Лючия, Лючия

Глава 8

До Годеги ди Сант-Урбано можно добраться тремя способами: на машине, на лошади и пешком. Наша машина похожа на те автомобили начала века с откидными задними сидениями, статьи о которых можно прочитать в журнале «Смитсониан».[50]

— Каждую минуту я жду, что сейчас подойдет Тедди Рузвельт и начнет крутить ручку автомобиля, чтобы запустить мотор, — наблюдая это зрелище, говорит мама. Единственный из всех нас, кто восхищается «ситроеном» серии А, — это Эксодус. Он даже знает марку этого швейцарского ночного кошмара и может назвать год его выпуска. Но все мы считаем этот автомобиль развалиной.

Мы втискиваемся в машину. Кажется, сегодня самый жаркий день в истории Италии. Наше путешествие такое тяжелое, что мама успевает три раза перебрать свои четки, умоляя Господа не дать машине развалиться и помочь нам благополучно добраться до места. Годега некогда была маленьким фермерским поселением, но потом община построила новую церковь и уговорила папу Урбана XXI прийти и освятить ее. Вместе с благословением поселение приобрело и вес, и было переименовано в Годегу ди Сант-Урбано, а нищие поселенцы стали известны всей Италии своей набожностью и упорством.

Пейзаж вокруг такой, будто здесь никогда не было цивилизации, но вот, наконец, и указатель: «ГОДЕГА ДИ САНТ-УРБАНО». В Годеге очень короткая главная улица, и по соседству с бескрайними полями, простирающимися за ней, она кажется еще меньше. А вот и церковь, и магазин тканей, и летнее кафе с зелеными зонтиками. А это военный монумент — гладкий, вытесанный из мрамора обелиск в центре газона, обнесенного цепями, укрепленными на столбиках. Несколько распряженных лошадей стоят рядом с портиком, на котором в грязи ковыряются курицы.

— Деревня, — обреченно говорит мама. Бедняжка. Она выросла среди шумных улиц Бруклина и никак не может разделить с папой его восторг от возвращения на родину. Но я чувствую, что готова к встрече с этой землей, потому что запомнила все его рассказы о ней. Годега в точности такая, как описывал ее папа.

— А мне нравится, — словно читая мои мысли, говорит Орландо. — Такое чувство, что я вернулся домой.

Пока другие мои братья занимались всякой ерундой, Орландо сидел рядом со мной и слушал папины рассказы о Венеции.

Небо такой отчаянной голубизны, какая бывает только на юге: ни единого облачка, которое бы нарушало этот яркий цвет. Поля и холмы простираются до самого горизонта, словно кусок шелка, разложенный на столе для кройки; легкий бриз колышет волнами золотистую пшеницу. А в конце всего этого великолепия — Доломитовая гора, со склонами цвета перьев серого голубя, и вершины — словно присыпанные солью.

— Доменик! Eccoci qua![51] — машет рукой папа.

Его кузен, который едет на открытом грузовике — еще одна развалина, — завидев нас, начинает гудеть. Доменик останавливает машину, выпрыгивает с водительского места, чтобы обнять папу. Он примерно тех же лет, что и папа, у него целая копна коротко остриженных седых волос, он широкоплеч, как все родственники с папиной стороны. Две восхитительно красивых девушки выходят из машины вслед за ним вместе с женщиной его возраста.

— Вот это да! — завидев девушек, присвистывает Анджело.

Одна из них высокая и стройная, ее волосы ниспадают блестящими волнами на грудь. На ней открытое темно-синее платье и сандалии. Она очень уверенно держится, поэтому мне кажется, что она выглядит моложе своих лет. Если бы она приехала в Нью-Йорк, то нашу модель Ирен Облонски сразу бы уволили.

— Это моя племянница Орсола Спада, — говорит нам кузен Доменик.

Братья ведут себя как ослы, пытаясь представиться все сразу, чем несчастная Орсола ужасно смущена.

— А это моя дочь Доменика, — говорит кузен. Она столь же красива, миниатюрная и соблазнительная, но при том выглядит какой-то отважной.

— А я Бартоломея, жена Доменика.

Удивительно, Бартоломея — рыжеволосая, но с темно-карими глазами. У нее тоже отличная фигура. Не знаю, что они едят на своей ферме, но эта пища чудодейственно сказывается на женщинах.

Доменик помогает нам забраться в открытый кузов грузовика, где поставлены две скамейки, на которые мы и садимся; грузовик такой вместительный, что всем нам просторно, несмотря на то, что мы сгрузили сюда же почти весь багаж. Я машу рукой папе и Роберто, которые едут за нами в машине.

— Это настоящее приключение, — весело говорит мама.

Я слегка подталкиваю ее локтем и киваю на Роберто и Орландо, которые расспрашивают Орсолу и Доменику о Венеции и ведут себя так, будто опытный гид по достопримечательностям для них — вопрос жизни и смерти.

