара окликает Нэнси.

— Веселитесь, — говорит она нам через плечо.

Делмарр шепчет мне на ухо:

— Она только что развелась. Это ее первый вечер без бывшего мужа. Мне все время приходится догонять ее, словно она не женщина, а локомотив.

— Лючия, познакомьтесь с моими приятелями из Принстона.

Кристофер обнимает меня за талию. Я вижу нескольких безукоризненно одетых молодых джентльменов, словно сошедших со страниц светской хроники. Кристофер представляет меня каждому из них, и они делают мне комплименты по поводу платья и прически.

— Вы случайно не принцесса? — спрашивает один из них.

— Нет, почему вы так решили?

— На вашем платье повторяется узор семьи Медичи.

— Вы наблюдательны, — говорю ему я. — А вам известно, что означает в Италии такой узор — как у шмеля?

Он мотает головой.

— Это говорит о принадлежности к королевскому роду.

— Вы выпускница Вассара? — спрашивает другой молодой человек.

— Нет, я не училась в университете. Я окончила школу секретарей имени Кэти Гиббс, а потом устроилась швеей в «Б. Олтман», — с гордостью говорю я.

— О, просто невероятно познакомиться со старомодной девушкой, которая любит шить, — дружелюбно говорит один из них.

— Прочь. До полуночи она моя, — смеется мой кавалер, уводя меня в бальный зал.

Кристофер прекрасно танцует. Я бы, наверное, всю жизнь могла так протанцевать, мечтаю я, пока он прижимает меня все ближе. Я выглядываю из-за его плеча и удивляюсь, заметив Джона Тальбота. Он танцует с Амандой Паркер, на сегодня главной красавицей светского общества. Музыка изменяется, Джон приподнимает свою даму за талию, а потом целует точно так же, как целовал меня около дома меньше недели назад. Я закрываю глаза, потому что смотреть на них мне очень больно. Когда я снова открываю глаза, она все еще висит на нем, словно воротник из лисы. В моей голове начинается кавардак он не твой, он просто приглашал тебя прокатиться; ты встретилась с его матерью, но он ни о чем тебя не просил и ничего не обещал; ты едва с ним знакома. Но потом я вспоминаю его поцелуй. Разве это не обещание? Не намерение?

— С тобой все в порядке? — спрашивает Кристофер.

— Да, — лгу я.

Потом я решаю все как следует разузнать. Мне совершенно не хочется, чтобы кто-то думал, что можно взять и выбросить меня. Джон Тальбот должен понять, что я не просто красивая девушка, но девушка со связями.

— Кристофер. Ты знаком с Амандой Паркер?

— Конечно.

— Не мог бы ты и меня ей представить?

Кристофер ведет меня через танцевальный зал к Аманде и Джону. Когда Джон замечает мое приближение, то выглядит изумленным. Может, все происходящее кажется ему просто сном, потому что я появилась так же неожиданно, как туман над Шотландией или как отряд городской бедноты, которая требует справедливости. Он бледнеет, поняв, что это — действительно я. Это Лючия идет к нему, чтобы поговорить.

— Аманда, хочу представить тебе мою спутницу на сегодняшний вечер, Лючию Сартори, — говорит Кристофер.

Аманда слегка наклоняет голову и улыбается мне, заправляя блестящий локон непослушных волос за ухо.

Ее небрежная поза, точь-в-точь как в светской хронике глянцевого журнала, призвана заменить ее аристократическую красоту чем-то более трогательным. Но в любом случае все хорошо понимают, кто она на самом деле. Аманда представляет Джона, а потом они с Кристофером обмениваются последними новостями. В это время я не спускаю глаз с Джона Тальбота. Он так и не поднимает на меня глаз.

— Джон?

— Да?

Наконец он смотрит мне в глаза. Потом оглядывает меня с ног до головы, не с презрением, но с восхищением.

— Замечательно опять увидеть тебя, — говорю я.

Кристофер берет меня за руку, просит нас извинить, и мы идем за напитками. Какое искушение повернуться и увидеть, как Джон Тальбот смотрит мне в след, но я удерживаюсь. Ничего хорошего из этого не выйдет. Он занят. Мне бы следовало предположить, что у него есть девушка. Я злюсь на него, но могу понять. Он стремится стать частью этого общества. Он понимает, что самое лучшее в нашем положении — войти в этот мир под руку с человеком, который уже является его частью. Только такой человек может проводить нас туда.

Добравшись до дома, я тут же звоню Рут и рассказываю о бале. Она расспрашивает меня обо всех подробностях и заключает, что я слишком близко принимаю к сердцу поцелуй Джона Тальбота и Аманды Паркер. Я с ней никак не могу согласиться и, положив трубку, снова и снова размышляю о том поцелуе. Всякий раз, как я представляю себе этот момент, мои мечты о Джоне Тальботе становятся все более несбыточными. «Все кончено», — говорю я вслух, словно сама себе читаю приговор. Потом ложусь в кровать и думаю, как хорошо было бы, если бы я не ездила на бал. А лучше всего, чтобы я вообще никогда не встречала Джона.

