Люди и оружие

ГЛАВА ПЕРВАЯ В которой Солнечный Гром учится в школе и встречается со своим отцом, а Владимир Бахметьев поступает службу в компанию Хораса Смита и Дэниэля Вессона

— Не стану перед тобой лукавить, белый человек, называющий себя другом индейцев, но когда пароход, на котором мне предстояло путешествие на Восток, отошел от пристани, у меня возникло сильное желание прыгнуть с него в воду и вернуться назад к моим родителям. Но я крепко-накрепко сжал зубы и не позволил себе думать об этом, потому, что поступи я так всем стало бы ясно, что я просто трус и никто больше. Поэтому я просто стоял и смотрел на них, а пароход уходил все дальше и дальше, пока даже мои зоркие глаза не перестали их различать на зелени холма. А потом и сам холм исчез за поворотом реки и я с кормы парохода перешел на нос.

Как и О-Жон-Жон я, чтобы скоротать время, начал отмечать карандашом все встречавшиеся мне дома и надо же было такому случиться, что первым их них оказалась… хижина моего Белого Отца Во-Ло-Ди и моего учителя боевых искусств Ко! Я очень надеялся, что увижу их и смогу хотя бы помахать им рукой на прощание, но возле неё никого не было, и сам их дом показался мне каким-то необитаемым, потому что вокруг него повсюду пробивалась высокая трава.

А потом появились и отдельные дома, и целые поселки, а я все ставил на листе черточки и ставил. Причем я помнил его историю и ставил черточки совсем маленькие, чтобы листа бумаги мне подольше хватило. В тот день нас один раз покормили прямо на пароходе, а потом кормили трижды за день, когда пароход причаливал к пристани. При этом всех нас водили в какую-нибудь местную гостиницу, рассаживали там в зале за столами, а белые мужчины-высичу подавали нам еду, что нас очень сильно удивляло. Обычно кроме нас в этих залах никого не было, но зато снаружи вдоль окон всегда теснилось множество бледнолицых мужчин, женщин и детей. Глядя на нас сквозь стекло, они смеялись и показывали на нас пальцами, но ни мы, ни наши взрослые спутники не обращали на них никакого внимания.

Уже поздно ночью мы прибыли в Омаху и оказались возле большой пристани, от которой мы потом куда-то очень долго шли, перешагивая через какие-то полосы железа, повсюду выступавшие из земли, конца и края которым было не видно. Потом нам сказали, что мы наконец-то пришли и пригласили в небольшой длинный дом, в который мы поднялись по ступенькам. В стенах было множество окон, а между ними деревянные лавки из полированного дерева с высокими спинками. Я сел сначала на одно место, но потом мне сразу же захотелось сесть на другое, и то же самое было и с другими мальчиками. Мы весело смеялись, переменяя наши места, как вдруг этот странный дом неожиданно дернулся и куда-то поехал. У всех у нас вырвался вопль ужаса, но тут к нам пришел переводчик и сопровождавший нас бледнолицый и сказали, чтобы мы не боялись, потому, что это поезд, обыкновенный поезд, который вы, индейцы, называете «огненным конем» и вот как раз сейчас вы и находитесь у него внутри. Таких домов-вагонов в нем много, объяснили они и в каждом из них едут люди, так что бояться здесь нечего. Услышав это, я несколько успокоился, завернулся в свою одеяло из шкуры бизона лег на лавку и уснул, потому что была ночь, и в окна было все равно ничего не видно. Только потом уже я узнал, что ехал по трассе первой трансконтинентальной железной дороги, которая в то время ещё не была непрерывной: для пересечения реки Миссури в районе Омахи использовался паром, на котором перевозились железнодорожные составы.

Однако сон мой был очень чуток, и я сразу проснулся, едва лишь услышал чей-то испуганный возглас. Оказалось, что кто-то из младших мальчиков увидел показавшуюся на небе Луну, и это его испугало. Действительно Луна, как нам показалось, была очень близко от нас, а поезд с огромной скоростью двигался в её сторону. Но тут я перевел взгляд на наших спутников-бледнолицых и увидел, что они спокойно спят, а если они спят, то почему это нам, индейцам, нужно чего-то бояться? Я так и сказал остальным ребятам, и это их немного успокоило и они уснули. Но теперь уже не спал я и видел опять все тоже, что и раньше — расстилавшуюся в обе стороны от дороги прерию и время от времени небольшие станции и множество темных домов, которые я даже не знал, считать или нет, потому, что в темноте они подчас были плохо различимы. Но одна мысль постоянно мелькала у меня в голове: «Бледнолицых много, словно муравьев. Куда ни посмотришь всюду они и их дома».

— В общем, ехали мы в этом поезде два дня и очень устали, потому что спали на жестких деревянных лавках, и вдобавок нас все время качало и трясло в этом поезде. А потом мы нас привезли в миссионерскую школу, и там оказалось немногим лучше — тюфяки, набитые соломой, а посреди комнаты — чугунная печка с выходящей в одно из окон трубой. Кормили нас очень странно: утром чашка кофе и кусок хлеба с джемом, потом опять кофе с хлебом, но уже без джема, потом суп из консервированного мяса и тушеные с этим же мясом черные бобы иди жареная кукуруза, посыпанная сахаром. По воскресеньям нам давали копченую грудинку и сладкую патоку и это был для нас настоящий праздник.

Учиться мы начали далеко не сразу, так как к нам то и дело привозили детей из других племен, причем чаще всего это были дети индейцев из резерваций, и я поразился, как много индейских племен по воле бледнолицых живут уже совсем не так, как они жили раньше. Сначала мы все ходили в той одежде, в которой уехали из дома: мокасины на ногах, легинах, рубашках из оленьей кожи, а поверх них на плечах разноцветные одеяла. Однако продолжалось все это недолго.

Как-то раз к нам в школу приехало множество бледнолицых и для начала остригли нас под машинку, то есть наголо, а затем велели нам переодеться в привезенную ими одежду: шерстяную рубашку, мышиного цвета куртку, такие же брюки и черный жилет. В качестве обуви нам почему-то выдали не ботинки, а сапоги, которые мы должны были носить заправленными в брюки. Кроме того, нам объяснили, что нам следует начищать их каждый день, показали, как это нужно делать и дали для этого щетки и ваксу.

Нижнее бельё нам тоже выдали, и выглядело оно очень странно: соединенные в одно целое узкие штаны и рубашка с клапанами на пуговицах спереди и сзади. Никто кроме меня не знал, как его надевать и мне пришлось это всем показывать, потому, что я видел, как подобную одежду носил Во-Ло-Дя. Мои товарищи меня после этого очень зауважали, потому, что сами бы они со всем этим вряд ли бы справились, а идти спрашивать, что и как у бледнолицых они стеснялись. Больше всего нам пришлось по душе карманы, в которые можно было положить что угодно. Я, например, тут же положил в один из них два сюрикэна, которые подарил мне Ко и с которыми я не расставался. Всякий раз, когда бледнолицых не было поблизости, я упражнялся, бросая их в цель, а потом делал упражнения, которым он меня научил и которые развивали силу и ловкость. Многие мальчики смотрели, как я это делаю, и постоянно просили, чтобы я дал и им попробовать бросить. Но я сказал им, что любому делу надо учиться постоянно, а бросать просто так, ради игры, смысла нет, а то чем я занимаюсь это совсем не игра.

Один мальчик у нас был из племени пауни. Как-то раз, увидев у меня в руках оружие Ко, он страшно перепугался и знаками показал остальным, что уже видел такую вот звездочку и что она торчала из плеча их молодого вождя, когда он вернулся из набега на васичу. Хотя рана не была очень глубокой, острие вонзилось ему в кость, и он так и ехал до самого их лагеря, где и умер через три дня оттого, что все тело у него вокруг раны пошло черными пятнами. Я пожал плечами, как будто бы не понял о чем это он говорит и повторил, что мне их подарил белый человек из-за моря, вернее — Белый Желтый Человек, потому что цвет кожи у него был не белый, а желтый. Потом я спросил, как же он попал сюда к нам и он ответил, что поскольку мужчин в их племени почти не осталось, они очень плохо прожили зиму и очень многие дети у них умерли. А тут к ним приехали бледнолицые и предложили отправиться в резервацию, где их будут кормить, и они на это согласились. Ну, а его, как самого старшего, послали в школу посмотреть, что же это такое, потому что в резервации ни его отцу, ни ему самому очень не понравилось. Но отец его имел хромую ногу и не мог хорошо охотиться, и поэтому-то он и согласился.