— Идиоты. Будто первый раз в жизни увидели девушку, — фыркает Эксодус.

Грузовик поворачивает и теперь едет по грязной дороге, нас подкидывает, как тюки с хлопком. Вдоль дороги растет такая высокая пшеница, что складывается впечатление, что мы едем по туннелю. Я гляжу в небо. Солнце висит низко, розовое пламя на голубом фоне. Здесь все не так: другая пища, другая погода, папино состояние души, нелепое поведение братьев, вновь обретенное мамой терпение; все иное, но не я. Сердцем я дома, рядом с Джоном Тальботом.

Доменик останавливается у трехэтажного оштукатуренного дома, построенного прямо посреди поля и помогает нам выбраться из грузовика. Последний раз папа видел свой дом в семнадцать лет, поэтому он плачет. Словно пытаясь сдвинуть какой-то груз с папиных плеч, Доменик с силой похлопывает его по спине. И только когда папа успокаивается и вытирает нос, Доменик прекращает шлепать его. Бартоломея и девушки собирают в саду овощи, пока кузен показывает нам хозяйство.

— Пойдемте, я покажу вам дом.

Такого фермерского дома я еще не видела. Мы идем вслед за Домеником в дом через широкую деревянную дверь и попадаем в помещение, которое можно назвать не иначе как хлев. Пол устлан соломой, на окнах сделанные из тонких деревянных реек жалюзи, которые сейчас подняты. Хотя сейчас еще середина дня, в помещении темно.

— У меня есть скот. Осел и две свиньи. — Доменик замолкает на минуту. — Хотите, я приведу их?

— Не стоит, — решительно заявляет мама. Очень маленькая курица забилась под солому в углу комнаты. Доменик улыбается:

— Ах да, курица. По некоторым причинам она остается здесь.

Мы немного теряемся от непривычной обстановки.

— Сюда, здесь жилые комнаты, — идет дальше Доменик и начинает карабкаться по грубо сработанной лестнице, которая ведет к люку в потолке. Мы лезем за ним, как муравьи взбирающиеся по ветке.

— Неплохо, — замечает идущий впереди меня Роберто. Папа подает мне руку, чтобы помочь подняться, потом помогает маме.

— Дядя Антонио прожил здесь до самой смерти, — говорит нам Доменик.

Здесь одна просторная комната с простым длинным самодельным столом и двенадцатью стульями, обитыми узорной тканью. Стены выкрашены светлой персиковой краской, а у самого потолка и у плинтусов сделаны бледно-розовые бордюры. Уютный диван и два кресла, низких и глубоких, стоят рядом с окнами. Весь дальний конец комнаты занимает печь, выложенная серым плитняком; некоторые из камней достигают размеров шляпной картонки. Никогда прежде я не видела такой громадной печи. Я могла бы встать в ней в полный рост! Над печью вывешена коллекция старых сельскохозяйственных инструментов. Черные инструменты на желтом фоне создают эффект фотографии. Здесь есть торшер с простыми розовыми плафонами. После хлева на первом этаже я чувствую облегчение, когда понимаю, что здесь есть электричество.

— Видишь, Мария. Все просто. Никаких безделушек, — поддразнивает папа маму. — У моей жены тарелок больше, чем в ином ресторане, — объясняет он Доменику.

Не обращая на эту шутку никакого внимания, мама спрашивает:

— А где мы будем спать?

— Наверху, — показывает пальцем Доменик.

— Еще одна, — радуется мама, заметив лестницу, и начинает карабкаться на третий этаж Я иду за ней. Здесь две широкие двуспальные кровати. Они нам кажутся такими же, как дома, но только до тех пор, пока мы на них не садимся. Вместо деревянного короба и матрацев с пружинами, кровати сделаны из деревянных щитов, сверху которых положены мешки с соломой. Но если их заправить простыней и положить сверху одеяло, они кажутся обычными кроватями.

Я сажусь и провожу рукой по одеялу.

— Не так уж и плохо.

— Теперь мы узнаем, как чувствуют себя курицы, — закатывает глаза мама.

Одну комнату займут родители, а другую — мы с Розмари. Братья будут спать на первом этаже в хлеву. Прежде чем присоединиться к братьям, которые остались внизу, Роберто обнимает Розмари, а та прислоняется щекой к его шее. Потеря ребенка сблизила их еще больше.

В огороде полным-полно спелых помидоров, желтых груш, редиски и картофеля. У Доменика есть домашняя ветчина, подвешенные в ряд к потолку обжаренные в меду окорока и вяленая говядина в специях. Все это он делает в своей коптильне. Он принес и своего оливкового масла в черной бутыли и немного вина, красного кьянти с горчинкой, в глиняном кувшине.

