Люди и оружие

ГЛАВА ПЕРВАЯ В которой самурай Ко и господин Во встречаются в порту Нагасаки, а мальчик по имени Солнечный Гром появляется на свет в горах Хе Запа

Сакамото Ко, второй сын Сакамото Хэйнати, родился на рассвете двадцать первого дня десятого месяца, месяца без богов 1850 года, и это было тяжкое предзнаменование и для него самого, и для его семьи тоже. Потому, что это был несчастливый день, день, когда все её благополучие закатилось уже навсегда. Особенно надеяться им не на что было и раньше. Сакамото вели свой род от незнатного самурая из Тоса и в город Коти переселились из деревни. Когда же войска Тоётоми проиграли битву при Сэкигахара, то их судьба была и вовсе предрешена. Поместье его сюзерена Тосокабэ принц Иэясу Токугава пожаловал Яманоути Кадзутоё, а тот не был великодушен к побежденным врагам, и начал притеснять всех, кто был при Сэкигахара на стороне Тоётоми и, в том числе, и семью Сакамото. Сторонников Яманоути стали тогда же называть дзёси, или высшие самураи, а всех прочие удостоились презрительной клички госи, или «сельские воины». Надменные потомки Яманоути все это 250 лет жестоко унижали и притесняли госи и эти гонения отражались даже в законах, предписывающих носить им особую обувь — деревянные сандалии-гэта были им запрещены. Такое отношение не могло не породить в них бунтарский дух и желание отомстить. Вот только как это было сделать, если вся власть в Японии теперь принадлежала сёгунату Токугава?!

Отец Ко был не только сведущ в боевых искусствах — но и писал стихи и владел искусством каллиграфии. А вот мать его умерла, когда ему было три года. Поэтому он очень привязался к своей сестре, которая, будучи всего на три года его старше, не хуже мужчин стреляла из лука, скакала верхом и фехтовала не только нагинатой — чему обучали, в общем-то, многих девушек из самурайских семей, но и большим мечом, а это уже было по силам немногим!

Постепенно семья Ко настолько обеднела, что для того, чтобы свести концы с концами отец был вынужден заняться ремеслом и делать веера на продажу. Но когда ему исполнилось десять лет, он все-таки нашел деньги, чтобы отправить сына учиться в одну из лучших школ фехтования в Эдо, причем как раз в ту, о которой говорили, что в ней учат стилю Миямото Мусаси, так как был страстным его поклонником.

В тринадцать лет, в августе 1863 года, его наконец-то пригласил погостить к себе его дядя по матери, который не был самураем, а занимался ростовщичеством и со временем разбогател. Жил он в Кагосиме — столице хана Сацума, и дом его был полной противоположностью дому его отца. И чего он там только не наслушался, в том числе и о своем отце, чего слушать ему совсем не полагалось! И что отец его неудачник, потому, что не может заработать себе на приличную жизнь, и что теперь уже новые времена и что тот, у кого в голове есть мозги, а не рисовая солома, может легко преуспеть. «Время гордиться двумя мечами прошло и больше уже никогда не вернется, — говорил его дядя и вся душа Ко выступала против этого, потому что дядя при этом, конечно же, подразумевал его отца. — Поэтому мудрость в том, чтобы учиться, но не тому, как размахивать мечом, а языку иностранцев, у которых, как ты сам видишь, есть все, чего сегодня нет у нас!»

Перечить Ко ему не перечил — для этого он был слишком хорошо воспитан, однако в душе он не мог с этим согласиться, как не мог забыть отца и сестру, которые как раз именно этим-то постоянно и занимались. Гуляя по городу, он стал свидетелем того, как борец сумо, над которым начали насмехаться моряки-гайдзины, покидал их всех в грязь, и громко смеялся вместе со всеми, кто оказался свидетелем их посрамления. Однако вскоре, ему стало совсем не до смеха, когда военные корабли англичан принялись обстреливать город, чтобы отомстить за своего убитого торговца.

В тот день Ко как обычно гулял по улицам Кагосимы. В конце выходившей к заливу улицы были видны стоявшие на рейде трехмачтовые черные корабли иностранцев и вдруг на них одна за другой начали мелькать огненные вспышки выстрелов, а от бортов отделились клубы дыма и поплыли над водой. Затем оглушительный грохот ударил его по ушам и Ко это настолько поразило, что так и остался стоять посреди улицы, в то время как находившиеся вокруг него люди с криками побежали кто куда. Потом он услышал нарастающий свист и тут же оглушительный удар грома на соседней улице, взметнувший в небо столб дыма и огня. Только лишь после этого Ко куда-то побежал, а бомбы с кораблей на город все падали и падали. Они разрушали дома и вызывали пожары. Огонь прекратился лишь только тогда, когда береговые бастионы в свою очередь начали стрелять по кораблям и те в свою очередь начали стрелять по бастионам. Но что это было за сражение? Под шквальным огнем корабельных пушек они умолкали один за другим, после чего на берег был высажен десант из солдат, одетых в красные мундиры, и они начали расстреливать их защитников из своих скорострельных ружей, тех, кто сдавался, забирали в плен.

В себя Ко пришел тогда только лишь на окраине города, а вернувшись к дому дяди не нашел ни дяди, ни дома. Дымящаяся воронка — вот и все, что там было и больше ничего! В сердце Ко вспыхнула жгучая ненависть к иностранцам, однако у него хватило ума чтобы сообразить, что в свои тринадцать лет он вряд ли сумеет это сделать и что ему следует набраться терпения и следовать мудрой заповеди: «То, что сгибается, может и распрямиться!».

Вот только денег, чтобы вернуться домой у него не было, и чтобы хотя бы как-то заработать себе на жизнь, он устроился на фабрику Сайго Такамори расписывать иероглифами фарфоровые изделия для тех же иностранцев. Оказалось, что искусство каллиграфии, которому учил его отец, приносит ему куда больше пользы, чем все его умение в катана-до, а ведь там, в школе Эдо, его хвалили и прочили блестящую будущность лет так через пять-десять. Но жить и есть требовалось не тогда, а сейчас и Ко, вспоминая отца, терпеливо расписывал полупрозрачные фарфоровые чашки, которые после этого упаковывали в тончайшую рисовую бумагу, укладывали в деревянные ящики и, пересыпав соломой, отправляли в порт Нагасаки, откуда корабли ненавистных гайдзинов увозили их за море. А потом он уже и сам понял, что в жизни его страны многое изменилось, отправился в Кобэ и записался в морскую школу Кацу Кайсю, готовившую детей самураев в службе во флоте и, в первую очередь, на военных кораблях. Там он начал изучать английский язык, и был настолько прилежен, что практически всего лишь за один год научился на нем хотя бы как-то объясняться.

Однако правительство закрыло эту школу, опасаясь того, что она может стать рассадником антиправительственных настроений, и Ко снова оказался не только не у дел, но и без денег. Тогда он поступил на работу к американскому торговцу оружием в качестве переводчика и вместе с ним объехал многие города Японии по торговым делам. Причем судьба его решилась самым странным образом: он шел по улице и от нечего делать глазел по сторонам. Вот тут-то он и увидел лавку этого американца, который предлагал желающим пострелять из его револьвера, но, не зная ни слова по-японски, только смешил людей. Ко решил воспользоваться случаем и продемонстрировать гайдзину свое знание его языка. И вышло у него это настолько хорошо, что тот тут же предложил ему работать у себя переводчиком, а заодно ещё и помогать торговать. Может быть Ко и не согласился бы работать на гайдзина, но… ему очень понравились револьверы, которые так близко он увидел впервые. А уж когда американец позволил Ко выстрелить из одного из них в мишень, только большим усилием воли ему удалось сохранить своё лицо бесстрастным, а самое главное — положить потом револьвер обратно на прилавок.

Удивительно, но ему он почему-то ну просто очень пришелся по руке, хотя раньше он и считал, что ничего приятнее оплетенной шнуром и обтянутой кожей ската рукоятки самурайского меча просто не может быть. Вот так он и оказался в работниках у мистера Дженкинса, и именно в этом качестве с ним и случилось то поистине ужасное несчастье, которое изменило всю его судьбу.

Поскольку американец платил ему довольно большое жалование, Ко было, что посылать своему отцу и сестре. А тут он как раз получил из дома письмо, что сестра его наконец-то выходит замуж и ей нужны деньги на приданое, и если он сможет прислать побольше, то это будет очень хорошо. Ко сразу же выслал отцу все свои накопления и пошел выполнять поручение мистера Дженкинса — подыскать ему новое хорошее помещение для конторы, потому что дела у него шли хорошо, и старое помещение его уже не устраивало. Помещение он подыскал довольно быстро, сводил туда Дженкинса, после чего тот выдал ему на него задаток. И вот то ли Ко устал, то ли думал о предстоящей свадьбы сестры, только он забыл о том, что он в Нагасаки и деньги эти у него тут же украли, причем украли так ловко, что он даже и не заметил, где и когда это случилось. Так он Дженкинсу и сказал. Но тот, раздраженный потерей 90 долларов — суммы по тому времени очень значительной, страшно рассердился и заявил, что это он сам, Ко, украл эти деньги, чтобы послать их сестре на свадьбу, а сам сваливает на воров, как будто бы кто-нибудь ему поверит.

— Я самурай! — закричал Ко, однако его схватили и отвели в полицию. Там он все объяснил и даже показал расписку почтовой конторы, принявшей у него деньги до кражи, однако начальник полиции, пожилой самурай, сказал так:

— Расписка, что ты мне показал, говорит лишь о том, что ты отправил эти деньги своему отцу. Но кто может сказать, что ты не отправил украденные деньги через другую контору или даже не передал их знакомому тебе человеку, чтобы послать их потом? Согласись, что такое вполне может быть, не так ли?

Ко повесил голову, потому, что не знал, что сказать.

— Самое простое, что ты сможешь сделать, это написать отцу, чтобы он вернул тебе эти деньги и тогда ты вернешь пропавшие деньги Дженкинсу.

— Но тогда моя сестра не сможет выйти замуж! — воскликнул Ко и весь похолодел от ужаса. — Для нашей семьи это такой шанс…

— Вот видишь, — сказал начальник полиции, — ты сам это сказал. Значит, у тебя была серьезная причина украсить эти деньги, и ведь ты же и сам не отрицаешь, что они пропали, когда были именно у тебя?!

— Да, это так, — воскликнул Ко. — Но я самурай и моя честь не позволяет мне лгать!

— В таком случае, — внимательно посмотрев на Ко, сказал полицейский, — ты можешь и не писать отцу, а… исполнить свой долг перед ним и перед законом, как это и подобает самураю. Понимаешь, лично я верю в то, что ты говоришь, потому что слово самурая одно. Но в данном случае в дело замешан иностранец, а у них свои представления о чести и с этим уже ничего не поделаешь.

— То есть мне остается только одно — сделать сэппуку?

— Ты знаешь, что говорит «Хагакурэ» — «Сокрытое под листьями»: «Ты можешь потерять свою жизнь, но честь никогда». И сейчас для тебя это единственный выход, пусть даже ты и очень молод. Или ты хочешь коротать свои годы в тюрьме?

— Хорошо! Но где и когда мне сделать это? Ведь вы же меня арестовали, и я не могу пойти, куда я захочу?

— Я пошлю людей проводить тебя, куда ты этого сам пожелаешь, и один их них станет твоим кайсяку — помощником. Если у тебя нет кинжала кусунгобу, то я тебе дам.

— Мечи у меня есть, — сказал Ко, — а вот умереть я бы хотел на берегу моря, у самой воды.

— Что ж, тебя туда проводят, а я тем временем я все объясню твоему гайдзину-американцу. Бакуфу сейчас строго спрашивает с каждого, кто обижает иностранцев, так что будет лучше, если я сделаю это сам.

Ко оставалось только одно — поблагодарить начальника за его великодушие и послать за своими мечами. «Уж если, как рассказывал мне отец, даже семилетний мальчик сумел сделать себе сэппуку, то мне было бы стыдно не справиться!» — подумал он и спокойно направился к морю в окружении конвоя из десятка полицейских. Между тем известие о том, зачем он туда идет, успело распространиться, так что на берегу его встретила уже целая толпа, среди которой было и несколько иностранцев, решившихся собственными глазами посмотреть на сэппуку.

Ко приготовился встать на колени и тогда один из полицейских предложил ему соломенную циновку, между тем как другой уже встал у него за спиной с обнаженным мечом в руках.

— Будешь писать? — грубо сказал один из полицейских, и протянул ему тушь и бумагу, когда он кивнул ему головой. — Только не тяни уж больно-то, а то у нас и без тебя много дел.

Впрочем, Ко успел все обдумать заранее и потому сделал все очень быстро. Он попросил тушь, камень и бумагу, потер кусочек туши о камень и каллиграфическим почерком, как и подобает настоящему самураю, написал следующие стихи:

Потом он обнажил живот, взял кинжал за рукоять обеими руками и приготовился уйти в Пустоту…

— Батюшка вы наш, Владимир Гаврилович! Хорошо-то как, что вы приехали! — воскликнул старый слуга Пахомыч, провожая молодого барина в кабинет к его отцу. — А то батюшка-то ваш, нет-нет, да и помянут, что, мол, сынок мог бы мне и почаще писать, потому как чего-чего, а родителя-то забывать негоже. А тут вы, ну прямо как снег на голову… Али случилось что? — заметил он, внимательно глядя ему в лицо. — Вона вы вроде бы как и с лица спали и круги под глазами… Так ежели не приведи бог какая хворь прикинулась, так опять же хорошо, что приехали. Лучше, чем в родном-то дому ну где же за вами присмотрит?!

— Да здоров, я здоров! — досадливо отмахнулся от него Владимир. — Чего это ты меня все как маленького пестовать вздумал? Устал с дороги, вон тебе и круги. Дороги-то у нас сам знаешь, какие, особенно по весне. Меня из возка чуть не вывернули прямиком в лужу. Насилу удержался — тут тебе ни поспать, ни подремать…

Тут он вошел в кабинет отца, который был уже в вечернем халате и готовился отойти ко сну.

— Ну, здравствуй, сынок, здравствуй! — приветствовал он сына, обняв его за плечи и прижимаясь к щеке бакенбардами. — Не ждал, никак же ждал тебя об эту пору. А главное — чего письмом-то не известил?

— Батюшка! — сказал Владимир, и голос его предательски задрожал. — Тут такое дело, что просто не знаю, как вам и сказать…

— Ну, раз не знаешь, то говори поскорее, по лицу вижу, что дело серьезное…

— Батюшка! Четвертого апреля на государя было покушение. Прямо у ворот Летнего сада в него стреляли…

— О том уже наслышаны! Чай по телеграфу-то ещё третьего дня всё передали! Так что мы знаем, что царь-батюшка жив, и даже не ранен. Какой-то крестьянин, при сем бывший, толкнул убивца под руку и спас божьего помазанника! Только вот кто стрелял, кто осмелился поднять руку на государя-освободителя, о том ещё не сообщали.

— Некто Дмитрий Каракозов, бывший у нас тут в соседнем Сердобском уезде письмоводителем при мировой судье.

— Бог ты мой! Ведь я же знал его отца! Да как же это он?!

— Да вот так, батюшка! — продолжил говорить Владимир. — А вот хуже всего то, что не один он это задумал. У него с двоюродным братом было целое тайное общество. Ну… и я тоже пару раз бывал там у них на заседаниях. Так что ежели начнется дознание, а оно начнется обязательно, то к этому делу тогда всех притянут, и правых, и виноватых. Я, правда, был в партикулярном платье, однако там было и ещё несколько человек из военных и, пожалуй, что они меня узнали…

Отца Владимира — генерал-майора в отставке от этих его слов чуть было удар не хватил, столь тяжкое впечатление они на него произвели.

— Ну, зачем тебя туда понесло, чего только тебе не хватало? — воскликнул он, переведя дыхание. — Ну, чего, скажи на милость?!

— Я…

— Молчи! И в кого ты у меня такой непутевый? В кого?! В подозрительные места ходишь, в крепости уже сидел, на Кавказ был сослан, на весь Петербург успел меня ославить. А теперь вот ещё и это! Ведь мы столбовые дворяне, занесены в третью бархатную книгу империи, а ты…

Владимир покраснел, потому, как отец попал в самое его больное место, потому что был такой постыдный эпизод в его биографии, был! И хотя по большому счету то дело не стоило и выеденного яйца, обидно ему было за него до слез.

А было так, что буквально только что произведенный в корнеты Лейб-гвардии гусарского полка Владимир Бахметьев в таком количестве употребил на пирушке шампанского, что, отправясь домой, буквально уже ничего не соображал. В потемках гардероба Владимир по ошибке надел чужой ментик, принадлежавший старшему по чину, к тому же с двумя крестами, которых не заметил с пьяных глаз. Он вышел на улицу и тут же нос к носу столкнулся с шефом полка — Великим князем Николаем Николаевичем, который подобного отношения к службе не терпел, а потому тут же отправил его сначала на полковую гауптвахту, а поутру и вовсе в Петропавловскую крепость на целую неделю. Дознание учинено было по всем правилам, причем спрашивали его всего лишь об одном: «как мог он комедию устроить из чести воинской, мундир без права взять, да ещё и с чужими наградами?». А что он мог на это ответить? Только одно: «пьян был» — вот и все объяснения! При этом даже то, что в прошлое царствование на этом же самом попался князь Голицын, его не слишком утешало.

А в итоге его отчислили из гвардии и отправили служить на Кавказ, благо там в это время все еще продолжалась война, и он успел как раз к сдаче последних немирных горцев в урочище Кбаада. За это последнее дело многие получили повышения в чине и награды, однако Владимира, хоть и успел повоевать и понюхать порох, обошли и чином, и наградой, притом, что многим его сослуживцам, пришедшим туда вместе с ним, дали и то и другое! От обиды он тогда в меланхолию впал, начал помышлять о смерти, да так, что чуть было не застрелился у себя в мазанке — от сего греха его буквально чудом спас полковой капитан, зашедший к нему по случаю, — отчего, понятное дело, в полку пошли всякие разговоры и его по рапорту командира послали лечиться в Москву. Вот тут-то он и познакомился с Дмитрием Каракозовым, и был приглашен им на сходку тайного революционного общества, возглавляемого его двоюродным братом Николаем Ишутиным. Все, чему он был свидетель, произвело на него сильнейшее впечатление. Однако ему не понравились разговоры отдельных его членов о цареубийстве, как средстве побудить народ к социальной революции, о чем он так прямо Каракозову и сказал, и добавил, что вообще с трудом верится, что такое возможно. На том они и разошлись, однако, как полагал сейчас Владимир, его вина была в том, что он не донес куда следует, и этим самым подвергнул жизнь императора смертельной опасности. Так он и сказал об этом отцу и тот, выслушав его очень внимательно, молча кивнул головой.

— Хотя бы в этом ты, Владимир, здраво рассуждаешь, — заметил он, когда тот закончил свой рассказ и вызвав горничную Глашу, попросил подать Володе ужин, а себе крепкого чаю с лимоном.

— Тебя, поди, уже ловят, — сказал он, прихлебывая чай. — А если и не ловят, так будут ловить. За этим у них, поверь ты мне, дело не станет. Так что это ты хорошо сделал, что приехал, потому, что перво-наперво они тебя станут искать там, в столицах, либо в Финляндии. Другой бы на моем месте, конечно, начал кричать, что от сих мест ты мне больше не сын, да как ты мог и все такое прочее. Но только я так считаю, что большую глупость нельзя и вообразить! Когда мне говорят, что мол, нынче молодежь у нас плохая, то я им отвечаю горской пословицей, что там, где нет хорошей молодежи, не было хороших стариков! Так что твой грех, это плата за мои грехи, и точно также и с царями, и с тем же твоим Дмитрием Каракозовым.

— Но это теперь уже дело прошлое, — продолжал он, — а нам с тобой надлежит думать о будущем. Я так думаю, что в Европу тебе убегать смысла нет, потому, что после покушения на государя, сыскивать будут и там. А вот ежели ты переберешься в Северо-Американские Соединенные Штаты, то там тебя сам черт не достанет, потому что там у них демократия и они оттуда никого не выдают. Многие беглецы из Европы нашли там себе надежное пристанище, так что и тебе туда самая прямая дорога!

— А деньги? А документы? Я к вам, батюшка, именно из-за них и приехал…

— Только из-за них?

— Ну, нет, не только, конечно, а попрощаться, конечно, объяснить…

— Ладно, ладно, можешь не оправдываться, — перебил его отец, и затем продолжал: — Денег я тебе дам. Я тут часть земли своим крестьянам продал, мельницу одному богатеющему мужику в аренду сдал — так что за этим дело не станет. Потом документы… Тут тоже тебе, паршивец, повезло, в чем лично я усматриваю перст Божий. Приезжал тут к нам недавно один француз, изучать нашу мордву, ну и обкормили они его своими несусветными кушаньями, сделался у него нарыв в желудке и от того он давеча помер. А мне передал и свой паспорт, и все бумаги от Парижской академии наук и все сделанные им записи. И этого, в общем-то, никто не знает, потому, как никто при сем не присутствовал. Так вот из них неясно, каких он лет, а стало быть — почему бы тебе и не сделаться на время этим французом? Поедешь на Самару, там обратишься к местному столоначальнику, Василию Петровичу Сморгунову, старинному моему приятелю. Передашь от меня ему привет, и он тебе все какие понадобится, бумаги сделает. Скажем так: едешь ты изучать приамурских самоедов и всяких там удэгейцев и засим просишь в этом тебе преград не чинить. А то можем сделать из тебя и мусью, путешествующего по собственной надобности — это немного подумать надо, как лучше. Я ему напишу, и он в этом лучше меня посоветует. Пока же иди, отдохни, а я посижу, напишу кому надо. Надо, чтобы ты уже поутру отсель выехал, а то наши жандармы запрягают быстро, и ездят что твои ямщики, так что как бы они сюда вслед тебе уже завтра не нагрянули.

Владимир обнял старика-отца, нежно поцеловал в самую маковку и торопливо вышел из комнаты собираться и отдыхать. А старый генерал-майор перекрестился на иконы и сел писать письма к старым друзьям, которых так или иначе сын его мог бы повстречать по дороге и которых он слезно умолял ему помочь. И не было в Бахметьевском имении более волнительной ночи, чем эта. Зато ещё и заря не занималась, как отец вывел сына в дорогу и потом долго стоял и махал ему вслед.

Что до жандармов, то, да они и в самом деле нагрянули к нему в имение во главе с самим приставом, да только уже к вечеру, и не в этот день, а на следующий.

— Позвольте узнать, ваше превосходительство, — спросил его пристав, взяв под козырек, — не имеете ли вы каких-либо вестей от сына вашего, Владимира и не заезжал ли он к вам в последние дни по поводу каких-нибудь оказий?

— Как не заезжал, — спокойно ответил отставной генерал, с удобством встретивших гостей у камина, с бокалом хереса в руках, — был только вот на днях, попросил, как это водится денег, и уехал в Париж.

— А вы знаете, ваше превосходительство, за каким делом мы его разыскиваем?

— Не знаю, и знать не хочу, — ответил генерал. — Потому, что ежели он в чем-то виноват, то, как совершеннолетний дворянин пусть сам за себя и отвечает, а я на старости лет стал нелюбопытен, к тому же убежден, что все на этом свете в руце Божьей, а где нам, смертным против Божьего-то промысла восставать?!

Так ничего и не добившись, жандармы по выходе из дому взялись за старика Пахомыча и возчика Никиту: куда, мол, отвезли молодого барина.

— А на Танбовскую дорогу, милостивец, — прошамкал преданный Пахомыч, — потому как они на Танбов собрались, а оттуда, вестимо, в Москву. Куда ж ему, больше-то податься, ежели он у батюшки отпросился в Париж?

Что до Никиты, то тот и вовсе сказал: «Угу», и больше жандармы не добились от него ни слова, и в конце-концов с тем и уехали — ловить Владимира по дороге в Париж. А он к тому времени уже проехал и Пензу, и Самару и, пользуясь последними заморозками, поспешал все дальше в Сибирь. «Только версты полосаты попадаются одне…» — билась почему-то в его мозгу пушкинская строфа, и был его путь долог, очень долог. Однажды при переправе через реку он чуть было не утонул. В другой раз пришлось отстреливаться от целой стаи сибирских волков, так что если бы он искал приключений, то их у него в дороге было предостаточно. Будучи при деньгах, Владимир ехал довольно быстро и, тем не менее, добрался до Владивостока, затратив на свое путешествие почти год!

Американских кораблей там не оказалось, и по совету знающих людей, он переехал в японский порт Нагасаки, откуда перебраться в Америку было несравненно легче. И двух дней не прошло, как он уже договорился с капитаном одного из стоявших там американских кораблей, что тот возьмет его пассажиром до Сан-Диего и, заплатив аванс, отправился бродить по городу. Далеко, впрочем, уйти, он не ушел, потому, что его внимание привлекла толпа японцев, устремившаяся к берегу моря, причем шествие это было какое-то странное. Рядом с ним оказался какой-то англичанин из местных торговцев, и он объяснил ему суть происходящего.

— Вам повезло, сэр, — сообщил он ему, едва лишь тот задал ему вопрос сначала по-французски, а затем по-английски, — потому, что вы сейчас собственными глазами увидите, как эти обезьяны делают себе харакири. Вот этот молодой парень обвиняется в том, что украл деньги у своего работодателя-американца, а он говорит, что денег не крал, однако вернуть их не может. Но он самурай и потому может доказать свою невиновность разрезав себе живот.

— Какая дикость! — возмутился Владимир, до сих пор только лишь читавший об этом варварском, по его мнению, обычае японских самураев.

— Да уж, — усмехнулся англичанин, — нам бы с вами такое и в голову не пришло, хотя есть ведь и у нас обычай стреляться за долги, что не менее глупо. Вся разница только лишь в том и заключается, что у нас подобное происходит спонтанно, а здесь по строгому ритуалу, и чем не строже он соблюден, тем больше уважения приобретает самоубийца.

— Вот он читает написанные им стихи — ещё одна традиция, подчеркивающая достоинства самурая, а теперь он должен сосредоточиться и разрезать себе живот, после чего его помощник — вон тот, что стоит позади него с мечом, должен будет отрубить ему голову с одного удара. При этом самое мастерство перерубить шею так, чтобы она все-таки удержалась на лоскутке кожи, потому, что это очень некрасиво, когда отрубленная голова катится в пыль.

— Они предают такое значение такой мелочи?

— Для них это отнюдь не мелочь. Например, помощник не сумевший отрубить голову с одного удара будет опозорен навсегда, и его карьеру можно будет считать оконченной. Ну, а вот об этом несчастном юноше, несомненно, скажут, что он умер как настоящий самурай и все претензии к нему на этом закончатся.

— И много он украл или должен отдать?

— Вроде бы 90 долларов, но здесь не так важна сумма, сколько сам факт воровства.

Владимира словно что-то толкнуло в бок и в сердце:

— Идемте туда, — сказал он англичанину и чуть ли не насильно потащил его через толпу. — Скажите им, пусть остановят это безобразие, я хочу отдать им его долг, и пусть этот парень живет. По-моему, он ещё слишком молод, чтобы умирать и тем более умирать вот таким ужасным образом — без головы и с выпущенными наружу кишками!

Англичанин пожал плечами, но все же довольно быстро заговорил по-японски, обращаясь к старшему из полицейских, плотным кольцом окружавших несчастного самоубийцу. Тот его внимательно слушал, после чего в свою очередь заговорил, пытаясь что-то объяснить англичанину.