Помнится, что я подумал тогда, как дорого обошлась тем пауни попытка захватить меня в плен и отомстить Во-Ло-Де и Ко за постигшую их неудачу. Я вспомнил, как стрелял в них мой Белый Отец, как взлетал и падал окровавленный меч Ко, и почему-то подумал, что если бы они тогда все угомонились, то этому мальчику сейчас не пришлось бы находиться так далеко от дома, а женщинам и детям его племени умирать зимой от голода.

Подумал я также и о том, что стричь нам волосы для того, чтобы чему-то учить, вряд ли было так уж необходимо. Смысл стрижки я понял уже много лет спустя, но тогда меня это сильно расстроило. Я вспомнил слова моего отца о том, что я должен быть храбрым и умереть в бою. Но то, что со мной сейчас происходило, требовало совсем особенной храбрости — храбрости применяться к обстоятельствам. Многие мальчики, лишившись волос, после этого плакали и говорили, что не ожидали такого от васичу. Но я тогда встал и повторил им слова Ко: «Не будешь гнуться, не выпрямишься», и им пришлось со мной согласиться.

Каждое утро мы поднимались по звону колокола, висевшего возле дома, шли умываться, после чего завтракали и шли парами в класс на учебу. Нам предложили взять себе имена бледнолицых, и я выбрал себе имя Джозеф. Не знаю чем, но оно мне понравилось. Причем учителя васичу почему-то называли меня этим полным именем, тогда как все остальные бледнолицые почему-то называли меня Джо. Впрочем, сейчас-то мне понятно, что у вас так было принято, а тогда меня это сильно удивляло. Но не все дети так быстро запомнили свои имена. Поэтому некоторым из тех, кому его имя никак не давалось их просто нашили сзади на спину, а учительница ходила по комнате и заставляла нас вставать, как только она называла наши имена.

Чему учили нас в этой школе? Сначала мы заучивали английский алфавит, затем перешли к отдельным словам, причем нам тут же выдали грифельные доски и одновременно стали учить на них писать. Все было, в общем-то, наверно почти так же, как и в тех американских школах, где обучались белые дети, вот только когда нас наказывали, то никогда не били, а всего лишь лишали провинившегося ужина или прогулки. Видимо кто-то им сказал, что индейцы никогда не бьют своих детей, и они это приняли по отношению нас как должное.

Мне было легче чем другим, потому, что я многому уже научился от Во-Ло-Ди и Ко и понимал, какое это благо — учение. Поскольку нам не разрешали разговаривать друг с другом по-индейски, мы — мальчики из разных племен, очень часто не понимали друг друга и тогда пользовались языком знаков. Это-то и заставило меня ещё прилежнее изучать английский язык и тут мне в голову пришла мысль, что таким образом я смогу стать переводчиком и помогать своему отцу, который совсем не знал языка бледнолицых, а уже одно это означало бы, что нахожусь здесь не зря!

Ты хочешь знать, не тосковали ли мы в этой школе по дому? Конечно, тосковали! И не только по дому, по нашим близким и родным, то также и по нашим прериям, привольному житью и беззаботным детским играм, когда ты даже и понятия не имеешь о том, что есть такое слово как «дисциплина», и что ты строго обязан её соблюдать! Однако мне и тут повезло, потому, что спустя год, правда это была уже осень, ко мне в школу приехал моей отец, отчего у нас началось настоящее смятение. Мы все выбежали из классов и, забыв про всякую дисциплину, бросились вниз его встречать, причем вышло так, что я оказался едва ли не самым последним.

Поверишь ли, но с самого начала я его просто не узнал, поскольку он был одет совсем не как индеец! На нем был европейский серый костюм, а на голове фетровая шляпа, хотя по индейскому обычаю волосы у него были заплетены в две длинные косы и выпущены из-под неё наружу. Я тут же сбежал по лестнице вниз и едва протолкался к нему через целую толпу наших мальчиков, которые наперебой старались поздороваться с ним за руку.

— Солнечный Гром! Сынок! — воскликнул он и прижал к своей груди, так что я почувствовал себя очень счастливым, а многие наши мальчики смотрели на меня с нескрываемой завистью. Я тут же обратился к директору нашей школы с просьбой разрешить мне разговаривать с моим отцом на языке сиу, потому, что, следуя правилам нашей школы, я бы не смог с ним разговаривать. И он был так добр, что разрешил всем ученикам говорить с моим отцом по-индейски, так что радости у нас от этого стало вдвойне. Кроме того, он пригласил его в свой маленький кабинет и встретил очень приветливо, после чего устроил его вместе со мной в отдельной комнате, где у нас обычно хранились грифельные доски и книги, и приказал сделать все, чтобы нам обоим там было удобно.

Помню, что мы не могли уснуть и проговорили всю ночь, так что весь следующий день у меня поневоле слипались глаза. Оказывается, мой отец несколько месяцев прослужил охотником у белых людей, которые зачем-то приехали к нам в Хе-Запа с говорящей бумагой от нашего вождя по имени Крапчатый Хвост, и много всего от них узнал. Он даже начал понимать их язык и сумел объяснить им, что его сын учится в школе у белых, и что он очень бы хотел его увидеть. Белые обещали ему помочь и помогли. С их помощью он приобрел этот костюм и добрался до того места, где находилась моя школа, после чего он остался здесь со мной, а они поехали дальше по своим делам. Отец сказал мне, что люди, которых он сопровождал, что-то искали в земле и что, скорее всего, это было золото. Правда, те люди, с которыми был мой отец, так ничего и не нашла, но я опасаюсь, сказал он мне уже под утро на ухо, что там его найдут другие. А это может иметь очень дурные последствия для нас, индейцев. Потом он спросил, как идет у меня учеба, и очень обрадовался, когда узнал сначала от меня, а затем и от самого директора школы, что я считаюсь в ней лучшим учеником среди всех остальных.

Затем, хотя не прошло и двух дней, как наш директор предложил ему поехать с ним посмотреть города бледнолицых, потому что у него там есть дела и будет очень жалко, если он упустит такую возможность. Было решено, что я не стану его сопровождать, чтобы не прерывать своих занятий, а переводчиком при нем будет наш метис Карлос, поскольку в школе он больше уже не требовался, и никаких особых дел у него не было.

Отсутствовали они целых две недели, а когда отец вернулся из этого путешествия, он сказал мне следующее: — Сын мой, я побывал в Бостоне, Нью-Йорке, Хартфорде и Вашингтоне и я там видел такое, что не снилось никому из обитателей прерий. Я посмотрел как там, на Востоке, живут Длинные Ножи, и понял, что нас они в покое никогда не оставят, а нам их никогда не победить. Пока им просто нет до нас дела, но как только они обратят в нашу сторону свои глаза, причем глаза многих, а не отдельных людей, как сейчас — вся наша жизнь уйдет в прошлое и больше уже никогда не вернется. Я видел их каменные дома, поставленные один на другой, и в каждом таком доме могло поместиться все наше племя! На заводе Кольта в Хартфорде я видел как хрупкие девушки васичу с нежными ручками, и на первый взгляд не пригодными ни к чему, делают револьверы в таких количествах, что их просто невозможно сосчитать! К тому же они размножаются быстро, как мухи, да ещё очень много васичу каждый день прибывают сюда из-за моря. Так что, скорее всего нам впоследствии придется жить рядом с васичу, придется есть, как едят они, также одеваться, делать то же, что и они, и может быть даже отказаться от каких-то наших обычаев, потому что пользы от них нет уже никакой. Мне очень горько говорить тебе все это и мое сердце разрывается от горя. Но я понимаю, что если поступить иначе, то они просто сотрут нас с лица земли и от нас останутся только кости, белеющие в траве прерий. Я понял, что нам они не враги и не друзья, как и мы не враги и не друзья муравьям. Мы просто их не замечаем, а когда они нам докучают, то просто топчем их и двигаемся дальше. Вот также обстоит дело и с васичу. Поэтому, сын мой, учись здесь и дальше, учись прилежно, чтобы получить как можно больше знаний обо всех этих людях. И ещё запомни одно и это очень важно. Плохие и хорошие люди есть и среди белых и среди индейцев. Пример тому — твои белые друзья Во-Ло-Дя и Ко, причем я рад тебе сообщить, что встретил их обоих в Хартфорде и они оба меня узнали. И вот тебе их адрес, который они мне дали, чтобы ты мог сам написать им на языке васичу, а они пообещали мне написать тебе.