— Лючия! Проснись! — трясет меня мама.

— Что такое?

— Одевайся. Скорее!

Я смотрю на часы. Без четверти пять утра.

— Да что происходит?

— Ребенок!

Я слышу, как мама топает, спускаясь вниз по лестнице. В спешке я надеваю брюки и свитер, забывая о носках, и бегу в прихожую. Папа уже стоит там. Мама надевает пальто, всхлипывая. Я надеваю ботинки, которые бросила прошлым вечером рядом со скамьей, хватаю пальто и вслед за родителями выбегаю на улицу.

— Мама, да что стряслось? Папа?

— Она ушла. Малышка ушла.

— Ушла. Что это значит?

— Умерла, — рыдает мама. — Лючия, она умерла.

Не может быть. Мы ловим такси на Гудзон-стрит, и водитель мчит нас до больницы. Мама не перестает плакать. Папа обнимает ее, но ничто ее не может утешить. Уверена, врачи просто что-то напутали. Я держала ребенка своими собственными руками. С ним все было в порядке. Что могло случиться?

Мы не ждем лифт, а поднимаемся в родильное отделение по лестнице. Бежим по коридору к палате Розмари, но в ней никого нет. Медсестра отправляет нас к палате новорожденных, откуда приносили Марию Грейс. Сквозь стекло я вижу, как мой брат и его жена обнимают друг друга. Рядом с ними стоит доктор. Мы открываем дверь. Мама плачет навзрыд. Папа пытается успокоить ее, но разве могут слова утешить.

На Розмари просто лица нет, у нее такие пустые глаза, что я отвожу взгляд. Роберто плачет, он раздавлен горем и никак не может понять, как это произошло. Никто из нас не понимает. Я подхожу к доктору и беру его за руку.

— Что случилось с ребенком? — спрашиваю его я. Доктор, верно, уже рассказал все Розмари и Роберто.

Ему придется объяснять это снова, когда из Бруклина приедут Ланселатти, но он терпеливо поворачивается к нам:

— Медсестра вызвала меня сюда. Мария Грейс тяжело дышала. Я тщательно осмотрел ее и обнаружил, что сердце сокращается все реже. Я велел дать ей кислород, но это не помогло. Ее сердце не выдержало. Мы пытались реанимировать ее, но безрезультатно. Не могу объяснить, что произошло. Она была крошечной, но это не имеет к ее смерти никакого отношения. Скорее всего, у нее был врожденный порок сердца, мы с этим ничего не могли поделать.

Роберто внезапно кидается на доктора, но папа преграждает ему путь и крепко обнимает.

— Сын мой, — говорит он. — Сын. Папа тоже начинает плакать.

Мама обнимает невестку. Руки Розмари беспомощно висят вдоль тела. Она закрывает глаза, словно надеется, что когда снова их откроет, этот ночной кошмар растает. Мария Грейс Сартори умерла в 3 часа 32 минуты 23 февраля 1951 года. Она не прожила и двух недель.

Думаю, что второго столь же ужасного дня, как похороны мой племянницы, в моей жизни не будет. Каждое слово, которое на проповеди о воскрешении произносит отец Абруцци с кафедры нашей капеллы Святой Девы Марии из Помпеи, звучит фальшиво. Небеса, покой, которым исполнено сердце Христа для тех, кто любит его, и фантазии о том, что ребенок счастлив в нежных руках Святой Девы, звучат пустыми обещаниями, которые люди дают в отчаянии. Я не верю ему. Так мучительно, когда умирает ребенок, но еще хуже — когда начинают искать виновных. Кто в этом виноват? Доктор? Больница? Мать и ее молоко? Обстоятельства, при которых Мария Грейс была зачата? Что толку гадать, пытаясь понять волю Бога.

Отпевание заканчивается, и наши семьи выходят из капеллы. Но я никак не могу встать с церковной скамьи. Орландо берет мою руку, но я отталкиваю его и трясу головой; не хочу участвовать в траурной процессии. Сил нет смотреть на Розмари, когда она будет идти за гробом своей дочери, зная, что никогда уже не сможет убаюкивать ее. И Роберто, который во всем винит себя, потому что убежден, что какой-то его грех подвиг Бога забрать у него его драгоценную малышку. Он просто был не достоин быть ее отцом.

Мама и папа молились. А я не могла. Сейчас я сижу на церковной скамье и жду, пока все уйдут. Не хочу слушать слов соболезнования, да и сама не могу подобрать ни одного. Когда все до последнего уходят, я гляжу на алтарь, окутанный дымом ладана.