Бартоломея выводит маму на улицу, чтобы показать, как обустроена печь с высокой трубой снаружи. Рядом с печью — невысокая каменная стенка (я думаю, это сделано для охлаждения выпечки), за перегородкой стоит еще один стол, длиннее того, что в доме, а вдоль него скамейка.

— Мы готовим здесь. Внутри слишком жарко, — говорит маме Бартоломея и показывает ей посуду, аккуратно расставленную под печью. Итальянцы находчивы, думаю я про себя. Готовящиеся блюда стоят с одной стороны, а поспевшие подаются в другую.

— Не хотите перекусить?

Бартоломея накрывает стол ярко-желтой льняной скатертью, прижимая ее маленькой черной бутылью с оливковым маслом. Орсола раскладывает вилки, расставляет тарелки, а потом ставит деревянные бокалы рядом с каждым местом. Из корзины, которую она принесла из грузовика Доменика, Бартоломея достает разные лакомства: небольшие сандвичи с поджаренным хлебом, анчоусы, большое плоское блюдо с ярко-красными чищеными апельсинами, сбрызнутыми оливковым маслом и посыпанными приправой, свежие фиги, порезанные пополам и начиненные жирным сыром, сочные копченые сардины, скрученный трубочками сыр пармезан, свежие черные оливки. На десерт будут большие пирожные с кремом. Рядом с каждой тарелкой Орсола кладет ветку винограда. Так торжественно.

Бартоломея приглашает нас к обеду. Пока мы рассаживаемся на скамейках, у меня такое ощущение, что время прекратило ход; мы могли быть любым поколением Сартори, которые собираются вот так все вместе под палящим солнцем Венеции, чтобы пообедать.

Через неделю ночевок на ароматной соломе, прогулок до города выпить кофе со взбитыми сливками и обратно, отдыха и послеобеденного сна, чтения дневников Гете о его путешествиях по Италии (прощальный подарок Делмарра), я поняла, что могла бы прожить так до конца жизни, но только если мой жених будет рядом со мной. Когда я думаю о Джоне, мое сердце так и ноет. Всякий раз, как я вижу нечто удивительное, мне хочется, чтобы и он мог разделить со мной мою радость.

Мне пришло первое письмо от Рут, в котором она сообщает, что живот Элен становится все больше и больше с каждой секундой: ей уже пришлось расставить ее юбку в два раза. Виолетта уверена, что к Дню труда[52] ее полицейский офицер подарит ей обручальное кольцо. Делмарр ходит мрачнее тучи; скоро они собираются пообедать вместе, и Рут обещает подробно об этом рассказать. Дальше она замечает, что Джон заходил пару раз поздороваться с ними. Он сказал Рут, что был в отделе «Украшения для дома», где подбирал платяной шкаф для нашей спальни.

— Лючия! — зовет Ро, и по тому, как звучит ее голос, я понимаю, что произошло что-то ужасное. Я бегу за дом и вижу ее стоящей на коленях рядом с папой, который распластался на земле.

— Мама! — изо всех сил кричу я.

Мама и Эксодус выбегают из дома. Я становлюсь на колени рядом с папой и, нащупав его пульс, чувствую, как слабо бьется его сердце.

— Неси воду, — приказываю я Ро.

— Нужно отвезти его в город.

Вместе с Эксодусом мы пытаемся привести папу в чувства. Он открывает глаза, но не может понять, где находится.

— Не давайте ему снова потерять сознание! — говорю я маме, пока мы несем его в грузовик, который оставил нам Доменик. Остальные братья уехали на ферму Доменика, чтобы помочь ему заполнить сеном силосную башню. Ферма находится в миле в противоположную от города сторону, поэтому мы решаем попытать счастья и найти доктора в Годеге.

Эксодус старается ехать по колдобинам старой дороги как можно быстрее. Нас трясет, болтает из стороны в сторону, но сейчас это хорошо, потому что помогает папе снова не потерять сознание. В городе мы останавливаемся рядом с группой людей, собравшихся у кафе, и кричим:

— Dottore, dottore![53]

Из кафе выскакивает официант и спрашивает, чем он может помочь. Когда случается какая-то беда, мама умеет собраться и спокойно рассуждать. Она просит у официанта лед, завернутый в тряпку, чтобы положить папе на голову.

Подходит доктор — мужчина около сорока лет, и говорит, чтобы мы шли к лавке в тени. Потом он растворяет какой-то порошок в стакане воды и заставляет папу выпить его. Он объясняет, что в порошке содержится калий и некоторый другие минералы, включая соль. Должно быть, вкус лекарства ужасный, потому что папа морщится, пока пьет.

— Что произошло? — придя в себя от горькой микстуры, спрашивает он.

— Сеньор, держитесь подальше от солнца, — улыбается ему доктор. — Всякий раз, как к нам приезжают американцы, случается тепловой удар.