Впервые я услышал от отца такие слова, никогда ещё он не говорил мне, о том, что мне следует учиться у бледнолицых, и что они подобны муравьям, и его слова глубоко запали в моё сердце. Но ещё больше я обрадовался, получив известие о своих друзьях, и решил, что напишу им обо всем, что со мной тут происходит в первый же воскресный день, когда мы будем освобождены от занятий.

Теперь-то я понимаю, что тот директор школы специально взял моего отца с собой, чтобы показать ему, что доброе старое время, когда индейцы жили так, как их отцы и деды, прошло навсегда и больше уже никогда не вернется. И мой отец, будучи умным человеком, все это понял и принял, хотя и не учился в школе ни одного дня. Где бы он ни был, он всегда получал новые знания от самой жизни и хотел, чтобы и я научился поступать точно также. Вот почему он и был одним из вождей в нашем племени и люди прислушивались к его словам, хотя и не всегда, что, кстати, очень меня огорчало. Потом мы ещё некоторое время обсуждали эту тему, и мне было приятно, мой отец говорил со мной как со взрослым. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Пришло время и моему отцу возвращаться назад в родные прерии. Директор школы разрешил мне проводить его на вокзал, где мы и расстались. Назад в школу я вернулся, решив учиться ещё прилежнее, чтобы стать образованным человеком и быть готовым к любым неожиданностям!

Мистер Хорас Смит, ещё раз перечитал поданную ему секретарем бумагу и сердито нахмурил брови. «Черт знает что! Бывший офицер русской императорской армии, «путешествующий по собственной надобности», предлагает оказать его фирме услуги ни много, ни мало как в деле поставок его револьверов для вооружения русской армии! Претендует на высокое жалование, но обещает в случае успеха многотысячные заказы от русского императора. Мол, в Крымскую войну многие их офицеры воевали с револьверами Кольта в руках, и то же самое было во время войны на Кавказе. Однако теперь, поездив по Америке, он понял, что в бою главное это не только быстро стрелять, но в ещё большей степени быстро перезаряжать свое оружие, а в этом с револьверами «Смит и Вессон» не сравниться ни одна другая система. Но для армейского револьвера в их образце № 1 необходимо кое-что исправить, а что именно он готов сообщить лишь после того, как мы примем его на работу»…

«М-да, парень не промах и явно знает чего хочет» — подумал он и попросил секретаря пригласить визитера к нему в кабинет.

— А он не стал ждать! — растерянно проговорил секретарь. — Оставил эту бумагу, адрес отеля и… ушел. Сказал, что она содержит слишком серьезные предложения, чтобы решать вот так сразу и что он придет, как только вы назначите ему день и час аудиенции.

— Ну, что же, — кивнул головой мистер Смит. — Плохого не будет, если этот парень немного и подождет. Тем временем и Дэниэль вернется из Вашингтона, и мы сможем все спокойно и взвешенно обсудить. Пусть нам не удалось получить миллион долларов с фирмы «Кольт» за наш патент на сквозной барабан, но зато мы в случае удачи сорвем немалый куш на поставках наших револьверов в Россию!

— Ну вот, Ко, — воскликнул Володя, входя в комнату отеля в Спрингфилде, где они обитали последние две недели. — Поздравь меня, да и себя за одно, потому, что с завтрашнего дня мы будем оба работать у Смита и Вессона!

— Уж как они меня оба ломали, что, мол, слишком много я у них прошу, да что ещё неизвестно удастся ли сие начинание или нет, да какие у меня гарантии… Но я им во-первых, все очень четко и по порядку объяснил, а во-вторых, честно сказал, что, да, конечно, они и без меня могут обратиться к русскому военному атташе господину Горлову, да только я куда лучше, чем они, знаю все российские резоны, поэтому в итоге вам же все это дешевле и обойдется. Вон, говорю, Кольт, целую мастерскую завел, где работают граверы, и делают подарочные револьверы для вручения правительственным чиновникам, губернаторам штатов и вообще кому угодно, лишь бы только он имел отношение к получению выгодных контрактов. Говорят, что он не брезговал и тем, чтобы самому писать хвалебные отзывы в прессу на свои револьверы, а когда они появлялись в печати, приказывал своим агентам: «Отошлите мне сотню экземпляров газеты, а редактору подарите револьвер». Я уже не говорю про его уличные стенды с зазывалами, которые буквально навязывают его товар покупателям. Тогда как у вас, господа, говорю, продукция не хуже, а лучше, но вы и вполовину того не делаете, что делал мистер Кольт, да и модель у вас на рынке всего лишь одна, а люди-то ведь любят разнообразие. Ну, а самое главное, что я им сказал, так это то, что для русской армии оружие должен дорабатывать русский офицер. Вот так как это было с винтовкой мистера Хайрема Бердана, над которой наши же офицеры и работали. А то, что он не успел выполнить заказ на свою винтовку первого образца, и лично поехал в Россию проталкивать второй, так я уверен, что ему и это удастся, вне всякого сомнения. А генерал Горлов сейчас, говорю, опять в Штатах, так что я мог бы с ним по этому вопросу встретиться и поговорить, потому, что, сколько же можно и дальше тянуть с перевооружением нашей армии с ударных пистолетов на револьверы? Вы, объясняю им, получите работу для вашей новой фабрики на годы, а наше правительство заплатит вам за каждый револьвер золотом! Ну, они подумали-подумали, да и согласились. Причем я и для тебя выхлопотал место — приемщика готовой продукции. Будешь смотреть за её качеством, проверять стрельбой каждый сотый револьвер, ну и качество патронов, конечно.

— Я премного благодарен вам, господин Во! — сказал Ко, вставая и прижимая руки к груди. — И мне очень приятно, что вы вспомнили о моем желании узнать как можно больше про оружейное производство в этой стране, потому что делать оружие это значит обрести такую независимость, которой Япония пока что сейчас ещё не обладает.

«А хорошо ли я делаю, — подумал вдруг Володя, услышав эти его слова, — что вот так всю таскаю его с собой, а теперь вот ещё и устроил работать на оружейный завод к американцам? Вдруг это когда-нибудь потом выйдет всем нам таким боком, что сейчас даже и не скажешь?! Хотя с другой стороны… почему бы и нет? Ведь работают здесь же и немцы, и бельгийцы, и поляки, так что один единственный японец погоды-то уже точно не сделает».

ГЛАВА ВТОРАЯ В которой речь идет о нескольких письмах…

Спрингфилд, штат Иллинойс, 10 ноября 1869 г.

Дорогой мой батюшка!

Получил Ваше письмо вчера, прочитал на ночь глядя, а уже сегодня вечером, придя домой к себе со службы, отвечаю. Сердечно рад, что у Вас все хорошо и что имение наше процветает. И хоть я уже порядком успел отвыкнуть от той нашей жизни, нет-нет, да и вспомнится мне и пруд наш, где я мальчишкой постоянно ловил рыбу, которую кроме нашего кота Барсика никто, понятно, и не ел, и как с деревенскими мальчишками играл на сене в сарае. Эх, годы эти, как я теперь хорошо понимаю, ничем уж не вернешь, хоть вряд ли и когда-нибудь забудешь.

Вы, батюшка, спрашиваете как мои дела, и я с гордостью могу вам ответить, что дела мои обстоят настолько хорошо, насколько это вообще возможно. За последнее время я успел побывать на грандиозном оружейном заводе фирмы Кольт в Хартфорде, куда, между прочим, посетителей возят совершенно ничего не опасаясь, и где я видел, как довольно хрупкие на вид девушки с нежными руками выполняют работу, которую на наших российских оружейных заводах делают здоровенные закопченные кузнецы. Живут его рабочие в компактном городском районе, который так и называется — Кольтсвилль, причем здесь к их услугам не только построено жилье, но и есть парк, клуб, организована бейсбольная команда (бейсбол — игра рода нашей круговой лапты, почему-то очень любима американцами!) и даже хоровые кружки! Ничего подобного я себе даже и представить не мог — вот как!