Последние несколько дней были настолько мучительными, что я приняла решение никогда не рожать. Я не могу отважиться на это, если есть вероятность, что с моей дочерью произойдет такое. Когда папа узнал о моем решении, то сказал: «Ты не властна над этим, Лючия. Бог посылает нам детей». Но, по-моему, если Бог забрал у нас нашу малышку, то ему не стоит доверять. Мне не дает покоя воспоминание о том, как я держала на руках мою племянницу. Ничего подобного я не чувствовала прежде. Кто-то кладет руку мне на плечо, но я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть, кто это. Я просто не в состоянии.

— Мне жаль, Лючия, — шепчет Данте.

Я беру его руку. Он садится радом и обнимает меня. Я начинаю плакать.

— Какая ужасная потеря, ужасная, — говорит он.

— Боюсь, Розмари и Роберто наложат на себя руки. Они не в силах спокойно смотреть друг на друга. А ведь мы были так счастливы, когда она родилась. Никак в толк не возьму, как такое могло случиться. За что? Почему?

— Может, она родилась затем, чтобы сплотить вас.

— Но зачем Он забрал ее, если с ее рождением в нашем доме поселилось счастье?

— Не знаю, Лючия.

— Никто не знает. Поэтому эта смерть настолько ужасна. Нет ей ни одной вразумительной причины. Данте, можешь ты придумать объяснение? Почему этому суждено было случиться?

— Не могу.

Данте вытаскивает носовой платок и вытирает мне слезы.

— Ты нужна своим братьям и невестке. Тебе нужно быть сильной. Я знаю, ты справишься, — говорит он. — Пойдем. Я провожу тебя до машины.

В церкви нет ни души, но на боковой дорожке еще стоит кучка людей. Они утешают Розмари и Роберто и обнимают моих родителей и братьев. Я держу Данте за руку, пока мы выходим из полумрака церкви на залитую солнцем улицу.

Ветер пронзает меня насквозь. У меня сосет под ложечкой, и от этого я громко всхлипываю, не заботясь о том, кто меня может услышать. Я крепко обнимаю Данте, словно пытаюсь передать ему свою боль. Мне только двадцать шесть лет, и в один миг мой мир, полный изящества и совершенства, возможностей и радости, рухнул. Мария Грейс унесла с собой всю его красоту.

Я поднимаю глаза и вижу родителей, братьев и сестер Данте. Они окружают меня и, не говоря ни слова, обнимают. Я чувствую их поддержку и силу, и мне нисколечко не стыдно, что я заимствую их у них. Иногда, когда приходит беда, по-настоящему понять и поддержать тебя могут только люди, которые знаю тебя с самого детства. Де Мартино очень дружны, и они, кажется, всегда знают, как надо поступать и что говорить.

Данте помогает мне сесть в катафалк. Мы едем на кладбище Квинза, где рядом со всеми покойными Сартори будет похоронена и наша малышка.

— Я поеду за вами следом, — говорит Данте и протягивает руку Роберто. Тот берет ее, притягивает к себе Данте и обнимает его. Какое-то время Роберто рыдает, уткнувшись головой в плечо друга. Данте не сводит с меня глаз. Наконец, папа отстраняет Роберто, и Данте уходит, захлопывая дверцу катафалка.

На погребении Данте стоит рядом со мной. Кажется, что может быть ужаснее, чем отпевание, но эта церемония еще хуже. На улице так холодно, что мы едва можем стоять. Священник заканчивает свою молитву, но Розмари бросается к гробу и не дает опустить его в землю. Мы не знаем, как поступить. Роберто опускается на колени рядом с ней, и довольно долго они стоят так, обняв Марию Грейс. Потом Орландо и Анджело подходят к ним и помогают встать. Я смотрю по сторонам в поисках Эксодуса и вижу его чуть поодаль, рядом с дорогой. Он повернулся к нам спиной, и содрогается всем телом в безмолвном рыдании.

После похорон Марии Грейс мы бродим по дому как призраки. Не включаем музыку, не заводим разговоров. За столом собираемся в молчании. Каждый день до или после работы нас навещает Данте. Иногда он сидит со мной по нескольку часов; иногда забегает только на минутку. Удивительным образом он в точности знает, как нужно поступать и что говорить. Его теплоты и сочувствия хватает всем: и мне, и моим братьям, и Розмари, и родителям.

Прошла неделя со дня похорон Марии Грейс. Кто-то стучит в мою комнату.

— Привет, дорогая, — открывает дверь Данте. — Можно к тебе?

— Конечно.

— Так вот какая у тебя комната, — внимательно разглядывая каждую деталь, говорит Данте. Он смотрит на мою кровать так, словно воображает меня спящей в ней; а может быть, и себя рядом со мною. Потом в явном смущении отворачивается:

— Именно так я ее себе представлял.