— В общем-то, он согласен, — наконец сообщил он Владимиру, — но только вы должны отдать ему деньги немедленно, а этот парень пусть поскорее убраться отсюда, чтобы его хозяин не обвинил его ещё в чем-нибудь.

— Ну, слава Богу! — сказал на это Владимир, передал деньги полицейскому и подошел к спасенному им парню, чтобы помочь ему встать, но полицейский, игравший роль кайсяку успел его опередить. — Ты свободен и можешь идти! — сказал он ему. — Вот этот гайдзин с севера купил твою жизнь, так что теперь у тебя перед ним гири — долг на всю жизнь. А ещё я скажу, что тебе сегодня же следует уехать из Нагасаки, потому что мало ли чего бывает.

В ответ на это Ко просто кивнул ему головой, привел свою одежду в порядок и только после этого с поклоном обратился к Владимиру по-английски: — Вы спасать моя жизнь, господин! Вы спасать моя честь, честь моя семья. Мой теперь долг следовать за вами, потому что, если я его вам не отдам, мне сейчас же нужно будет совершить сэппуку.

— Да, но, ты же не можешь последовать за мной в Америку? — удивился Владимир. — А я ведь еду как раз туда! Иди своей дорогой, а я пойду своей.

— Нет, нет, господин! — с жаром забормотал Ко, обрадованный тем, что молодой иностранец так хорошо понимает его английский язык. — Я должен буду следовать за вами, потому что иначе я нарушу свой долг. Если я не сделаю этого, то разрушу гармонию в своей душе, мое кодзе окажется ничтожнее пылинки и… как же я тогда смогу жить после этого?!

Пока Владимир раздумывал, что можно на это возразить, стоявший рядом с ним англичанин сказал: — Вам, лучше всего будет взять его с собой, сэр, потому что гири вещь очень серьезная здесь в Японии, и вы заставите его страдать, если не позволите поступить согласно его воспитанию. По сути дела, вы опять толкнете его на самоубийство, и ваши 90 долларов пойдут псу под хвост. Уж лучше пусть он поедет вместе с вами, тем более что, как вы сами видите, этот мошенник, оказывается, знает английский язык.

— Ну ладно, — скрипя сердце, согласился Владимир. — Поедете тогда со мной, коли уж без этого нельзя, а там будет видно. Только вот как мне вас или тебя называть?

— Меня зовут Сакамото Ко, но господин может называть меня просто Ко, потому, что это мое имя.

— Ну, а меня господин Ко, вы можете звать по-русски — Владимир. Ну, а фамилия моя Бахметьев.

В ответ Ко растерянно заморгал глазами. — Ва… Ди… Ба, — попытался он произнести свои первые русские слова, однако из этого у него ничего не получилось.

— Тогда зови меня просто Володя, — сказал он, видя, что японец не в силах выговорить ни его имя, ни фамилию.

— Да, господин Во! — сказал Ко, уловив в произнесенных им звуках хотя бы что-то знакомое. Стоявший рядом англичанин громко рассмеялся и тут же объяснил, что в японском языке звук «л» отсутствует, так что слово Владимир ему будет очень трудно произнести, как, впрочем, и многие другие и русские и английские слова, и что к этому ему надо будет привыкнуть.

Как бы там ни было, а приходилось подчиняться обстоятельствам, и Владимир им подчинился, а затем вместе с Ко пошел к себе на корабль.

Солнечный Гром родился в горах Хе Запа в месяц, когда олени нагуливают жир, то есть в июне, причем его рождение совпало со знамением: как раз когда его глаза впервые открылись, прозвучал гром, хотя был полдень, ярко светило солнце, и в небе не было ни облачка. И это всех настолько удивило, что родившегося мальчика сразу же назвали этим именем. А жрец Акайкита — Миротворец, при этом добавил, что сын мужчины по имени Большая Нога и Маленькой женщины, которая работает левой рукой — был явно отмечен самим Вакан Танкой — Великим и Таинственным. Услышав такое его, мать сразу же дала обед раскрасить шкуру бизона, чтобы Ваконда — высший бог всех дакота, взял бы его под свою защиту, и занялась этим делом уже на рассвете следующего дня. Прежде всего, она нарисовала на ней тонкую красную линию, идущую вдоль спины, и при этом подумала, что это тропа бога дня, который совершает свой путь с востока на запад. Посредине она нарисовала красное пятно, которое изображает бога дня в полдень. При этом оно же ещё и означает, что женщина в это время должна отложить все дела и покормить свое дитя, чтобы ребенок мог бы жить и расти дальше. Задние ноги и хвост тоже окрашивались красным, потому, что подразумевали конец дня, когда бог дня доходит до края земли и все вокруг окрашивается красным. Это также напоминает матери, что она должна позаботиться о своем младенце и в вечернее время. И все то время пока Маленькая женщина, которая все делает левой рукой, раскрашивала шкуру, — а она и в самом деле была левша, и многих в клане Пятнистого Орла это очень удивляло, — её мысли обращались к Ваконде и Вакан-Танке, и просила о защите для своего ребенка. При этом она называла его сразу несколькими новыми именами — Красное Пятнышко, Задние ноги и Хвост Бизона, так что теперь кроме одного имени её сын получает сразу целых три!

Однако хлопоты с рождением её мальчика на этом отнюдь не кончились. Жрец нарисовал на земле ещё и лечебный круг, чтобы таким вот лечением обогатить его внутренний мир и узнать знак, под которым он родился. Четырежды он подбрасывал к небу молитвенные палочки и смотрел на то, как они ложатся в этом круге, после чего сказал, что Солнечный Гром родился под знаком белого орла и что такой человек дальновиден и тянется к знаниям. Поэтому его отцу было сказано, что он должен вырезать из белой раковины изображение орла и повесить малышу на шею, чтобы этот амулет его защищал. Только теперь новорожденного можно было завернуть в кусок мягкой белой замши, и уложить в мешок из оленьей кожи, богато расшитый иголками дикобраза и украшенный бахромой, который после этого обычно привязывают к доске и отдают второй бабушке, чтобы та отнесла его в лес.

— Идем, идем, — говорит она маленькому человечку. — Я должна показать тебя духам гор и духам деревьев. И пусть парящий в небе орел увидит тебя с высоты! Я повешу твою колыбельку на ветку дуба, и ты услышишь, как деревья перешептываются на своем языке, а может быть даже и научишься его понимать. Так по воззрением краснокожих Солнечный Гром был приобщен к матери-природе.

ГЛАВА ВТОРАЯ В которой господин Во и его слуга Ко отправляются в путешествие по Соединенным Штатам, а Солнечный Гром занимается тем, что бросает в дупло на сосне желтые камешки

Ах, не так, совсем не так представлял себе Владимир свое первое морское путешествие, о котором до этого мечтал едва ли не с самого раннего детства. Нет, в начале-то, когда их старый балтиморский клиппер шел вдоль берегов Японии все было даже очень здорово. Они даже издали увидели знаменитую Фудзияму и полюбовались на её безупречный профиль, но зато потом, когда они вышли в океан, и судно стало раскачивать на волнах словно щепку, он не раз пожалел, что вообще отправился в плавание. Первым морская болезнь свалила Ко, однако и Владимир чувствовал себя лишь немногим лучше своего случайного спутника. Впрочем, от качки страдали не только пассажиры, но даже и часть команды, явно набранная из самых случайных людей. Капитан клиппера всю дорогу до порта назначения не расставался с заряженным револьвером, а особо нерадивых матросов вместе с боцманом загонял на мачты пинками. Кормили пассажиров консервами, вареным рисом, и закупленной там же в Японии маринованной редькой, апельсинами и хурмой. Ко заявил, что кок-негр на корабле варит рис неправильно и только даром его переводит. Но кок в свою очередь поругался на Ко, и назвал его обезьяной за что тот чуть было его не зарубил.

Владимиру пришлось за него заступаться, и дело на судне едва не закончилось массовой дракой с поножовщиной и стрельбой. Потом они зашли на Гавайи и два дня приходили в себя в Гонолулу на острова Оаху. Страсти за это время кое-как улеглись, к тому же вместо одного негра-кока капитан решил взять на борт двух китайцев, так что проблема с рисом больше не возникала.

Порт Сан-Диего оказался грязным, полным судов, бочек и китайцев, и совершенно убогим, по мнению Владимира, местом из которого они поспешили убраться как можно скорее. Трансконтинентальная железная дорога тогда ещё только строилась. Поэтому Владимир, которому хотелось добраться до восточных штатов, решил ехать на Восток в дилижансе, сначала по Гильской дороге до Эль-Пасо, а затем — по почтовой дороге Баттерфильда до Сент-Луиса, то есть ему предстояло пересечь в экипаже чуть ли не две трети территории САСШ! Однако ни расстояние, ни возможные опасности молодого Бахметьева совсем не испугали, ведь он же был русских офицер. Что же касается Ко, то поскольку он решил следовать за своим новым господином, так он за ним и следовал, и его не слишком интересовало куда они едут, и зачем.

А вот Владимира его странный попутчик очень заинтересовал, и он его постоянно о чем-нибудь спрашивал. Ко даже удивлялся — неужели это все гайдзины такие, что все на свете им надо знать? Впрочем, он охотно отвечал на его вопросы, поскольку это прибавляло ему практики в разговорном английском, а, кроме того, была и ещё одна вещь, из-за которой он стремился ему угождать — огнестрельное оружие, которого у Володи с собой был целый арсенал. Началось это ещё на корабле, когда от морской соленой воды на нем появилась ржавчина, и он принялся его чистить, а Ко лежал рядом и смотрел на это с таким интересом, что на какое-то время даже позабыл про свою морскую болезнь.

Володя подробно расспросил его о том оружии, с которым Ко имел дело в Японии и очень удивился, когда узнал о том, что у них по-прежнему носят мечи, а все ружья и пистолеты, что делаются их оружейниками — фитильные! «Ну, это никуда не годится! Эдак вас любые враги разобьют, да хотя бы те же англичане! — сказал он, и Ко подтвердил, что да, против англичан и американцев с их пушками и «черными кораблями» они пока ещё ничего сделать не могут, но уже пытаются строить свои собственные железоделательные заводы и оружейные фабрики, а также закупают оружие во Франции и тех же САСШ. Он описал Володе револьверы фирмы «Кольт» с которыми он имел дело у мистера Дженнингса и даже прищелкнул от удовольствия языком — вот это, мол, действительно замечательной образец скорострельного оружия с коротким стволом.

И тут к его удивлению его хозяин с ним с ним не согласился! «Ну, это ещё бабушка надвое сказала, — произнес он по-русски, — что это такой уж замечательный образец. Стреляет он действительно быстро, — согласился он с Ко, — но вот сколько после этого нужно его заряжать?! Пока засыплешь в каморы барабана порох, пока вставишь в них пули и забьешь каждую из них рычагом, пока наденешь на капсюльные трубки капсюли… Сто раз тебя за это время убьют — вот что я тебе, Ко, на это скажу. А вот посмотри, какое ружье и револьвер у меня. Это бельгийское изделие конструкции Лефоше. В одном патроне, имеющим металлическую оболочку, находятся и порох, и пуля, и капсюль. Причем, капсюль упрятан внутри и потому не может ни намокнуть, ни отсыреть. Вставляются такие патроны в барабан сзади, причем делать это можно в полной темноте. А ты попробуй-ка, заряди кольт в темноте?! И вот смотри: у меня в револьвере двадцать зарядов и ещё и в ружье столько же, причем и в ружье, и в револьвере по два ствола. Сначала ты стреляешь из одного, потом передвигаешь вот этот боек и продолжаешь стрелять из другого. А вот это «губная гармошка» — пистолет с плоским магазином вместо вращающегося барабана. Тоже довольно удобная вещь, хотя не всем нравится, потому, что у него магазин вставляется поперек ствола и при стрельбе выступает большей частью то слева, то справа. Зато у меня к нему сразу целых три сменных магазина, вот в этих кожаных кобурах и я могу за минуту выстрелить из него тридцать шесть раз подряд! Так что мы, европейцы, ничуть не хуже делаем оружие, чем этот самый твой разлюбезный Самюэль Кольт, фирму которого ты мне сейчас так расхваливал. Это уже вчерашний день, потому, что чем не быстрее стреляешь, тем больше у тебя шансов оказаться в живых!»

Ко очень внимательно все осмотрел, попросил научить его чистить оружие, и теперь занимался этим регулярно и втайне очень гордился тем, что делал это не хуже, чем Володя. Зато, когда тот, причем, попросив предварительно разрешения посмотреть его меч и при этом сам же его и взял, Ко сделал страшные глаза и громко воскликнул: «Кидзиру!»

— Что кидзиру? — недоуменно спросил Володя и опять потянулся к мечу. — Не беспокойся, я умею обращаться с холодным оружием…

— Кидзиру значит нет! — твердо сказал Ко и почтительно поклонился Володе. — Я помню кто вы и, кто я, но я почтительно прошу господина Во понять, что меч это душа самурая и посторонний человек, пусть даже и его господин, не может взять его в руки ни при каких обстоятельствах, а уж тем более извлечь его из ножен. Если вы, господин, хотите посмотреть на клинок моего меча, то вам следует всего лишь сказать об этом, и я уже сам подам вам свой меч, выдвинув клинок из ножен ровно настолько, насколько это необходимо. Желательно, чтобы клинка при этом касалась только лишь шелковая ткань, поскольку иначе на полировке могут остаться следы. Самурай поэтому всегда имеет при себе специальный шелковый платок-фукуса, чтобы иметь возможность выполнить свой долг, — сказал Ко, с ловкостью фокусника вытащил откуда-то платок из шелковой ткани, и — Смотрите, мой господин! — с поклоном протянул меч Володе. — Бумагой тоже можно пользоваться, — добавил он, — но шелк, конечно, лучше.

Сильно удивившись всей этой церемонности, Володя взял меч, как надо и внимательно осмотрел клинок, наклонив его так, что на его поверхности заиграли солнечные зайчики.

— Очень красиво, — заметил он, возвратив его Ко, — словно вода горного потока в солнечный день. И сам меч выглядит очень просто, но отличается большим вкусом, словно красота у него внутри, а не снаружи.

— О, — воскликнул Ко, не ожидавший от гайдзина столь поэтического сравнения, — вы, мой господин, сказать (сказали — поправил его Володя), да, сказали как поэт. И это лучшая оценка этого клинка, потому, что это клинок Мурамасы — одного из лучших клинкоделов Японии.

Он не добавил, что извлечь клинок из ножен при его показе, в общем-то, позволительно, и господин, чтобы сделать это должен всего лишь извиниться перед своим самураем-вассалом. Но Ко не знал, подходит ли это правило для гайдзина и решил, что пока что с его хозяина и этого будет достаточно. Тем более что он не самурай, и он вряд ли оценит его меч. В тоже время, его поразило, что Володе, хотя он и гайдзин, оказывается, доступны понятия сибуй и югэн — «ничего лишнего» и «красота внутри», которые даже не всякий самурай может вот так просто выразить словами.

— А почему у него гарда в виде черепахи? — Продолжал расспрашивать его Володя. — Это просто так или что-нибудь означает?

— Это намек на мое имя, — улыбнулся Ко. — Мой отец никогда никому не говорил, что у него есть меч Мурамасы, потому, что считается, что его мечи приносят несчастье дому Токугава, ведь от них полегло много его воинов, а Токугава правят нами с 1603 года. Но потом он отравил меня в школу фехтования в Эдо и сказал, что если я хорошо её закончу, то он подарит мне этот меч. Я старался, и он отдал мне меч, но сделал к нему эту гарду — у нас она называется цуба, потому что Ко — означает «панцирь», а панцирь бывает и у черепахи, а она мудра и к тому же нетороплива, а меченосец должен быть как раз таким.

— Вот оно что, — протянул Володя, и каждый из них какое-то время после этого молчал, раздумывая над словами другого.

Уже потом, когда они купили места для путешествия в дилижансе, Володя сводил Ко в оружейную лавку, и за шесть долларов купил ему револьвер Смита и Вессона 22-ого калибра под патроны бокового огня.

— Я здесь нигде не видел патронов Лефоше для моего револьвера и ружья, поэтому мне мои запасы придется поберечь. А тебе надо учиться стрелять, и я думаю, что пока что такое оружие будет для тебя лучше всего. На близком расстоянии и этого достаточно! А патроны к нему, как я узнавал, продаются теперь там же, где и эти револьверы. Главное, что мне в нем понравилось — это возможность его быстрой перезарядки. Вот эту защелку нажал, ствол вверх откинул, снял барабан, и можно удалить гильзы вот этим выбрасывателем. Удобно, не так ли? Ну, а потом опять заряжаешь барабан, вставляешь его на место, защелкиваешь револьвер и стреляешь.

Ко согнулся в поклоне: — Благодарю, вас господин Во. Ко будет это заслужить обязательно. — И он благодарно посмотрел в глаза Володе, хотя, как самурай и не должен был искать глазами взгляд господина, как равного. — Very many thanks, very many![1]

Нагруженные багажом, они вместе являли собой весьма живописную картину. Володя в длиннополой шинели с башлыком, карабином в чехле за плечами и саквояжем в руках, несмотря на молодость выглядел очень солидно, тогда как Ко в большой соломенной шляпе, широких хакама, с двумя мечами и накидке из соломы, немного смахивал на огородное пугало. Наконец, они кое-как поместились в переполненном дилижансе, и их совместное путешествие началось. Потом менялись станции, менялись пассажиры, а они продолжали все так же ехать все дальше.

— Да, белый человек, называющий себя другом индейцев, я тебе верю и расскажу про свою жизнь все, что помню, а помню я многое. Жизнь очень странно устроена — я хорошо помню, что было много зим назад, но как не стараюсь, не могу вспомнить, что делал позавчера. Впрочем, наверное, это воля Великого и Таинственного, позаботившегося о том, чтобы люди лучше помнили свою молодость, нежели старость. Я верю тебе, потому что уже встречал таких людей как ты и о них я тебе тоже расскажу, чтобы память о них сохранилась и в том, что об этом напишешь ты, потому, что я не уверен, сохранилась ли память о них среди своих соплеменников.

Ты спрашиваешь меня, почему это важно? Да просто потому, что их жизнь была тесно связана с моей, и многое из того, что случилось со мной, и что вообще случилось, было связано с этими людьми. Один из них прибыл сюда из далекой России в тот год, когда Большой Белый Отец купил у русских Аляску, ну а японец приехал вместе с ним. Наверное, я был первым индейцем-дакота, которому довелось встретить здесь русского и японца, и я хочу сказать, что мало видел людей более отважных, чем они и это правда. Я слышал, что пять лет тому назад мы вместе с русскими одержали победу над нашими врагами в Европе и что мы победили японцев на Тихом океане, потому, что сбросили на их города две страшные бомбы, которые уничтожают все живое. Что ж, на войне, как на войне, однако я сильно сомневаюсь, что мы победили бы их как-нибудь иначе, если бы нам довелось встретиться с ними лицом к лицу. Правда, сейчас мы помогаем японцам, и говорим, что теперь именно русские наши враги, но я почему-то в это не верю. Наверное, мы просто в чем-то не понимаем друг друга, потому что если хотя бы некоторые из русских таковы, как Во-Ло-Дя, то вряд ли они могут быть врагами для честных и порядочных людей, а вот что они могут быть врагами людей злых и алчных, я это вполне допускаю. Во всяком случае, я не очень верю тому, что написано в наших газетах, которые мне читают мои правнуки, потому, что правды они не писали никогда. Но мы опять говорим о том, что происходит сейчас, а кому из молодых может быть интересно мнение о жизни девяностопятилетнего старика? Другое дело рассказы о прошлом, которые для молодых являются чем-то вроде интересной сказки, которую приятно послушать, но которая ни к чему не обязывает. Поэтому я лучше буду рассказывать с самого начала, а ты возьми свое «вечное перо» и пиши. Мне хочется думать, что своим рассказом я сделаю доброе дело. Но доброе дело лучше все совершать, когда тебе даст силу Великий Дух, вот почему, прежде чем начать, я хочу сделать ему подношение и выкурить с тобой эту трубку, набитую священной ивовой корой, которую мы, индейцы, курили издавна. А до того, как мы нё раскурим, тебе надо понять, почему она устроена именно так, а не иначе и что же именно она означает. Вот посмотри: эти ленты, свисающие с мундштука — это четыре стороны света. Черная — запад, где обитают духи грома, посылающие дождь. Белая — север, откуда приходят морозы. Красная означает восток, откуда приходит к нам свет, а желтая — юг, дающий природе живительные силы. Но все эти духи четырех сторон света это на самом деле всего лишь один Дух — Великий и Таинственный, и вот это орлиное перо как раз его и означает. А вот этот кусок бизоньей шкуры, которым обернут чубук, символизирует землю, от которой произошли все мы. Наконец красная чашечка из катлинита — это мы, индейцы, обитатели прерий. Но вот здесь она окрашена в синий цвет и это — мужское начало в мироздании, небо и север. Красные пряди лошадиных волос символизируют лучи солнца, а белые — свет Луны. Украшение из перьев совы вот здесь посредине означают ночь, а голова дятла, покрытая перьями — день. А все вместе это жизнь и смерть жизнь каждого из нас. И вот теперь я разжигаю эту трубку и подношу её всем четырем духам четырех сторон света и обращаюсь к Великому Духу: «Услышь меня и дай мне силу рассказать о своей жизни этому белому человеку, прежде чем ты позовешь меня, потому, что как он говорит, услышать её важно для многих. Это все. Хечето эло!»

Теперь можно и рассказывать, а начать следует с того, что я индеец лакота из племени оглала и по рождению принадлежу к клану Пятнистого Орла. Мой отец — Большая нога, моя мать — Маленькая женщина, которая работает левой рукой. Мать моей матери и её отца я помню очень смутно. Её звали Пучок Перьев Ласточки. Отца же моего отца убили в стычке пауни, когда я был ещё младенцем. В том году солдаты полковника Харни напали на один из лагерей Дакота-Брюле и убили 86 индейцев, и эта кровь была далеко не первой и не последней.

Родился я в месяц, когда телята нагуливают жир, и получил свое главное имя по знамению — в тот момент, когда я появился на свет, на небе сияло солнце, однако тут же прогремел гром. Мои отец и мать были щедрыми и зажиточными людьми, поэтому они пользовались любым случаем, чтобы напомнить племени о моем существовании и часто устраивали праздники для соплеменников с раздачей подарков, когда я, например, сделал свой первый шаг, научился плавать в реке, впервые сел на лошадь или пустил свою первую стрелу. Мне было одиннадцать лет, когда моего отца ранили в битве «Ста убитых», которая была, как ты знаешь, в 1866 году. Но тот случай, с которого я хочу начать свой рассказ, произошел задолго до этого события, потому что тогда я был ещё совсем маленьким и глупым, но уже после того, как мой отец сделал мне мой первый лук.

Я помню, что уже тогда услышал от матери о бледнолицых, о васичу, и если я почему-то капризничал, то она говорила, что, если я не буду слушаться, придут васичу и заберут меня. Наверное, все матери на свете одинаковы и пугают детей тем, чего они не знают, однако я уже тогда знал, что васичу можно убить и как-то раз ей ответил, что когда вырасту, то пойду и убью всех васичу. Тогда мне было уже шесть или семь лет, и я целыми днями играл в войну с другими мальчишками, умел хорошо стрелять из лука, и скакал на собственном пони, не уступая другим.

В тот год наша стоянка располагалась у подножия Хе-Запа — Черных Холмов у Безымянного ручья, где было много травы для лошадей и где мы провели зиму, так как рядом был лес, снабжавший нас топливом. Я помню, что зима в тот год была очень холодной, но голода мы не испытывали, потому, что осенью мы хорошо охотились на бизонов и сделали большие запасы. А потом уже весной в окрестных лесах появились лоси и другая дичь, и наши охотники добыли много свежего мяса, поэтому-то мы там и остались до времени моего дня рождения. Лето было очень жарким и мы, мальчики, много времени проводили у воды, где купались в глубоких заводях, потому, что на перекатах даже нам там было всего лишь по колено. Однажды я ушел так далеко, что перестал слышать голоса товарищей и нашел замечательное местечко, где можно было вдоволь поваляться на горячем песке. Течение возле берега, где я стоял, было очень быстрым, а в воде лежало множество разноцветных камешков. Я пошел туда, где у противоположного берега была глубокая заводь, и сразу же заметил среди красных и серых камней на дне реки много желтых камней самого разного размера. Тогда я начал подбирать самые крупные и меня удивила их тяжесть. «Такие тяжелые камни хорошо бросать в цель!» — подумал я, и тут мне попалась на глаза высокая сосна с раздвоенной верхушкой, у самой развилки которой виднелось большое дупло. Я отошел подальше, и начал бросать в него свои желтые камни и бывало, что попадал, а бывало, что и промахивался. Постепенно камни у меня закончились, и я набрал себе новых и бросал их до тех пор, пока у меня не устала рука.

На следующий день я пришел сюда уже не один, а со своими сверстниками и мы опять бросали в дупло эти желтые камни, причем все они куда-то там проваливались. Упавшие позади дерева камни мы подбирали и опять бросали, так что ни в реке, ни на берегу рядом с этим деревом ни одного такого камня не больше осталось!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ В которой гремят выстрелы, и сверкает холодная сталь, а Солнечный Гром рассказывает, как он мальчишкой катался по реке на льдинах, и к чему в итоге привела его шалость

— Все это время, — продолжал рассказывать Солнечный Гром, — мы слышали разговоры о васичу и о том, что племя северных людей воюет против племени южных и что нам, индейцам, это только на руку, потому, что теперь им будет не до нас. Но вскоре мы узнали, о восстании наших братьев в Миннесоте и о том, что, преследуя тех из них, кто сумел избежать плена, солдаты генерала Салли пришли на земли тетон-дакота и дакотов-хункпапа Сидящего Быка. Васичу потеряли тогда несколько человек убитыми, но убили около тридцати индейцев и полностью сожгли их стоянку. В начале 1864 года, когда мне было уже девять лет, обстановка накалилась ещё больше. Все лето наши воины в ответ на вероломство васичу держали в страхе все белое население в районе рек Арканзас и Платт, и тогда солдаты напали на лагерь шайенов и арапахо возле Песчаного ручья — событие, послужившее началом войны на границе. Навряд ли мне стоит рассказывать тебе обо всех тех событиях, потому что о них наверно писали очень многие. Но, как я уже тебе говорил, когда мне исполнилось девять лет, и на землю пришел Отец холода, наши воины, включая и моего отца, участвовали в «битве ста убитых», хотя в ваших книгах почему-то написано, что среди солдат убитых было восемьдесят один человек. То поражение, как известно, повергло ваших людей в смятение, и, хотя форты на реке Паудер и получили подкрепления, в наших местах появилась комиссия из Вашингтона, чтобы заключить с нами мир.

Однако до того, как мир был заключен в месяц, когда чернеет вишня, случилась ещё одна битва, в шести милях от форта Кирни, которую назвали «Нападение на фургоны». Хотя мне было тогда уже двенадцать лет, и я считал себя почти взрослым, так как убил на охоте бизона, я не на шутку испугался, поскольку на этот раз наши не одержали победы, как раньше. Те, кто участвовали в этом сражении, рассказывали нам, что, когда они напали на васичу, те спрятались за фургонами и повели из-за них настолько частый огонь, что приблизиться к ним не было ни малейшей возможности.