Был в Вашингтоне и очень удивлялся его убогому внешнему виду, где только лишь сам Капитолий и производит впечатление, а сам город — сплошные двухэтажные особняки и гостиницы, совсем не то, что наш Санк-Петербург. Зато город Нью-Йорк произвел на меня очень сильное впечатление и своими зданиями и своей многолюдностью, прямо-таки, на мой взгляд, невероятной. В Вашингтон же ездил я по делу — встретиться с нашим военным атташе Александром Петровичем Горловым, о котором ты мне в своё время писал и таки добился с ним этой встречи. Рассказал о себе кто я и от кого и зачем к нему прибыл, а он меня внимательно выслушал и все мои предложения внимательно рассмотрел. Сказал мне также, что насколько это ему известно, вопрос о перевооружении нашей армии винтовками Бердана нумер два вроде бы решен уже полностью, а старый заказ на винтовки Бердана нумер один аннулирован, благо с её сбытом никаких трудностей в Америке не предвидится настолько, мол, она хороша. При этом сами американцы называют её «русской винтовкой» и очень хвалят за меткость. А вот новая винтовка Бердана, как сказал мне Александр Петрович, лично ему очень не нравится, и что он писал про это самому военному министру, да только все без толку. Впрочем, почему так понятно. Ведь это он же первый образец, как известно, сам вместе с Гуниусом до ума и доводил, а тут — на тебе, американец их все-таки взял да и обскакал!

Начал я ему рассказывать по револьверы Смита и Вессона и показал разработанный как раз под наши требования образец 44-ого калибра. Он внимательно выслушал, револьвер осмотрел, и он ему очень понравился. Хотя и однозначно высказался против патрона с кольцевым воспламенением, а предложил переделать его под патроны центрального боя. Потом пообещал мне приехать на наше предприятие самолично и все осмотреть, так что начало нашему делу я положил хорошее. Узнал от него, что ходит такой слух, будто бы наш великий князь Алексей Александрович, четвертый сын нашего императора, собирается приехать в Америку для того, чтобы поохотиться здесь на бизонов. А раз так, то мое дело об этом господ Смита и Вессона немедля известить, дабы они позаботились, чтобы приготовить для него соответствующие подарки. Потому, как известно «кашу маслом, не испортишь», а уж тут нам сам бог велит его немного «подмаслить»! А уж как что сложится дальше пока что никому не известно. На этом заканчиваю, потому что других никаких новостей у меня нет. Желаю Вам здравствовать. Всегда преданный Вам и любящий Вас сын, Владимир.

P.S. У нас здесь, как передали по телеграфу, наконец-то 6 ноября произошло официальное открытие Тихоокеанской железной дороги, хотя осталось построить ещё мост через Миссури, потому, что сейчас там ходит паром. Сообщается, что он должен будет иметь 11 пролетов, каждый длиной 75 м и высотой 15 м над уровнем воды. Сама дорога, как сообщают газеты, не прямая, а очень извилистая, причем не из-за особенностей рельефа, а исключительно для получения субсидий от тех населенных пунктов, через которые она проходит. Сообщают, что мэры городков, не пожелавшие давать взятки и привилегии железнодорожной компании, обрекли свои населенные пункты на вымирание: что теперь если железная дорога проходит от них в стороне, жизнь в этих городках уже замирает. Вскрылось, что руководство «Юнион Пасифик» получило 12 млн. акров свободных земель и государственных облигаций на сумму 27 млн. долларов и создало компанию «Кредит мобилье», передав ей 94 млн. на проведение строительных работ, хотя в действительности их стоимость составляла всего лишь 44 млн. долларов. Чтобы предотвратить расследование, акции по дешевке продали некоторым конгрессменам. Причем предложил это сделать член Конгресса от штата Массачусетс, производитель лопат и директор «Кредит мобилье» Оукс Эймс, так что теперь об этом здесь все только и говорят. На одни только взятки администраторы «Сентрал Пасифик» израсходовали в Вашингтоне более 200 тыс. долларов, зато купили 9 млн. акров свободных земель и получили 24 млн. долл. Ещё и в облигациях. Причем 79 млн. долларов (переплатив лишние 36 млн. долл.) они заплатили строительной компании, которая на самом деле принадлежала самой этой железной дороге. Вот так, отец, здесь и живут люди, некоторые банкротятся по нескольку раз и… ничего. Совершенно этого не стесняются и… преуспевают!

P.P.S. Кстати, у совсем было вылетело сообщить Вам, батюшка, что мальчик-индеец из племени дакота в ком я с моим верным Ко год назад принял участие и о котором Вам писал, отнюдь не пропал, а как это совершенно случайно выяснилось во время моего пребывания на Хартфордской оружейной фабрике, попал в индейскую миссионерскую школу, где успешно учится в настоящее время. Во время экскурсии я увидел индейца с двумя белыми, причем, несмотря на его европейское платье, его лицо показалось мне странно знакомым. А потом он и сам увидел Ко и подошел к нам. Тут-то и оказалось, что это не кто иной, как отец этого нашего мальчика! С ним был переводчик и сам директор школы, в которой, находится его сын, причем делает немалые успехи. Вот и не верь после этого поговорке, что гора с горою не сходится, а человек с человеком всегда!

Ко вскоре тоже получил письмо от отца и пришло оно намного быстрее, чем письмо господину Бахметьеву из далекой России, а все потому, что и пароходы от Йокогамы до Сан-Франциско, и поезда компании «Юнион Пасифик» ходили теперь регулярно.

«Сыну моему Сакамото Ко, много лет желаю здравствовать и да пребудет над ним благословение Лотоса Божественного Закона. Мы получили твое письмо и рады по-прежнему, что Небо хранит тебя и что ты жив, здоров и благополучен. Прими нашу искреннюю благодарность за те деньги, которые ты нам присылаешь, потому, что без них наша жизнь была бы здесь совсем не такой благополучной, как сейчас. Твоя сестра беременна уже вторым ребенком, а предприятие моего зятя, на котором он продолжает делать сакэ, приносит настоящую прибыль, так что милость Будды к нам очевидна. Что же касается тех дел, что происходят у нас в государстве, то, как я тебе писал в прошлый раз, униженный сёгун Ёсинобу сумел собрать войска и двинул их на Киото. Решающая битва произошла неподалеку от Осаки и продолжалась четыре дня. Несмотря на то, что силы сёгуна в три раза превосходили по своей численности армию сторонников императора, он ничего не смог сделать против их новых ружей, поставленных им гайдзинами из-за моря, и Ёсинобу потерпел поражение. Да и о чем можно было говорить, когда его воины были вооружены старыми фитильными мушкетами времен Сэкигахары, в то время, как у сторонников Совершеннейшего были многозарядные ружья иностранцев. Как ты и просил, а узнал, что это были ружья «Спенсера», которые Сайго Такамори, командующего войсками императора, получил из Америки. Потерпев поражение, Ёсинобу бежал в Эдо, но, в конце концов, сдался властям. Однако его не казнили, а отправили в родовой замок Сидзуока, который, впрочем, ему запрещено покидать. В пятый месяц, семнадцатый день сдались и последние сторонники Токугава, так что ужасная гражданская война — «война Босин», как её у нас здесь называют, можно сказать, что благополучно завершилась. Затем в шестой месяц, день семнадцатый, наш император, да продлит Будда его дни до бесконечности, объявил о том, что все даймё должны вернуть ему все документы, дающие им право на их земли, и что отныне и впредь они станут именоваться имперскими губернаторами провинций. И также в этот же день распоряжением Возвышенного правительство ввело новое деление на сословия, которых теперь у нас всего три: высшее дворянство — кадзоку, просто дворянство, к которому отнесены и самураи — сидзоку, и все остальные — хэймин. Сословия объявлены равными перед законом, причем запрет на межсословные браки снят, также как и запреты на выбор профессии и на передвижение по стране. Кроме того, простолюдины получили право иметь фамилию. Прически теперь тоже можно носить всякие, какие кому нравятся, так что теперь брить лоб и иметь пучок волос на макушке, как это предписывалось самураям, может любой простолюдин! Причем они же сами эту «реформу» и вышучивают! А говорят при этом так: «Постучишь по выбритому лбу — услышишь музыку прежних времен. Постучишь по голове со свободно падающими волосами — услышишь музыку реставрации императорской власти, а постучишь по подстриженной голове — услышишь музыку цивилизации».