— Правда? Мне всегда казалось, что если мужчина хотя бы просто увидит мою кровать, то он сгорит, как святой Лоренцо.

Я похлопываю по кровати, приглашая Данте присесть.

Он садится.

— Пока ничего страшного не происходит.

— Как кровать?

— Мне кажется, что это постель принцессы, которая любит читать и шить, — берет мою руку Данте. — Дорогая, я переживаю за тебя. Тебе нужно развеяться.

Я гляжу в окно и размышляю, что сейчас происходит в мире. Каждый день я собираюсь пойти погулять, но мне не хватает сил, и я остаюсь в своей комнате.

— Человеку нельзя долго грустить. Это его убивает. Пойдем. Я беру тебя под свое крылышко.

Данте смотрит на мои замшевые мокасины, стоящие рядом с туалетным столиком. Это он принес их сюда. Он опускается на колени и помогает мне их одеть. Потом встает и, улыбаясь, поднимает меня с кровати. Выводит меня в коридор и поддерживает под руку, пока мы спускаемся вниз по лестнице. Когда мы входим в прихожую, он помогает мне надеть пальто и заматывает шарф на моей шее. Снова берет меня за руку и открывает дверь. Я плетусь за ним по ступеням крыльца.

— Видишь, не так уж все и плохо, так ведь? — обнимая меня за плечи, говорит он.

Я оборачиваюсь и гляжу на свой дом:

— Там так тихо.

— Знаю. Это так непривычно, — берет меня под руку Данте, и мы направляемся в сторону Грув-стрит. Я останавливаюсь, разворачиваю его к себе и кладу руки на лацканы его пальто.

— Данте, спасибо тебе за поддержку. Не знаю, как мы можем тебе отплатить. Твоя помощь бесценна.

Данте обнимает меня:

— Мы одна семья, Лючия.

— Нет, мы так и не стали семьей.

— Все равно ты навсегда останешься моей девушкой. Ты стала моей с того самого момента, когда я увидел тебя. Ты сидела на церковной скамье вместе со своими братьями. Тебе было всего восемь лет, а мне двенадцать, но все равно, я надеялся, что однажды ты будешь со мной. Лючия, если придется, я буду ждать вечно.

Данте обнимает меня еще крепче. Мы стоим около чугунных ворот городского особняка Макинтайров. В этом самом месте он впервые поцеловал меня. Мне тогда было пятнадцать. Интересно, а он помнит? Он наклоняет голову и нежно целует меня сначала в обе щеки, а потом и в губы. Я так расстроена, что отвечаю ему. Он такой родной, словно моя старая подушка, на которой я сплю с самого детства. Интересно, сколько раз мы целовались за время нашего знакомства. Тысячу? Или больше? Сколько раз я прижималась к его шее и вдыхала запах его кожи?

— Ты, наверное, ненавидишь меня за то, что я расстроила помолвку, — шепчу я.

— Да как я могу ненавидеть девушку, от которой я не мог оторвать глаз в церкви?

— Ладно, я тоже тебя разглядывала. Ты мне казался самым красивым из взрослых мужчин, которых я когда-либо встречала в жизни.

Данте смеется, берет меня под руку и мы долго бродим, не говоря друг другу ни слова. Дольше, чем Данте, меня знают только мои родители и братья.

— Данте… — через какое-то время начинаю я.

— Тебе не надо ничего объяснять, Лючия, — говорит он мне. — Я и так все понимаю.

Единственное, что способно вернуть меня к жизни, — это мысли о работе. Я скучаю по своим друзьям и по нашему отделу «Женская одежда на заказ». Я брала отпуск на две недели. Хильда Крамер уехала в Париж на очередной показ, поэтому с этим трудностей не возникло. Теперь она вернулась, да и я готова приступить к выполнению своих обязанностей. Я устала от добровольного заточения в собственной комнате.

У моего стола на передвижной вешалке меня уже дожидаются несколько платьев. Мне надо будет все их подшить. Пока я просматриваю платья, Элен аккуратно подгибает и подкалывает швы на них. Я снимаю с вешалки первое платье из белого шелка и надеваю его на манекен. Левой рукой подгибаю край ткани, а правой — делаю стежки. Я теперь так искусна, что стежки практически незаметны. Труднее всего мне было научиться подшивать края одежды. Нужно все время придерживать край и продумывать каждый стежок, потому что кривая строчка портит весь наряд. Бабушка Сартори любила повторять мне: «Никто не должен знать, сколько раз тебе пришлось пороть край одежды и подшивать его заново». Иногда я перешивала края одежды по пятьдесят раз, чтобы добиться совершенства. Теперь у меня словно появилось какое-то особое чутье. Я подгибаю края с первого раза.