— Но мне было совсем не жарко, — пытается защищаться папа.

— Сеньор, если под нашим солнцем вызревают апельсины, значит, для людей оно тоже жаркое.

Эксодус помогает папе встать, и мы идем обратно к грузовику. Мама останавливает нас:

— Ну нет. Вы никуда не поедете. По крайней мере, пока солнце не повернет к закату!

— Мария, — начинает раздражаться папа.

— А я говорю, нет! Мы посидим в церкви. Вон там, у Святого Урбана. Отдохнем в прохладе, помолимся и поблагодарим Бога, что все благополучно закончилось.

Папа поднимает руки вверх. Мама и Эксодус помогают ему дойти до церкви. Мы с Розмари идем и улыбаемся друг другу.

Папа приглашает всю семью в здание суда Годеги, чтобы засвидетельствовать бумаги о получении наследства. Несмотря на то, что здание суда довольно маленькое, в нем располагается и полицейский участок: единственный жандарм в городе стоит за дверью зала заседания. Я сижу с Роберто и Розмари. Орландо и Анджело ждут у двери, словно наша охрана; от чего или от кого они нас защищают, непонятно. Эксодус стоит, прислонившись к стене, и перешептывается с Орсолой. Мама поворачивается и шикает на них. Орсола замолкает и отходит от Эксодуса, чтобы снова не попасть в переплет.

Папа закрывает глаза и внимательно слушает, как чиновник зачитывает завещание. Когда тот упоминает имя Энцо, Доменик наклоняется к папе и говорит, что тот уже подписался под получением своей части наследства. Папа кивает. Мне становится ясно, что трудные отношения с братом все еще тревожат его. Их размолвка и ссора все еще загадка для меня. Папа миролюбивый, спокойный человек. Как он может так сердиться на своего брата? В конце процедуры чиновник встает и целует папу в обе щеки — оказывается, со стороны папиной матери он его третий кузен.

Мы провели на ферме уже десять дней, и теперь думаем, как продолжить путешествие. Мне хочется провести несколько дней в Венеции, поэтому мы с Розмари изучаем путеводитель. Мы собираем вещи на неделю. Не так-то просто стирать одежду под палящим солнцем, развешивать ее на веревках и отпаривать в прессе размером с дверь. Но нам не приходится выбирать.

Перед самым отъездом мне доставили посылку от Джона. Она из «Бонуит Теллер»[54] и была отправлена за неделю до нашего отъезда в Италию.

— Невероятно, он выбросил кучу денег! — смеясь, говорит Ро.

Я открываю коробку и достаю маленькую диадему: ободок, инкрустированный стразами и украшенный белыми атласными розами с листочками из бледно-зеленого бархата.

— Как изящно! — взвизгивает Ро.

На карточке написано:

Моей возлюбленной

для фаты.

С любовью, Джон.

— А он и в самом деле принц!

— Я и не сомневалась, — говорю я и убираю диадему в коробку.

Большинство итальянцев берут отпуск в августе, поэтому приходится торговаться, чтобы нас подвезли до железнодорожной станции в Тревисо. Папа договаривается с таксистом, сетуя, что он запрашивает такую же цену, что мы заплатили за перелет из Америки. Но, отправившись в путь, мы благодарим папу, потому что наш водитель нянчится с нами, как с детьми. Мы с Розмари прекрасно это понимаем, пробиваясь сквозь пробку на мосту Риалто, который ведет в Венецию. Розмари показывает на гондолы, которые проплывают под мостом. Водитель останавливается на Сан-Марко и показывает нам дворец Дарио. Его фасад выложен мозаикой из разноцветного мрамора. Вот уж не думала, что на свете бывает мрамор таких оттенков: красный с бирюзовыми прожилками, золотой с белым, зелено-оранжевый. Узор выполнен в византийском стиле, каждая частичка с тщанием вырезана и подобрана. В путеводителе написано, что Венеция была центром мировой торговли. Сюда приезжали все, от Африки до Дальнего Востока, и влияние различных культур очевидно.

— Scusi,[55] — обращается к нам по-итальянски мужчина. Он старается как можно тщательнее выговаривать каждое слово: — Può prendere una fotografia di me con mia moglie? Grazie.[56]

— Prego,[57] — отвечаю я.

— Вы из Америки? — протягивая руку за фотоаппаратом, спрашиваю я.

— Да, — говорит он по-английски, вставая рядом с женой. — Вы тоже?

— Наконец-то, хоть кто-то свой! — позируя, из-под своей широкополой шляпы говорит его жена. Ей около пятидесяти лет, она высокая и худощавая. Белокурые волосы заплетены в длинную косу. У нее аристократическая красота, голубые глаза и высокий лоб.

— Я тоже рада повстречать земляков, — говорю им я и делаю снимок. — Мы жили за городом. Я Лючия Сар-тори, а это моя невестка Розмари.