Теперь ты сам видишь, сын мой, какие у нас тут совершаются перемены, а к худу ли все это или к добру, знают, наверное, только Будда и наш император. Что же касается нас, то мы продолжаем жить тихо, хотя и наш дом тоже не обходят волнения и неприятности. Недавно к нам в дом зашли три американских моряка, зашли просто так, потому, что им, как они потом объяснили: «было интересно посмотреть, как живут японцы». Подобная бесцеремонность уже сама по себе отвратительна, а тут она имела ещё и последствия. Один из них грубо повел себя в отношении твоей сестры, и ей ничего не оставалось, как защитить себя, применив против него некоторые из приемов карате, что привело к тому, что одному из них она сломала руку, а второму нос. При этом пролилось много крови, третий моряк испугался и выбежал на улицу, громко крича, отчего во всем нашем квартале сделалось смятение. В итоге и мою дочь и всех этих отвратительных гайдзинов забрали в полицию. Однако судья — да пребудет над ним милость Неба, принял нашу сторону, так что даже их товарищи и пришедший вместе с ними офицер подняли этих гайдзинов на смех. Как, мол, такое вообще могло случиться, что столь миниатюрная женщина «напала в своем собственном доме на трех здоровенных мужчин и сумела покалечить двух из них?» Так что никаких неприятных последствий для нашей семьи это не имело. Более того, когда некоторые из этих моряков стали нам угрожать, и говорить что они этого так просто не оставят, староста нашего квартала предложил всем нашим соседям дежурить какое-то время возле нашего дома, чтобы иметь возможность в любую минуту выпроводить этих незваных гостей. Так что твоя сестра Мидори показала себя в этом деле с наилучшей стороны и все увидели, что она не зря столько времени и сил потратила на овладение нашим боевым искусством и что это ей это весьма и весьма пригодилось. Теперь многие наши соседи приводят ко мне своих дочерей, чтобы я обучил их хотя бы начаткам этих знаний. Так что теперь у меня в доме — ха-ха, образовалось, что-то вроде школы для девочек и девушек со всего нашего квартала, а я на старости лет стал их учителем и наставником, о чем никогда до этого даже и не помышлял! То, что это хорошо, несомненно, однако с другой стороны то, что причиной этого является бесцеремонность всех этих дурновоспитанных гайдзинов просто ужасно и впору бы воскликнуть: «Что за ужасные настали времена!» Люди рассказывают, что один гайдзин-британец сделал даже дагерротип нашего божественного микадо без соответствующего на это разрешения, а когда от него потребовали его отдать, объявил, что потеряет из-за этого большую сумму денег, которую и потребовал себе возместить! И микадо был так добр к этому наглому гайдзину, что распорядился отдать ему все деньги, что тот насчитал, несмотря на то, что назначенная им сумма была ну просто невероятной. И гайдзин отдал сделанную им пластинку. Но, только уже уезжая из нашей страны и будучи сильно пьян, он похвалялся, что сделал с неё копию и что теперь заработает денег ещё больше, продавая в Европе портрет микадо, и что там ему никакого разрешения не потребуется. А мол, вы, японцы, просто невероятно глупые ослы! Вот так-то, сын, обращаются здесь с нами эти противные гайдзины и как они пользуются для своей выгоды малейшим преимуществом, которым обладают перед нами. Мы все очень надеемся, что так будет не всегда, но когда именно кто может об этом сказать?! На этом позволь мне закончить это письмо и пожелать тебе ещё раз удачи в жизни среди этих ужасных гайдзинов и ещё — долгих лет жизни и благополучия в делах твоему господину Во из России. Кстати, русские у нас здесь тоже появились, однако ведут себя не так бесцеремонно, как англичане и американцы, так что это уже все заметили. Да пребудет с тобой Будда!

Любящие тебя отец и сестра, призывающие на твою голову его благословение!»

Что же касается третьего письмо, полученного в городе Спрингфилд Володей и Ко, то оно оказалось самым необычным и по форме и по содержанию, потому что прислал им его Солнечный Гром. Конверт у него был из толстой почтовой бумаги и самым тщательным образом прошит толстыми нитками по краям, и вдобавок к сургучной печати, был ещё и запечатан жеваным хлебом! Звучало оно так:

«Мистеру Русу Уильямсу, которого я раньше звал Во-Ло-Дя, а также мистеру Ко, просто Ко, потому, что я дальше к большому моему сожалению не могу ни вспомнить, ни написать. Хотя это и не значит, что я уважаю его меньше моего Белого Отца. Мой отец, Большая Нога, передал мне ваш адрес и рассказал, что видел вас, и это меня очень обрадовало. И вот я не стал дожидаться письма от вас, а решил написать вам сам, чтобы вы теперь знали, что я умею и читать и писать. Нас учат также считать цифры и это сложнее чем писать, но у меня получается не хуже других. Кроме того, мы начали изучать географию. Это очень интересный предмет. Раньше я думал, что земля плоская, но учительница принесла нам глобус и объяснила, что земля круглая как мяч, да ещё и вращается вокруг самой себя, отчего и происходит смена дня и ночи (Я представляю, — сказал Володя Ко, когда читал ему это письмо, — как сильно, должно быть это его поразило!) и что земля также вращается вокруг солнца и потому зиму сменяет весна, весну лето и т. д. Как-то раз к нам пришел настоящий учитель астрономии и рассказал нам о том, что ночью ровно в двенадцать часов состоится затмение луны. Нас, мальчиков, это очень сильно рассмешило, потому, что нам трудно было представить себе все то, что он говорил. Очень многие не поверили его словам, и тогда я попросил разрешения у директора не спать в эту ночь, чтобы наблюдать луну в полночь и посмотреть на затмение. Директор нам разрешил, и я первый раз в жизни видел лунное затмение. После этого уже все мальчики стали верить тому, что наши учителя говорят нам на уроках географии и астрономии.

Я рад, что узнал много нового, но не очень хорошо то, что с территории школы нас никуда не выпускают и бывает так, что в свободное время многим из нас совершенно нечем заняться и они просто шатаются туда-сюда по пыльному двору. Впрочем, меня это не сильно беспокоит, потому что я каждую свободную минуту стараюсь читать книги. И хотя я ещё не все в них понимаю, читать мне очень и очень нравится, особенно если книги с картинками, потому что они делают их содержание более понятным.

Сейчас я пишу Вам обоим это письмо, мистер Во-Ло-Дя и мистер Ко, однако предупреждаю, что Вам не нужно будет на него отвечать, потому что очень скоро, может быть даже через два-три дня, меня отошлют из школы на работу в город Бостон, потому что там находится одна из контор той самой миссионерской организации, которая занимается нашей школы. Поедет ещё один мальчик и я, потому что мы оба хорошо учимся. Так что о том, где я буду находиться после этого, вы узнаете из моего следующего письма, и уже тогда, может быть, напишите мне на мой новый адрес. На этом позвольте мне закончить это письмо и пожелать Вам здоровья и благополучия.

С искренним уважением, всегда Ваш, Джозеф Солнечный Гром».

— Вот тебе и дикий индеец! — воскликнул Володя, дочитав письмо до конца. — Ты только посмотри, Ко, какие обороты речи, какое построение фраз. Ей-богу, готов побиться об заклад, что многие белые мальчишки из местных школ пишут куда хуже, чем он, не говоря уже про огромное количество ошибок, которых, кстати говоря, у него практически совсем нет. Вот как-то!

— Да, — согласился с ним Ко. — Солнечный Гром умный мальчик и мне приятно сознавать, что я тоже принял участие в его судьбе. А теперь он будет работать в Бостоне, увидит большой город белых людей и… я не знаю, как это лучше сказать, но будет ли он от этого счастлив?

— Ну, кто знает, как сложится его дальнейшая судьба, не так ли? — спросил Володя, который и сам уже задумывался над этим вопросом. — «Во многом знании есть многие печали» — сказано в «Ветхом завете» пророком Экклезиастом, — заметил он, — и лучше этого, пожалуй, и не скажешь!