Рут влетает в комнату и подходит ко мне:

— Он здесь! Тальбот. Идет сюда.

— И что? — не поднимая от работы глаз, тихо спрашиваю я.

— Если ты не хочешь видеть его, у тебя есть время.

— Если он идет повидаться со мной, то я не против, говорю ей я.

Рут садится за свой рабочий стол и ждет, уставившись на дверь.

— Вот и он, — шепчет она.

Я не спускаю глаз со строчки.

— Привет, Лючия. Как дела? — спрашивает Джон Тальбот.

— Лучше. Спасибо, что прислал на похороны букет. Цветы были такими красивыми.

— Самое малое, что я мог сделать. Но, знаешь, я думал о тебе… и о твоей семье.

— Очень мило.

— Мне нужно тебе кое-что объяснить, — начинает он. Рут кашляет, берет свой набросок и уходит к Делмарру.

Я много раздумывала о том, почему Джон Тальбот предпочел мне Аманду Паркер, и по правде сказать, я понимаю его. Чем сильнее мне хотелось стать частью мира, к которому принадлежат наши заказчицы, тем больше я понимала, что в этом мире есть и отвратительные стороны. Не могу я жить по этим правилам. Ни для кого не секрет, что на Тридцать пятой улице к свадьбе относятся совсем иначе. Никто не возражает против любовной связи, и аристократы заботятся только о том, чтобы найти выгодную партию. Их абсолютно не волнует любовь между мужчиной и женщиной. Мне нравится образ их жизни, но я не принимаю их правила. Я выше этого.

— Прошу тебя, Джон, не нужно никаких объяснений. Встречайся, с кем хочешь. Желаю тебе удачи.

— Я порвал с ней, Лючия. Я не хочу встречаться с Амандой. Мне нужна ты.

Обговаривая нашу поездку в Венецию, папа и его кузен, кажется, написали друг другу несколько сотен писем Когда умерла Мария Грейс, кузен Доменик и его жена, Бартоломея, прислали Розмари и Роберто красивую серебряную икону Святой Девы Марии. Каждую ночь Ро, перебирая четки, молится перед ней и просит сил.

— У меня мысль, — говорит мне папа, когда я помогаю ему пересчитывать мелочь в лавке. — Что если я попытаюсь убедить Розмари и Роберто, чтобы они поехали с нами в Италию? Как ты думаешь?

— Думаю, это отличная мысль.

— Перемена обстановки, возможно, пойдет им на пользу. — Папа понижает голос. — Как ты думаешь, Розмари справляется?

— Не знаю. Иногда кажется, что ей стало легче, но внезапно она начинает плакать и никак не может остановиться. Мама пытается ее утешить, но это не так просто.

— Все, закрываемся, — говорит мне папа и начинает свой вечерний ритуал. С детства мне нравится находиться в лавке во время ее закрытия, смотреть, как папа опрыскивает овощи, кормит нашего «мышелова», кота Мота, выключает свет, начиная от черного входа и заканчивая у парадной двери.

— Сегодня заходил Данте, — мимоходом говорит папа.

— Как он?

С тех пор, как Джон Тальбот вернулся в мою жизнь, в ней не стало места Данте.

— В порядке. Он спрашивал, почему ты не хочешь его видеть.

Невероятно, чтобы Данте расспрашивал моего отца! Я никогда не обсуждала с ним Данте.

— Не сердись на него, — продолжает папа. — Он мне ничего не рассказывал. Я просто спросил его, что такое с вами обоими происходит.

— Зачем вообще было что-то спрашивать?

Папа опрыскивает овощи и, не поворачиваясь ко мне, говорит:

— Он мне нравится. И я думаю, что вы прекрасная пара.

— О, пап.

Как мне хочется объяснить отцу, почему я избегаю встреч с Данте с того вечера, когда он поцеловал меня. Тогда мне показалось, что мое к нему чувство возвращается, но сразу за этим пришло ощущение, что я снова попала в ловушку.

— Папа, а тебе нравится Джон Тальбот?

— Почему ты спрашиваешь? — обходит прилавок папа. — Вы снова встречаетесь, да?

— Мы вместе обедали.

Мой голос дрожит, потому что, по правде говоря, мы с Джоном проводим много времени друг с другом. Мы обедаем, катаемся по городу, навещаем его мать. Он пытается доказать мне, что я для него единственная.

— Он очень похож на тебя, у него есть свое дело, — защищаюсь я.

— Нет, он просто остроумный мужчина с хорошим вкусом и дорогой машиной. У него большие планы, но нет работы.

— Мне нравится, когда мужчина хорошо одет и ухожен. Это значит, что мужчина уверен в себе. Что касается его планов, то они у него действительно выдающиеся, и кто, как не ты, папа, — человек, который приехал в эту страну ни с чем и создал свое дело, — может понять, что значит, когда у человека есть большая мечта.