— Я Арабел, а это мой муж Чарли Дрескен.

Чарли примерно одного возраста с Арабел, но внешне он полная ее противоположность: среднего роста, коренастый, с рыжими волосами и бородкой.

Чарли берет у меня фотоаппарат и спрашивает:

— Откуда вы?

— Из Нью-Йорка. Гринвич.

— С Коммерческой улицы! — прибавляет Po.

— Мир тесен, — улыбается Чарли. — Мы с Лонг-Айленда.

— Серьезно? — спрашиваю я. — Мы с моим женихом строим дом в Хантингтоне.

— О, Хантингтон просто замечательное место! — говорит Арабел.

— Там строят такие роскошные дома. Где ваш жених работает?

— Он предприниматель. Возит разные вещи в страну, — объясняю я.

— Где вы остановились?

— В «Паван-пансионе» на площади Сан-Марина, — читает вслух в нашем путеводителе Розмари.

— А мы в «Джудекке». Признаться, мы собирались пообедать. Не хотите к нам присоединиться?

— С удовольствием! — соглашаюсь я.

— Тогда встречаемся в фойе отеля в два, — записывая наш адрес, говорит Арабел.

Мы с Розмари в таком восторге, что почти бежим по улицам в поисках «Паван-пансиона», чтобы переодеться.

Нам дают комнату на третьем этаже, в ней мало мебели, но зато она чистая, с ванной и туалетом в прихожей. Мы даже и мечтать не могли о ванне, потому что все, что у нас было в Годеге, это уличный душ, похожий на деревянную бочку. Мы надеваем чулки, перчатки и шляпки, которые не надевали с момента, как сошли с самолета в Риме. Мне кажется, что мы выглядим как настоящие итальянки: я в черной льняной расклешенной юбке с красным поясом и белой блузке; Ро выбрала бежевую холщовую юбку и розовую блузку с розовым лакированным ремнем. Когда мы подходим к «Джудекке», мы рады, что как следует подготовились. Люди в фойе одеты старомодно, но элегантно; в фойе богато украшенные люстры и тяжеловесная мебель в викторианском стиле с бархатными подушками.

Арабел приветствует нас и ведет в оживленный обеденный зал, где Чарли уже занял столик с видом на сад. Мы узнали, что он преподает гуманитарные науки в университете Меримаунт в Манхэттене, а еще он — юрист. Они женаты вот уже десять лет, но детей нет.

— Для нее дети — книги и антиквариат, который мы привозим из наших путешествий, — смеется Чарли.

— Как и для тебя. — Арабел щиплет его за щеку, а он в ответ улыбается. — Понимаете, мы с Чарли приезжаем в Венецию каждый год, и каждый раз идем в одну и ту же церковь, чтобы посмотреть те же самые произведения искусства, потому что мы всегда открываем в них что-то новое.

— Фотографии в книгах не могут дать этого, — прибавляет Чарли.

— Мы сводим вас в церковь святого Стае. Там множество картин, которые Андреа Стацио передал им в дар.

— Безумно богатый человек, — замечает Чарли.

— Очень богатый. Он задумал отобрать работы молодых художников на тему жизни двенадцати апостолов и проделал большую работу. Моя самая любимая картина принадлежит кисти генуэзского художника Тьеполо: «Мученичество святого Варфоломея».

— От картины дух захватывает, — говорит нам Чарли. Арабел продолжает:

— Эта работа всегда была мне очень интересна. Мне кажется, это из-за образа самого Варфоломея. Его фигура выделяется на черном фоне, словно луна на ночном небе. Он окружен темными силами, его гложут сомнения, но он твердо решил погибнуть с честью и предстать перед лицом Бога. Это самое лучшее осмысление темы страдания, которое я когда-либо встречала. Почти физически ощущаешь его агонию.

Розмари старается изо всех сил казаться заинтересованной скучным для нее разговором, но начинает зевать. Ее глаза стекленеют. Все эти разговоры об искусстве чересчур для нее сложны. Но на меня они оказывают противоположное действие. Мне хочется узнать как можно больше, поэтому я дотошно расспрашиваю, а Арабел и Чарли с удовольствием поясняют.

Когда я вижу, как прекрасно Дрескены ладят, я понимаю, что они любят друг друга, но между ними есть нечто большее — родство мыслей, ума, то, о чем я никогда не задумывалась в моих отношениях с Джоном. Когда Арабел рассказывает об истории Венеции и выставках известных мастеров искусства, я раздумываю, как много потеряла, не продолжив образование в университете. Единственная моя одноклассница, которая поступила туда, была чрезвычайно умной и мечтала стать учительницей или библиотекарем. Я же понимала, что буду работать руками, но я смогла бы делать это намного лучше, получи я гуманитарное образование. Складывается такое впечатление, что Арабел знает понемногу обо всем. Я знаю хорошо только то, чем занимаюсь, мой кругозор очень узок. Он ограничивается Гринвичем и магазином «Б. Олтман». Возможно, знание — это не просто свод, совокупность, мир обширных сведений, это глубокие раздумья об основных законах жизни общества, принадлежащие людям, которые действительно беспокоятся за человечество. И теперь Арабел заставила меня захотеть стать частью этого необъятного мира знаний и идей. Мы планируем путешествовать по Венеции вместе с ними. Арабел много чего может показать нам.