Уже позже мы узнали, что в руках у тех васичу вместо старых, и медленно заряжавшихся с дула капсюльных ружей, были новые ружья, заряжавшиеся патронами сзади. Отец, участвовавший и в этой битве, потом рассказывал, что наших воинов собралось очень много и что они решили скакать прямо на фургоны и смести их с земли. Однако грохот от выстрелов васичу стоял такой, что наши пони отказывались повиноваться всадникам и уносили их прочь, а те, которым удавалось с ними справиться, падали под выстрелами ружей бледнолицых. Тогда наши спешились, оставили лошадей в ущелье и начали наступать пешими. Однако и это нам не помогло. Воины падали как трава, скошенные степным пожаром, а ружья васичу все гремели и гремели. Наконец, мы подобрали раненых и отошли. Сколько среди нас было убитых, я тебе не скажу, но как мне показалось, их было очень много. Я просто никогда ничего подобного не видел. Под моим отцом было убито две наших лучшие лошади, но сам он по счастью остался цел и невредим. Он был так рад, что остался в живых, что, вернувшись, тут же подарил лошадь бедняку и все славили его щедрость.

Поскольку охота на бизонов была очень удачной, мы, небольшая часть оглала решили отправиться зимовать на Миссури к форту Райс. Там неподалеку жили наши сородичи, и мы решили навестить их, а заодно и попировать, и угоститься агиапи, паисута сапа и чахумписка — хлебом, кофе и сахаром, которые мы уже знали, так как пробовали все это в деревянных городках у бледнолицых. Остальные оглала остались с Бешеным Конем. Но мы все-таки решили, что лучше будет выкурить трубку мира с бледнолицыми из форта, и провести там зиму. Вот тогда-то я и увидел васичу вблизи и не могу тебе сказать, что они мне понравились, однако и страх у меня перед ними тоже пропал, а для будущего воина, как ты сам понимаешь, не бояться врага это очень важно. Сначала из-за своей белой кожи они все показались мне больными, но потом я к этому привык.

Зима была снежной и холодной, однако у нас было много сушеного месяца, а, выменивая бизоньи шкуры на товары васичу, мы ели галеты, и могли пить кофе с сахаром. Да, я совсем забыл, что к этому времени у меня уже были брат и сестра, причем брата так и называли Его Младший Брат, а имя сестры было Красивое Лицо, потому, что она и впрямь была очень милой. Для нас это было счастливое время — мы катались с высокой ледовой горы, которую для себя и для нас сделали люди из форта, и почти что дружески общались со многими васичу, а к весне я практически начал понимать их язык и пытался на нем разговаривать. И вот там-то все как раз и случилось, но как теперь я это понимаю, такова была моя судьба.

Что касается Владимира Бахметьева и Сакамото Ко, то их путешествие тем временем продолжалось. Менялись почтовые станции, лошади и экипажи, менялись попутчики, а они все также, причем на удивление быстро, двигались на восток. В дилижансе бывало и душно и жарко. На станциях не хватало воды, а питаться нередко приходилось одними лишь только консервированными бабами и мясом, но зато… они были в Америке и постепенно продвигались вперед. Нередко их сопровождал небольшой отряд кавалеристов или же техасских рейнджеров, потому что места, через которые они проезжали так и кишели либо индейцами, либо бандитами, либо и теми, и другими сразу. Впрочем, ничего худого с ними пока что ещё не случались, и они оба надеялись, что все эти рассказы о нападениях индейцев сильно преувеличены.

В том, что это не так, они убедились на границе с Техасом, заночевав на небольшой почтовой станции недалеко от одинокой скалы с плоской вершиной, из-за которой она так и называлась — станция Бьютт[2]. Здесь же устроились ночевать несколько охотников на бизонов и пара ковбоев, нанявшихся на ранчо в нескольких милях от станции. Под покровом темноты несколько десятков индейцев приблизились к станции, и атаковали её с первым же проблеском зари. Если бы один возница не пошел как раз в это время проведать лошадей, то неизвестно, чем бы все это закончилось. Но он вышел, и глазам его представилось внушающее ужас зрелище: в холодной предрассветной мгле по-боевому раскрашенные воины-индейцы в головных уборах из орлиных перьев неслись на конях к станции по склону холма.

— Индейцы! — завопил он и выстрелил в них из своего ружья.

В ответ на это раздался леденящий душу боевой клич, от которого все ночевавшие в доме на станции мгновенно проснулись и бросились с оружием в руках защищать свою жизнь. Володя с карабином Лефоше выскочил наружу одним из первых и, тут же встав неподалеку от двери, спокойно, словно на учениях, начал стрелять по приближающимся всадникам. Вслед за ним выскочил Ко и тоже начал стрелять, а затем открыли огонь и другие, так что индейцев встретил буквально ливень свинца, тем более что у двух охотников оказались магазинные винтовки Шарпа и они, как и Володя, делали выстрел за выстрелом. Утренний ветер тут же уносил дым от выстрелов, поэтому стрелкам ничто не мешало стрелять, и они вели огонь практически непрерывно. Лошади вместе с всадниками вались на землю одна за другой, индейцы кричали, пускали на скаку стрелы, но буквально сразу понесли тяжелые потери и по свистку вождя повернули назад. Вслед им прозвучали ещё несколько выстрелов, сразившие двух воинов, так что поражение отряда было полным.

Белые охотники приветствовали отступление индейцев радостными криками, один из них даже похлопал Володю по плечу. Молодец, мол, что так хорошо стрелял и пригласил с собой посмотреть на убитых индейцев. Володю удивило, что те, кого он увидел, совсем не походили на тех дикарей, что были так красочно описаны в книгах Фенимора Купера, которыми он зачитывался в детстве. Правда, он тут же сообразил, что реальная жизнь вообще мало походит на её описание. Поскольку карабин у Володи после этого остался без патронов, и как ему сказали, таких патронов, как у него, здесь было просто не найти, он снял с одного из убитых индейцев шестизарядный капсюльный револьвер кольт-нэйви, а также мешочек с патронами и капсюлями. «Дай бог чтобы это нам больше не понадобилось!» — сказал он Ко, однако тут же зарядил его самым тщательным образом. А так как лошади были уже запряжены в экипаж, то они поспешили продолжить своё путешествие.

Прибегать к оружию им и в самом деле на большой дороге больше уже не пришлось. Однако видимо, такая уж была эта страна Америка, что без стрельбы тут было просто нельзя. Добравшись, наконец, до Сент-Луиса, они решили плыть на пароходе по Огайо, купили билеты на пароход и уже поднялись к нему на палубу, когда Ко задел своими мечами какого-то порядком нализавшегося мужчину в шляпе и с хлыстом в руках. Тот, разглядев, кто перед ним, тут же назвал Ко обезьяной, да ещё и толкнул с такой силой, что он упал нас палубу. В следующее мгновение Ко оказался на ногах и ударил его в солнечное сплетение, и одновременно в лицо. Из разбитого носа брызнула кровь, раздались проклятия, но забияка на удивление быстро пришел в себя и бросился на молодого самурая с ножом. Володя попытался его схватить, но не успел, и тут у него перед глазами мелькнула голубоватая сталь, и отрубленная кисть нападавшего вместе с ножом упала на палубу. В возникшей суматохе им буквально чудом удалось улизнуть с этого парохода и в ночной темноте пересесть на тот, что шел не вниз по реке, а вверх — на Миссури и вез фураж и лошадей для солдат в приграничные форты.

Володя запер Ко в каюте и не велел ему из неё никуда выходить и, кстати, правильно сделал, потому, что уже на следующей стоянке обнаружил пахнущее свежей типографской краской объявление: «Wanted!»[3], где перечислялись приметы Ко и объявлялась награда за его задержание, потому что он, видите ли, нанес тяжкое телесное повреждение весьма уважаемому господину Дэвису и должен был быть отдан за это под суд. По счастью на этом пароходе его рассмотреть никто не успел, потому что когда они на него садились было уже темно, однако теперь им пришлось соблюдать крайнюю осторожность. Ко начал было просить прощения у Володи, объясняя, что не сдержался, потому, что была задета его честь самурая и что он готов немедленно пойти в суд, так как правда была на его стороне, ведь он не нападал, а защищался и что его хозяин не должен испытывать из-за него неудобств.

Володя на это ему сказал следующее: — Даже и не вздумай говорить о том, чтобы идти здесь в какой-то суд. Ты здесь и до суда-то не доживешь. Этот Дэвис, видимо, какая-то у них здесь шишка. И он запросто соберет свидетелей, которые покажут, что это ты на него первым напал, а не он на тебя — это, во-первых. А во-вторых, ты для них не американец, а цветной, то есть человек изначально им не равный. Поэтому они очень даже запросто могут тебя линчевать, то есть судить судом Линча! Соберется толпа, просто скажут, в чем ты виноват, да и повесят тебя на ближайшем дереве. Здесь так! И даже полиция не станет за тебя заступаться. Я читал, что тех же самых китайских рабочих, которых они сами же сюда ввозят для строительства трансокеанской железной дороги, они и за людей не считают, и что убить китайца для них все равно, что индейца — одна недолга! А с тобой они даже и разбираться не станут — китаец ты или японец, а повесят тут же запросто, и вот уж тогда-то я тебе точно ничем не помогу при всем моем желании. А так — скажу, что еду со своим больным братом, что ему нужен покой, необходим покой — только и всего.

— Мне очень стыдно, господин, что я не сдержался и подвел вас, и вы терпите из-за меня неудобства. Мне надо быть было сдержанным с этими людьми, которые никого кроме себя не уважают.

— Ну, Ко, а разве у вас не так? — спросил его Володя. — У вас в Японии ведь тоже к разным людям относятся по-разному, разве не так?

Ко опустил глаза, но потом немного подумал и ответил: — Но у нас же Земля Богов. Наш император — прямой потомок богини Аматерасу.

— Это ты так считаешь, — усмехнулся Володя. — А я готов держать пари на что угодно, что здесь про вашего императора и его предков даже никто и не слышал, а о степени цивилизованности того или иного народа судят по количеству пароходов, железнодорожных путей и дальнобойных пушек. И… вы, японцы, чем в этом плане можете похвастаться? Ты мне, помнится, рассказывал, как едва не погиб под артиллерийским обстрелом с «черных кораблей» и… чем на него вы тогда отвечали? А ведь повод был, в общем-то, совершенно ничтожный — убийство какого-то торговца, нарушившего ваши обычаи. А за него англичане убили сотни людей, чтобы показать вам свою силу. Вот это они называют цивилизацией, а твое умение мастерски владеть мечом или писать иероглифы, поверь мне, уважения у них не вызывает.

— А у вас, мой господин? — вдруг неожиданно спросил его Ко.

— У меня? У меня вызывает. Но мое мнение в данном случае особой роли не играет. Я ведь тоже родом из страны, где крестьян вот буквально только что освободили от рабства. Десять лет назад мы проиграли войну англичанам и французам только потому, что нам не хватало железных дорог, пароходов и современного оружия. Наши люди в основной своей массе до сих пор моются в курных банях, едят всей семьей из одной миски, ходят по глинобитным полам и живут в домах вместе с курами и телятами. Старики справляют нужду прямо в доме у двери, а куры потом это клюют. Я вот прежде чем встретиться с тобой, проехал всю Сибирь, и какой только дикости я там не увидел! Представь себе деревню, а вокруг ни кустика, ни деревца. Тоже и в самой деревне — одна пыль и грязь. Люди держат коров, однако навоз на поля не вывозят, а бросают тут же прямо за деревней, из-за чего всякий, кто в неё входит или выходит должен ходить по коровьему дерьму! Говорю им: чего навоз на поля не вывозите, это же удобрение. А они мне: а у нас никто не вывозит! Вот и весь довод. Раз никто, то и я не буду! Говорю им — дикари вы, хуже я не знаю кого! А они мне — так точно, ваше благородие, дикари! Отцы наши так жили, и мы так живем! Но, Ко, а что разве у вас в Японии нет таких людей?

— Такие люди у нас в Японии есть, — услышал он в ответ. — И много! Но есть и такие, которые считают, что нам нужно перенять все то, что есть хорошего у иностранцев, но сохранить все наше, своё, японское.

— Это хорошо, — согласился с ним Володя, — что у вас такие настроения. Да только как решить, что заимствовать, а что нет? Что хорошо, а что плохо? Как это определить? Ведь невозможно заимствовать только технику и при этом не набраться каких-то чужих идей, разве не так? И кто знает, какие именно плоды они принесут именно на вашей почве: может быть хорошие, а может быть и очень плохие.

На это Ко ему уже ничего не ответил и только опустил глаза.

Тем временем их пароход оказался на Миссури, и они это тут же заметили, так как количество поселений, расположенных по её берегам сразу резко сократилось. А через какое-то время пропали и отдельные фермы и только лишь одна пожухлая степь, а по-местному — прерия, расстилалась вокруг. Случилось так, что в пароходной машине у них что-то сломалось, и для её починки пароход подошел к берегу. Вот тут-то Володя и обнаружил ферму не ферму, хижину — не хижину, а что-то такое среднее, вроде большого каменного дома, но с крышей из дерна. Внутри был очаг с каменной трубой, пристроенной к одной из стен, окна задвигались задвижками и даже имели внутри стекла, но что-то в этом доме никто не жил.

«Места, конечно, диковатые, — объяснил ему сержант, с которым как военный с военным он сошелся ближе остальных пассажиров, — ближайший сеттльмент находится в десяти милях к югу. И вообще место это — граница, потому, что дальше уже идут земли индейцев. Но… с другой стороны, земля тут пока что ещё ничья и кто хочет и может, мог бы себе её тут немало присвоить. Вон там за холмами лес. Немного подальше уедешь — охота, что надо. Да и вообще, если кому-нибудь надо здесь скрыться, то лучше этих мест не найти. Тут тебя сам дьявол не сыщет!»

— Ну, значит, мне с братом это место как раз и подходит! — сказал Володя и попросил сержанта продать ему двух лошадей, несколько тюков сена, мешок овса, муки, ружье и сотню патронов. Тот был человек бывалый, удивляться ничему не стал и все это тут же Володе и выдал. При этом он честно его предупредил, что берет за все это дороже, чем оно стоит на самом деле.

— Придется делиться со своим полковым начальством, — объяснил он, — все же ведь это у меня не свое, а казенное и просто так на естественную убыль не спишешь.

— Кони у меня тоже, не больно, — продолжал признаваться сержант, — если вы в этом разбираетесь, но опять же — какие есть и с другой стороны на это посмотреть. Эта вот на вид невзрачная гнедая кобылка — настоящий квотерхос. Для работы на плантациях. А вот эта — чалая — сэддлбред, хороша для дальних переездов и очень вынослива. Зато ружьишко вам могу предложить самое что ни на есть отличное — настоящую винтовку Генри 44-ого калибра со скользящим затвором и магазином на пятнадцать патронов — ничего лучше и придумать нельзя. Ты можешь зарядить её в воскресенье и потом стрелять целую неделю. Проверена во время войны с мятежниками! За тысячу ярдов уложит бизона наповал. Ну не за тысячу, так за пятьсот-то уж точно, будете потом меня благодарить. Хотя, конечно, мысленно, потому, что встретиться-то вот так, лицом к лицу нам, скорее всего вряд ли удастся. Хотя кто знает?!

Володя передал сержанту деньги и крепко пожал ему руку на прощание. Затем он перевел по сходням своего закутанного в одеяло «брата» с парохода на берег, и они вдвоем побрели наверх, к своему новому дому, где решили на какое-то время укрыться от закона, надеясь, что рано ли поздно, но закон про них позабудет!

— Теперь послушай же, белый человек — друг индейцев, о том, что со мной приключилось весной того года, когда наш клан Пятнистого Орла устроился зимовать неподалеку от форта. Зима была холодной и снежной, но зато весна наступила быстро, а половодье было очень сильным. Мы, мальчики, придумали себе интересную, но опасную забаву — кататься на проплывающих мимо льдинах. Чтобы никто из взрослых нас не увидел, мы ушли подальше от нашего лагеря и от форта, и вооружились длинными шестами, прыгали на проплывающие льдины и затем плыли на них, словно на каноэ вдоль берега. Конечно, это было опасно, однако не более опасно, чем скакать на полудиких пони, охранять лагерь от степных волков или же помогать взрослым в охоте на бизонов. Как и всякий папуз — индейский ребенок, я всегда делал что хотел, ну а испытывать своё мужество у нас у всех было в обычае. Среди ватаги сверстников я был самый старший и мне, естественно, хотелось показать, что я ещё и смелее всех остальных.

Я перепрыгнул на одну небольшую льдину и погнал её вдоль берега на расстоянии большем, чем все остальные. Остальные мальчики приветствовали меня громким кличем: «Хока хей!», который издают воины, бросаясь на врага, а я отталкивался от льдин своим шестом и был всем этим очень доволен. Но тут я заметил, что меня сносит на быстрину, и опустил шест в воду, чтобы направить свою льдину к берегу. Я опускал его чуть ли не на всю длину, и все-таки никак не мог достать до дна. Потом мне это, наконец, удалось, и я уже радовался тому, что смогу теперь направить её к берегу, как вдруг почувствовал, что там под водой кто-то словно схватил его и не отпускает, а льдину мою уносит течением, и получается, что я не могу её удержать. Потом шест просто вырвало у меня из рук, и я чуть было не упал в воду. Льдина моя опасно накренилась и я, чтобы не оказаться в воде, поспешно отбежал от края. Потом я посмотрел в сторону берега и испугался уже по-настоящему. Течение отнесло меня уже так далеко, что я едва слышал голоса моих товарищей, и это расстояние с каждой минутой становилось все больше.

Сначала я хотел броситься в воду и доплыть до берега, тем более что плавал я очень хорошо. Однако, взглянув на бурлящие то тут, то там водовороты, я понял, что выплыть мне здесь не удастся, не говоря уже о том, что плыть придется в ледяной воде. Наконец, берег и совсем потонул в туманной дымке, и я оказался один на льдине посредине Миссури — «Грязной реки».

Увидеть меня там никто не мог и тогда я просто сел на лед и заплакал. Мне было очень страшно, особенно когда льдину начинало кружить в водоворотах, потому, что казалось, что она сейчас утонет, и я тоже утону вместе с ней. Но тут её другая льдина выталкивала её из водоворота, и она плыла дальше, а потом все это же самое повторялось опять и опять. Я, было, подумал, что если я буду прыгать с одной льдины на другую, то может быть, мне удастся так добраться до берега. Но, подумав, я отказался от этой идеи, потому что становилось уже темно, а в темноте можно было запросто прыгнуть куда-нибудь не туда, куда надо и оказаться в ледяной воде. Я только лишь перебрался на большую по размерам льдину, в которую вмерзло порядочных размеров вывороченное с корнями дерево и, сжавшись в комочек, пристроился на его корнях, чтобы мои ноги не касались льда.

На мне была теплая куртка из шкуры бизона, рубашка бледнолицых, а на ногах зимние легины, и такие же мокасины. Но только они уже сильно промокли и ноги у меня уже совсем заледенели. Тогда я решил их высушить, снял и засунул их под куртку, а на ноги натянул концы легин, спустив их пониже. Тем не менее, мне все равно то и дело приходилось их растирать, чтобы они у меня не замерзали и вдобавок — то и дело менять позу, потому, что сидеть на стволе дерева до половины вмерзшего в лед было очень тяжело и неудобно.

Так прошла ночь, в течение которой я ни разу не сомкнул глаз, хотя и очень устал. Мокасины у меня, правда, высохли, но я все равно старался больше на лед ими не вставать, чтобы сохранить хотя бы немного тепла, и сидел на дереве, стараясь поменьше двигаться. Днем левый берег Миссури вроде бы немного приблизился, однако же, и не настолько, чтобы я мог добраться до него вплавь. Потом меня вынесло уже чуть ли не к самому берегу, однако к этому времени я уже настолько обессилел, что не мог даже и пальцем пошевелить, а просто сидел и ждал смерти.

Время от времени я впадал в забытье от голода и тогда меня посещали странные видения, из которых я хорошо запомнил только одно. Мне показалось, что я уже совсем вырос и прохожу испытание воина и мне предстоит поститься и видеть сны, чтобы обрести себе духа-покровителя и что я как раз и вижу перед собой не одного, а сразу двух духов, которые спрашивают меня о том, кто я такой и чего я желаю. «Быть воином и вождем, как мой отец и дед!» — громко говорю я, и духам в ответ говорят мне, что они помогут мне, но только при условии, что я совершу такой подвиг, которого у нас ещё никто не совершал. Но зато, если это мне удастся, то они подарят мне волшебную палицу, паутинную рубашку, непроницаемую для вражеских стрел и ещё Стрелу Грома, поражающую издали и всегда попадающую в цель, и я стану самым непобедимым воином среди всех дакота. Я начал их спрашивать, а что это за подвиг, но они только смеялись мне в ответ, а один из них сказал: «Какой же это подвиг, если мы скажем тебе, что делать? И что же это за охота, если охотник знает, где дичь?!»

Потом оба духа куда-то исчезли, но зато я почувствовал какой-то несильный удар и даже подумал, что это, наверное, меня опять толкают другие льдины и, видно, что я совсем скоро либо окончательно замерзну, либо окажусь в воде. Но тут два духа появились опять, причем на этот раз они почему-то разговаривали на языке васичу. Они появились прямо перед моими глазами и один был похож на белого, а другой на индейца. Потом я почувствовал, что они меня куда-то понесли, и я понял — что вот сейчас я предстану перед Великой и Тайной, и встречусь с отцом всего сущего!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В которой все события происходят либо в хижине на берегу Миссури либо не слишком далеко от неё

Уже на другой день Володя отправился в ближайший поселок, имевший странное название Литлл Биг Пойнт[4], чтобы купить все необходимое на зиму. Усы он предварительно сбрил и теперь узнать его было практически невозможно, а Ко он благоразумно оставил сторожить хижину, так что он ничего не опасался. Поселок, именуемый его обитателями сеттльментом, произвел на него странное впечатление. «У нас деревни больше и дома стоят шире», — подумал он, увидев одну единственную улицу, прямиком упиравшуюся в церковь. Дома были в основном деревянные, причем многие из них имели для чего-то ложный фасад второго этажа, за которым, однако, пряталась всего лишь двухскатная крыша.

Тем не менее, проехав его из конца в конец, Володя нашел что здесь, несмотря на размеры, имеется все необходимое: контора исправника, почта, несколько лавок, салун и гостиница. «Ага! Почта есть!» — подумал Володя и первым делом зашел туда. Оказалось, однако, что телеграф сюда ещё не провели, однако письмо в Россию через Вестерн Юнион у него приняли. В нем Володя написал отцу (перед этим о том же самом он успел написать ему из Нагасаки), что с ним пока что все хорошо, что он приобрел себе спутника и что они живут в доме на берегу реки Миссури. Но вот деньги у него практически все вышли, поэтому если у него будет возможность ему помочь, то ему бы этого очень хотелось, поскольку с заработком тут есть некоторые сложности, к тому же он очень сильно издержался в дороге.

Затем он обошел все лавки, и разузнал цены. Выяснил, что сержант продал ему винтовку ровно в два раза дороже, чем он мог бы сам купить её здесь, то есть за 80 долларов, вместо 40 («Ну, да поздно об этом сожалеть, к тому же он ведь сам меня об этом предупреждал!» — подумал по этому поводу Володя). После чего купил свиного сала, пару кастрюль, большую сковородку — одним словом целый кухонный набор, сахара, чая, риса и ещё всего по мелочи и, нагруженный всем этим, отправился к себе обратно. Кроме того, он за пару центов купил газету недельной давности, сообщавшей о том, что царское правительство наконец-то продало территорию Русской Америки США за сумму в 7,2 миллиона долларов, что сделка по продаже Аляски состоялась 18 октября 1867 года, и что теперь эта территория России уже больше не принадлежит.

В скобяной лавке он также купил топор, пилу и запас гвоздей, чтобы сделать мебель, потому, что, узнав о ценах в гостинице, решил, что им все-таки будет лучше остаться в своем жилище, нежели пытаться переехать сюда. После этого, нагруженный как дромадер, он отправился к себе «домой», куда и приехал уже в сумерках.

— Ну вот, — сказал он, сгружая с лошади поклажу. — Накупил я тут всего, так что на то, чтобы переждать здесь зиму нам хватит. Сейчас уже конец октября, поэтому бизонов мы тут уже не увидим, да и не забредают они сюда уже, по-моему. А вот олени-карибу и лоси здесь должны быть, так что с завтрашнего дня будем с тобой ездить на охоту, чтобы запасти мяса. А переселяться в этот их Литлл Биг Пойнт мне что-то не больно хочется. Как-то там уж все больно и убого, и подозрительно. Сдадут нас с тобой полиции только так! И вот ещё что я подумал. Ты уж меня, Ко, извини, но внешность твоя слишком уж сильно бросается в глаза. Как ты посмотришь на то, чтобы замаскироваться под индейца? Я тут посмотрел и вижу, что ты очень похож на некоторых из них. Ты только на меня не обижайся, но это действительно так. И если тебе даже просто немного переодеться, то никто тебя от индейца и не отличит.

— А язык? Мне же как-то надо будет с вами разговаривать…

— Да мы просто не будем при чужих говорить, только и всего! — ответил Володя. — Сделаем вид, что ты индеец-нелюдим и сторонишься бледнолицых. И потом я уверен, что здесь никто и не станет интересоваться каким-то там индейцем. Здесь их ведь вон сколько… Но это только лишь мое предложение, если ты посчитаешь, что это для тебя оскорбительно…

— Нет-нет, мой господин, — тут же произнес Ко, — это для меня не имеет никакого значения. У нас в Японии есть клан людей-разведчиков — синоби-но-моно, их ещё зовут также ниндзя, что означает «лазутчик». И ещё они занимаются тем, что убивают за деньги, поэтому мы, самураи, их презираем. Однако они очень умело меняют свою внешность и часто выдают себя за других людей, так что случается, что по приказу своего господина и нам приходится поступать точно также. Поэтому ничего зазорного для меня в этом нет. Конечно, у нас это проще сделать, потому, что можно предстать в образе комусо, играющего на флейте и с корзиной, которая закрывает твое лицо. Но в данном случае наверно достаточно будет и просто перемены одежды.

Володя не многое понял из того, что попытался объяснить ему Ко, однако был рад, что идея его не отвергнута.

— Вот тут, — сказал он, — я купил кое-что из одежды и думаю, что тебе это как раз подойдет. И если ты ещё обвяжешь платком голову, наденешь на шею какие-нибудь бусы, то точно будешь выглядеть словно какой-нибудь индеец!

С этими словами он протянул ему хлопчатобумажные брюки-джинс, голубую фланелевую рубашку и немного поношенную жилетку из красного сукна. — Рубашку будешь носить навыпуск, а спереди из-под неё пусть у тебя висит кусок вот этой ткани. Потом поверх рубашки надевай жилет и — смотри-ка, из тебя получился настоящий индеец! Потом ещё какое-нибудь тебе перо в волосы вставим, и будет совсем то, что надо.

— А волосы? У них же у всех очень длинные волосы!

— Не у всех. Кайова, кайова-апачи и ассинибойны обрезают их коротко, так что они едва доходят до плеч — мне это сказал один из охотников на почтовой станции, когда на нас напали индейцы. Так что за свои длинные волосы ты можешь не беспокоится. И опять же, насчет языка… А что если ты меня научишь своему японскому языку? Времени у нас впереди предостаточно, делать особенно нечего, к тому же учить язык можно и занимаясь делами, так что, почему бы нам и не попробовать?!