Папа опирается на прилавок:

— Лючия, суди о мужчине не по словам, но по его делам.

— Я что-то не понимаю, папа. Что тебе известно такого, чего не знаю я?

— У каждого человека есть свои слабые стороны. Ты ослеплена мистером Тальботом, потому что внешность — это твоя страсть. Тебе нравится его одежда, образ его жизни, ведь он так беззаботен. Пусть отменный вкус — твой талант, но это и твоя слабость. Благодаря этому ты шьешь прекрасные платья, но все же в жизни это скорее недостаток. Помнишь, ты рассказывала мне о заказчице, у которой фигура напоминала баклажан. Вы сотворили чудо: занизили линию талии на платье и вставили плечики, создавая впечатление пропорциональной фигуры. Что касается Джона Тальбота, то тебе не дано понять, что он собой представляет, потому что ты восхищена им. И даже если ты видишь в нем какие-то недостатки, ты уверена, что тебе удастся их исправить. Ты заблуждаешься.

— Папа, я отдаю себе отчет в своих желаниях. Да, я восхищаюсь им! И не вижу здесь ничего плохого.

— Мне ясно только то, что ты готова прощать ему его недостатки и замечать только его положительные качества. Но если ты хочешь выйти замуж, то должна понимать и принимать слабые стороны — затем, чтобы ценить сильные. Лючия, — устало говорит папа, — я знаю тебя с самого твоего рождения. Разве я когда-нибудь принуждал тебя к чему-то только потому, что мне хотелось?

— Нет, папа.

— И никогда впредь я не стану навязывать тебе свое мнение, что делать или кого любить. Я просто прошу тебя не терять голову. Будь начеку. Ни к чему спешить.

— Могу пообещать тебе, папа, что не буду торопиться.

Я огорчена. Мне так хочется, чтобы Джон понравился папе. Если я буду продолжать с ним встречаться, мне просто необходимо папино одобрение.

— Лючия, пригласи его на ужин в воскресенье.

— Ты серьезно, пап?

— Посмотрим, кто он таков. — Папа улыбается и протягивает мне вишневую карамель на палочке, как он делал, когда я была девчонкой. — Идем домой.

Три воскресенья подряд Джон Тальбот ужинал вместе с нами, и теперь всем известно, что мы — пара. Мама от него просто в восторге. Папа остается при своем мнении, но, по крайней мере, он старается. Рут и Харви пригласили нас с Джоном на первый хедер[35] в их новом доме. Обычно всю Пасху я провожу в капелле, сначала Великий четверг, потом Страстная пятница, а потом ночное бдение в ночь с субботы на воскресенье. Пасха всегда была моим любимым праздником, но в этом году я вообще не пойду в церковь. Я не была в нашей капелле Святой Девы Марии из Помпеи со дня похорон Марии Грейс. Иногда мне хочется помолиться, но я не могу. Я все еще слишком рассержена на Бога, а молитвы в таком состоянии будут неискренними. Мама беспокоится за мою веру, но я не могу делать вид, что чувствую себя умиротворенно в том месте, где я чувствую боль, где вспоминаю о том, с какой легкостью Бог может оставить нас в тот самый момент, когда мы больше всего в Нем нуждаемся.

Я никогда не была на хедере, но мне известно, что Рут приготовит традиционную для еврейской Пасхи еду, которая символизирует исход еврейского народа из Египта. Новобрачные Гольдфарб (Харви настоял, чтобы Рут взяла его фамилию) нашли отличную квартиру рядом парком «Грамеси», на другом конце города от Коммерческой улицы.

— Ты уверена, что хочешь пойти пешком? — спрашивает Джон, берет меня за руку, и мы спускаемся по ступеням крыльца. — Уверена?

— Конечно.

Джону очень идет его темно-синий костюм из габардина. Он такой красивый.

— Я оделся как надо для хедера?

— Ну конечно. — Как здорово, что Джон обеспокоен, понравится ли он моим друзьям. — То, что надо. Отлично выглядишь.

— Нет, это ты у нас красавица, — возражает он. — Тебе очень идет желтый цвет.

— Я сама сшила это платье.

Делмарр привез мне отрез шерстяного крепа из поездки в Монреаль, где он закупал ткань. Из него я сшила костюм с черно-белой отделкой «в елочку» и золотыми пуговицами на жакете. Моя любимая деталь — это баска, которая спереди собирается изящными складками, а потом встрачивается в шов на спине, придавая живость жакету. К костюму на распродаже я купила черные туфли-лодочки.

— Мне нравятся девушки, которые могут сами шить свою одежду, — говорит Джон.

— Все девушки?

Я жалею, что произнесла эти слова. Мы с Джоном уже обсуждали этот вопрос.