Арабел и Чарли показывают нам столько достопримечательностей Венеции, сколько мы можем увидеть, прежде чем устаем и начинаем раздражаться. Какая удача встретить людей, разбирающихся в истории, которые могут тебе все разъяснить. Сегодня Арабел настояла, чтобы мы поехали посмотреть стекольный завод в Мурано. На пароме мы переправляемся на главный остров, а Арабел поясняет, что стекольное производство было перемещено за пределы Венеции, потому что от печей был сильный жар и много дыма. Мы осматриваем основные помещения завода, которые напоминают мне нашу «святая святых» в «Б. Олтман». Каждый работник выполняет свою часть работы, потом он или она передает изделие следующему человеку, и так до тех пор, пока одежда — или в данном случае, кубок, кружка, ваза или люстра — не будет закончена.

— Не правда ли, трудно выбрать люстру, если не знаешь, каким будет дом? — спрашивает меня Арабел.

Возможно, потому что я швея, мне легко представить, какой получится вещь. В моем воображении кусок материи становится длинной юбкой, горсть бисера — узором на платье, остаток черного бархата — воротничком. Когда вместе с Джоном я бродила по нашему участку, я могла вообразить, как будет выглядеть наш дом, каждая деталь в нем: комнаты, дверные проемы. Я даже представляю, где будет располагаться окно с видом на залив, и как в это окно будет литься солнечный полуденный розоватый свет. Как странно, что нам необходимо построить все в точности так как мы представляем. У меня нет таких знаний, как у Арабел, но, вероятно, она тоже не смогла бы выполнять мою работу.

Когда я нахожу великолепную люстру, то начинаю торговаться с продавцом. Такую мне бы вряд ли удалось купить в Америке. Основание ее сделано из начищенной меди, а на ветках золотые листочки. Украшения на плафонах, выполненные в виде фруктов, имеют очень убедительный цвет: виноград дымчатого кварца, груши из оливина, яблоки из граната, розовые вишенки. Продавец обещает тщательно упаковать каждый плафон и говорит, чтобы я не удивлялась, когда люстру доставят в коробке размером с комнату.

— Только так ее можно будет доставить в полной сохранности, — уверяю я.

Как много впечатлений! Все, что я вижу, помогает раскрываться моим творческим способностям, дает мне пищу для размышлений, начиная с коралловой пряжки, которую я видела на туфле какой-то женщины, до муарового тента рядом с отелем, где мы обедали. У итальянцев даже кухонные принадлежности с украшенными яркой разноцветной эмалью ручками выглядят произведением искусства.

На следующий день Арабел нанимает машину для поездки во Флоренцию, чтобы купить шелк. Я слышала о старинной флорентийской шелкоткацкой фабрике от Франко Саламандра, поставщика шелка на Пятой авеню. Я смогу отплатить Арабел за ее великодушие тем, что знаю все о ткани. Когда я покупала шелковую тафту у Саламандра, чтобы сшить платье для меццо-сопрано из нью-йоркской «Гранд опера», он рассказал мне о фабрике, на которой был соткан этот материал. Он обрисовал фабрику в подробностях, начиная от тутовых шелкопрядов, плетущих шелковое волокно, до ткачей, работающих за станками с утра до ночи, и комнаты для просушки, где только что окрашенная материя растягивается на деревянных рамках, чтобы цвет высох равномерно. Пока мы идем по фабрике, я понимаю, что те ткани, с которыми мы сталкиваемся в «Б. Олтман», лишь капля в море того, что здесь производят. Если бы у меня были лишь некоторые из этих полосатых тканей и шотландок, я бы смогла конструировать одежду целый сезон вокруг вариаций розового.

Арабел показывает на тафту, почти белую, с голубым отливом, и говорит:

— Не знаю, закажу ли я когда-нибудь для себя платье из этой ткани, но, по-моему, она роскошна.

Она берет ткань, и по тому, какими красивыми складками она ниспадает, с какой королевской простотой ложатся волны одна к другой — изящно, и в то же время с роскошной пышностью, — я понимаю, что ее можно использовать только для одного вида платья: свадебного. Арабел и Розмари соглашаются со мной, поэтому я покупаю девять метров — достаточно, чтобы осуществить все, что бы ни придумал Делмарр.