— Мой господин желает изучать японский? — воскликнул Ко с радостной интонацией в голосе. — Тогда мой долг велит мне всеми силами помогать вам в этом, потому, что слово господина для самурая закон. К тому же сказано: ищи хороших друзей в учебе и занятиях каллиграфией и избегай плохих в игре в го, шахматах, и игре на свирели.

— А ты считаешь меня своим другом? — вдруг спросил его Володя. — Я если сказать тебя честно, уже давно не смотрю на тебя как на слугу, да и никогда, в общем-то, не смотрел. Я ведь называю тебя просто Ко, а ты все — господин, да господин…

— Для меня большая честь слышать это, — сказал Ко, — но… для меня не так-то просто принять то, что вы мне говорите. Поймите меня правильно, господин. У вас одни правила, у нас, японцев — другие. Когда-нибудь, да, я, может быть, и назову вас своим другом, но… не теперь. Хотя вы, разумеется, очень хороший и великодушный господин, едва ли не самый лучший из тех, кого я когда-либо знал. Но нас учат, что если ты обязан кому-то, то должен служить ему не ради награды, а просто потому, что чувствуешь, что ты исполняешь свой долг. Если хотите, господин, я расскажу вам историю про то, как один самурай служил своему господину и как тот был добр и внимателен к нему.

И Ко начал рассказывать: — Один самурай пришел доложить своему господину о делах. Он сделал положенный ему поклон и стал докладывать, опустившись перед ним на колени. Потом он замолчал, а его господин произнес: «У вас на лице комары. Смахните их». Самурай повел головой и несколько комаров, напившихся крови так, что они стали похожи на маленькие ягоды, упали на деревянный пол. Тогда он достал из-за пазухи кусочек ткани, завернул их в неё, положил рукав и стал ждать. Потом его господин сказал: «Вы можете идти отдыхать». И самурай ушел.

— И какая во всем этом мораль? — спросил его удивленный Володя. — Или ты что-то не так рассказал, или это я не понимаю, но что-то до меня ничего не дошло.

— Ну как же? — в свою очередь удивился Ко. — Самурай вел себя, как подобает, то есть был терпелив. А его господин это отметил, позволив смахнуть ему комаров, которые, безусловно, ему досаждали, то есть проявил о нем заботу. Самурай отплатил ему тем, что забрал их с собой, чтобы не испачкать кровью пол в его доме. Вот и все. И в этом вся мудрость!

— Да-а-а, — протянул Володя, — не так-то это сразу и поймешь. Ну да ничего вот пуд соли вместе съедим, тогда и ты, может быть, заговоришь по-другому, а пока веди себя так, как привык. Неволить я тебя не стану.

— Спасибо, господин Во! — очень серьезно ответил ему Ко. — Но как ваш слуга, я хотел бы вам сразу напомнить ваши же слова, что учиться можно и за работой. Поэтому давайте мы начнем прямо сейчас. По-японски «да» — хай, «нет» — иэ, хорошо — «ёкатта», плохо — «вару», «аригато» будет спасибо… Попробуйте это запомнить, господин Во.

На следующий день Володя и Ко вместе отправились на охоту и хотя ходили весь день, добыли большущего лося. Мяса оказалось так много, что им пришлось навьючить его на лошадей, а самим идти пешком. По дороге они о многом разговаривали, вспоминали свою прошлую жизнь, и Володя наконец-то рассказал Ко, почему он вынужден был уехать из России сюда, в Америку, а Ко рассказал ему о своей семье и о той тяжелой участи, что выпала на долю всех тех, кто в битве при Сэкигахара поддержали не того, кого следовало. «Мы все надеемся на перемены, что Бакуфу решится на реформы в стране, потому, что так дальше нельзя, потому что иначе нас просто завоюют англичане и американцы. Но в тоже время очень многие страшатся их, потому, что боятся, что они разрушат нашу культуру и погубят Страну Богов. У вас вот, я вижу все точно также. Одни не хотят никаких перемен, а другим, напротив мало того, что для народа уже сделано. Но то, что среди вас уже нашлись люди, пусть даже один человек, дерзнувший поднять руку на императора, говорит о многом. У нас были покушения на сёгунов, но на императора — никогда. Его особа священна! А вот у вас это теперь может своего рода традицией — не один, так другой вслед за первым попытается убить его и… может быть даже и убьет!»

Затем вслед за первой охотой последовала вторая и столь же удачная, а потом Володе удалось убить ещё и большого жирного кабана. Часть его сала они перетопили, сделали два окорока и принялись их коптить, а часть мяса засолили в бочке. Кроме этого, Володя предложил сделать колбасу и Ко вместе с ним занялся её приготовлением: варил рис и нарезал обнаруженный ими поблизости дикий лук и чеснок. Володя же обрабатывал свиные кишки, а затем набивал их приготовленной смесью из риса, мяса и накрошенной зелени. Готовые колбасы они перевязывали сухожилиями, отваривали в большой кастрюле и затем ещё и коптили, подвесив в трубе очага. Такой еды Ко ещё не знал и с недоверием к ней принюхивался, однако Володя ему объяснил, что так можно хранить мясо очень долго, тем более, что впереди у них долгая зима. Рядом с их каменной хижиной, которую они уже понемногу начали обживать, оказался небольшой чулан, туда они и сложили всю свою колбасу, развесив на колышках её аппетитные кружки по стенам. «У нас так в деревне при имении делали крестьяне, — поведал он своему японскую другу одну из историй своего детства, — а мне было очень интересно узнать, что это они едят. Ну, я и утащил одну такую связку через окошко. Отец, конечно, сразу же обо всем догадался по запаху, едва только зачем-то зашел ко мне в комнату, потому, что дома у нас закопченной таким образом колбасы не ели. Поругался он на меня, велел отнести тем, у кого я её украл, деньги. А после, если уж она мне так нравится — велел научиться делать её самому. Вот какое было у меня наказание! Только там у нас в неё клали не рис, а гречку. Ну да, по-моему, это все равно, ведь и то, и другое все равно — крупа.

— А у нас мясо не едят, вернее, едят, но не самураи, а эта — неприкасаемые. Самурай может есть рыбу, птицу, но никак не мясо, — сказал Ко. — Но у нас там много рыбы и много овощей, а здесь есть только рис.

Часть добытого мяса они превратили в консервы, о приготовлении которых прочитали все в той же купленной Володей газете. Хорошенько обжарили и потушили мясо, после чего положили его в жестяные кастрюли и залили кипящим свиным салом. Что до добытых шкур, то Володя приноровился их продавать и, хотя давали ему за них немного, это были живые деньги, на которые они могли хотя бы что-то купить в сеттльменте — например, те же кофе, чай и сахар.

Что касается Ко, то он попробовал ловить её удочкой с берега, и у него это получилось! Теперь у них были и мясо, и рыба, а в качестве гарнира к ним — рис и бобы. Темнело теперь очень рано. В замершей степи завывал ветер, было холодно и тоскливо, однако скучать им обоим было просто некогда. Заготовка дров на зиму — каждый день Володя валил в лесу по одному дереву и вез их к хижине, где разрубал на поленья. Охота — ради мяса и шкур, поездки в поселок, поскольку им нужно было ещё и запасти корм для лошадей, а сделать это можно было, только обменяв шкуры на деньги, а на те в свою очередь купить овес. Потом шли работы по дому — причем они сначала сделали себе стол, потом два табурета, и только после этого принялись за кровати, — которые также отнимали у них много времени. Зато потом, зажегши два сильных светильника, они сидели и разговаривали, и было это так интересно и занимательно, что Володя даже немного этому удивлялся: неужели жизнь робинзонов может быть столь интересной, а их общение друг с другом настолько захватывающим?!

Впрочем, он скоро сообразил, что молодой японец был человеком по-своему очень образованным, и своими знаниями и начитанностью практически ему не уступал, хотя его знания и были несколько иного плана. Например, — и Володю это очень удивляло, — он знал множество коротких стихов трехстиший — хоку, читал их наизусть и требовал от Володи, чтобы тот не только их переводил, но и пробовал бы сам составлять. Кроме того, он не упускал случая, чтобы не потренироваться со своими мечами, а когда Володя как-то спросил его, зачем он это делает, ведь теперь у него есть револьвер, очень серьезно ответил, что меч это душа самурая, и что, занимаясь с мечом, он этим самым укрепляет свою душу. Потом он рассказал, что считает себя принадлежащим к школе Ити, и что обучался он в традициях фехтовальщика Миямото Мусаси, который сам свою технику называл «два меча, как один».

— Если вы днем и ночью практикуете стратегию школы Ити, ваш дух будет укрепляться естественным путем. Это касается и стратегии на поле сражения или обыкновенного поединка с одним врагом или несколькими врагами, — сказал молодой самурай. — А ещё есть Путь для тех, кто хочет достичь высот мастерства, и он заключается в следующем: не допускать неискренности в мыслях; тренироваться каждый день; глубоко входить в любое свое действие; изучать любое ремесло, и стремиться к тому, чтобы в нем преуспевать; развивать интуицию; учиться замечать то, что трудно заметить; обращать внимание на пустяки; не делать ничего бесполезного!

Володя, услышав такое, только лишь развел руками — вот, оказывается, какие глубокие мысли скрывались в голове его молодого спутника. И он не просто обо всем этом думал, он ещё и старался жить в соответствии со всеми этими заповедями! И уж совсем удивительно, какие он читал ему стихи. Например, вот эти, поэта Басё:

Вроде бы и нет в них ничего особенно, а вот, поди ж ты — берет за душу! А поэт Кюкоку описал все так, как будто бы побывал у нас в хижине:

Зима была снежная, холодная, но пережили они ее неплохо. Благодаря тому, что осенью у них было время и деньги, они успели сделать запасы. Так что в самые сильные морозы иди снегопады, они могли сидеть дома и никуда не выходить. Ну, а после, уже ближе к весне, Володе пришел денежный перевод от отца, и они смогли пополнить запасы провизии, сделав покупки в сеттльменте. Несколько раз Володя встречал там индейцев и уговорил их ему кое-что продать из их экипировки, так что в итоге Ко получил пару отличных мокасин для зимы и для лета, головную повязку украшенную вышивкой из игл дикобраза, кобуру для револьвера целиком отделанную бисером, и большое, и как-то хитроумно разукрашенное орлиное перо, чтобы носить в волосах. Бусы себе Ко сделал сам и как-то раз, надев все это, превратился в настоящего индейца и потом долго смеялся, разглядывая себя в большое зеркало в салуне, причем никто из тех кто при этом присутствовал, даже и бровью не повел, настолько его поведение показалось им естественным. Нашелся только лишь один местный житель, который спросил Володю: «Откуда он у тебя и какого он племени?»

— Я спас ему жизнь, — нимало не покривив душой против правды, ответил Володя, — а из какого племени он не говорит.

— А-а-а, — протянул тот и на этом все расспросы и закончились.

Теперь они могли покупать не только еду, но и газеты, которые Володя читал вечерами вслух и объяснял Ко непонятные места, а Ко в свою очередь все также продолжал обучать его японскому языку. Однажды он очень подробно описал для Володи японскую сцену любви, чем поразил его необычайно: «Ведь об этом же не говорят?!»

— Почему не говорят? — удивился Ко. — Как раз говорят, потому, что как же иначе можно достичь в любви совершенства? Ты спрашиваешь её, она отвечает тебе и все это возбуждает обоих. Это касается и мужа, и жены, и наложницы — если хозяин дома может её содержать, и даже тех куртизанок, которые развлекают мужчину в веселых домах. Вот послушай, что обычно говорят в таких случаях, потому, что если вдруг ты когда-нибудь окажешься у нас в Японии, тебе это наверняка пригодится! Я буду говорить, а вы, господин, повторяйте…

— Я хочу тебя: — Кими-га хосий (причем учтите, что девушка должна быть более вежлива и вместо «кими» говорить «аната»!).

— Я люблю тебя! — Айситеру! (Только учтите, господин, что на самом деле это слово ничего кроме страсти не означает и жениться на девушке после этих слов совсем не обязательно!).

— Обожаю тебя! — Сугоку суки!

— Ты красивая! — Кирэй да ё! (Женщины любят, когда им так говорят!).

— Прошу тебя — будь со мной нежен! — До-дзё, ясасику ситэ нэ!

— Я не хочу ребенка! — Ака-тян хосикунай но! (Тебе это могут сказать, чтобы ты проявлял осторожность).

— Как именно ты хочешь? — Донна фу-ни ситэ хосий? — …ситэ хосий, — повторил Володя и покраснел до кончиков волос.

— Пристройся сзади! — Баку-дэ си ё!

— Потрогай меня! — Саваттэ!

— Поцелуй меня в шейку! — Кубисудзи-ни кису-о си ё!

— Так, так! — Со, со!

— Укуси меня! — Кандэ!

— Ещё сильнее! — Мотто цуёку!

— Теперь нежнее… — Има мотто ясасику…

— Когда же ты проникнешь в неё — не важно как спереди или сзади, продолжал получать его Ко, — девушка обязательно скажет: «Больно!» — Итай! А после ещё несколько раз: Итай! Итай! — чтобы на самом деле показать, как ей с тобой хорошо. Потом она тебе скажет: «Хаяку!» — Быстрее! Потом — «Мотто хаяку! — Ещё быстрее! Глубже! — Фукаку! И, наконец — Ику ику — Я кончаю! А ты можешь сказать ику-со — поскольку ты мужчина. А вот если она скажет — юккури, то это означает, что ты должен двигаться медленнее… Если же тебе покажется мало, то следует сказать так: — Табун, мо-иккай?

— Э-э, а если мне больше не хочется, — чуть заикаясь, спросил Володя, — а она… ну, все ещё проявляет настойчивость? Так ведь тоже случается? Что следует говорить в этом случае?

— Скажи просто: — Дзяма синай-дэ курэ! — Отстань от меня! — и это для любой женщины этого будет достаточно!

— Однако, как у вас с этим все просто, — задумчиво произнес Володя, немного подумав. — У нас не так.

А потом началась весна и ледоход, посмотреть на который Володя с Ко отправились уже с утра. Реки они не узнали, настолько она поднялась за ночь. Вода плескалась чуть ли не у самого порога их хижины, хотя построена она была очень высоко, кругом громоздились ледяные торосы. И тут, приглядевшись, они увидели на упиравшейся в берег льдине скорчившуюся фигурку мальчика, державшегося за вмерзший в лед ствол поваленного дерева с ветками и корнями. Хорошо, что здесь из-за отмели образовался ледовый затор и эта льдина как раз в него-то и уперлась. Подумав, что мальчик может быть ещё жив, Володя вместе с Ко, прыгая с одной льдины на другую, перебрались к нему и сразу убедились, что да — он жив! Тогда Володя подхватил его на руки и той же дорогой вернулся назад, причем уже через каких-то полчаса все льдины, сгрудившиеся возле их берега, разметало течением.

ГЛАВА ПЯТАЯ В которой речь идет о жизни и смерти, а также о том, как Ко, Солнечный Гром и Во-Ло-Дя пытались научиться понимать друг друга

Володя внес мальчика в комнату и положил его на кровать.

— Мальчишка совсем замерз, — сказал он, стаскивая с него холодную и мокрую одежду. — Давай, Ко, скорее грей воду, ставь вариться бульон, а я пока буду его растирать.

Он с жаром принялся за дело и с радостью увидел, что спасенный им мальчик открыл глаза и потом даже что-то сказал, хотя слов его он и не понял. Он начал растирать ему грудь, и ноги, но тут к нему подошел Ко и сказал, что, конечно, Володя его господин, но то, что он делает это все неправильно. После чего принялся за дело сам. Прежде всего, он достал пакетик красного молотого перца и натер им мальчика от бедер до кончиков пальцев ног. Затем он положил ему в рот одну горошинку черного перца и велел её жевать, а потом дал ему выпить крепкого кофе с сахаром. Вода в большой кастрюле к этому времени достаточно нагревалась, и они прямо в ней устроили мальчику ножную ванну, которую он принимал, сидя на кровати и весь закутанный в одеяло. Лицо и руки у него покраснели, и было видно, что ему очень нехорошо, однако он внимательно наблюдал за всем, что с ним происходит, и даже раза два их о чем-то спросил. «Нет, нет! Не понимаю! — воскликнул Володя. — Только английский, если ты его знаешь! Язык белых людей!»

— Язык васичу? — вдруг проговорил мальчик на довольно-таки сносном английском. — Значит вы оба не духи?

— Нет, мы не духи! — рассмеялся Володя, глядя на удивленное лицо мальчика.

— Тогда как же вы меня спасли?! — неожиданно спросил он и, видимо, вновь потерял сознание, потому, что чуть было не упал с кровати, и они его едва-едва успели подхватить. Потом они обтерли ему ноги, уложили на кровать, покрыли шерстяным одеялом, и стали думать, что делать.

— И как это его угораздило оказаться на льдине? — не то спросил, не то подумал вслух Володя. — Из какого он племени и где его сородичи?

— Кто знает? — философски заметил Ко. — Очень может быть, что он приплыл издалека. Но если он знает английский, то он нам, конечно, все расскажет, если только не умрет, потому, что промерз он очень сильно.

— Эх, жаль, что у нас в доме нет ни виски, ни коньяку. А то бы ему сейчас дали немного, и это бы сразу согрело его изнутри.

— Ну, с этим господин, мы уже опоздали. А сейчас у него и без того жар.

— Да, я вижу, — заметил Володя. — Не дай бог это у него горячка, потому что у нас ведь нет никаких лекарств.

— Я приготовлю ему настой ивовой коры, — сказал Ко. — Это хорошее средство, а за ивой ходить недалеко, они здесь растут по всему берегу.

— Да, так и сделаем, а если не поможет, то я съезжу в сеттльмент за доктором. Кстати, Ко, а откуда ты столько всего знаешь о лечении больных? Это что же, у вас всех самураев этому учат?

— Да, господин, учат. Но не всех. Есть такая очень ценная книга «Зобьё моноготари» — «Рассказ солдата». Она была издана в 1854 году, за год до моего рождения, но когда я обучался в школе в Эдо, то мы её читали. Там рассказывается, как воин должен вести себя в походе, даются советы по лечению больных и раненных, а, кроме того, нам все это показывали, как делать на практике. Так что я хотя и ни разу не был в походе, и я не врач, но все-таки я понемногу знаю обо всем, как и советовал Миямото Мусаси.

Потом Ко отправился собирать ивовую кору, а Володя сел рядом с мальчиком и, видя как ему плохо, воспользовался чуть ли не единственным известным ему лечебным средством — разрезал на полосы кусок ткани, и намочив их холодной водой, стал по очереди накладывать ему на лоб.

— Что мне ещё сказать тебе, бледнолицый, о тех днях, когда я находился между жизнью и смертью? Я помню, что видел низкий потолок, сделанный из досок, и очень удивлялся, почему это я нахожусь в доме у васичу, а не в родном типи. Два человека, которых я видел около себя, тоже казались мне очень странными, потому, что один из них был явно индеец, но он почему-то не понимал моих знаков, а говорить с ним я не мог из-за слабости. Второй вроде бы был васичу, но тоже какой-то странный, потому, что у него не было ни усов, ни бороды, как у других васичу из форта, да и одежда у него была другой.

Временами мне было так плохо, что вся комната начинала кружиться у меня перед глазами и тогда мне клали холодную мокрую тряпку на лоб и давали мне пить горький настой ивовой коры. Так я догадался, что сильно болен, потому, что вкус его уже знал, так как в раннем детстве, когда я как-то раз уже прихварывал, мне его давала пить мать. Потом в хижине появился какой-то человек с большим кожаным ящиком в руках, из которого он достал блестящую трубку и приложил её к моей груди. И это меня тоже совсем не напугало, потому, что я догадался, что это был знахарь белых людей и что он пришел сюда изгнать болезнь из моего тела. После его ухода мне дали выпить вкусного красного вина и потом давали его регулярно, до тех пор, пока я не поправился. Оказалось, что Во-Ло-Дя — это так звали этого человека из-за моря, — несколько раз специально ездил за ним в поселок белых людей, потому что доктор велел мне его давать по нескольку раз в день, чередуя с настоем из коры и мясным отваром.

Я был так слаб, что, когда я пил, они по очереди поддерживали мне голову и зажимали мне рот, когда я пытался заговорить. С тем, которого я принял было за индейца, он говорил на языке васичу, но так быстро, что я почти ничего не понимал. Но временами они говорили на каком-то другом языке, при этом этот странный индеец явно учил ему молодого бледнолицего. При этом они не отходили от меня ни днем, ни ночью и даже спали по очереди, чтобы едва мне становилось хуже, положить мне на лоб сменную мокрую тряпку или же дать целебное питье.

А потом духи болезни, видимо, устали бороться с тем количеством ивового настоя и красного вина, что мне приходилось пить, и они вышли из меня вместе с потом, которого оказалось так много, что мне показалось, будто я в нем тону. «Ну, слава Богу! — сказал тогда Во-Ло-Дя. — Наступил кризис!» И мне тут же дали выпить прохладной чистой воды, и я сразу уснул, и спал очень долго, а когда проснулся, то почувствовал себя куда лучше, чем до этого.

Молодой васичу отсутствовал и около моей постели сидел тот, которого я принимал за индейца.

Я подумал, что мне легче будет объясниться с ним на языке знаков, чем на языке васичу. И я жестом привлек его внимание, а потом все также жестами спросил: к какому племени он принадлежит? Но к большому моему удивлению он так ничего из моих знаков не понял, и только улыбнулся и покачивал головой.

— Меня зовут Ко! — сказал он на языке васичу и ткнул себя в грудь пальцем. — А кто ты и как твое имя?

«Разве ты не видишь моих мокасин, что стоят вон там, возле самого входа? — спросил я его опять на языке знаков. — Ведь это мокасины дакота и это значит, что дакота я сам. А вот кто ты такой, что делаешь вид, будто ты не понимаешь языка знаков, которыйпонимают все племена краснокожих от одного берега соленой воды до другого?»

— Я — Ко! — повторил он в ответ. — И я не понимаю, что это ты показываешь мне руками и что ты этим хочешь сказать! Если хочешь говорить, то говори по-английски, а знаками я говорить с тобой не могу.

Можешь себе представить, как я был изумлен, когда я услышал и понял эти слова. Ведь передо мной сидел явный индеец и, тем не менее, он отказывался разговаривать знаками. Тогда я посмотрел на его мокасины и удивился ещё больше. Судя по ним, он принадлежал к племени оседжей — наших врагов, и в тоже время он явно не был оседжем, потому, что в ушах у него не было серег, да и прическа у него была совсем другая. «Кто же этот странный человек и, кто вообще эти люди?» — думал я, но так и не нашел ответа.

Впрочем, некоторые мои знаки он понимал хорошо и когда я показал, что хочу пить, то дал мне воды.

Тут неподалеку раздались выстрелы, следовавшие буквально один за другим. Ко тут же выхватил револьвер из висевшей на стене вышитой индейской кобуры и выбежал наружу. Прогремело ещё несколько выстрелов, после чего Ко и молодой бледнолицый вскоре вернулись, о чем-то оживленно разговаривая. Увидев, что я привстал на кровати и смотрю на них, Во-Ло-Дя обратился ко мне: — Волки! Ты понимаешь? Волки! Хотели загрызть наших лошадей! Я пустил их попастись на свежей траве, а они их увидели и начали к ним подкрадываться. Хорошо ещё, что я оказался неподалеку, а то бы нашим конягам не поздоровилось.

Я понял почти все, что он сказал, и меня это очень обрадовало. Но я удивился, как это он мог стрелять по этим волкам с такой быстротой. Когда мы зимовали у форта, я видел ружья у солдат и знал, что для того, чтобы выстрелить, необходимо было сначала открыть их сзади, потом вложить туда заряд, и снова закрыть. И хотя они проделывали это все довольно быстро, на это требовалось время. К тому же нужно было прицелиться. А тут получалось, что этот бледнолицый стрелял с такой скоростью, как будто бы всего этого и не делал. Что это было? Умение или колдовство? Тогда я этого не знал, но решил, что обязательно узнаю и научусь стрелять точно также.

Впрочем, я не стал торопиться, а начал с того, что попытался объяснить им кто я и откуда. И они поняли, что зовут меня Солнечный Гром, и что я принадлежу к племени дакота. Но тут я опять почувствовал сильную слабость, и они это заметили и показали мне знаками, чтобы я замолчал.

Вот так, мой друг, и началась эта моя странная жизнь у бледнолицых из-за моря, благодаря которой я столько всего узнал. Выздоравливал я медленно. Их доктор, которого они потом ещё раз привезли, вообще сказал, что уже и не надеялся увидеть меня в живых, настолько серьезной была моя болезнь, и что это их забота и хороший уход спасли мне жизнь. Целыми днями я лежал на кровати или сидел у входа в их жилище, а кто-нибудь из них со мной разговаривал и с каждым разом мы все лучше и лучше понимали друг друга, а там, где нам не хватало слов, там мы прибегали к рисункам на белой бумаге.

Так я узнал, что оба они пришли из-за моря с той стороны, где живут Духи Грома и что один из них — тот которого звали Ко, — действительно приехал из страны в которой от их гнева постоянно дрожала земля, а горы извергали огонь и раскаленные камни. Он также объяснил мне, что по собственной воле пошел за тем, кого звали Во-Ло-Дя, и который был родом из далекой России и приехал сюда, потому что там его должны были посадить в тюрьму за знакомство с человеком, который стрелял в их верховного вождя. Сам он этого не одобрял, но не сказал об этом остальным, и потому за это тоже должен был подвергнуться наказанию. Что же касается индейской одежды, то он носит её потому, что иначе его тоже постигнет гнев бледнолицых, но только уже здесь, в этой стране, а он никак иначе не может себя от него защитить.

Все это для меня, мальчишки, тогда было очень сложным и непонятным, но я внимательно слушал и старательно запоминал все новые слова, чтобы поскорее научиться языку васичу. Когда я понемногу начал вставать, Ко начал заставлять меня делать разные упражнения и делал их со мной вместе сам, а потом с нами вместе их начал делать и Во-Ло-Дя и всякий раз повторял при этом, что в здоровом теле, здоровый дух.

Они оба регулярно чистили своё оружие: Ко — два револьвера и длинный, очень длинный нож, и ещё один — немного покороче, а Во-Ло-Дя — большой револьвер с двумя стволами и большое длинное ружье с рычагом подле приклада и коробкой из желтой латуни, из которой тоже торчали сразу два ствола.

— Ты так быстро стреляешь, потому, что в твоем оружии по два ствола? — спросил я, глядя на то, как он ловко разбирает и смазывает маслом свой револьвер.

— Что? Ах, нет, конечно, не только поэтому, — ответил он мне не задумываясь. — Просто вот в этой трубке, которая называется магазин, находятся запасные патроны, а этим рычагом я могу очень быстро отправить их в ствол — вот смотри! Теперь стоит мне нажать вот на этот крючок — триггер — сказал я, и он согласно кивнул мне головой: — ну, да, триггер! — как тут же последует выстрел. При этом мне даже не нужно отрывать руки от скобы, а приклад от плеча, а это значит, что мне куда легче целиться и попадать, куда мне нужно, чем, если бы у меня было простое однозарядное ружье.

— Ты сам его сделал? — спросил я.

— Нет, чтобы такое ружье сделать, необходима целая фабрика — много людей, из которых каждый делает что-нибудь одно, но зато, в конце — концов, получается готовое изделие в виде вот такого ружья или револьвера.

— То есть когда работают на этой фабрике они не охотятся?

— Конечно, нет, потому, что им приходится работать на ней с утра до вечера, причем не только мужчинам, но и женщинам.