— Не все. Только ты.

На углу улицы Корнелии Джон останавливается, крепко обнимает и целует меня. Увидев нас, проезжающий мимо таксист присвистывает.

— Спасибо. Мне нравится, когда ты так говоришь.

— Лючия, я люблю тебя.

Я закрываю глаза и наслаждаюсь этими словами. Джон Тальбот любит меня!

— Джон, я тоже люблю тебя, — говорю ему я.

— Я не сомневался — улыбается он.

Потом мы идем в магазин, где Джон покупает бутылку вина для Рут и Харви. Розмари приготовила макароны, которые я несу с собой в красивой кастрюльке. Пока мы переходим Пятую авеню, Джон держит меня за руку.

— Лючия, меня кое-что тревожит.

У меня екает сердце. Он ведь сказал, что любит меня, в чем тогда дело?

— Что? — как можно спокойнее говорю я.

— Я не нравлюсь твоему отцу. Он думает, что я — лжец.

— Лжец? — Я пытаюсь отогнать от себя эту мысль. Джон, послушай меня. Папа старомоден. У него свои принципы и соображения о том, что хорошо, что плохо. Он никак не может понять, как ты зарабатываешь себе на жизнь. Ему кажется, что в мире существует только три области, в которых можно открыть собственное дела: еда, одежда и недвижимость. Ты занимаешься другим, и он не понимает этого. Вот в чем вся беда.

— А ты представляешь себе, чем я занимаюсь?

— Ты — предприниматель.

По правде говоря, я особо не раздумывала, как Джон зарабатывает себе на жизнь. Он очень занят, много путешествует и у него много денег. Он отлично одевается и водит меня в лучшие заведения города. В ресторане «Везувио» на Сорок восьмой Вест-стрит для него всегда зарезервирован столик Что еще я должна знать о нем? Папа так насторожен, потому что он слишком печется обо мне.

— Поговори с отцом, скажи ему, что нет причин не доверять мне.

— Пойми, я его единственная дочь. Он заботился и оберегал меня с самого моего рождения. Но теперь, когда я выросла, его чрезмерная опека не всегда хороша. Иногда мне даже кажется, что он на меня давит.

— Он давит и на меня. Как будто я хочу извлечь какую-то выгоду от знакомства с тобой.

— Тебе же известно, что это неправда, поэтому не стоит беспокоиться, — сжимаю я руку Джона.

— Я сам придерживаюсь старых правил, и вовсе не ищу его благосклонности. Мне нужно его уважение.

— Дай ему время, — заверяю его я.

— Мне известно, что ты самая желанная в Гринвиче девушка, и самая выгодная партия.

Я смеюсь:

— Ты сумасшедший!

— Разве ты не замечаешь, что творится, когда ты идешь по улице? Все оглядываются. Они оборачиваются, чтобы еще раз взглянуть на тебя. Ты не похожа на них, потому что у тебя особое предназначение.

Не знаю, что и ответить на это. Никто прежде не воспринимал меня с этой стороны. Разве только Делмарр, но, конечно, не Данте. Он видел во мне исключительно жену пекаря.

— Мне и в голову такое никогда не приходило. Чего может добиться девушка, если она никому не известна, и у нее нет связей?

— Ты добьешься всего, чего пожелаешь.

Я останавливаю Джона и целую его. Мне нравится, что он верит в мои силы и понимает меня. Я для него не просто девушка, что сидит рядом. Я — часть огромного мира, и Джон видит, какое место в этом мире я могу занять.

Квартирка Рут и Харви походит на купе поезда. Она очень маленькая, хотя Рут и удалось все мило обустроить. Краска, обои и искусно драпированные шторы делают свое дело. А еще у них красивый стол; здесь есть и некоторые вещи, которые им подарили на свадьбу. Пусть изысканный сервиз и набор столового стекла слишком большие, и в однокомнатной квартире немыслимо принять столько человек, на скольких они рассчитаны, но разве это имеет какое-нибудь значение. Рут счастлива. Они с Харви после самых продолжительных в истории ухаживаний и помолвки теперь целиком принадлежат друг другу и наслаждаются совместной жизнью.

Во время ужина Джон сжимает под столом мою руку, словно мы прячем какую-то страшную тайну от мира. Мы влюблены и не скрываем наших чувств. Если он без ума от меня, то я безумнее в сто раз. И я сделаю все, что в моих силах, чтобы сделать Джона счастливым.

Когда я пришла на работу и увидела, что помощник Хильды Крамер оставил для нас новый заказ, мне пришло на ум, что наш отдел заказов похож на сказку о сапожнике (Хильда) и эльфах (мы). Невидимый посланник появляется ночью и оставляет задания, мы шьем одежду, а потом этот посланник быстро уносит ее своему повелителю, который решает, выдержали ли мы испытание. Я воображаю, как Хильда сидит в своей роскошной квартире в Верхнем Ист-Сайде, посланник показывает ей платья, а та одобряет или отвергает их.