В знак согласия Ко кивнул головой.

— Конфуций говорил примерно также…

— Но что же делать, если получать знания ему нравится?

— Мне тоже это нравится, — сказал Ко, — но это не значит, что я в восторге от всех этих янки, громогласных и дурно пахнущих дешевым виски и табаком. Людей, которые мы здесь понравились можно буквально пересчитать по пальцам.

— Ну, а там у себя? — спросил Володя.

— Там тоже все меняется. Я же читал вам, господин отрывки из письма из дома. Гайдзины столь бесцеремонны, что запросто входят в наши дома, да и вообще ведут себя словно завоеватели. Наш император божественен. Оп прямой потомок богини Аматерасу и не мне, простому самураю, осуждать принимаемые им решения. Но цивилизация дается нам ценой разрушения вековых устоев, из-за чего очень многие люди у нас по-настоящему несчастны и я боюсь, что это же самое придется испытать и нашему мальчику-индейцу и вполне может случиться, что он ещё возненавидит нас обоих за то, что мы разрушили его привычный мир!

Володя пожал плечами.

— Конечно, мне бы этого не хотелось, но кто знает, уготовила человеку судьба?! Давай-ка подождем от него следующего письма. Возможно, что наши с тобой опасения преувеличены и в жизни Солнечного Грома все будет по-настоящему хорошо!

Последнее что в тот день прочитал Володя, была перепечатка из британской газеты «Дейли мейл», опубликованная в местной газете «Нью таймс», которую он купил на предмет изучения местного стиля американских газетных объявлений. Прочитав её он решил обязательно показать его Ко, который перед этим рассказал ему историю с фотографией императора и выражал сильное желание на него посмотреть. А тут в газете было помещено ещё и его изображение, сделанное методом цинкографии, которую сделали, вне всякого сомнения, непосредственно по фотографии. Автором этого письма значился некто Алджернон Митфорд — сотрудник британской миссии в Эдо, лично встречавшийся в Японии с молодым императором Муцухито в 1868 году и написавший о нем следующее:

«В то время это был высокий юноша с ясными глазами и чистой кожей; его манера держаться была очень благородной, что весьма подходило наследнику династии, которая старше любой монархии на земном шаре. На нем были белая накидка и длинные пузырящиеся штаны из темно-красного шелка, которые волочились по полу наподобие шлейфа у придворной дамы.

Его прическа была такой же, как и у его придворных, но её венчал длинный жесткий и плоский плюмаж из черной проволочной ткани. Я называю это плюмажем за неимением лучшего слова, но на самом деле он не имел никакого отношения к перьям.

Его брови были сбриты и нарисованы высоко на лбу; его щеки нарумянены, а губы напомажены красным и золотым. Зубы были начернены. Чтобы выглядеть благородным при таком изменении природной внешности, не требовалось особых усилий, но и отрицать в нем наличие голубой крови было бы невозможно».

— Вот он — прогресс, — сказал Володя, когда Ко закончил читать это вслух и принялся рассматривать цинкографию. — Ещё совсем недавно о том, чтобы печатать портреты в газетах никто даже и не мечтал. А сейчас ты видишь перед собой прямо-таки изумительно сделанный портрет твоего императора, так что можешь его даже при встрече узнать, хотя раньше ты не мог об этом даже мечтать! Разумеется, это мелочь. Ведь никак иначе портрет в газете и не назовешь, но тут важен сам принцип происходящего. Сегодня где бы ты ни был, тебе все легче узнавать о том, что где происходит и… соответственно этому поступать. Причем поступать совершенно сознательно и с выгодой и для себя и для общества!

— Да, пожалуй, — согласился с ним Ко, и отложил газету в стороны. — Надо будет её сохранить и послать моему отцу, пусть и он посмотрит на особу Совершеннейшего, потому, что у нас в Японии особо императора священна, и увидеть его вот так запросто, пусть даже и в изображении, нельзя до сих пор! Во всяком случае, для нас, людей невысокого звания. Ну, а как там будет дальше… Кто знает?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ В которой Солнечный Гром рассказывает о том, как он жил и работал в городах бледнолицых, а Владимир Бахметьев участвует в «презентайшн» для самого наследника-цесаревича

— Что рассказать тебе, белый человек, о моей жизни в большом городе белых людей, называвшемся Бостон, куда нас двоих направили в качестве лучших учеников нашей школы? Начну с того, что, прощаясь с нами, директор школы сказал, что даже если нам придется работать чистильщиками обуви, нам следует стараться и помнить, что мы оба работаем на благо своего народа, и что другие бледнолицые по нам будут судить обо всех индейцах. Большинство из них думают, — сказал он, — что все индейцы лентяи, и ни на что не пригодны, что они не умеют работать и не способны ничему научиться, а также, что они все очень грязные. И вы, и я знаем, разумеется, знаем, что совсем не так. Но как убедить в этом других? Словами тут делу не поможешь! А вот наглядный пример того, что люди с красной кожей работают не хуже, чем те, у кого она белая, будет очень показателен, так что старайтесь изо всех сил.

— Ты знаешь, до этого я никогда не думал, что наш директор может быть так расположен к нам, индейцам, тем более что он никогда нам об этом не говорил. А сейчас я видел, что он говорит вполне искренне, и что все это отнюдь не просто так, а делается по определенному плану и что мы оба его часть. Поэтому в ответ я сказал, что буду делать все, что надо, и что стыдиться ему за нас не придется, потому, что и я, и мой товарищ Бен Пятнистая Лошадь скорее оба умрем, чем позволим кому-нибудь говорить о нас плохо. В ответ он просто кивнул головой и пожал руку как равному сначала мне, а затем Бену, и только после этого покинули школу. Однако отправились мы в путь не одни. В дороге нас сопровождала учительница математики миссис Мид и доктор Эджин, которого мы за глаза называли «Хромая Нога», потому, что он немного прихрамывал на одну ногу. Потом мы ехали на поезде целый день и всю ночь и прибыли в Бостон рано утром. Так что до места нашей работы — а это был большой универсальный магазин, мы добрались ещё до его открытия и сразу же направились в контору к его директору, уже находившемуся на своем рабочем месте, несмотря на столь ранний час. Мы познакомились, и он тоже поздоровался с нами за руку, как с равными. Я сильно волновался, ожидая, что будет, но ничего страшного не произошло. Директор вызвал своего помощника, тот проводил меня в подвал и определил под начало мистеру Уокеру, который начал с того, что сказал мне, что всякий магазин начинается с отдела приемки и учета товаров, и что моя работа заключается в том, чтобы отмечать по списку те товары, которые он мне будет называть. Куда подевался мой товарищ я тогда даже и не заметил, настолько я был взволнован всем происходящим.

Я начал работать и оказалось, что тут требовалась и быстрота и внимание одновременно. Товары находились в ящиках. Их открывали один за другим, мистер Уокер рассматривал их содержимое и сверял по накладной, а я держал в руках её копию и отмечал крестиком те товары, количество которых совпадало. Если тех или иных товаров оказывалось больше или меньше, я должен был записать разницу в их количестве, и поставив сбоку «плюс» или «минус». Только лишь после этого другие рабочие, трудившиеся рядом с нами, приклеивали или привязывали к товарам этикетки с ценой и отправляли их наверх, вот почему было очень важно ничего не перепутать и точно учитывать, сколько и каких товаров пришло в магазин.

Я так старался сделать все как следует, что ни разу даже не вспомнил про Бена, ни также о том, где вместе с ним я буду ночевать. Впрочем, возникшие у меня опасения, что обо мне забыли, оказались напрасными. В конце рабочего дня за мной зашел доктор Эджин и сообщил, что устроил нас в общежитие для детей погибших в Гражданскую войну солдат и что сейчас нас туда отвезет экипаж.