— Скво?

— Да, скво тоже работают на таких предприятиях, причем работают очень хорошо.

— Где же они тогда берут еду?

— Покупают за деньги! А деньги им дают в награду за их работу. А те другие работают на полях, пасут скот и тоже обменивают свою работу на деньги и деньги эти дают тем другим за оружие или, скажем, одежду, которую тоже делают на фабриках или в больших мастерских.

— А сами деньги что-нибудь стоят?

— Ну, да, стоят, конечно, особенно, если они из золота или серебра, а если деньги из бумаги, то сама по себе их стоимость невелика, но важно другое, — какому количеству золотых денег они равны.

— А золото — это тот самый желтый металл, который так ищут все васичу?

— Да, золото пытаются найти очень многие, потому что его всегда можно обменять на деньги, а на деньги ты можешь купить все, что пожелаешь. И если они у тебя есть, то ты можешь сам уже не работать, а покупать услуги других людей и любые вещи, сделанные их руками.

Теперь я знаю, что Во-Ло-Дя сказал мне правду. Но тогда все сказанное им показалось мне настолько странным, что я подумал, было, что я ещё не очень хорошо знаю язык васичу, и потому понял его неправильно.

Тем временем апрель — месяц, первой травы, подошел к концу, а за ним и июнь — месяц, когда звери нагуливают жир. Теперь я уже полностью поправился, хорошо понимал, о чем говорят на языке васичу, и даже благодаря Во-Ло-Де научился стрелять из его скорострельного ружья. Но мне хотелось поскорее вернуться домой к отцу и матери, по которым я сильно тосковал. Однако оказалось, что сделать это совсем нелегко. Во-первых, выяснилось, что форт, возле которого была наша зимняя стоянка, находится от дома моих спасителей на расстоянии в несколько дней пути, так далеко унесла меня тогда реки Миссури. Путь туда был труден ещё и потому, что последовавшее за ледоходом половодье, вызванное таянием обильных снегов, почти на месяц залило водой и грязью все её берега, сделало непроходимыми овраги, а ехать напрямик через прерию Во-Ло-Дя опасался, так как не знал дороги. Среди жителей близлежащего городка сухопутной дороги туда тоже никто не знал, и пришлось дожидаться начала июля, когда в ту сторону отправился первый пароход. Однако, когда мы приехали к форту, то оказалось, что стоянки нашего клана там уже нет, зато возле форта устроили свой лагерь наши враги — пауни.

Во-Ло-Дя пошел к начальнику форта и попросил его помочь найти мне своих родителей, однако тот то ли не захотел, то ли и вправду не мог этого сделать. Он сказал, что сейчас вообще не знает, что делать. Потому, что в Вашингтоне решено подписать мир с индейцами и для этого приехала комиссия, но что находится она в форту Ларами и там же сейчас верховные вожди дакота Красное Облако и Пятнистый Хвост. Вот только договор, может быть, будет, а может быть, и нет, и тогда может сразу же начаться война. Поэтому он не может отправить со мной даже одного солдата, а тут ведь одного будет явно мало и что же это — из-за одного потерявшегося мальчишки посылать в эдакую даль не меньше десяти солдат?!

— Вот так, — сказал мне тогда Во-Ло-Дя, — хотел я тебе, брат, помочь, да что-то никак не получается, так что какое-то время тебе придется пожить у нас.

Я не очень хорошо понял, что же мешало им отправить меня к моему племени, но было очевидно, что спорить с начальником белых людей бесполезно и что я на какое-то время должен буду остаться с Во-Ло-Дей и Ко.

ГЛАВА ШЕСТАЯ В которой Солнечный Гром совершает свой первый ку и продолжает свое знакомство с жизнью белых, а поручик Владимир Бахметьев получает индейское имя

Несмотря на то, что комендант форта сказал, что присутствие здесь пауни его юному спутнику ничем не угрожает, Володя видел, как тот насторожен и какие взгляды бросают на него индейцы, которые им встречались.

— Как они узнали, что ты дакота? — спросил он мальчика, когда они шли по двору. — Ведь на тебе самая обычная одежда, купленная в сеттльменте.

— Кроме мокасин! — объяснил Солнечный Гром. — На них у меня вышивка моего племени и по ней они меня и узнали. И потом у меня волосы заплетены в косы и у каждой обмотка из сукна. Так носят дакота, а у мужчин-пауни головы обычно выбриты и только на макушке оставлен небольшой гребень. И ещё у них одна или две косы на самом затылке. Так что ты дакота с пауни не спутаешь никогда!

Они прошли к лавке для торговли с индейцами, которая помещалась здесь же на форту. Возле самой двери Солнечный Гром почти столкнулся с девушкой-пауни, которая выходила из неё им навстречу, и, проходя мимо, негромко сказала ему на языке дакота: «Смотри на меня в окно». Он тут же встал у окна и начал наблюдать за этой девушкой, которая как ни в чем ни бывало, прошла через весь двор не оглядываясь, но потом вдруг неожиданно зашла за угол казармы и встала за ним так, что увидеть, что она делает можно было только из этого окна.

«Я — дакота, много зим назад меня похитили пауни, а теперь они хотят похитить и тебя, потому что один из них подслушал ваш разговор с начальником белых людей и теперь они знают, что ты сын воина по имени Большая Нога, а он убил многих воинов из этого племени. Они будут следить за вами всю ночь, так что вам не удастся уйти из форта незамеченными. Скажи своему спутнику о том, что ты узнал и если найдешь своих, то передай им…». Договорить она не успела, так как во дворе появились два пауни, явно кого-то искавших, и девушка тут же сделала вид, что зашла туда, чтобы никто не видел, как она поправляет свои легины, а Солнечных Гром отошел от окна.

Поскольку в лавке никого кроме них не было, он тут же рассказал про то, что он узнал Володе и даже объяснил, каким образом он все это узнал.

— Ну и что ты на это скажешь, Солнечный Гром?

В ответ тот гордо вскинул голову: — Лучше я умру, чем стану пленником пауни!

— Ну что ж, попробуем этого избежать, — сказал Володя и сразу направился к начальнику форта.

— Опять вы? — встретил он его вопросом с явным неудовольствием в голосе. — Я же объяснил, что ничем не могу вам помочь! Чего же вам ещё надо?

— Теперь мне надо чтобы вы его защитили, потому что пауни хотят его похитить и этим отомстить его отцу.

— Это как вы узнали? — удивился комендант. — Вы что, знаете язык индейцев?

— Я — нет, но он — знает, и вот откуда он это узнал, — и Володя рассказал о переданном ему разговоре. — Дело, как вы сами видите, очень серьезное и вам нужно что-то предпринять.

— Ну, уж нет, ничего я предпринимать не буду, — ответил комендант. — Это, знаете ли, дело индейцев, а в дела индейцев нам с вами лучше не влезать! Что я охрану, должен к нему приставить или посадить мальчишку на гауптвахту и там запереть?! Так ему же самому будет хуже или мне и вас запереть вместе с ним? Вряд ли вам это понравится, а солдат вас сопровождать я не дам. Индейцы дьявольски хитры. Может быть, все это задумано специально, чтобы заманить моих людей подальше от форта и там окружить и убить. Такое они уже проделывали и не раз!

— Да, но…

— Никаких, но, — оборвал его офицер. — Понимаю, что мальчишка вам симпатичен, но долг прежде всего. И потом чего это вы так беспокоитесь из-за этого краснокожего? У пауни ему хуже, чем у дакота не будет. Они же постоянно захватывают друг друга в плен и похищают, так что для них это в порядке вещей.

— Ну, знаете…

— Что, ну знаете? Это их жизнь и нам в неё лучше не вмешиваться.

— Это похоже на трусость!

— Скажите лучше, что я просто разумно осторожен, и вы будете гораздо ближе к истине. Я просто не намерен понапрасну рисковать жизнями моих солдат.

— Да знаете ли мы, — сказал Володя, — что я и один бы его защитил и доставил домой, будь со мной моя винтовка Генри. Дело в том, что я сам в прошлом кавалерийский офицер и неплохой стрелок, во всяком случае, брал призы на императорских смотрах и потом ещё пару раз участвовал в боях на Кавказе. Так что пятнадцать человек я положил бы только так! Но я не ожидал, что она мне понадобится, и взял с собой только охотничью двустволку.

— А револьвера, что у вас разве нет?

— Револьвер у меня такой громоздкий, что на этот раз я его решил оставить дома…

— Ну, а деньги у вас с собой есть?

— Деньги есть!

— И много?

— А чем дело?

— Да только в том, что к нам тут к нам недавно прибыл один торговец, у которого есть винтовка Генри-Винчестера улучшенного образца, модель позапрошлого года. Очень похожа на старую, наверное, ту, что у вас, но только сделана под кавалерийский карабин и вот тут сбоку на ствольной коробке есть специальное окно для зарядки. У нас были ребята, которые хотели её купить, но уж очень он дорого за неё просит — целых пятьдесят два доллара и ещё десять за тысячу патронов. А у нас разведчик получает всего только тридцатку и потом ведь надо же на что-то ещё жить!

— Как его зовут и где он?

— Зовут его мистер Стюарт, а где он сидит? Да в лавке, конечно, где же ему ещё быть, как не там!

Володя откланялся и прямиком направился в лавку, где, не тратя ни минуты даром, сначала попросил показать ему новое ружье, а затем и тут же продать.

— Торопитесь куда-нибудь мистер? — спросил довольный торговец. — Может быть, вам что-нибудь ещё показать?!

— Спасибо, теперь у нас есть все, что надо, — ответил Володя и, не отпуская от себя мальчика, направился к лошадям.

— Сейчас мы сядем на лошадей и поедем из форта, — сказал он и взял в руку только что купленный короткий карабин. — Мы поедем так быстро, как только сможем и постараемся уехать как можно дальше, прежде чем эти пауни поскачут за нами. Но теперь мы хорошо вооружены и сколько бы их ни было, мы можем их не бояться. Ты будешь стрелять из моего охотничьего ружья, а я из своего нового карабина.

После этого они вскочили на лошадей и поскакали прочь из форта.

Сначала их никто не преследовал. Но когда они отъехали от форта довольно далеко, то, оглянувшись назад, заметили скакавших следом индейских всадников. Потом они приблизились и начали громко кричать.

— Их всего пятеро! — крикнул Володя, и они остановились и повернули коней. Володя взял карабин на изготовку, передернул скобу и щелкнул затвором.

— Что вам от нас нужно? Поворачивайте коней назад!

— Ты отдашь нам мальчишку, — крикнул ему старший из индейцев, — и сможешь продолжать свой путь, а мы вернемся к нашим палаткам, где он станет нашим сыном!

— Он не хочет!

— Он ещё мальчик и не может решать сам! Это будет честь для него, если он станет воином племени пауни. Он скоро забудет своих дакота, а ты забудешь, что когда-то его встречал!

— Нет! — громко крикнул Володя, а Солнечный Гром при помощи знаков показал: «Дакота смелые воины, а пауни — трусы, койоты, и пожиратели падали!»

— Тогда вы оба умрете!

— Не хвались шкурой бизона, если он ещё в стаде! — крикнул ему в ответ Володя, придумавший эту поговорку прямо на ходу. — Ещё один шаг с вашей стороны, и я убью вас всех, и хищные птицы растерзают ваши тела!

— Ха! — воскликнул индеец. — У нас тоже есть гром-железо и мы тоже умеем им пользоваться!

С этими словами он поднял ружье и, приподнявшись на стременах, прицелился в Володю, но Солнечный Гром оказался проворнее. Увидев, что происходит, он выстрелил, почти не целясь и опередил пауни, который от этого дернулся и промахнулся.

— Ах, так! — крикнул Володя и, раз за разом передергивая затвор, начал стрелять по индейцам с такой же скоростью, как он в прошлый раз стрелял по волкам. Бах-бах-бах! — раздался грохот выстрелов, и лежащими на земле оказались все пятеро, а потерявшие своих седоков кони сиротливо заметались по прерии. Один из упавших, раненный в бедро воин попытался было встать и выстрелить из лука, но в это время на него сбоку налетел Солнечный Гром и ударил прикладом по голове, да так, что тот опять упал на землю. «Ун-хии!» — «Я убил его!» — закричал мальчик и тут же спрыгнул с коня и дотронулся до него рукой: — Ку!

Потом он вскочил на лошадь, и они, не оглядываясь, поскакали дальше. Затем они переправились через два ручья и одну небольшую речушку, и только после этого поехали медленнее. «Странный какой-то все-таки этот мальчик-индеец, — подумал Володя о своем юном спутнике, уверенно скакавшем рядом с ним. — Ведь в их обычае коснуться поверженного врага считается даже большим подвигом, чем убить его. Да если бы мне такое удалось, я бы всю дорогу только этим и хвастался. А этот скачет себе, как ни в чем, ни бывало и молчит. Таково, конечно, их воспитание. Но все равно, ведь он в принципе совсем ещё мальчик… Надо мне его похвалить!»

— Ты хорошо помог мне с тем пауни, — сказал он, немного подумав. — Теперь эта двустволка твоя, считай это этой мой тебе подарок в связи с твоим первым ку.

— Ты бледнолицый, васичу, но рука твоя щедра, и ты поступаешь так, как поступил бы мой отец, — последовал ответ. — Поэтому я буду называть тебя Белый Отец — Ска Нияха.

— Приятно слышать, — воскликнул Володя и стиснул зубы, чтобы не рассмеяться и как-нибудь невзначай не обидеть мальчика. — Но, как мне кажется, теперь тебе тоже нужно дать ещё одно имя. Или я не прав?

— Ты прав, Белый Отец Во-Ло-Дя, — ответил Солнечный Гром и очень серьезно посмотрел на Володю. — И какое же имя ты хочешь мне дать?

— Я думаю, что Меткий Стрелок будет как раз то, что надо. Ведь ты первый раз стрелял из этого ружья и, тем не менее, почти попал в того пауни. Во всяком случае, твоя пуля пролетела от него так близко, что рука его дрогнула, и когда он стал стрелять в меня, то промахнулся.

— А что, ты разве можешь услышать полет пули? — Удивился Солнечный Гром.

— Да, если она пролетает рядом с тобой, то ты слышишь её свист. Но только та, которая пролетела мимо. Пуля, что попадает в тебя, не свистит. Ты её просто не слышишь!

— Ах, вот как, — сказал мальчик, немного подумав. — Тогда все действительно так и было, как ты говоришь. И тогда кроме тех имен, что дала мне мать, мне можно будет взять и это имя — Меткий Стрелок — Ота Кте. А потом ты научишь мне стрелять так же хорошо, как стреляешь ты сам, и тогда уже никто не усомнится в том, что я ношу его заслуженно.

«Какой честный, однако, попался мне мальчишка! — подумал Володя. — Чувствует, что что-то здесь не то, но отказаться от имени не может, да и не хочет. Однако и не хочет носить его незаслуженно. Удивительный народ эти индейцы, ей-богу!»

— Послушай меня, Ота Кте, — спросил его немного погодя Володя. — А что у вас делают с пленными? Видишь ли, я читал в одной книге, что их ставят к столбу пыток и жутко мучают, а после этого убивают.

— Книга — это много-много говорящих бумаг, сложенных одна к одной?

— Да, именно так!

— Тогда твоя говорящая бумага сказала тебе неправду!

— Почему?

— Потому, что это сказано не о дакота. У нашего племени существует обычай: тот, кто захватил пленных, должен дать им свою одежду и лошадь. Пленные — это всегда дорого.

— Ну, надо же! Какой странный у вас обычай, — удивился Володя. — А что же потом?

— Потом? — в свою очередь удивился мальчик. — Потом, после того как пленники отпущены, наши воины начинают готовиться к танцу победы. Ведь если были пленные, то было и сражение, и все воины, которые в нем участвовали, должны тоже в нем участвовать, и каждый должен быть одет именно так, как он был одет в это время. Те, кто были ранены, раскрашивают раненные места красной краской. Если лошадь была ранена, то она тоже принимает участие в танце, и место её раны тоже окрашивается в цвет крови. Воины украшают себя орлиными перьями, причем если воин убил врага, то на нем рисуется красное пятно, на пере раненого воина проводится красная полоса и с каждым новым ранением таких полос на перьях становится все больше. А вот если он сделал ку, то перо украшается пучком конского волоса красного цвета. Все очень просто и понятно. У нас все по заслугам и очень легко определить заслуги каждого. Вожди и самые храбрые из воинов надевают Солнечные головные уборы и тоже танцуют вместе со всеми. Иногда на подготовку к танцу победы уходит несколько дней, но потом все опять идет так, как раньше.

— Ты очень хорошо рассказал! — похвалил его Володя. — А теперь, может быть ты и сам хочешь о чем-нибудь меня спросить?

— Я хочу узнать, как ты сражался у себя в России и был ли ты за это награжден?

— Ну, — начал Володя, — сражаться-то я сражался, но не очень долго, потому, что мы заключили мир. А воевать мне пришлось в горах с горцами. Горцы — это такие люди, в чем-то похожие на вас. Тоже живут разными племенами. И у каждого своего названия: убыхи, черкесы, кабардинцы, чеченцы, шапсуги — кого только мы там не встречали. Одеты они, конечно, совсем иначе, чем вы, но наездники такие же отчаянные. Живут в каменных домах, похожих на наш, которые строят в самых диких и труднодоступных местах. Что до меня, то я служил там в коннице, а должность моя была такая — полковой адъютант, (это что-то вроде помощника вождя, которого он обычно посылает с приказаниями) и это, между прочим, только говорят, что синекура, а на самом-то деле сплошная каторга. Как в деле, так и спал, не раздеваясь, и коня по два месяца не расседлывал. По утру всякий день тебе приказ из штаба ехать с эстафетой в дивизионную квартиру, а то нередко и в корпусную. А ты, поди, туда доберись, по жаре, да по горным дорогам. А после этого ещё там, на месте сиди и жди. А чуть приказы в кармане — везешь их поскорее начальству — и бригадному и полковому, а после ещё нужно собрать фельдфебелей, отдать им приказы, а там уж гляди и в поход. Я даже спал верхом, а сбоку солдаты придерживали. Опять же, как бой, то кому через огонь приходится ехать? Адъютанту! А один раз так было, что меня послали в ночь и тут-то меня горцы и подстерегли. Ну, я от них, а они за мной. Коня подо мной убили и хотели меня живого взять. Да только я за конем спрятался и начал в них стрелять из того самого двуствольного ружья, что ты видел у меня дома. Двоих убил, двоих ещё ранил, а остальные решили больше со мной не рисковать и убрались подобру-поздорову. А мне за это дали Владимира с бантом — это крест такой, ну, награда за храбрость, которую у нас принято носить на груди и у которой наверху бант.

Солнечный Гром не все понял из рассказа Володи, однако ему хватило ума сообразить, что все то, чему он был свидетелем здесь, точно также происходит и в других местах и что там тоже есть свои «длинные ножи» которые воюют с людьми, которые живут в горах по собственным законам.

Вслух, однако, он этого не сказал, а перевел разговор на пауни.

— Теперь пауни рассердятся и постараются нам отомстить. Они обязательно пойдут по нашим следам и нападут на наш дом, причем их будет очень много.

— А мы не поедем к нему напрямую, — ответил Володя. — А направимся с тобой сначала в Литлл Биг Пойнт, перекуем там наших лошадей, а уже оттуда вернемся к нашему дому. Этим пауни ни за что не догадаться, что мы можем так сделать и даже если они и пойдут по нашим следам, то те доведут их всего лишь до этого городка, а там они ничего про нас не узнают.

— Ха! — воскликнул Солнечный Гром. — Мой Белый Отец очень хитер и как воин он много стоит. Ты был вождем у своих людей, прежде чем пришел сюда, к нам?

— Ну… в общем-то, да, но не очень большим и я мог командовать только воинами. К тому же надо мной было тоже очень много командиров.

— Так у вас значит очень много вождей? А солдат? И они все тоже в синей одежде, и на боку у них длинные ножи, а на головах шляпы, как у солдат в этом форте?

— Нет, мундиры у наших солдат темно-зеленые. И ещё вместо шляп они носят на голове… шапки. А так… да! И всяких вождей, и солдат у нас хватает.

— А здесь… здесь все остальное так же, как и у вас? — спросил мальчик, затаив дыхание.

— Да, почти так же: такие же горы, реки, только у нас там нет бизонов, — ответил ему Володя, однако потом ему в голову пришла мысль, что может быть, он спрашивал его совсем не об этом, а о чем-то другом?

ГЛАВА СЕДЬМАЯ В которой содержится рассказ о 47 японских самураях, а Ко на практике применяет приемы кэндзюцу и ниндзюцу

— А что очень дорого стоит купить такую вот винтовку? — спросил Солнечный Гром Володю, глядя на то, как тот смазывает маслом механизм своего нового усовершенствованного ружья Винчестера. — Как, вообще, вы, белые определяете, сколько чего стоит?

— Н-у-у, — начал Володя, старательно подбирая слова. — Обычно происходит это так: кто-то платит за работу больше, кто-то меньше, но потом люди друг другу об этом рассказывают, и заработная плата становится везде примерно одинаковой. А значит — примерно одинаковыми становятся и цены, хотя каждый старается заплатить поменьше, а вот продать — дороже! А платят людям по качеству и количеству труда. Вот смотри: люди, что сейчас работают на строительстве железной дороги «Трансатлантик — Пасифик» получают от одного до двух долларов в день, пастухи на фермах, где разводят лошадей и коров — 15–20 долларов месяц. На перегоне скота платят больше — один доллар в день, при готовой кормежке. Шкура бизона стоит два-три доллара, однако большая и выделанная шкура может стоить даже 50 долларов — но это смотря где ты будешь её продавать. Вот этот револьвер стоит 12 долларов и вот эта шляпа тоже 12, ну, а про винтовку ты знаешь, сколько я за неё отдал.

— Но шляпу сделать легче, чем револьвер! — возмутился Солнечный Гром. — Шляпа — это шляпа, а револьвер… он ведь железный. И какой он… сложный.

— Да, но в этой шляпе заключено много ручного труда, тогда как такие вот револьверы сейчас люди делают при помощи машин, поэтому-то они так и дешевы. Я читал в объявлении, что на фабрике Кольта в Хартфорде в их изготовлении участвуют даже девушки, причем если сначала их цена была 50 долларов, в 1852 году — 19, то сейчас всего 12 долларов! Вот насколько понизилась их цена!

— Не понимаю — почему?

— Потому, что сначала их делали руками, и было их мало и люди соглашались дорого платить, лишь бы только иметь это оружие. Зато сейчас такой револьвер можно купить чуть ли не в каждой лавке, их выпускают в день тысячами, вот поэтому цена на них и упала.

— Это мистер Кольт придумал этот револьвер? — и Солнечный Гром показал на висевший на стене револьвер Ко.

— Да, Сэмюель Кольт, хотя ещё до него в 1813 году Элиша Кольер изготовил что-то похожее для британских войск в Индии, но только с кремневым замком, поэтому большого успеха эти его револьверы не имели. А Кольт или же увидел этот револьвер, или — так говорят, хотя лично я в это и не верю, — придумал его конструкцию, когда ему было всего 16 лет, наблюдая за храповым механизмом на якорном шпиле, когда плавал юнгой на грузовом бриге «Корво». Первый образец, который стрелял, имел барабан на пять зарядов, ну а после появились и шестизарядные модели, в том числе и вот этот, что ты видишь. Мне, правда, больше по вкусу патронные револьверы «Смит и Вессон» вроде того, с которым ни на минуту не расстается Ко. Они гораздо практичнее и удобнее в пользовании, потому, что их значительно легче и быстрее перезаряжать.

— Ну, да, я помню. Ты уже говорил мне, что того, кто не успевает выстрелить первым, обычно первым же и убивают. Вот почему это так важно и быстро стрелять и быстро перезаряжать своё оружие.

Володя похлопал его по плечу.

— Ты молодец, Ота Кте. Помнишь все, что я сказал и с каждым днем говоришь по-английски все лучше и лучше, и это тебе пригодится наверняка.

А как ты стрелял? Кто из вас оказался сегодня лучшим? Ты или Ко?

— Сегодня Ко, — насупился мальчик. — Но он же учится дольше, чем я. И к тому же он старше…

— Да, ты прав, — постарался его утешить Володя. — Он старше и к тому же не только старше. Он ведь ещё и всю свою жизнь учился обращению с оружием. Так что если бы речь шла о том, чтобы драться с ним на мечах — ну, на этих самых «длинных ножах», если тебе так понятнее, — то я бы от этого поединка отказался. Тут наш Ко зарубит сразу с десяток таких как я, и при этом даже не вспотеет. Он же ведь самурай, а самураев обучают этому с самого детства.

— Татанка-Йотаке был всего лишь четырнадцати лет от роду, когда в бою с кроу он совершил первый ку, а уже в 22 года он был вождем у Храбрых Сердец! А мне всего лишь 13, но я уже сделал ку и благодаря тебе у меня есть собственная двустволка! — воскликнул Солнечный Гром, и было видно, что он очень гордится своим сородичем и что его мечта — походить это на него. — Так что нас тоже всему обучают с самого детства и наши мальчики, скорее всего ничем не уступают этим самураям. Я имею в виду, когда им столько же лет, сколько и мне.

Володя невольно рассмеялся той горячности, с которой он это сказал.

— Конечно, у тебя есть все задатки, чтобы стать великим воином и вождем. Но только сейчас, по-моему, для этого одной храбрости мало. Надо ещё и очень много всего знать и уметь!

Каждое утро все втрое делали гимнастические упражнения, которые показывал Ко. После этого сам Ко упражнялся с мечом и при этом обычно пояснял, что именно и для чего он это делает. Иногда, глядя на них, он вдруг начинал зевать или изображал, что ему хочется спать. Зато, когда их тоже одолевала зевота, он смеялся. «Зевота внушается, сонливость внушается, суетливость внушается, — говорил он. — Вот почему великий воин должен запомнить одно важное правило: во всем проявлять невозмутимость. Если ваш противник проявляет активность или признаки суеты, не обращайте на это внимания. Это произведет на него впечатление, и он расслабится. Когда же вы увидите, что дух расслабления передался вашему врагу, вы можете победить его неожиданной атакой! Вы расслабляете свою силу и дух, но контролируете их, а затем, улучите момент, когда ваш враг тоже будет расслаблен, и атакуйте его сильно и быстро. И вы сможете застать его врасплох!

— Послушай, Ко, — спросил его Солнечный Гром, когда они закончили свои упражнения. — А что для вас, са-ми-ри (так он называл самураев), самое главное в жизни?

— Долг! — ни на мгновение не задумываясь, ответил тот. — В «Книге ритуалов» об этом сказано: «Никто не живет под одним Небом с врагом своего господина или отца».

— То есть врагу нужно отомстить обязательно?

— Конечно, — утвердительно кивнул ему Ко.

— А у вас? — обратился он к Володе, — тоже так?!

— У нас? — и Володя криво усмехнулся. — У нас наша вера велит нам прощать своих врагов, что если тебя ударят в одну щеку, то надо подставить ему другую, чтобы он понял, что поступает нехорошо.

— И вы так делаете? — удивился Солнечный Гром.

— Конечно, нет! Но это и есть грех, и нам потом приходится в нем каяться и просить у бога прощения.

— Как странно… — произнес мальчик в задумчивости. — Получается, что вам нельзя убивать, нельзя мстить, потому, что это запретил бог, но вы все равно поступаете так, как хотите, но потом просите у бога прощения. И он вам его дает?