Когда нам приходится распрощаться с Арабел и Чарли следующим утром, мне грустно видеть, как они уходят. Я никогда не проводила время в обществе столь образованной женщины, и теперь понимаю, что потеряла, не продолжив образование. Я горжусь тем, что училась в колледже и на курсах, но уверена, что смогла бы сделать больше. Мне вспоминается вечер в «Плазе», когда друзья Кристофера спросили меня, не заканчивала ли я Вассар. Как бы мне хотелось уехать из дома и жить в общежитии вместе с множеством других умных, целеустремленных девушек. С моими способностями я была бы хорошей студенткой, но мне не хватило настойчивости. У меня есть идеи и желание осуществить мои мечты, но мир еще так мало знаком мне.

Мама счастлива, что наша поездка благополучно завершилась. Я дарю ей стеклянные бусы с фабрики Мурано, которые купила специально для нее. Когда я смотрю на нее в зеркало, пока она примеряет их, я подмечаю, что она наклоняет голову так же, как делаю я, когда примеряю украшения. Мама отводит взгляд от бус и смотрит на мое отражение в зеркале:

— С тобой все в порядке?

Она пристально разглядывает меня в зеркале, изучает меня, как делала всегда, сколько я себя помню. По выражению ее лица мне понятно: она знает, что что-то изменилось. Мама всегда была мне самой близкой подругой, поэтому у меня от нее практически нет секретов.

— Почему ты так задумчива? — спрашивает мама.

— Не знаю, — увиливаю я.

Как я могу рассказать ей, что эта поездка полностью переменила меня? Я повстречала Арабел, которая живет в мире гуманитарных наук, и ее страсть передалась мне. Я ощутила всю силу искусства, и это заставило меня задуматься о том, как я могу лучше работать. Отчего мои стремления расстраивают меня? Почему я всегда чувствую, что для того, чтобы мне покорилась какая-то новая вершина, я буду вынуждена отказаться от всего, что так дорого моему сердцу?

Последнюю неделю в Годеге мы практически ничем не занимались, а только ели, смеялись и наслаждались общением друг с другом. Это последний раз, когда я провожу отпуск вместе с моей семьей как единственная дочь. Никакие мои знания и места, в которых я побывала, не имеют для меня такого значения, как эти драгоценные дни здесь, вместе с папиной родней. Все это я буду хранить в своей памяти, как сокровища: мамин смех, когда она сидит на коленях у папы; гуляющих по полям Роберто с Розмари; Анджело, помогающего проводить мессу в церкви, несмотря на то, что он на двадцать лет старше, чем полагается быть служке у алтаря; Орландо, выпекающего пиццу в уличной печи; Эксодуса в двенадцатый раз починяющего мотор старого автомобиля; а еще мои ощущения, когда я стою босиком в траве, где папа играл когда-то еще совсем мальчишкой.

Пока мы загружаем вещи в грузовик, на котором поедем до железнодорожной станции в Тревисо, кузен Доменик выглядит озабоченным. Он набивает свою трубку табаком с такой силой, будто зол на нее за что-то.

— Что-то случилось, дядя? — спрашиваю его я.

— Я больше никогда вас не увижу, — говорит он.

— Уверена, мы еще встретимся. Или вы приедете к нам в Америку, или мы будем снова вашими гостями.

— Нет, ты молода, тебе не понять. У тебя еще вся жизнь впереди, и поэтому тебе кажется, что для всего в мире есть время. Но я знаю, что этого уже не вернуть никогда. Вы не вернетесь.

Я улыбаюсь Доменику и обнимаю его. У итальянцев есть одна удивительная черта: их настроение так резко меняется. Только что они веселились, а через мгновение уже грустят. «Как можно знать наперед», — хочется мне сказать кузену. Этот месяц был удивительным. К чему такой недовольный вид! Я с легкостью могу такое сказать, потому что до момента встречи с Джоном осталось совсем немного времени.

Роберто размещает последнюю сумку в машине. Доменик, Бартоломея, Орсола и Доменика подходят, чтобы попрощаться с нами.

— А где Эксодус? — словно цыплят, пересчитывая нас по головам, спрашивает мама.

— Мама, — говорит Эксодус каким-то странным голосом. Его сарказм и юмор куда-то улетучились, и им на смену пришел серьезный тон.

— Идем. Мы должны успеть сесть на поезд до отправления самолета.

Мама поворачивается к грузовику, на ее плече висит маленькая сумочка, в другой она держит свой кошелек.

— Мама… я не собираюсь возвращаться, — говорит Эксодус.

Свободной рукой мама хватается за поручень на грузовике:

— Что значит, ты не собираешься возвращаться?

— Я остаюсь здесь, — решительно заявляет он.

— Но как же Нью-Йорк? — спрашиваю я.

Я бы могла представить, если бы на такое решились Орландо или Анджело, но никак не Экс. Который был мне ближе всех.