— Что ты тут делаешь в такую рань? — увидев меня за рабочим столом, спрашивает Делмарр.

— Мне не спится, — говорю я.

— Логично, — наливает себе чашечку кофе Делмарр, а потом доливает мою.

— Спасибо, — тянусь я за чашкой. — А сам ты зачем так рано пришел?

— Честно? — Делмарр закуривает. — Я раздумываю, как мне поступить.

— Неужели ты хочешь уйти из «Б. Олтман»?

Меня охватывает тревога. Если Делмарр уйдет, что же станет со мной, с Рут, с «Флэпперс»? Он наш руководитель. Без него этот отдел не может существовать.

— Возможно.

— Но…

— Ш-ш, Лючия, я вас тут не оставлю. Вы уйдете вместе со мной.

У меня отлегло от сердца, но мне все же грустно. Мне нравится «Б. Олтман». Как я могу уйти отсюда? Я ведь так люблю свою работу по большей части потому, что работаю вместе с Делмарром, его я боготворю. Вмиг я принимаю решение уйти вслед за ним.

— Ну, так ты пойдешь со мной? — спрашивает он.

— Куда угодно. В любое время. Только позови.

— Правда? — откидывается на спинку стула Делмарр.

— Да. Для этого тебе даже не придется на мне жениться.

— Извини, я бы и не смог. Только не на тебе. Да вообще ни на ком. По пятницам я люблю посидеть в «Эль Марокко», выпить «Манхэттен», поболтать с завсегдатаями, а потом вернуться домой на рассвете и проспать почти всю субботу. Роль мужа не для меня.

— Почему же?

Делмарр улыбается:

— Я пришел на свет, чтобы прожить жизнь холостяком. Если бы мне хотелось жениться, я бы остался на ферме в Версале, штат Индиана. Звучит как название французского города, но жители произносят эти слова как «ярд-сейл».[36] Это одна из причин, почему я оттуда уехал. Мое правило — никогда не жить в городе, жители которого не могут выговорить его название.

— Ты никогда не рассказывал, откуда ты родом.

— Думал, если ты услышишь эту историю, то умрешь от восторга, — смеется он. — Это был захудалый городишко, с единственным кинотеатром — моим спасением. Я обожаю смотреть кино. Особенно комедии на Парк-авеню, когда юная наследница влюбляются в своего дворецкого, а потом обнаруживается, что он вовсе не слуга, а принц. Мужчины там всегда такие стильные. Они прекрасно одеты, очаровательны и остроумны, и рядом с ними всегда есть девушка. Я страстно желал быть таким же, как они; я не хотел быть похожим на фермеров, что окружали меня, они постоянно были заняты в поле и редко вели друг с другом беседы. Но моя жизнь — в общении. И вот я обнаружил свой дар. Я мог с точностью воспроизвести любой костюм, который я увидел в кино. Когда учитель увидел мои рисунки, он всячески стал мне помогать.

— Ты талантлив.

— О, да. Никто не мог рисовать так, как я, по крайней мере, в Версале. Но вовсе не мой талант выделял меня из среды фермеров, в которой я вырос. Это мое любопытство. Я хотел увидеть Атлантический океан. Знаю, это глупо, но я хотел ощутить песок под ногами и увидеть волны белого цвета. Я составил целый список того, что я хотел увидеть. А еще найти место, где Фред Астер[37] и Джинджер Роджерс снимались в «Цилиндре».

— Это было в «Эль Марокко». Недалеко отсюда, так?

— Да. Сначала я работал на ферме и иллюстратором в местной газете. Когда началась война, ушел служить во флот с намерением добраться до Нью-Йорка. Учитель мои рисунки отправил на рассмотрение в нью-йоркскую художественную школу, и меня приняли туда в соответствии с «Солдатским биллем о правах».[38] Представляешь. Мне пришлось служить на передовой — тихоокеанский фронт, — чтобы быть поближе к большому городу. Мне не терпелось увидеть океан и, с божьей помощью, мне это удалось. А когда война закончилась, я был так счастлив, что остался в живых, что сказал самому себе: я готов рискнуть всем. Тогда я и отринул свою фамилию и сделал из себя того, кто сейчас сидит перед тобой. Делмер Дикинсон из Версаля, штат Индиана, стал Делмарром.

— Делмарр определенно звучит более представительно, чем Делмер.

— На собеседовании Хильда спросила, француз ли я. Я хотел было соврать. Но передумал и сказал: «Мисс Крамер, я имею отношение к Франции лишь потому, что ем круассаны на завтрак». Она рассмеялась и приняла меня на работу.