— Дают прощение его жрецы, — опять усмехнулся Володя. — А как сам бог я не знаю.

— У них, у европейцев с религией все очень сложно, — заявил вдруг Ко. — У нас, японцев, не так. У нас все очень просто и понятно. Например, если ты член секты Будды Амиды, то тебе достаточно всего лишь провозгласить его имя — «О, ты, сокровище в лотосе, аминь!» — и ты можешь быть уверен, что спасен! А ваша вера может быть хороша для женщины, но никак не для мужчины, который должен постоянно полагаться на свой меч.

— А как насчет того, чтобы обмануть врага? — продолжал допытываться мальчик. — Это как? Хорошо или нет?!

Ко пожал плечами.

— Что тебе на это сказать? В «Записках Кусуноки Масасигэ» об этом сказано, что если ты окружен врагами и думаешь им сдаться, чтобы их обмануть и уже после отомстить, то ты перестал быть мужественным воином. Если ты думаешь о том, чтобы выжить и обмануть врага, ты никогда не осуществишь задуманного, потому, что самурай думает, прежде всего, о смерти, а не о том, как сохранить свою жизнь!

— Вот-вот, — воскликнул Володя, — а вот в священной книге христиан по этому поводу написано: «Живая собака, лучше мертвого льва!» — то есть все совершенно иначе, чем у Ко.

— А как ты сам думаешь?

— Я ведь не самурай и у меня другое воспитание, поэтому я… думаю, что иногда собака действительно лучше, потому, что потом у неё ещё будет время тебя укусить, а вот мертвый лев уже вряд ли на что-то годится. Но, это только мое мнение, а Ко имеет полное право думать иначе.

— Если господин не возражает, — сказал вдруг Ко, — то я расскажу вам одну историю о том, что было у нас в прошлом. В Японии эту историю знает каждый, единого мнения по ней нет, но мне будет интересно услышать ваше суждение.

— А было так, — начал он, — что перед рассветом пятнадцатого дня — пятнадцатого года Гэнроку (по-вашему, это 1702-ой) сорок семь самураев ворвались в дом Кира Ёсинака в городе Эдо и убили хозяина и многих его слуг. О своем поступке они немедленно сообщили властям, представив им список участников нападения и объяснив его причину: они убили Кира, чтобы отомстить за своего господина Асано Наганори. Причина же смерти Асано была та, что, ровно за год и восемь месяцев до этого, будучи на приеме у сёгуна он напал на Кира и нанес ему несколько ударов своим малым мечом, но не убил его.

То есть он совершил серьезный проступок — обнажил оружие в покоях сёгуна, чего делать было категорически нельзя. Посовещавшись, власти вынесли решение, приговорить Асано к смерти и похвалить Кира за сдержанность. При этом важно иметь в виду, что в это время существовал судебный порядок кэнка рёсэибаи: или равной ответственности за одно преступление. Было известно, что Кира жадный взяточник и вымогатель, и что он пользовался своим положением при дворе, чтобы получать деньги с тех, кто должен был предстать перед сёгуном, за то, что знакомил их с правилами церемоний. Асано бросился на него, потому, что Кира оскорбил его, то есть вынудил совершить этот поступок. Поэтому в соответствии с правилами к смерти нужно было присудить обоих, однако присудили только одного!

По военному обычаю его приговорили сделать сэппуку, которую он и сделал, оставив после себя следующие стихи:

Не все приближенные сёгуна одобрили такое решение. Многие говорили, что закон одинаков для всех и что Кира виноват не меньше, так как это он спровоцировал Асано. Но что было делать, если несправедливость уже совершилась?! У семьи Асано было 300 вассалов, и смерть их господина также означала для них смерть. Конечно, каждый из них вполне мог остаться в живых и жить с таким позором, однако в глазах людей все они были бы опозорены навсегда. И надо сказать, что многие так и поступили — то есть сразу же после этого разбежались из замка Асано. Но нашлись и такие, что решили сдать замок сёгуну, сделать вид, что жизнь для них дороже чести, а затем любой ценой добраться до Кира и убить его. После этого, обо всем договорившись, 47 самых верных самураев Асано разошлись в разные стороны и притворились, что избрали путь бесчестья. Чтобы усыпить бдительность тех, кто мог бы за ними следить, некоторые из них предались пьянству, стали завсегдатаями веселых домов, а один и вовсе изображал из себя сумасшедшего.

Прошел год и восемь месяцев, прежде чем все подозрения в отношении их улеглись и за ними перестали следить. Вот тогда-то 46 его вассалов, переодевшись пожарными, вошли в Эдо и атаковали дом Кира и обезглавили его самого, ранили сына и убили множество его слуг. Утром 15-ого дня они отправились в храм Сэнгаку в Сиба, и положили голову Кира перед могилой своего господина. Одновременно с этим они отправили письмо местному губернатору и объявили, что ожидают решения сегуна. Сегун решил, однако, что все 46 виновны в неуважении к властям и приказал им покончить с собой, что все они тут же и сделали.

— А что стало с 47-ым са-ми-ри? Или же его там не было? — спросил Солнечных Гром, едва только Ко перестал рассказывать.

— Да, действительно, — последовал ответ, — после убийства Кира властям сдались только лишь 46 человек, а вот о последнем, Тэрасака Китиэмоно, все говорят по-разному. Одни считают, что он испугался и сбежал после того, как его товарищи ворвались в дом Кира, другие — что он получил особые указания от их вождя Оиси и покинул отряд уже после того, как акт мести был совершен, чтобы в случае чего восстановить истину о своих товарищах.

— Ну и что же здесь такого, о чем необходимо размышлять? — снова спросил его озадаченный мальчик. — По-моему эти люди поступили как надо…

— И тем не менее об этом поступке спорят до сих пор! — ответил Ко. — Ведь обстоятельства таковы, что Асано напал на Кира из личной ненависти, будучи во дворце сёгуна и нарушил закон. Он вытащил меч за спиной Кира и ударил его сзади, причем так неловко, что даже не убил. Некоторые говорят, что он лишен отваги и искусства и что наказание, постигшее его, поэтому вполне заслужено. Что до самого Кира, то он не обнажил меча, хотя и был в сознании, а упал на пол с побелевшим лицом. То есть то, как он отреагировал на это нападение — позор, который хуже смерти.

Что до того, как люди оценивают этот поступок 46-ти, то одни считают их героями. Другие, напротив, утверждают, что если понимать долг самурая буквально, то мстить за господина им следовало бы тут же, а не многие месяцы спустя, а после этого покончить с собой, не дожидаясь решения сёгуна. Неужели не ясно, говорят те, кто придерживается подобной точки зрения, что если нарушен закон, то незачем ждать указаний, ведь эти люди не дети. Значит, они поступили так, специально рассчитывая на милость, так как этот Кира был жаден и хитер, а эти качества недостойны самурая, и тогда возможно их действия посчитали бы оправданными. Правда, все сходятся во мнении, что поскольку из-за него погибло так много людей, а в Эдо произошло смятение, то он поистине заслуживает ненависти. Но вот о том, считать ли героями этих самураев, спорят до сих пор. Ведь есть же кодекс Бусидо, и в нем четко сказано, что слуга господина обязан отомстить за его смерть. Поэтому и Оиси и его люди должны были действовать сразу и не раздумывая, и не искать хитроумных путей, достойных торговцев, но никак не самураев. То есть вассалы Асано, прежде всего, думали о том, чтобы утвердить свою честь и тем самым добиться славы и удачи, и что это очень бесцеремонно с их стороны. Потом, когда они все же убили Кира, то они исполнили свой долг и добились поставленной цели, но рассуждали наверно так: «Если мы умрем, то по закону. А может быть, за исполнение столь трудного дела к нам отнесутся по-другому, и тогда зачем же нам тогда умирать заранее?» С другой стороны, эти воины успокоили прах своего господина и уже за одно это они достойны похвалы, утверждают другие.

— А как думаешь, ты сам, Ко? — спросил его мальчик, которому все эти рассуждения показались не слишком понятными и какими-то уж очень далекими от реальности. — Ты сам одобряешь их действия или осуждаешь?

— Я? — и Ко в недоумении пожал плечами. — Конечно, с точки зрения кодекса Бусидо в их действиях есть что-то такое, что… вызывает у меня сомнения. Но… если честно, то мне нравится их находчивость и смекалка и то, что этот жадный и зловредный Кира в итоге был наказан.

— Вот как! — рассмеялся Володя. — Все-таки значит, цель оправдывает средства?

— Да… иногда — да!

— По-моему, — заметил Солнечный Гром, — главное это добыть скальп врага, а во всем остальном нет никакого смысла.

— Возможно ты и прав, — задумчиво произнес Ко. — Во всяком случае, ведь и «Кодекс Бусидо» придуман людьми, а люди и их мнения со временем изменяются. Я вот тут вспомнил первые строки из «Повести о доме Тайра» — это у нас ещё в тринадцатом веке был такой могущественный род, и вот что о них там было сказано:

— Я помню, — добавил он, — обстрел англичанами Кагосимы. Это было совсем не по Бусидо, но… это было очень эффективно. Так что я думаю, что и нам тоже нужно научиться поступать точно также!

Они все трое настолько увлеклись рассказом Ко, что заметили подкрадывающихся к ним пауни только когда те появились перед самой оградой их жилища. Все пауни были в боевой раскраске, обнаженными до пояса, с боевыми дубинками и томагавками в руках. Первым на их появление отреагировал Ко, который резко толкнул Володю в сторону и тем самым спас его от брошенного одним из пауни томагавка. Володя, никогда не расстававшийся с револьвером, успел несколько раз выстрелить по нападавшим и, хотя ни в кого из них не попал, это позволило им выиграть время: и Ко, и Солнечный Гром скрылись в хижине, а затем к ним присоединился и Володя, на бегу расстрелявший по индейцам весь барабан своего двадцатизарядного лефоше. Дверь за ним в ту же секунду захлопнулась, и в неё одна за другой вонзились несколько стрел.

— Ну, вот, — переведя дыхание, сказал Володя. — Уж здесь-то им нас ни за что не взять, да и пожара тут можно не опасаться. Крыша-то у нас из дерна, и на ней растет трава.

Он приоткрыл ставень на одном из окон и осмотрел местность в подзорную трубу.

— Мне кажется, что их десять человек не больше, — заметил он, задвигая ставень. — До наших лошадей им не добраться, потому, как они хорошо заперты, однако длительная осада нам противопоказана, потому, что у нас очень мало воды.

— Пусть, мой господин об этом не беспокоится, — успокоил их Ко. — Пока вас тут не было, я как раз об этом подумал и… сделал в задней стене, что выходит к реке, лаз. Достаточно осторожно извлечь из стены вот этот камень, чтобы спокойно покинуть этот дом.

— Может быть, стоит попробовать убедить их уйти? — задумчиво произнес Володя. — Мне что-то не хочется их убивать. Да и чего ради?

— Но это же пауни! — воскликнул Солнечный Гром. — Враги!

— Вот это и есть ваша главная беда, — наставительным тоном произнес Володя, — что вы, индейцы, враждуете друг с другом. Вам следовало бы давным-давно объединиться и сообща противостоять попыткам белых людей захватить ваши земли. А вы вместо этого только и делаете, что сражаетесь друг с другом, а эти американцы этому только радуются.

Сначала эта мысль показалась мальчику настолько дикой, что он сначала даже подумал, что он просто не понял Володю. «Спрошу его об этом позже, подумал он, — а пока, чтобы он ни думал об индейцах, надо отбить нападение этих пауни. Скорее всего, они пришли, чтобы отомстить за своего вождя. И если так, то нам придется убить их всех, иначе они не уймутся!»

Так он об этом и сказал Володе, а тот осторожно отодвинул заслонку на окне и оглядел окрестности.

— Их всего десять, — сказал он. — Лошадей оставили неподалеку. А сами все здесь. Давай, поговори с ними, если можешь. В любом случае мы узнаем, чего огни хотят.

Солнечный Гром кивнул головой и направился к запертой двери и открыл её.

«Чего вы хотите?» — обратился он к пауни на языке знаков и получил в ответ на это целую речь.

— Вы, койоты, трусливые земляные мыши, недостойные имени мужчин. Вы убили наших воинов и ранили нашего вождя Быстрее Оленя. Я его сын Старший Ворон. Со мной мой брат Младший Ворон и наш долг отомстить за его кровь. Бейтесь с нами в открытую или мы так или иначе убьем вас обоих, а мальчика-дакота захватим с собой, и он станет одним из нас, и будет жить в наших палатках.

— Пусть мой господин настаивает на единоборстве с холодным оружием, — вмешался в разговор Ко. — И пусть он скажет, чтобы сражаться один на один. Если победит его воин, то тогда пусть забирает мальчишку. А если я, то тогда он уйдет и оставит нас в покое.

— Переводи, — сказал Володя, и Солнечный Гром тут же передал все это знаками, добавив от себя: — Если ты не согласишься, то потеряешь много воинов. А если согласишься, то ружья будут молчать и все решит поединок, в котором победит тот, кого поддержит Великая Тайна.

— Хау! Пусть будет так! — согласился вождь и сделал знак своим воинам подойти поближе.

Дверь снова закрыли и заперли на засов и Ко начал готовиться к бою. Володя посмотрел на него с тревогой. — Ты точно уверен, что справишься? — спросил он. — Ведь это же индейцы и… ты только посмотри, какие они все здоровые!

— Ха! — усмехнулся Ко. — Вот это-то как раз и хорошо. Человек большой силы, как правило, полагается именно на силу, но для того, чтобы сразить человека, сила не нужна. Количество противников также не имеет значения, если ты мастер клинка, потому, что они будут скорее мешать друг другу, чем помогать, и тогда их можно будет убивать по одному. А, кроме того, у меня есть ещё это! — и он показал небольшую плоскую коробку, которую он только что закрепил на животе. Затем он надел на правую руку тонкую перчатку, блестевшую, словно рыбья чешуя и встал перед дверью. — Ну, что? Я готов!

— Подожди, Ко, я хочу принять кое-какие меры предосторожности, — сказал Володя, вновь взялся за подзорную трубу, и посмотрел через неё в окно.

— Ну, так и есть, — заметил он, закрывая заслонку. — Два их воина уже стоят слева и справа от двери с томагавками в руках.

— Как ты узнал об этом? — удивился Солнечный Гром. — Ведь ты же смотрел через неё вдаль и не мог увидеть того, что увидел…

В ответ Володя тихо рассмеялся: — Ко позаботился о подкопе, а я о том, чтобы нас не застали врасплох, стоя у двери. Вон там, на столбе у ворот я укрепил маленькое зеркало, и оно смотрит на нашу дверь. Так-то в него, разумеется, отсюда ничего не увидишь. Но в подзорную трубу видно все очень хорошо.

— А я было подумал, господин, что вы повесили его отпугивать злых духов, и очень удивлялся почему это оно смотрит сюда на нас, а не наружу, — усмехнулся Ко. — А это, оказывается, военная хитрость. Это очень, очень предусмотрительно с вашей стороны.

— Да, но как же ты теперь выйдешь? — нахмурился Володя. — Ведь это же явная смерть?!

— О-о, нет, конечно, потому, что тот, кто предупрежден, тот вооружен! — ответил Ко совершенно спокойно. — Но только мне теперь понадобится взять кухонный нож, — и он показал на большой нож, который они использовали в хозяйстве. — Большой меч понадобится мне потом!

С этими словами он вооружился двумя ножами — одним кухонным и своим более коротким мечом и встал у двери, которую затем по его сигналу распахнул Солнечный Гром.

А вот то, что случилось потом он, конечно же, увидел, но как ни старался, так и не сумел этого понять. Прежде всего он так и не успел заметить, как Ко оказался снаружи. Только что он стоял прямо перед ним и вот он уже за распахнутой дверью и обе его руки с ножами раскинуты в стороны, и каждый из них торчит из груди воина пауни! А те даже не успели отреагировать на его появление, хотя стояли с занесенными томагавками в руках. Затем они повалились на землю, а Ко смело выступил вперед и обратился к врагам по-английски: — Военная хитрость и трусливое предательство не одно и тоже, и вам бы нужно это знать!

Ответом на его слова был громкий рев остальных и самый рослый из воинов, стоявший в воротах, бросился на него с томагавком. А Ко, которого они видели со спины, встретил его в совершенно расслабленной позе, положив руку на рукоять меча и при этом даже улыбался. Тот уже занес томагавк для удара, а Ко лишь в самое последнее мгновения с молниеносной быстротой выхватил меч и выставил прямо перед собой. Пауни уже не мог ни уклониться, ни остановиться, и меч вошел ему прямо в солнечное сплетение, так что воин тут же упал на землю прямо перед ним.

Остальных пауни стоявших перед ним у ограды, все это так поразило, что они даже замерли от изумления, и именно эта заминка решила их судьбу. Потому, что Ко тут же перехватил меч левой рукой, а правой принялся бросать в них метательные звездочки-сюрикэны — оружие ниндзя, которые доставал из своей плоской коробки на поясе. Одному из них сюрикен попал в лоб, залив глаза и лицо кровью, другому разорвал горло, а третьему — живот. Индейцы отпрянули — такого странного оружия они не знали, а Ко опять-таки этим воспользовался и бросился на них сам.

Его меч взлетал раз за разом, словно серебристая молния, и тут же превращался в багрово-красную полосу, с которой при следующем взмахе во все стороны разлетались капли крови. Все мастерство школы Ити, и всю мудрость «Книги пяти колец» Миямото Мусаси сейчас Ко применил на практике, работая одновременно и длинным и коротким мечом. При этом ему почему-то казалось, что он слышит голос своего наставника Ода Сумида, и он словно эхо отдается у него в ушах при каждом его движении или ударе: «Как бы вы не действовали, вы должны собрать их всех вместе, словно вы нанизываете рыбу на одну нить, и когда они собрались вместе, рубите как можно быстрее, не оставляя врагам времени на перемещение. Работайте левой и правой рукой поочередно. Не выжидайте. Постоянно меняйте положение и отражайте удары тех нападающих, которые находятся к вам ближе всего. Главное — это поразить противника, а как вы это сделаете это неважно. Куда важнее действовать мечом, разгибая локти до конца, и тогда победа над одним или несколькими противниками придет к вам сама!»

Когда, наконец, он опустил свои мечи, то не увидел перед собой никого из противников. В живых из пауни оставался только их вождь — Старший Ворон, да и того все увиденное заставило буквально оцепенеть от страха. Он бросил в Ко томагавк и промахнулся, после чего побежал к лошадям, вскочил на коня, и что есть духа помчался по прерии. Ко бросил ему вслед последние три оставшиеся у него сюрикэна и одним из них, несмотря на расстояние, все-таки сумел задеть ему плечо.

— Он все равно умрет, — сказал он спокойно, возвращаясь к Володе и Солнечному Грому, смотревших на него с немым восхищением. — Я на них все острия смазал соком дохлых рыб и ядом какой-то местной змеи, которую поймал пока вы отсутствовали. Так что даже если он и сумеет добраться до лагеря, живым ему не быть. И, я надеюсь, что это отобьет у них охоту на нас нападать. Мы-то ведь ничего плохого им делать не собирались!

— И это поэтому ты её надел? — показал Володя на его металлическую перчатку. — Ну, ты и мастер!

— Да, такая перчатка хорошо помогает, потому что сюрикэны очень острые, и к тому же намазаны ядом. Достаточно просто наколоть палец, чтобы очень серьезно заболеть, а то и умереть даже. Поэтому перчатка в таких случаях никогда не помешает, к тому же она позволяет вырвать клинок из руки врага, что иногда бывает очень важно. Такие поединки вещь очень серьезная, поэтому я постарался предусмотреть все возможное.

— Не знаю, как ты это сделал, — честно признался Володя, — но я такого до этого не видел ни разу, и, честно говоря, поражен до глубины души.

— Это всего лишь то, чему меня учили, — скромно заметил Ко. — Будь здесь моя сестра, она бы стравилась с ними куда быстрее.

— И у вас учат владеть мечом не только мужчин, но и женщин?!

— Только дочерей самураев, да и то не всех. Но, разумеется, всякая женщина из семьи самураев должна уметь постоять за себя и свой дом в случае отлучки мужа, иначе её просто никто не возьмет замуж.

— Однако у вас и нравы…

— Да, это так господин, но такова наша жизнь и мы к этому привыкли.

— А ты можешь научить меня драться так же, как и ты? — и Солнечный Гром дернул Ко за рукав.

— А я уже учу вас обоих, — усмехнулся в ответ Ко. — Мы же ведь вместе каждый день делаем упражнения, разве не так? Но только вряд ли мне стоит учить тебя владеть мечом, потому, что время холодного оружия проходит. Ведь если бы против меня выступил мой господин с револьвером в руках, то никакое искусство не спасло бы меня от пули. А то, что ты видел сейчас — для сегодняшнего дня это скорее исключения, чем правило — случайность и не более того.

— А вот как насчет этих самых… звездочек, — обратился к нему Володя. — Ведь ты же мне как-то рассказывал, что это оружие этих самых ваших… тайных шпионов и убийц, а оказывается, что и ты им владеешь, причем ничуть не хуже, чем мечом?

— Пускай мой господин этому не удивляется и не подумает ничего дурного, — ответил Ко, — потому что к синоби-но-моно я не принадлежу. Просто когда я был совсем ещё маленьким, случилось так, что мой отец, обнаружил раненного ниндзя у себя во дворе. Каким образом он туда попал, отец так и не узнал, равно, как и отчего тот оказался в столь бедственном положении. Он мог бы зарубить сам, либо отдать страже, но подумал, как самураи пытают попавшим к ним в руки ниндзя, и сжалился над этим несчастным. Отец стал за ним ухаживать и вылечил его, а тот в благодарность за это обучил его кое-чему из того, что он знал и умел, а когда уходил, то подарил ему этот набор сюрикенов. А отец был рад изучить синоби-но-дзюцу — приемы боевые приемы синоби, потому что был сведущ во многих боевых искусствах, но только не в том, что знали и умели только ниндзя. Тот человек потом признался отцу, что несколько раз хотел убить его, чтобы их тайны не распространились, но потом передумал, потому, что тот был очень добр к нему. Я видел, что они нередко беседовали часами, обсуждая технику сэкко — шпионов, тэйсацу (разведчиков), кисё (нападающих из засады) и приемы кантё — шпионажа и все такое, что было с этим связано, ну а после того, как этот человек ушел, отец всему, что узнал, научил меня. Вот так это было, — закончил он свой рассказ. — И вот откуда я владею умением ниндзюцу. Ну а кэндзюцу, умению драться на мечах меня с семи лет обучали и дома, и потом ещё в школе в Эдо, так что неудивительно, что с того времени я чему-то научился. Хотя до настоящего мастера мне ещё очень и очень далеко.

— Да, так он сказал, — продолжил рассказывать Солнечный Гром, — но для меня было удивительно это слышать, и я опять подумал, было, что я не очень хорошо его понял. Какого ещё мастерства хотелось этому человеку, когда он в одиночку справился с целым десятком воинов пауни, которых мы, дакота, всегда знали, как умелых и бесстрашных врагов? Тем не менее, потом он сказал нам, что тот человек, с которого он всегда брал пример, но имя которого я, к сожалению, запамятовал, сражался в одиночку против сотни противников и вышел из этого боя победителем. И уже тогда я подумал о том, какой странный народ эти японцы и что лучше всего будет жить с ними в мире, либо, как сам Ко и сказал, использовать против них то оружие, против которого они сами бессильны!

ГЛАВА ВОСЬМАЯ В которой Солнечный Гром наконец-то встречает отца и мать, однако дух его не знает покоя

Тела убитых пауни Ко и Володя побросали в реку, а их оружие и коней они забрали и продали торговцам из Литлл Биг Пойнт. Вот только Солнечный Гром попросил на память отдать ему томагавк вождя пауни, потому что ещё ни разу не видел столь красивого и смертоносного оружия. Широкое блестящее лезвие было сделало явно из стали, к которому прикреплялась отлитая из серебра фигурка стремительно бегущего оленя, все четыре ноги которого были вставлены в отверстие на обухе. Длинная рукоятка была обтянута красным сукном и обита медными гвоздями с выпуклыми шляпками! Без сомнения это было замечательное оружие, стоившее больших денег, но Володя считал, что тот его вполне заслужил и с радостью отдал его мальчику.

Больше пауни их не беспокоили, а затем лето закончилось, наступила осень, а потом в ноябре — месяц первого снега у дакота, они узнали, что «война Красного Облака» наконец-то закончилась подписанием мирного договора между белыми и индейцами. В сеттльменте все только и говорили об этом договоре, подписанном в форту Ларами, и что президент Эндрю Джексон обещал им, что он будет действовать «пока текут реки и растет трава, а на деревьях появляются листья». Говорили, что таким образом вождь Красное Облако получил огромную территорию и самое главное Хе-Запа или Черные Холмы, которые индейцы считали своим священным местом и центром мира.

Часть фортов, оказавшихся на индейской территории должны были быть эвакуированы, поэтому многие говорили, что договор этот плохой, так как нельзя «капитулировать перед дикарями». Солнечный Гром уже достаточно хорошо говорил по-английски, чтобы понять, что это были «плохие слова» о его народе. И он спросил Володю, почему это белые считают их, индейцев, дикарями?

— Потому, — ответил тот, — что вы кормитесь охотой и там, где может прожить один индеец, белых может быть очень много. Ну, скажем, сто человек. Вот они и считают, что это несправедливо.

— Но эта земля наша! — искренне удивился Солнечный Гром. — Мы не звали к себе этих людей, и мы живем так, как жили наши предки.

— Да, ты прав, — согласился с ним Володя, — однако они так не считают. По их мнению, если ты хочешь удержать землю в своих руках, то… держи её. А если такой возможности у тебя нет, то… уступи свое место другому.

— Но так нельзя, — Солнечный Гром выглядел очень растерянным, — ведь это значит, что тот, кто сильнее, тот и прав!

— Да, но разве вы сами не поступаете так с теми же пауни, и прочими своими врагами?

— Пауни койоты, а мы…

— Пауни точно также думают и о вас, разве не так? Так почему же ты считаешь, что белые люди не могут думать также и про индейцев? Запомни, мальчик, тот, кто сильнее тот всегда прав!

Сказать, что Солнечный Гром был потрясен словами Белого Отца, значит сказать очень мало. Он пытался найти доводы против того, что он сказал, но не находил их, потому, что открывшаяся ему истина была настолько же банальной насколько и очевидной.

Но не желаю признавать своего поражения, он все-таки добавил: — Нам от белых ничего не надо. Мы всегда прекрасно обходились и без них. Бизоны нам дают все, что нам нужно. А наши кони помогают нам на них охотиться.

В ответ Володя только усмехнулся.

— Ты прав, конечно, но только лишь отчасти. Разве ты не знаешь, что лошадей на ваш континент завезли белые много лет назад, а до этого все индейцы ходили пешком и на тех же бизонов охотились от случая к случаю. А ты вот попробуй охотиться на бизонов без коня…

— Неправда! — воскликнул Солнечный Гром. — Лошади у индейцев были всегда!