Вот так мы с Бенджамином очутились среди бледнолицей молодежи, однако привыкнуть к их образу жизни мы не смогли, хотя встретили нас, в общем-то, неплохо. Правда, не успели мы устроится, как к нам в комнату (а жить мы там должны были в крошечных комнатушках по два человека) вошли сразу несколько бледнолицых юношей и один из них с самым дружелюбным видом спросил Бена «не сможет ли он вот так, только лишь одним указательным пальцем, открыть лезвие раскладного ножа, потому, что у него самого это не получается». Бен, не ожидая подвоха, взял нож и надавил на основание полураскрытого лезвия. В результате, когда оно неожиданно опустилось, палец у него соскользнул на его острую часть, так что он порезался чуть ли не до кости, а все при этот присутствовавшие белые юноши, начали очень громко и обидно над нами смеяться. Мне они тоже предложили съесть кусочек мыла, уверяя, что это лакомство, и они его всегда предлагают гостям. Но я только презрительно усмехнулся и сказал, что мыло не едят, потому, что оно несъедобно. На этом все и закончилось, и они нас оставили в покое. Сначала я думал, что таким образом эти юноши хотели нас унизить, но потом убедился, что и в отношении друг с другом эти юноши вели себя точно так же, как и с нами.

Жить в общежитии было удобно, потому что каждое утро к его дверям специальная контора подавала дилижанс, отвозивший этих молодых людей на работу, и нам тоже предложили ездить вместе с ними. Сначала мы воспользовались этим приглашением, но через несколько дней нам поневоле пришлось от этого отказаться, а ездить в наш магазин на общественном трамвае, который тянул проходивший по желобу трос, так как ни я, ни Бен, не могли привыкнуть к их грубому языку и тем грязным ругательствам, которые они постоянно употребляли. Послушав их, мы были очень удивлены, как это юноши, считавшие себя цивилизованными людьми, могут так отвратительно ругаться по пустякам, а то даже и просто так, «к слову», совершенно при этом не замечая какие слова они говорят! Справедливости ради надо сказать, что люди тогда ругались все-таки намного меньше, чем теперь, когда я тебе обо всем этом рассказываю!

Мой товарищ Бенджамин Пятнистая Лошадь все это очень переживал и постоянно говорил мне, что это совсем не то, чего он ожидал и что ему здесь не нравится даже больше, чем в школе. Но я старался просто не обращать на все плохое внимание, зато хорошему всегда радоваться. Я взял за правило вставать с первым лучом солнца и при любой погоде выходить на небольшой задний двор и там обливаться холодной водой и делать различные гимнастические упражнения, которым научил меня Ко. После этого я практиковался, бросая в стену свои сюрикэны, и очень удобный стальной нож, который купил на свои первые заработанные деньги. Затем я умывался уже как белый, то есть мыл руки и лицо с мылом, чистил зубы, приводил в порядок одежду, потом завтракал и ехал, но чаще всего шел на работу пешком, чтобы хотя бы немного съэкономить на плате за проезд. Обедал я в магазине в столовой для служащих, а ужинал опять дома, после ужина гулял по городу либо сидел при керосиновой лампе и читал. Мой товарищ не разделял, однако, моей любви к чтению, и хотя ложился спать раньше меня, утром мне не раз приходилось его будить, чтобы он не опоздал на работу. В магазине он занимался тем, что должен был приносить в отдел доставки купленные на разных этажах товары и часто жаловался мне по вечерам, как сильно у него от этой постоянной ходьбы по лестницам устают, а то даже и болят, ноги.

Тем временем, мои способности к математике были замечены и меня перевели работать в кассу, представлявшую собой маленький стеклянный домик с окошечком и небольшим прилавком, за которым располагался внушительных размеров механизм, отделанный полированной бронзой и украшенный замысловатой резьбой и металлическими завитушками, но самое главное — имевший множество всевозможных кнопок и рукояток. Учил меня работать на ней старый кассир, который, казалось, совсем не обращал внимания на то, что я индеец, но зорко следил, чтобы я не наделал ошибок и все операции на кассе производил быстро и правильно.

К большому своему удивлению, как только я понял принцип её действия, работать на кассе мне показалось не сложнее, чем сверять накладные в подвале и я успешно сдал экзамен своему наставнику и даже самому директору магазина мистеру Джеймсу, когда он захотел лично меня проверить.

Если бы ты только видел, какая очередь постоянно собиралась у меня перед кассой, причем отнюдь не потому, что я работал медленнее других, совсем наоборот. Многие работники магазина говорили — и я сам это слышал, что я работаю не хуже, а много лучше других, но просто люди шли именно ко мне, только чтобы на меня поглядеть. При этом они шумно изумлялись тому, как это администрация магазина доверяет мне работу с деньгами, потому что ведь «этот же индеец может их украсть!» Некоторые из покупателей, как я узнал, даже ходили к управляющему и спрашивали его о том, на каком основании «индейца допустили к деньгам». И ему приходилось всякий раз объяснять, что для индейца чужую вещь взять немыслимо и что ещё ни разу не было случая, чтобы у этого юноши оказалась недостача хотя бы на один цент!

Однако поскольку нам платили премии с выручки, проходящей через наши кассы, также как и продавцы в отделах получали бонусы со сделанных у них покупок, то вскоре другие кассиры стали говорить, что я зарабатываю больше, чем они только потому, что я индеец. Все, мол, хотят на меня посмотреть, и поэтому стараются платить через мою кассу, а это не справедливо по отношению ко всем остальным. С этим нельзя было не согласиться и потому, директор, поразмыслив, перевел меня на работу в бухгалтерию, где я своей индейской внешностью уже никого не смущал. Впрочем, теперь начал смущаться я сам, потому что меня усадили между двумя хорошенькими девушками — Мери и Джейн, и мне почему-то все время казалось, будто они все время говорят обо мне за моей спиной и обсуждают все, что я делаю. Возможно, думал я, что они считают, что у меня нож за поясом, чтобы снимать скальпы, или же они воображают, что я держу у себя дома томагавк!

Мне показалось, что мне следует их задобрить, поэтому как-то раз я купил им обеим по букетику фиалок и вручил их, едва мы только оказались на рабочих местах. При этом я ожидал всего, что угодно, но только не того, что произошло. И Мери и Джейн покраснели, засуетились и почему-то сразу куда-то убежали — как оказалось впоследствии, поскорее рассказать всем остальным, что «этот юноша-индеец подарил им цветы»! Я же не придавал этому никакого значения, так читал о том, что девушкам следует дарить цветы даже просто так, как обычный знак внимания, хотя на них это почему-то произвело прямо-таки потрясающее впечатление. После этого в магазине на меня стали показывать пальцем и говорили, что «вот, смотрите, идет индеец, который настолько хорошо воспитан, что дарит девушкам, с которыми он работает в бухгалтерии, цветы просто так» — и это меня сильно удивляло, потому, что для меня в этом поступке не было ничего необыкновенного.

Зато Бенджамину стало почему-то совсем плохо, он сильно тосковал, к тому же у него сильно разболелся порезанный палец. Я предлагал ему пойти к доктору белых людей, но он боялся, что тот ему отрежет этот палец, а этого ему совсем не хотелось. Как я его не уговаривал, он решил вернуться к себе домой, сложил свои вещи, купил билет и уехал, никого кроме меня не предупредив. Когда и как добрался он до своего племени в то время я так и не узнал. Но зато уже много позже мне рассказали, что он все-таки нашел его и пошел лечиться к их жрецу, который посоветовал ему держать палец, порезанный ножом белых людей, в конском навозе. От этого палец у него ещё больше распух, почернел и стал болеть так, что Бенджамин кричал день и ночь, и даже ледяная вода из горного ручья не облегчала его страданий. Закончилось все тем, что жрец просто-напросто отрубил ему больной палец томагавком у самого основания, но было уже поздно. У него сначала покраснела, а затем и почернела вся рука, и он умер в жутких мучениях, проклиная и школу, и всех бледнолицых и себя самого! А ведь я думаю, он мог бы остаться в живых, если бы сходил к белому доктору, а не совал свой больной палец в грязный навоз!

Впрочем, я понимаю, что мне было легче, чем ему, жившему так далеко от родного дома, потому что я постоянно получал письма от Во-Ло-Ди и Ко, писавших мне очень часто, живо интересовавшихся моей жизнью, и давших мне много полезных советов. Так, например, именно Во-Ло-Дя посоветовал мне записаться в бесплатную библиотеку, а Ко постоянно присылал мне письма с рисунками все новых и новых гимнастических упражнений, укреплявших мое тело и дух. Поэтому, наверное, я и не чувствовал себя таким уж потерянным и одиноким, как Бенджамин, и мне было легче переносить все то, что так сильно его раздражало, и у которого изо всех близких ему людей только лишь я один и оставался. Но тут уж я ничем не мог ему помочь.