— А что?

— Это же твой дом! — говорю ему я.

— Нет, мое сердце здесь.

К Эксодусу подходит Орсола, и он продолжает:

— Мы решили пожениться.

— O Dio.[58] — Мама плюхается на скамейку в грузовике. — Антонио Джузеппе, как тебе это нравится?

Нам всем прекрасно известно, что будет дальше, раз уж мама называет папу полным именем. Родители поворачиваются к Эксодусу, а мы отходим в сторону в ожидании взрыва.

— Что ты надумал, Экс? — ласково говорит папа.

— Пап, ну ты же знаешь, что мне нравится работать в «Гросерии» вместе со всеми вами. Но всю жизнь я мечтал жить за городом. Я мечтал о ферме. Я люблю начинать работу вместе с первыми лучами солнца и трудиться до заката. Я создан для этого, для того чтобы выращивать овощи и фрукты, а не продавать их. Мне нравится предзакатная тишина, когда я дою коров. Мне нравится, как мои ботинки утопают в только что вспаханной земле. Не хочу я больше жить среди шума города. Мне нужен покой. — Экс простирает руки, и все мы слышим, как ветер гуляет в пшенице. — Вот моя музыка. Я уверен, что нашел свое дело.

— Но ты мне нужен дома, — тихо говорит папа, глядя сквозь своего сына на бескрайние поля, что лежат за ним.

— У тебя есть еще три сына. И если будет необходимость, ты в любой момент можешь нанять работников со стороны.

Никто из занятых в семейном деле еще никогда не произносил слов «нанять работников со стороны». Считается, что это звучит как оскорбление, потому что весь смысл создания такого места, как «Гросерия», в том, чтобы оставить своим детям прибыльное предприятие, чтобы родственники жили рядом друг с другом и работали вместе.

Мама повышает голос:

— Мы никогда не станем нанимать работников. Лучше уж совсем закрыть лавку!

— Мария, успокойся! — поворачивается к своей жене папа. — Это его родина.

— Нет, это все девушка. Красивая девушка! Не забывай, — язвительно говорит мама.

Орсола смотрит в землю. Мне хочется подойти к ней, обнять и объяснить, что ее вины в этом нет. В нашей семье все дела так решаются, и как только она выйдет замуж за моего брата, она все это испытает на себе.

Экс обращается к папе, самому здравому в этой перепалке:

— Ничто не может сделать меня таким же счастливым, как ответственность за свою собственную жизнь. Выращивать собственную еду, колоть дрова для печи. Вот чем мне хочется заниматься. И именно так я мечтаю жить.

Мама воздевает руки к небу:

— Господи, благодарю. Наконец-то мы узнали, чего хочет Эксодус. Хорошо, тогда скажи мне, сынок, где тот плут, которого я родила, с которым нянчилась, растила, заботилась как об ангеле все эти годы? Где он? Может ему удастся дать мне какое-то вразумительное объяснение, потому что ты — ты как с ума сошел. Ты опьянен романтикой пшеничных полей Доменика, итальянскими ночами, вином! — Мама переходит на крик: — Ты сейчас сядешь в эту машину и поедешь домой в Соединенные Штаты Америки, гражданином которых являешься! Живо!

Эксодус стоит на месте. Орсола плачет, а папа, которому совсем нельзя находиться на солнце, того и гляди поджарится.

— Мария. Пусть остается.

— Антонио!

— Пусть остается. Если один из моих сыновей хочет уйти из дома, то это место, где бы мне хотелось его видеть. Сартори уже сто лет не были здесь и ничего не выращивали. Я счастлив, что мой сын возвращается на родину, в дом, где я вырос, и мне будет отрадно знать, что мои внуки вырастут здесь же.

Тишину нарушают только звуки, издаваемые курицей, что бродит по соломе в хлеву. Сидя в грузовике, мама держится за голову; она понимает, что папа прав. Эксодус забирается в грузовик и обнимает маму:

— Ты всегда в моем сердце мама.

Наконец папа вспоминает, что есть и еще один момент в этом деле. Он ошибся насчет Розмари, когда та становилась членом нашей семьи, и теперь он не хочет повторить свою ошибку. Он поворачивается к Орсоле.

— Орсола, добро пожаловать в семью, — говорит он ей.

Она обнимает папу, а потом и всех нас и, наконец, маму. Папа протягивает маме свой носовой платок Она вытирает нос и говорит:

— Кто-нибудь в этой семье собирается провести свадьбу как положено?

Роберто крутит ручку на капоте грузовика и заводит мотор, семья Доменика вылезает из грузовика, и последнее, что мы видим, поворачивая на дорогу к Годеге ди Сант-Урбано, — это Эксодус, обнимающий Орсолу за талию, и маленькая курочка, выглядывающая из дверей фермерского дома — нового семейного очага для брата.