— Да нет же, — спокойно ответил Володя. — Это один из подарков, хотя и невольный, от нашей цивилизации вашей. Европейцы когда-то очень давно, больше 300 лет назад, начали ввозить сюда лошадей и длиннорогий скот. Некоторые из лошадей убежали и одичали, а затем и расплодились в большом количестве. Индейцы в свою очередь сначала их боялись, но потом научились верховой езде и уже вскоре после этого освоили и охоту на бизонов в том виде, в каком ты её знаешь. Ну, а про железные котлы, ножи и даже те же самые ружья я и не говорю. Конечно, без всего этого прожить можно. Но вот уже без лошади ну никак нельзя, потому, что тогда вам опять останется только одно — ютиться на краю у прерий, потому, что иначе как на лошадях пройти сами прерии просто невозможно! И поверь мне, Солнечный Гром, мне нет никакого смысла тебе обманывать. Всякая ложь это грех перед Богом. А уж тем более, когда человек знающий и более опытный лжет тому, кто молод и неопытен!

— Значит, ты тоже считаешь нас дикарями?

— Я? Да, но только это не мешает мне испытывать и к тебе и к твоему народу искреннюю симпатию. На мой взгляд, чем не скорее вы перемените свой кочевой образ жизни и не узнаете все то, что знают белые люди, тем менее трагичной будет ваша судьба. Иначе, в конце концов, сама судьба заставит вас изменить свою жизнь, но только ценой такому прозрению станет целое море крови и слез!

Когда они вернулись домой, Солнечный Гром спросил о том же самом и Ко. И Ко ответил, что — да, так все оно и есть, однако добавил, что у них в Японии по этому поводу говорят так: «То, что может согнуться, потом всегда распрямляется!» — пусть мы вынуждены пока во всем уступать иностранцам. У них пушки, у них корабли — то есть все то, чего у нас нет. Но мы стараемся у них учиться и все перенимать, и я уверен, что наступит время, когда у нас будет все то же самое, и тогда мы им покажем! Вам, индейцам, нужно начать думать точно также, иначе вам не выжить!

— Да, белый человек, друг индейцев — вот так я и узнал, что мы дикари и что белые не оставят нас в покое, какие бы договоры мы не заключали, потому, что там, где живет один индеец, могут жить сотни васичу. «Конечно, они не могут с этим смириться, а поскольку их много и они хорошо вооружены, они утвердят свои права на нашу землю силой оружия!» Не думаю, что многие мальчики моих лет задумывались тогда нам всем этим. Но мне повезло, что у меня в учителях были Во-Ло-Дя и Ко, потому, что они были знающими и по-настоящему порядочными людьми. Однако тогда я этого ещё так до конца не понимал. В душе моей вспыхнула обида и мне больше чем когда бы то ни было до этого захотелось вернуться к моим родным и увидеть отца и мать. Я так и сказал об этом им обоим и Во-Ло-Дя ответил, что теперь, после подписания договора никаких препятствий к этому нет.

Хотя снега было уже довольно много, мы поехали напрямик через прерию и вскоре добрались до тех мест, где можно было встретить индейцев дакота. Дым, поднимающийся к небу со стоянок, в морозном воздухе виден издалека и мы уже вскоре встретились с большим родом оглала, от которых узнали, где искать мой род Пятнистого Орла. Скажу тебе правду, что когда я увидел своих соплеменников, то не мог удержаться от слез.

— Ну, в общем, добрались мы благополучно, — начал рассказывать Ко Володя, когда он вернулся из племени Пятнистого Орла. — Встречает наш юный индеец своего отца, а тот не верит, что это он, руками машет — мол, ты не живой человек, а дух! Ну, тот дал ему себя пощупать, все объяснил и ты бы, Ко, видел, как этот индеец обрадовался, да и не только он, а все их стойбище. Отец Солнечного Грома тут же подарил трем другим индейцам по лошади, а потом послал специального человека обойти все палатки и позвал всех на пир. Солнечный Гром меня всем представил, поднес подарки отцу, вождю и жрецу, а тем временем женщины сварили бульон из оленины, приготовили медвежий окорок и вдобавок подали ещё и жареную собачатину. Ну, а потом он начал рассказывать, как он спасся и что делал все это время, а я сидел и страдал, потому что, откровенно говоря, страшно захотел спать, а нужно было сидеть, слушать непонятную тебе речь и к тому же все время улыбаться. В общем, разошлись гости так поздно, что ещё немного, и я бы просто заснул с открытыми глазами — ха-ха! Потом его отец и мать ещё раз поблагодарили меня за спасение их сына, и я наконец-то повалился спать. А утром просыпаюсь, а все уже опять сидят в палатке и доедают то, что ещё осталось и опять наш Солнечный Гром рассказывает свою историю. Смотрю, а он наше все снял, надел своё — индейское, тщательно причесался, какие-то пятна на лице нарисовал… Одним словом, я его едва узнал, так сильно он там изменился. Отец и матерью, и брат с сестрой просто глаз от него не отводили. Ну, да ведь оно и то понятно. Ведь им жрец их тогда сказал, что мальчика забрал дух реки, поэтому искать его бесполезно, а он потом взял, да и вернулся! Солнечный Гром мне потом сказал, что даже известные в их племени воины удивлялись, как это он сумел спастись. «Это потому, наверное, что у тебя очень сильный дух-покровитель, вот как!» — говорили ему очень многие, а жрец заявил, что такое событие заслуживает того, чтобы ему, мальчику, ещё не прошедшему испытания воина, сделать какой-то специальный щит, чтобы тот охранял его и дальше. Так что я ещё смог увидеть, как они этот щит ему делали и вручали, а отец мальчика в благодарность за это подарил своего лучшего скакуна вождю, а второго жрецу — вот какие у них интересные обычаи. Кстати, щит Солнечный Гром получил из шкуры бизона с самого его хребта. Причем на нем был нарисован белый орел — его покровитель, черный четырехугольник — символ мира, потом четыре звезды — знаки сторон света, а затем его ещё украсили красными лентами, перьями орла и мехом горностая, так что изделие получилось и вправду очень красивым. «Но, — говорят, — носить тебе его пока что нельзя, пусть висит в палатке, потому что ты ещё взрослым не стал. После этого Солнечный Гром показывал всем, как он умеет стрелять из своего ружья, и стрелял очень метко. Я видел, как многие индейцы даже побледнели, когда он бабахнул по надетой на палку тыкве и попал точно в цель…

— Что ещё там было? — продолжал рассказывать Володя. — Да, в общем-то, ничего особенного. Несмотря на зиму, индейцы в этом лагере много трудились, причем и мужчины и женщины. Мужчины каждое утро отправлялись на охоту, а женщины оставались дома и занимались рукоделием, шили одежду и мокасины. Дети постоянно играли, причем все игры у них были напрямую связаны с охотой, то есть они стреляли из луков, бросали в цель дротики, а те, кто постарше, тоже охотились и стерегли лошадей. Ну, а потом пошел снег, и я поспешил оттуда уехать. Мы выкурили трубку мира, после чего индейцы дали мне в дорогу двух провожатых. Но я их отпустил, как только добрался до того леса, где мы с тобой охотились, чтобы им было легче возвращаться назад. Так что мы тут с тобой, Ко, сделали, по крайней мере, одно доброе дело — спасли жизнь хорошему мальчику и кое-чему его научили, так что Бог нам с тобой, наверное, это засчитает.

— Да, мой господин, ты прав. Этот мальчик-индеец был хороший, — ответил Ко, — и я всем сердцем желаю ему счастья и добра. Но… он сын своего народа и если будет жить с ним, разделит его судьбу. А какая судьба уготована его народу? Будда это знает, но разве он скажет?!

— Да-а, — протянул Володя, в задумчивости глядя на огонь, горевший в очаге, — с индейцами подписан договор и все земли на северо-запад отсюда, включая и их священные Черные Холмы, теперь принадлежат им навсегда. Но только как долго эти янки будут его соблюдать? Ведь право всегда на стороне того, кто сильнее!

— Теперь я должен сказать тебе, белый человек, о том, чего я никак не ожидал, находясь в родном племени. Радость моя была неполной! До этого я даже и подумать не мог о том, что такое возможно. Но вот я попал к родным, к отцу с матерью, рядом со мной был любимый брат, малышка-сестра, но… мне не было хорошо при этом так, как мечталось об этом раньше. Я вспоминал долгие вечера у очага Во-Ло-Ди и Ко, каждый из которых учил меня по-своему и как приятно было мне каждый день узнавать что-то новое. Многое из того, что я узнал от них, я рассказал своему отцу, а он передал мои слова вождю и тот нашел их настолько важными, что даже позвал в свою палатку и я повторил их перед заслуженными воинами, а потом ещё раз перед нашим жрецом. Как я уже говорил тебе, его звали Акайкита, что значит Миротворец, и был он очень мудр, но даже он, выслушав мои рассказы, не знал, что сказать. А что же тогда было взять с моих сверстников, которые расспрашивали меня обо всем, что со мной приключилось, а я, конечно же, отвечал им правдиво, но только мои слова не вызывали у них ничего кроме недоверия. Особое недоверие к моим рассказам о том, что я узнал от бледнолицых высказывал Сильный Как Буйвол — подросток примерно моих лет или чуточку постарше, который был сыном одного из наших старейшин. Наверное, сначала он мне просто завидовал. Завидовал тому, что у меня, есть «гром-железо», а вот у его отца — нет, что многие мужчины и в том числе и его отец, приглашают меня в свою палатку послушать о том, что я узнал от Во-Ло-Ди и Ко, ну а его пока ещё не слушал никто.

Он постоянно старался меня задеть и унизить. Причем всякий раз при этом обставить все так, чтобы происходящее выглядело естественным, а его неприязнь ко мне не бросалась в глаза. В течение долгого времени ему было не за что меня упрекнуть, поэтому он старался в моем присутствии уничижительно говорить о бледнолицых и этим самым унижать не столько их, сколько моих друзей Во-Ло-Дю и Ко. Обычно я молчал, но один раз выдержка мне изменила.

— Среди васичу, — сказал я как-то раз, когда он что-то особенно разошелся, — тоже есть разные люди. Есть плохие, а есть и хорошие.

— Ха! — сразу отозвался он с радостью в голосе, потому, что давно хотел вызвать меня на спор. — И ты, конечно, таких знаешь?!

— Не только я их знаю, но и ты и все остальные. Один из них был гостем наших палаток и даже выкурил трубку мира с твоим отцом и самыми заслуженными воинами нашего клана, так что о чем тут ещё говорить?

— Ты защищаешь этого васичу только потому, что он спас тебе жизнь.

— А разве ты, Сильный Как Буйвол, не был бы благодарен человеку, который спас тебе жизнь? Ведь никто не заставлял его это делать ни тогда, когда он снял меня с льдины, ни когда он не побоялся вступить из-за меня в схватку с пауни. А ведь он мог бы вполне сказать: «Это не мое дело, пусть жить ему или умереть решает судьба!» — и… будь он плохим человеком, разве он стал бы поступать по-другому? Но нет, он поступил так, как поступил и когда я рассказал обо всем своему отцу, он сказал, что этот бледнолицый хороший и добрый человек, и, по-моему, этим все сказано!

— Ну, о том, что он убил стольких пауни, мы знаем только с твоих слов…

— Ну, да, — мне хотелось уязвить его как можно сильнее, — конечно, а томагавк их вождя сам прыгнул мне в руки, либо ты ещё скажешь, что я нашел в кустах…

— Но ты же не сам его добыл…

— Но и ты тоже ещё ни разу не сражался, а я, по крайней мере, уже два раз участвовал в настоящем бою и коснулся живого врага.

— Это ты так говоришь!

— Это сказал белый воин!

— Но переводил-то ты!

— Тогда зачем он подарил мне «гром-железо» и научил им владеть? Зачем Ко научил меня бросать «смертельную звездочку»?

Сильному Как Буйвол нечему было на это сказать, но он боялся потерять лицо перед собравшимися вокруг нас мальчишками и потому сказал глупость: — Все равно я сильнее и старше тебя, поэтому я правильно сужу о васичу, а ты нет!

Несправедливость его слов была очевидна, и все засмеялись, а он разозлился ещё сильнее.

— Да-да! Тебе как туман застили глаза их подарки, а на самом деле пользы от этих твоих васичу никакой. Все, что они тебе рассказали и про облака из дыма от кипящей воды, и про дома васичу, поставленные один на один и про дома на колесах — это все это ложь! Да если отнять у них все эти их огненные палки, то сами они ничего не смогут сделать с нами, с индейцами! Даже с пауни, не говоря уже о нас — дакота!

— Это ты так считаешь! — постарался я ответить как можно спокойнее, хотя внутри у меня все кипело от злости. — Но ты пока что ещё только сын старейшины, а не сам старейшина и твое мнение недорого стоит.

— Ты бы лучше перешел от слов к делу, — сказал вдруг один из мальчиков, по имени Ваниетула — Зима, который был моим дальним родственником из-за чего я тоже называл его братом. — Покажи ему как тебя научил бороться Ко, и тогда он сам увидит, что бледнолицые кое-то могут и сами по себе, без помощи своих палок и колдовства.

По правде говоря мне совсем не хотелось бороться с Сильным Как Буйвол, потому что он для своего возраста и в самом деле был очень силен. Но только тут уж я не мог отступать и сказал, что согласен.

Мы выбрали площадку и другие мальчики вытоптали на ней снег, чтобы нам было удобнее бороться друг с другом. Стояла зима, и было очень холодно, но мы, тем не менее, сняли наши теплые куртки и остались в одних легинах, чтобы противнику было труднее тебя схватить. Я вспомнил слова Ко, что чувства одного человека передаются другому и встал перед Сильным Как Буйвол, стараясь ни о чем не думать и при этом ещё и улыбался. Это ещё больше вывело его из себя, и он бросился на меня, сжав кулаки и наклонив голову. А дальше все случилось так, как мне говорил и много раз показывал Ко — в последнее мгновение я отступил в сторону, подставив ему ногу и мой противник так прямо лицом в снег и упал! А я тут же оказался на нем сзади и изо всех сил заломил ему руку за спину.

— Говори! — потребовал я, слыша, как он скрипит зубами от боли. — Говори! Я больше никогда не буду говорить плохо о бледнолицых друзьях Ота Кте, и я согласен с ним, что есть хорошие бледнолицые и есть плохие! Он начал бормотать что-то неразборчивое, потому что рот у него был забит снегом и тут я услышал голос своего отца: — Оставь его! Твоя ловкость сломила его силу, так что ты и так победил!

Я оглянулся и увидел, что кроме моего отца позади моих сверстников кроме него стоят ещё несколько мужчин, только-только подошедших к месту нашей схватки. Я тут же встал, отряхнулся и надел куртку, а отец положил мне руку на плечо, и потом сказал, чтобы я пошел за ним.

Мы пришли в палатку, и отец попросил меня рассказать о причинах нашей ссоры и я все честно ему рассказал. Отец мой долго молчал после этого, а потом сказал так: — Ты поступил так, как ты и должен был поступить, но очень может быть, что этим ты нажил себе опасного врага. Сильный Как Буйвол силен, но не умен и часто повторяет слова других не задумываясь. Но как бы там ни было, многие думают точно также. Даже нашего вождя Красное Облако многие открыто называют предателем, хотя он словами мира сумел добиться большего, чем многие доблестные вожди, да и он сам до этого, добились стрелами войны. Я вижу, что тебе не хватает твоих бледнолицых друзей, что ты стал задумчив и твои мысли часто не с нами. Это и плохо, и хорошо. Хорошо, потому что это говорит о том, что ты тоже добрый и отзывчивый человек, а это всегда хорошо, так как Великий и Таинственный любит тех, кто добр. Но это и плохо, потому что так жить нельзя, как нельзя жить в разрезанной пополам палатке.

— Я понял, — ответил я отцу, — но что я могу поделать? Я действительно смотрю теперь на мир другими глазами. Я стал задумываться над такими вещами, о которых раньше не думал и я очень жалею, что не могу спросить об этом у Во-Ло-Ди, потому, что он на мои вопросы всегда отвечал просто и понятно. А это, отец, оказывается очень приятно — задавать вопросы и получать на них ответы от знающего человека. Я же не виноват, что он один видел и знает больше, чем все мужчины нашего племени. А ведь кроме него там был ещё Ко и это такой великий воин, что если бы, отец, ты видел его в бою, ты поразился бы точно также, как и я, но может быть оценил его ещё лучше.

— За всем за этим, — сказал мне отец, — я вижу лишь только одно: твой дух не спокоен, и как сделать так, чтобы это у тебя прошло я не знаю. Не знает этого и наш жрец Акайкита, который мне первым сказал об этом и которого это тревожит точно так же, как и меня.

Зима в тот год была голодной — из-за глубокого снега нельзя было преследовать дичь. Правда в нашей палатке из-за того, что у меня было ружье, мясо не переводилось, и со временем зависть к нам — моему отцу и ко мне среди некоторых людей нашего племени стала ещё больше, хотя мой отец, Большая Нога, всегда был очень щедр и постоянно делился нашей добычей. В довершение ко всему многие наши люди ослепли от яркого снега и тогда стали говорить, что это оттого, что мы чем-то прогневили дух Белого Орла. А Белый Орел был моим покровителем и, может быть, говорили мои недоброжелатели, это я стал тому причиной, потому что убиваю дичь в лесах исключительно оружием бледнолицых, вместо того, чтобы пользоваться луком — оружием наших отцов.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В которой Солнечный Гром совершает подвиг, которого ещё никто не совершал

— Да, вот так все это и было тогда, но потом, весной стало ещё хуже. В месяц, когда вскрываются реки, мы перенесли нашу стоянку на берег Черепашьей реки, и вот тут-то и открылось, что я теперь панически боюсь плывущих по воде льдин. То есть не то, чтобы кататься на них как раньше — об этом и речи быть не могло, но я даже просто не мог смотреть на то, как они плывут вниз по реке, так как у меня тут же начинала кружиться голова, и словно чья-то холодная рука сжимало мое сердце. Когда такое случилось впервые, я даже не понял, что со мной, но потом это повторялось всякий раз, как я пытался смотреть на реку и мои сверстники это заметили. И конечно же Сильный Как Буйвол тут же поднял меня на смех и стал говорить, что я не в силах побороть свой страх перед рекой и я теперь всю жизнь буду бояться плавучих льдин, а раз так, то какой же из меня будет воин. Даже многие взрослые говорили, что возможно духи вод съели мою смелость, либо со мной на реке случилось что-то совсем уж страшное, если я даже не могу смотреть на воду и плывущие по ней льдины. А я пытался, но не мог, настолько, видно, сильно подействовал на меня тот несчастный случай.

Правда, потом ледоход закончился, но люди по-прежнему сторонились меня, а мой отец как-то сказал: «Не дай, мой сын, страху овладеть твоим сердцем. Страх это как жук-древоточец, который грызет дерево изнутри. Снаружи оно выглядит цветущим и крепким, но стоит налететь ветру и оно упадет, и все увидят, что внутри у него труха».

«Что же мне сделать, — спросил я, — чтобы побороть свой страх? Неужели опять идти и кататься на этих льдинах? Ведь это же детская забава, которая ничего не доказывает! Ни ты, отец, ни воины из отряда Смелых Сердец не делают этого и, тем не менее, никто их за это не винит, хотя, может быть, случись с ними тоже, что и со мной, они бы боялись этого ещё больше.

— Да, — ответил мой отец, — все это так, как ты говоришь. Но только люди обычно говорят о том, что у них перед глазами, а не о том, что могло бы случиться. Поэтому если ты хочешь, чтобы люди забыли об этом, ты должен совершить какой-нибудь подвиг, которого никто в твоем возрасте ещё не совершал и этим доказать свою смелость. Запомни, мой сын, что, прежде всего ты должен быть храбрым! Умри на поле битвы и вдали от дома, если понадобиться, но только не будь трусом. Поверь мне, что лучше умереть молодым, чем сделаться больным и старым и все равно умереть!»

Совет его я запомнил на всю жизнь и, тем не менее, как ты сам видишь, дожил до глубокой старости — ха-ха! Но что мне было делать, я не знал и часто оставался один, сидел где-нибудь на холме и думал об этом. Мне хотелось посоветоваться с моим Белым Отцом, услышать остроумные слова Ко, который всегда, как и мы, индейцы, говорил очень образно, но расстояние отделявшее меня от них было слишком велико, чтобы ехать туда в одиночку, а просить отца поехать со мной я как-то не решался. Вокруг зеленела трава. Ярко светило солнце, но мое сердце сжимала тоска, и я все ещё не знал, как мне поступить.

Однажды, когда я вот так сидел на вершине холма, вдали на равнине показались два фургона, запряженных каждый четверкой лошадей. Я видел такие на форту бледнолицых, поэтому сразу понял, что к нам едут гости. Я встал и пошел в лагерь, но не слишком спешил, так что когда я там оказался, фургоны бледнолицых были уже там. С ними был переводчик — скаут из племени арикара и он говорил окружившим его воинам нашего племени, что приехавшие с ним васичу на самом деле добрые и отзывчивые люди, а занимаются они тем, что учат индейских детей всему тому, чему учат и детей бледнолицых. «Без знаний, — сказал он, — человек жить не может, вернее жить-то может, но живет совсем не так хорошо, как мог бы, если бы у него были знания. Меня очень удивили его слова, потому, что он говорил точь-в-точь как Во-Ло-Дя и я протиснулся к нему поближе и спросил не знаком ли он с ним и с Ко? Конечно же, их он не знал. Но его удивило, почему это я спрашиваю его о каких-то бледнолицых, живущих на берегу Миссури. Объяснять ему я ничего не стал, потому что ему не было до этого дела, однако остался стоять здесь же и слушал, что говорят нашим отцам эти добрые васичу и как все их слова на наш язык переводит этот арикара. К своему удивлению я обнаружил, что и без его перевода понимаю практически все, и это меня очень обрадовало. Тут я увидел рядом с повозкой двух мальчиков из племени дакота-санти, которые были одеты совсем как бледнолицые, и спросил переводчика кто это. Тот ответил, что они дети племени индейцев дакота из Миннесоты, и которые после восстания 1862 года живут там в резервации. Но этих детей их родители решили отпустить на учебу в города белых людей и вот поэтому-то они и одеты теперь как белые. Потом он добавил, что если кто-то из нас тоже захочет поехать вместе с ними на восток, чтобы научиться там жить, как живут бледнолицые, то и нас тоже нарядят точно также, как и этих мальчиков. «Вы можете спросить их сами, — сказал переводчик-арикара, — хорошо ли с ними обращались и как им живется вместе с этими васичу. Вы можете даже пригласить их в свои палатки и побеседовать там с ними наедине, если вы думаете, что в нашем присутствии они могут сказать вам неправду».

Потом он и дальше говорил с нами очень любезно, однако его я уже не слушал, потому, что думал совсем о другом. «Отец сказал, что мне нужно совершить подвиг, каких у нас в моем возрасте ещё никто не совершал, и что я должен победить в себе свой страх. Но разве поездка на восток не будет лучшим доказательством моей храбрости, в особенности, если на это кроме меня никто не пойдет?! Ведь у нас же никто не любит бледнолицых и не верит им, считая их врагами, так что это будет наилучшим доказательством моего бесстрашия!» — подумал я и, видя, что все остальные наши мальчики стоявшие тут же молчат, громко воскликнул: — Я поеду! — отчего все наши посмотрели на меня в изумлении, а некоторые даже и со страхом. Потом я добавил, что сейчас же схожу за своим отцом, чтобы эти белые договорились с ним обо всем сами. И тут я вдруг вспомнил слова Ко, сказанные им на своем, японском языке и которые мне почему-то врезались в память: «Моно ва тамэ-си — Человек не узнает, с чем он имеет дело и на что он способен, пока не станет действовать!» До этого моими поступками руководили воля духов, а также отец и мать. Теперь я решил распорядиться своей судьбой самостоятельно!

Когда я рассказал обо всем этом отцу, а он только-только вернулся с охоты и ещё не знал о приезде в наш лагерь фургонов с васичу, он явно опечалился и долго молчал.

— Ты действительно хочешь туда поехать, сынок? — спросил он меня и я ответил, что я так решил и что это мое решение твердо.

— Ну, раз так, — ответил он, — то значит, так тому и быть. Хотя ты должен понимать, что может быть, ты больше нас никогда не увидишь, ведь там ты будешь в руках у наших врагов.

— Не все васичу плохие, — наверное, впервые в своей жизни возразил я отцу. — А эти говорят, что будут нас учить и если сказать тебе правду, учиться мне нравиться. Меня учили и Во-Ло-Дя, мой Белый Отец, и Ко — мастер длинного ножа, но только я у них ещё мало всего узнал, потому, что пробыл там недолго. Теперь же я еду для того, чтобы учиться специально и уж я постараюсь узнать все то же самое, что знают и бледнолицые и отчего они так сильны. Ко мне как-то сказал, что он ради этого переплыл даже Соленую воду, а тут мне всего-то лишь несколько дней придется провести в одном из этих фургонов и все. Вернуться потом назад для меня не составит большого труда.

Отец внимательно посмотрел мне в глаза, а моя мать подошла ко мне, обняла и шепнула мне на ухо, что если это решение я принял из-за тех слов моего отца, что мне следует совершить подвиг, какого ещё никто не совершал, то их же ведь можно понять и как-нибудь иначе. Например, я могу отправиться вместе с ним на войну или убить, скажем, убить медведя гризли… Бедная моя мать! Ей казалось, что не так страшно мальчику выйти против медведя — причем я как-то при ней сказал, что с ружьем, которое подарил мне Во-Ло-Дя, я мог бы это сделать, — чем позволить ему отправиться в город белых людей! Я постарался её успокоить и сказал ей, что знаю, что делаю и что на самом деле вся эта поездка дело не очень-то уж и страшное, но она только покачала головой.

Кончилось все тем, что мы с отцом вышли из типи и отправились к фургонам васичу, где отец с моей помощью объяснился с ними и сказал, что я твердо решил поехать с ними и раз так, то он, Большая Нога не хочет мне препятствовать. На том они и порешили, после чего мы направились домой, и отец по пути не сказал мне ни слова. Наверное, ему было грустно. Может быть, он думал о том, что если я уеду к бледнолицым, то больше он меня уже никогда не увидит, а может быть беспокоился, что я позабуду свой народ и обычаи отцов. Этого я не знаю, но когда мы вернулись и опять сели у очага, он как бы, между прочим, рассказал мне, а также моему младшему брату и сестре, историю про человека имени О-Жон-Жон — Свет, который был одним из первых индейцев Запада, кому довелось увидеть мир бледнолицых.

— Он был из племени ассинибойнов — «варителей камней» и приглашен к Великому Белому Отцу по имени Острый Нож, как представитель своего племени и было это давно, очень давно, но в тоже время и не так давно, потому что некоторые из тех, кто были тогда вместе с ним ещё живы. Они начали спускаться вниз по Миссури, и 0-Жон-Жон начал считать дома васичу, и делать зарубки на черенке своей трубки по числу этих домов. Когда на трубке не осталось места, он стал вести счет на палочке, потом на другой палочке, потом еще на одной, но места на них все равно не хватало. В конце концов, он прекратил это занятие, увидев его бессмысленность, и выбросил все свои палочки в воду.

Потом люди рассказывали, что Великий Белый Отец, которого индейцы называли Острый Нож, принял их всех в своем каменном типи, и даже пожал О-Жон-Жону руку. Мало того — они так понравились друг другу, что, следуя индейским обычаям, обменялись одеждой и именами. 0-Жон-Жон три месяца находился среди бледнолицых, и увидел много такого, чего до него не видел никто. «Все, что я увидел, — говорил он потом, — врезалось в мою память, но я не знаю, как это можно объяснить словами».

Потом васичу привезли его на огненной лодке обратно и высадили на берег у форта Юнион. Когда 0-Жон-Жон вернулся в свое племя, на нем была одежда с пучками золотой бахромы на плечах, шляпа, напоминающая древесный пень, а в руках — то, чем бледнолицые прикрывают себя от дождя, и чем обмахиваются ради прохлады. Кроме того, на поясе у него висел длинный нож бледнолицего вождя, а ещё при нем были две бутылки огненной воды. И даже имя теперь у него было другое, а ещё он все время зачем-то свистел. Надо ли говорить, что сначала его не узнали даже члены его семьи. И в довершение всего, он рассказал такие удивительные и невероятные истории, что все, кто их слышал, отказывались ему верить. Вскоре он заслужил репутацию великого лгуна. Но самое печальное, что впоследствии его стали обвинять в том, что он обладает какой-то странной колдовской силой, которая приносит болезни, и что он применяет её во зло людям. И тогда соплеменники решили лишить его жизни и убили выстрелом в голову. Вот так нелепо погиб О-Жон-Жон — вождь, который по его собственным словам всегда говорил только правду, — закончил свой рассказ мой отец, и добавил: — Наверное, и в этой смерти тоже можно винить белых, не так ли Ота Кте?

— Наверное, да, — немного подумав, ответил я, с волнением в голосе, потому что его рассказ произвел на меня сильное впечатление. — Но… тут есть и другие причины. Ведь его соплеменники не видели всего того, что видел О-Жон-Жон, а кто-то, наверное, ему просто завидовал и подстрекал других видеть в его словах и поступках только плохое. Вот, отец, одна из причин того, что случилось и в этом-то уж бледнолицые никак не виноваты.

— Ты и в самом деле так думаешь? — спросил меня отец и когда я ответил, что «да», мы больше об этом уже не разговаривали.

На следующий день отец пригласил к нам в палатку всех наших родственников и друзей, и попросил вестника обойти все другие палатки и объявить всем, что его сын совершает подвиг, которого ещё никто не совершал.

— Солнечный Гром уходит к бледнолицым, чтобы учиться у них мудрости и познать все их тайны! — громко объявил он. — Это его подвиг храбрости, потому, что он так решил и пусть всегда с ним будет милость невидимых.

Так он сказал, а потом повторил ещё несколько раз и все люди это слышали. Затем отец привел несколько лошадей, и когда все собрались в нашем типи, сказал, кому и какого мустанга он дарит, а многие подходили ко мне и тоже делали подарки. Потом мы поели и стали петь наши военные песни, которые возбуждают храбрость, а наши заслуженные воины рассказывать о своих подвигах. Поскольку кругом было много молодежи, меня вновь попросили рассказать, как я участвовал в бою с пауни и сделал свой первый ку и как с ними сражались мои бледнолицые друзья Во-Ло-Дя и Ко.

Прежде чем улечься спать, я отдал все свои подарки своему младшему брату и сестре, а свое ружье и томагавк вождя пауни отдал своему отцу. Наутро мы покинули наш лагерь вместе с бледнолицыми, но я решил, что не сяду в их фургон, поеду поодаль на своем любимом крапчатом мустанге, а отец и мой брат будут ехать рядом со мной. Даже моя мать, и та оседлала свою большую крапчатую кобылу и тоже отправилась вместе с ними, чтобы побыть подольше со мной. Оказалось, что так путешествовать нам придется несколько дней, а потом мы расстанемся, так как дальше мы поплывем уже на пароходе.

Затем к нам присоединилось еще несколько васичу, которым так никого и не удалось уговорить, но зато потом мы встретили сразу три семьи дружественных нам шайенов, которые тоже решили отдать своих детей учиться. Когда мы начали с ними разговаривать, то оказалось, что все они принадлежали к племени Черного Котла и буквально чудом сумели спастись во время бойни у Сэнд-Крик. «Потом мы были в разных местах, — сказал отец одного из мальчиков, — и отомстили за это капитану Феттерману. Но затем была битва при Уошите и бледнолицые опять нас разбили, а многих захватили в плен. И тогда мы подумали и вспомнили, что когда сильный ветер в прерии сгибает траву, то она просто клонится по ветру и он не может ей навредить, а вот все, что ему сопротивляется — ломает и уносит. Также и с нами, поэтому пусть наши дети учатся, пусть узнают все, что известно бледнолицым и тогда… может быть хотя бы тогда они окажутся с ними на равных!»

— Твои слова мудры, — сказал ему на это мой отец, — и представь себе, мой юный сын, Солнечный Гром, думает точно также, хотя он и видел всего лишь четырнадцать зим.

— А вот для этих двух мальчиков санти это единственная возможность выбраться из резервации, — сказал шайен. — Я говорил с ними и это их слова и слова их родителей. Поэтому они готовы делать все, что белые им говорят. Иначе придется жить в бедлендах, куда их племя отправили после разгрома восстания дакота-санти в Миннесоте. Вы — оглала, пока что свободны, а вот люди Та-Ойате-Дута — вождя дакота-мдевакантонов, на собственной шкуре испытали, что значит выступать против бледнолицых. Они теперь вынуждены жить там, где раньше не встречались даже койоты. Бизоны там тоже уже давно не водятся, потому что их прерии перерезала дорога для «огненного коня», которую бледнолицые построили с запада на восток. Поэтому они вынуждены питаться тем, что присылают им бледнолицые и жить так, как они укажут.

— Ты говоришь ужасные вещи! — сказал мой отец. — Но… вождь Красное Облако заключил мир с бледнолицыми, и по нему наши земли остались за нами.

— Ха! — воскликнул шайен. — Это пока, а потом они доберутся и до вас!

На следующий день после этого разговора мы рано утром тронулись в путь и уже к полудню добрались до Миссури — «Грязной реки» или Мини-Сосе. Теперь до пристани, на которой мы должны были сесть на пароход, было уже недалеко. Однако когда мы оказались на месте, то оказалось, что из-за высокой воды пароход наш ещё не прибыл и нам нужно будет его подождать.

Мы разбили маленький лагерь и ждали целую неделю. Хорошее это было время, едва ли не самое лучшее за всю мою жизнь! Со мной были отец и мать, и мой младший брат, бледнолицые, которые были с нами, совсем не вмешивались в нашу жизнь и мы все это время делали то, что хотели. Мы, дети, бегали друг с другом наперегонки, боролись, скакали на наших мустангах и состязались в борьбе, а наши родители просто сидели у палаток смотрели на все это и радовались. Я подружился с двумя мальчиками-санти и ходил вместе с ними охотится на птиц, а ещё я рассказывал им обо всем, что узнал от Во-Ло-Ди и Ко, а они мне о жизни в индейской резервации и мне это совсем не понравилось.

А потом уже под вечер с низовьев пришел пароход и его капитан очень ругался, что ему пришлось пожечь столько дров всего из-за каких-то шестерых мальчиков-индейцев, хотя на него погрузились и все белые. Не знаю, была ли это храбрость или отчаяние, но я первым поднялся на борт парохода, в то время как другие ещё медлили.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ В которой Володя и Ко получают письма из дома

— Ты знаешь, — воскликнул Володя, появляясь в распахнутой настежь двери их дома, — а нам с тобой пришли письма! Представляешь, захожу на почту, а мне почтмейстер выдает сразу два письма: тебе из Японии, а мне из России. Так что нам с тобой по нашему обычаю положено плясать!

— Плясать? — недоуменно пожал плечами Ко. — Зачем?

— Как это зачем? От радости!

— А-а, ну да, наверное это хороший обычай! — согласился с ним Ко. — Но только у нас не так…

Один конверт был из плотной желтой бумаги с печатной надписью «Вестерн Юнион» и кое-как написанным по-английски адресом — из Японии; другой, с марками императорской почты и четно написанным адресом — из России. Ко тут же взял свой конверт, как всегда церемонно поблагодарил своего хозяина, и углубился в чтение, усевшись на бревно лежавшее у стены перед домом. Володя же устроился со своим письмом возле горящего очага, потому, что после долгого пути верхом ему почему-то вдруг захотелось домашнего уюта, пусть даже этот уют и был всего лишь оборудованным на скорую руку жилищем первопоселенца. И вот, что он там прочитал:

От 1 февраля 1868 г.

Дорогой мой сын, Владимир!

Посылаю тебе это письмо в надежде, что хотя бы к лету ты в своих диких местах его получишь, а может быть и раньше, если как ты пишешь, железная дорога близь сих твоих мест наконец-то построена. По первости сообщаю тебе, что пока что здоров, за что каждодневно молю Бога, потому как иные уж из моих ровесников опочили во Господь, а я покамест серьезно и не болел даже — тьфу-тьфу не сглазить бы!

У нас тут, слава Богу, тишь да благодать и новых цареубивцев навроде твоего Каракозова пока что не случилось. Хотя чего греха таить — мужикам нашим все мало и все нехорошо. И с барином плохо и без него они тож никуды — такая вот сволочная и ленивая порода, хотя и не все.

Рад, что у тебя все хорошо и что ты здоров, потому как здоровье это главное, а его как Бог не даст, так ни за какие деньги не купишь. Был сильно изумлен и опечален даже твоим известием о том, как ты там дрался с этими самыми индеанцами, но признаться не ожидал того, что этот твой японец покажет себя таким мастером. Серьезная они нация, что и говорить, и ежели сейчас укрепятся, то боюсь, что уже нашим детям придется с ними воевать за наши восточные границы. Мы-то здесь над ними посмеиваемся, что вот, мол, «макаки потянулись к европейской культуре», а того многие не понимают, что ежели у них все грамотные и к тому же такой дошлый народ, то они нас во всех реформах запросто обгонят, да ещё и форы дадут. Ну, да не нам о сем судить, там, наверху имеется кому за этим бдить. Я едино лишь всех к тому и призываю, чтобы помнили, что Россия испокон века была государством не торговым и не земледельческим, хотя и крестьянским, а военным — и призвание её быть грозою света! О чем, кстати, хочу написать в учебнике для кадетских корпусов, над коим сейчас имею честь работать.

Не знаю, как тебе, сын, а мне это твое сидение в глуши не больно-то нравится, потому жить так, как ты себе выбрал это, значит просто-напросто зарывать талант в землю. Я так думаю, что тебя уж там и искать-то давно перестали, а ты все сидишь в своей хижине, хоронишься от людей да с индеанцами свары затеваешь. Нехорошо это, сударь, мой, негоже для русского офицера и сердце мое от этого по тебе болит. Никак я не ожидал, что ты себе выберешь стезю романического Кожаного Чулка и тем в свои 26 лет будешь столь доволен.

Впрочем, чего на зеркало пенять, коли рожа крива, как изволят мои мужики выражаться, и правильно, между прочим, промеж них, сукиных детей, это замечено — ей-богу! Потому как отец говорю тебе, что коли хочешь и дальше так жить — живи и Бог тебе судья, но только я тебя, как отец, за это порицаю. Впрочем, опять же многое проистекает от неведения, поэтому позволь тебя, Володичка, кое о чем просветить. Вряд ли ты знаешь, что ещё два году тому назад господин Горлов — полковник Главного артиллерийского управления, и вместе с ним господин Гуниус — делопроизводитель Оружейной комиссии поехали в Америку к генералу Хираму Бердану — ну ты знаешь, который прославился в их междоусобную войну своими стрелками и своей трусостью. Поехали дабы там у него выбрать подходящую винтовку для перевооружения нашей армии. Просидели они там два года и вроде бы общими усилиями таковую винтовку они там сделали, да такую, что и самим американцам она понравилась. Вроде бы там и Бердана была работа, да только они её сильно усовершенствовали. И вот они пишут, что Бердан собрался ехать в Россию, чтобы уже на месте решить вопрос о её фабрикации либо на наших, либо на американских заводах. А здесь у нас создана комиссия по перевооружению нашей армии с ударно-капсюльных пистолетов на револьверы и вот тут-то я как раз о тебе и подумал. Ну, кто кроме тебя сейчас лучше всего в американских револьверах разбирается?! Вот ты, поди, и устройся в какую-нибудь ихнюю компанию, — в какую уж тебе лучше выберешь сам, а там уж и подскажешь и американцам этим самым, да и нашим тоже, как они туда приедут — чего им следует у них выбирать. Потому, что ясно, как божий день, что револьверы Лефоше это уже день вчерашний, да и системы бокового воспламенения, о коих ты мне в прошлый раз писал, тоже никакой перспективы не имеют. Вот и смотри, где и как тебе будет лучше всего провернуться, чтобы удружить и вашим и нашим, да и армию родную не обидеть, чтобы было и у нас самое современное оружие, а не эти наши дедовские стрелялки, которым давно уже место в музее, а не в наших славных войсках. Подумай над этим моим советом, потому как тут ты и своей стране поможешь и если по-умному будешь себя вести, то и сам капитал приобретешь!

Ну, чего ещё тебе написать? Вроде бы думал, и слов и мыслей было много, а сел писать и все из старой головы вылетело. Обдумал, что ты мне писал про избыточную религиозность наших крестьян, по сравнению все с теми же американцами, и вынужден признать, что тут ты, пожалуй, что прав и что причина нашей всеобщей бедности как раз в том и состоит. Слишком много у нас всяких праздников, а рабочих дней ну явно не хватает. Причем многие из них существовали ещё в языческие времена, а после сохранились в скрытом виде и после принятия христианства.

Вот возьми, например, 24 июня — Ивана Купала под прикрытием дня Иоанна Крестителя. 27 июля мы чтим святого мученика Пантелеймона, и в этот же день отмечали до крещения летний солнцеворот. Чтим Кирика (чтобы не стать калекой), Русалии (во искупление младенцев, умерших без крещения), празднуем день Св. Фоки (от пожара), день Симеона Столпника (чтобы небо, которое он поддерживает — хи-хи — не упало на землю), день Св. Никиты (от бешенства), Св. Прокопия (против засухи), Св. Харлампия (против чумы), ну и т. д. и т. п. Понятно, что работать в эти дни нельзя, а ведь плюс к этим дням у нас ещё и Пасха, и тезоименитство Государя Императора и иже с ним, так что я вот тут подсчитал, и вышло у меня вот что: рабочих дней в году мы имеем всего 135, а вот нерабочих — 230! При этом праздничных из них 95 деньков ровно!

Так что куда там твоим американцам, а уж про тех японцев я и не говорю. Трудятся как пчелы и преуспеют в делах, не то, что мы…

Ну, да на все воля божья и как говорит наш батюшка отец Симеон — нет ничего на этом свете, что не искупалось бы постом и молитвой — дас-с! Ну, а тебе сын мой, кроме своего родительского благословения и советов посылаю ещё денег, хоть ты и не просил. Ну, да сколько можно-то шкурами этих твоих буйволов торговать… Так дальше пойдет, так ты и вовсе там индеанцем этим самым станешь, и будешь за деньги скальпы снимать — читал я, что там у вас в Америке и такой промысел развит. Так что давай, сын мой, прибивайся-ка ты к цивилизации и занимайся правильным делом, а не эдаким баловством как охота!

Ну, о чем ещё написать? Пахомыч тебе кланяется, и передать просит — вот его подлинные слова: «Чтобы ты, его дитятко, человеческого мяса в Америке бы отнюдь не кушал, потому как это грех!» Оказывается, он у нас даже иногда газеты читает. Ну и в какой-то там газетенке вычитал, что там вроде бы как «едят человеков», вот он беспокоится, как бы и ты к этому делу не привык. Вот оно как! Какими баснями народ наш питается, а?!

Был в Питере и повстречался там с отставным генерал-майором Николаем Николаевичем Николаевым, бывшим начальником Тульского оружейного завода, и старинным моим другом и приятелем. Наслышан был о благоволении к нему нашего государя-императора, ну и решил «подкатиться» к нему на предмет того, чтобы он за тебя похлопотал. Ну, встретились у него в доме, отобедали, выпили от души, тут-то я его и начал улещивать — мол, сын единственный, да то да сё… К тебя, говорю, император вроде бы как благоволит, хотя и с чего бы это, но коли уж так, то помоги мне по-приятельски… Тут он мне и говорит, что ради кого другого он бы и пальцем не пошевелил, но для меня попробует, потому, как родственникам надо помогать! Я ему — объясни свои слова, какое такое тут между нами родство, о котором я не знаю. А мне он тут и говорит, что не только это я с ним в родстве состою, но что через него и я в какой-то степени в родстве с нашим императором, как, впрочем, и он сам! Я же, говорит, его старший брат, хотя и только по отцу, а не по матери, так что неудивительно, что он мне благоволит! Я, понимаешь, от этого так прямо и сел, ушам своим не верю. Но все оно так и оказалось, причем история эта ну прямо-таки, словно из романа.

Оказывается за три года до вступления в законный брак с принцессой прусской Фредерикой-Шарлоттой, великий князь Николай Павлович, будучи осьмнадцати лет от роду, пылко влюбился в побочную дочку графа Алексея Орлова-Чесменского и Марии Бахметьевой, урожденной княжны Львовой, мою свояченицу и воспитанницу нашей государыни. Только вот у нас в семействе о том, понятное дело, никому не сказывали, да и немногие-то об этом вообще знали. Я, во всяком случае, ничего не знал, да и её-то самою всего лишь один только раз и видел. В 1814 годе беременную Марию удалили из дворца, и поселили в доме, где с ней, не боясь огласки, мог встречаться великий князь. Потом, он подыскал ей фиктивного мужа, но тут уже женился и сам, и вроде бы как роман у них на время прекратился, а потом вспыхнуть изволил опять, да так что в побочной семье у нашего прежнего государя оказалось четыре сына и четыре дочери! Правда, впоследствии, хорошо обеспечив Елену с детьми, он удалил её из Петербурга, но к старшему, Николаю, особенно благоволил и когда встретился с ним в Туле на оружейном заводе, где тот служил, остался им весьма доволен. Ну, а император Александр Николаевич уже в 1856 году при личной с ним встрече произвел его в генерал-майоры, потому как тоже все знал.

Ну, вот он мне все это и сказал, так как я тут — хоть и сбоку припека, а все-таки тоже замешан. Но вот насчет тебя, говорит, попросить попрошу, а вот будет ли какой толк из этого, сказать не могу. Ты хоть по правде и не в чем кроме собственной глупости и благородства и не виноват, а все ж таки и виноват, так что о прежней карьере и не мечтай даже, хорошо, если просто позволят вернуться…

Теперь вот уже точно все исписал тебе, чего хотел и на этом позволю тебе пожелать всяческого здоровья, и чтобы отца не забывал, который денно и нощно о тебе, сукин ты сын, бога молит и разных там тайных родственников ездит по столицам за тебя, дурака, просить.

Твой отец, генерал-майор в отставке.

Бахметьев Г. А.

«Ну, отец мой себе верен! — с улыбкой подумал Володя, закончил чтение письма. — Все расписал прямо-таки по пунктам, даже и посплетничать по-стариковски и то сумел. В чем-то и похвалил, и поругал — это уж беспременно так, это всегда было у него в обычае. Но насчет Горлова и Гуниуса это он мне хорошо сообщил, это действительно дело стоящее — попробовать заняться здесь оружейным бизнесом, вернее поспособствовать в том нашей армии. Тут тебе в случае успеха и честь и выгода, да и все лучше, чем сидеть здесь на границе, тем более что я ведь о чем-то подобном думал с самого начала. Значит решено! Завтра же уезжаем отсюда в Нью-Хейвен, а там уже будет видно, что и как!

В свою очередь Ко читал письмо написанное иероглифами и вот что в нем было написано:

«Сыну моему Сакамото Ко, много лет желаю здравствовать и да пребудет над ним благословение Лотоса Божественного Закона. Мы получили твое письмо и очень обрадовались, что Небо сохранило тебя для нас и что ты жив, здоров и благополучен. Тот начальник полиции, о котором ты мне написал, прислал мне письмо, в котором сообщил о том, как ты готов был исполнить свой сыновний долг и сердце мое преисполнилось гордости. Мидори, твоя сестра, много плакала, что ты ради неё чуть было не пошел на смерть, но обрадовалась, что судьба все-таки не обошла тебя своей милостью. Благодаря тебе свадьба её состоялась, и все было, как и положено, и честь нашего дома от всего случившегося не пострадали.

Тебе, наверное, будет интересно узнать, что у неё уже есть ребенок, сынок, и зовут его Тора. Мы все в мальчике души не чаем, потому, что живем все вместе и живем очень дружно, хотя доходы у нас и не очень большие. Я, как и раньше обучаю детей каллиграфии, а мой зять занимается тем, что продает саке иностранцам, которых у нас тут становится все больше и больше и это дает нам неплохой доход. Да только и расходы у него на это дело очень большие, потому как для того, чтобы тебе никто не мешал, нужно очень многим давать взятки, а это требует денег и немалых.

Он узнавал от здешних американцев, что тот край, в котором ты живешь со своим господином — да будет он благословен Буддой, очень дикий, даже ещё более дикий, чем внутренние области Хоккайдо, и что там можно быть убитым очень легко. Поэтому заклинаю тебя, мой сын, будь осторожен и помни, что ты единственный мужчина из рода Сакамото из Тоса и что если с тобой что-нибудь случится, то род наш прервется уже навсегда!

Поэтому я дал обет Будде, если только он сохранит тебя, обрить голову и стать монахом, как только ты вернешься к нам жив и невредим, потому, что это будет для всех нас самая большая радость на свете.

Ты спрашиваешь меня, сын мой, о том, что происходит в Японии? И я рад бы тебе об этом рассказать, но… видя события я не всегда улавливаю их смысл, а слушая людей можно и вовсе запутаться, потому, что один говорит одно, а другой — другое. Скажу лишь, что в месяц кисараги, в день предшествующий дню риссюн, то есть уже больше месяца тому назад, отречение сегуна Ёсинобу было уже официально утверждено нашим императором, подписавшим ещё и «Манифест о реставрации императорской власти». Правда, все его земли за ним сохранились, к тому же он должен был руководить правительством до тех пор, пока не решится вопрос о новой власти. И что же из этого вышло? А вот что: в Киото пришла целая армия из недовольных самураев во главе с Сайго Такамори, которые потребовали лишить его даже подобия власти, передать императору все земли клана Токугава, а также казну Бакуфу, бывшую в его распоряжении. Оскорбленный Ёсинобу перебрался в Осаку и вроде бы по слухам собирает там войска, чтобы совсем скоро идти на Киото и что будет из этой междоусобицы одному только Будде известно. И ведь только за год до этого наш молодой император Мацухито провозгласил Мэйдзи исин (установление «просвещенного правления»), а страна уже раскололась и кровь льется рекой. Бакуфу тоже распущен и вместо него в месяце рокугацу прошлого года был создан Большой государственный совет из трех палат, все по образу того, что есть у гайдзинов. И вот теперь Ёсинобу хочет вести войска против армии императора — воистину ужасные, ужасные настали нынче у нас времена. Хотя с другой стороны, то, что Небо все-таки наказало род Токугава за его высокомерие, лично меня не может не радовать. Во всяком случае, наших предков, павшие на поле битвы при Сэкигахара это бы точно обрадовало. Хотя есть плохое и в этом. Так некоторые наши самураи, которых в прошлом Бакуфу притесняло, занялись созданием отрядов кихэйтай («необычных солдат»), из крестьян и горожан, которых они обучают и вооружают на европейский манер и этим самым предают старый добрый Путь Меча. Правда, по их собственным словам все это они делают для того, чтобы послужить императору, но только если мы вот совсем откажемся от нашей культуры и традиций, то, что тогда останется вам, нашим детям?!

Как бы там ни было, я прошу тебя сын мой, возвращайся из своей дикой страны к нам скорее, потому что жить у нас стало очень страшно, и нет у нас в доме достойного мужчины, способного защитить нас в случае опасности. Молю Будду, чтобы он направил твои стопы к нам. Я понимаю, что ты должен исполнить свой долг перед своим господином, но ведь он же гайдзин, и, может быть, ты поговорил бы с ним, чтобы он согласился тебя отпустить? Ты мог бы стать здесь одним из чиновников, которые работают с иностранцами, или помогать в торговле саке нашему зятю. Тот же Сайго Такамори с радостью принял бы к себе человека так хорошо знающего гайдзинов, как ты и к тому побывавшего в Америке. Так что возвращайся домой, Ко. Это будет радость для всех нас. Любящий тебя отец и сестра, призывающие на твою голову благословение Будды!»

«Отец не понимает, — подумал Ко, — что мне мало того, что он мне предлагает. Мир так велик, а ему хочется, чтобы я запер себя в четырех стенах нашего старого дома или же служил, как и многие другие самураи — выходцы из бедных семей. Времена пришли новые, а за работу им все также платят рисовыми пайками, да пусть даже и деньгами… Что там, у себя дома, смогу я на них приобрести? Все равно просторов мира я там, конечно, не увижу. И хоть наша Фудзи и красива, никто из наших даже представить себе не может ни тот же Гранд каньон, ни ледоход на Миссури. А ведь это же ещё только начало и сколько у меня всего впереди! Конечно, дом — есть дом и к своим родным я вернусь обязательно. Но… не сейчас, а немного позднее. Когда увижу все, что смогу увидеть, узнаю все, что смогу узнать, и когда сумею сделать нечто такое, чего ещё никогда не делали другие. Вот только тогда, и никак не раньше, потому, что иначе я просто не смогу жить!»

Он все также сидел и размышлял, когда Володя, вышел из дома, и встал рядом с Ко, который при этом тут поднялся со своего бревна.

— Отец написал мне разные важные вещи, очень важные, — сказал он, и положил руку ему на плечо. — Поэтому я немедленно хотел бы поехать на Восток. Ты был мне не просто слугой, Ко, а самым настоящим другом. А не ожидал, что все сложится здесь именно так, а не иначе и что нам с тобой вместо того, чтобы сразу оказаться в больших городах, придется обретаться в этой хижине. Но… сделанного не воротишь, к тому же теперь мы сможем поехать туда уже ничего, и никого не опасаясь. Теперь тебя уже точно все будут принимать за индейца — моего слугу, ну а уж я-то смогу выдавать себе за кого угодно. Но я хотел спросить тебя: может быть, ты хотел бы вернуться назад, в Японию?

— Мой господин хочет прогнать меня? — Ко поднял на него удивленные глаза. — Ко что-то сделал не так?

— Ну что ты за странный человек, Ко?! — воскликнул Володя. — Я же ведь тебе только что сам сказал, что считаю тебя не слугой, а другом, а ты…

— Тогда Ко останется, — ответил Ко и при этом широко улыбнулся. — Этими словами, господин, вы оказываете мне честь, поэтому я прошу вас разрешить мне и дальше следовать за вами.

— Ну… тогда давай собирайся! — воскликнул Володя. — А я поеду назад в Литлл Биг Пойнт, куплю билеты на завтрашний дилижанс.

— Я хотел бы попрощаться с индейским мальчиком, — неожиданно сказал Ко. — Как жаль, что он теперь так далеко от нас и что мы больше никогда-никогда его не увидим. Мальчик был очень смышленый, а такие мальчики не часто встречаются.

— Да, я тоже так думаю, — помолчав немного, сказал Володя, — но уж тут ничего не поделаешь. Прерия велика, и где мы там будем его искать? А главное — сколько времени займут эти поиски? Хорошо уж и то, что мы вообще встретились! И потом, Ко, у нас в России по этому поводу говорят так: «Гора с горой не сходятся, а человек с человеком сойдется!» Это дуракам мир широк, а умным он узок. Я думаю, что когда мы устроимся на новом месте, то сможем написать сюда на почту, и пусть нам почтмейстер перешлет все письма, что придут сюда по нашему новому адресу. Может быть, он догадается нам написать? Кто знает, может быть, мы с ним ещё и встретимся, когда меньше всего будем этого ожидать!