— Уважаемые господа! Уважаемые гости из России! — обратился к собравшимся в зале, с развешенными по стенам флагами России и США, мистер Хорас Смит, совладелец компании «Смит и Вессон». И все разговоры за большим полированным столом красного дерева сразу умолкли.

— Я счастлив приветствовать в этом зале его высочество наследного принца Алексея Александровича, оказавшего нам честь своим присутствием здесь, в этом зале, где мы собрались сегодня для того, чтобы решить вопрос о подписании договора о поставках револьверов нашей фирмы для российской императорской армии. Вопрос этот мы уже предварительно обсуждали с мистером Горловым, выразившим полное одобрение представленным ему образцам. Однако сегодня мне бы хотелось уже вполне официально продемонстрировать нашему высокому гостю готовый к принятию на вооружение револьвер «Смит и Вессон, модель № 3» 44-ого калибра, под наш новый, улучшенный патрон с капсюлем-воспламенителем центрального боя. Проводить презентацию, то есть показ этого нового образца нового образца будет наш старший менеджер, мистер Рус Уильямс, которого мы выбрали для этой роли, потому что он прекрасно разбирается в оружии и к тому же в совершенстве владеет русским языком.

Володя при этих словах встал, с достоинством поклонился великому князю и членам его свиты, затем всем остальным и подошел к небольшому возвышению, сделанному в виде трибуны и взял с него блестящий никелированный револьвер, который и продемонстрировал собравшимся.

— Перед вами, господа, шестизарядный револьвер компании «Смит и Вессон», так называемая «третья модель». Казалось бы, револьвер как револьвер, ничем не выделяющийся среди прочих, однако на самом деле это только так кажется. Вот посмотрите, — сказал он, и большим и указательным пальцами нажал на застежку ствола, — всего лишь одно простое движение и ствол револьвера откидывается вниз. При этом пружинный толкатель автоматически выбрасывает из камор барабана все стреляные гильзы. Причем одной из особенностью данного револьвера является его курок, подстраховывающий надежность запирания ствола. Достигается это тем, что, будучи спущенным, он особым вырезом захватывает выступ застежки ствола и не позволяет ей расстегиваться ни при каких обстоятельствах. Курок одинарного действия, что, позволяет, во-первых, иметь на нашем револьвере весьма легкий спуск, а во-вторых, что тоже немаловажно — экономить боеприпасы.

Сиятельные господа одобрительно закивали головами и Володя, выждав короткую паузу, продолжил.

— Однако, самым значительным отличием нашего револьвера от тех же самых револьверов фирмы «Кольт», является патентованное устройство его барабана, в котором все каморы, господа, как вы видите, выполнены сквозными. Впервые подобное устройство барабана предложил оружейник Роллин Уайт в 1855 году, что позволило ему применять в нем медный патрон, состоящий из гильзы с пороховым зарядом, пули и капсюля, в то время как металлическое донышко самого патрона является в этом случае задней стенкой пороховой каморы. Перезаряжать такое оружие стало намного быстрее, однако господин Кольт, к которому сначала обратился мистер Уайт, не оценил его идею. Зато её по достоинству оценили господа Смит и Вессон, и вы сами, господа, видите перед собой результат. Патент Уайта позволяет применять в револьверах патроны с медной гильзой, аналогичные тем, что уже используются в России в скорострельных винтовках Баранова, Горлова-Гуниуса и Крнка и в только что принятой на вооружение скорострельной винтовке генерала Хайрема Бердана нумер 2. Длина гильзы нашего патрона 24,7 миллиметра, заряд находящегося в ней черного пороха — до 1,6 граммов, а вес пули 16 граммов. Причем, пуля имеет две кольцевые проточки, заполненные ружейным салом, и смазывающие стол при каждом выстреле, что препятствует его освинцеванию. Под действием момента инерции при выстреле она осаживается в каморе по этим проточкам, равномерно заполняет нарезы, и идеально центрируется в канале ствола. Но главное достижение — это высокая скорость пули, составляющая 650 футов в секунду[5].

Благодаря этому она не только точно летит в цель, но и за счет своей массы и скорости пробивает 2–3 сосновые доски толщиной в один дюйм на расстояния в 100 футов. Наконец, она может остановить лошадь с пятидесяти шагов. Скорострельность его такова: при снаряженном барабане первые шесть выстрелов производятся за 10 секунд, при последующих заряжаниях 24 выстрела производятся за 2 минуты.

— Мы учли также пожелания, которые ваши военные высказали нашей фирме в ходе обсуждения исходного образца, на модели, предлагаемой вашему вниманию, — продолжал он. — Теперь револьверы «русской модели» отличаются наличием «пятки» — специального выступа в верхней части заднего торца рукоятки, который не позволяет последней смещаться в ладони под действием отдачи. Также был доработан механизм экстракции гильз путем введения в него защелки, чтобы стрелок имел возможность его отключать, и в случае необходимости вынуть патроны из барабана вручную…

— А что вы, господин Вильямсон, — вдруг перебил его один из свитских, по внешности и обращению ну совершенно явно генерал, — могли бы сказать по поводу продукции основного вашего конкурента — револьверов фирмы «Кольт»? Как мы все это очень хорошо знаем, её револьверы находятся на вооружении американской армии уже очень давно, причем она почему-то не спешит заключать договор с вашей фирмой.

И Хорас Смит и Даниэль Вессон тут же напряглись, едва только сидевший позади них переводчик перевел им этот вопрос, однако в ответ на это Володя только улыбнулся.

— Я ожидал этого вопроса, господа, — сказал он и тут же взял со своего возвышения другой револьвер. — Я думаю, что здесь и сейчас нет смысла говорить о старых, капсюльных револьверах господина Кольта, поскольку на сегодня они все, как бы хорошо они когда-то ни служили в армии США, уже устарели. Причем устарели, прежде всего, потому, что капсюльные системы с раздельным заряжанием однозначно не имеют никаких преимуществ перед системами с заряжанием унитарными патронами и, в частности, перед нашим патронным револьвером 3-ей модели. Понимает это и господин Уильям Франклин, назначенный вдовой господина Кольта вице-президентом компании в 1865 году. Три года назад он попытался купить у нас патент Роллина Уайта на барабан со сквозными каморами, мотивируя это тем, что уже в этом году срок действия этого патента закончится, и они смогут сделать такой же. Однако три года в оружейном деле это большой срок. Поэтому, как только его переговоры с нашей фирмой не удались, он предложил своему инженеру Фридриху Тюру придумать что-то такое, что позволило бы им обойти наш патент и переделать все свои старые капсюльные револьверы в патронные. В результате этого получилось вот это: револьвер, заряжаемый патронами без закраины с переднего торца барабана. Переделка существующих образцов вроде бы не сложна — меняется только сам барабан, а на курок приклепывается боек для капсюля. Причем барабан сквозной сверловки не имеет, так как патроны Тюра вставляются в его каморы с усилием спереди и удерживаются в них за счет трения между их стенками и выступающей из гильзы пулей. У револьвера есть стопор ударника курка, благодаря которому тот можно отключить и разрядить револьвер последовательными нажатиями на спусковой крючок и ударами курка по барабану. Ну а пустые гильзы либо неиспользованные патроны при этом также выбрасываются из него вперед.

Затем Володя собрался с духом и продолжал: — Все это в принципе позволяет достаточно быстро, а главное очень дешево переделать все имеющиеся в армии США капсюльные револьверы в патронные. Однако их перезаряжание, как и раньше, будет требовать довольно много времени, потому, что патент на автоматический выбрасыватель Чарльза А. Кинга принадлежит только нам и ни одна другая фирма еще очень долго не сможет им воспользоваться! Я предлагаю кому-нибудь из присутствующих здесь господ офицеров взять вот этот револьвер Кольта, освободить его от стреляных гильз, а после зарядить опять, в то время как я то же самое сделаю со своим револьвером. Тот, кто первым будет готов сделать первый выстрел, тот и победил. Я уверен, господа, что для профессиональных военных, каковыми являются здесь большинство из присутствующих, пусть даже сегодня они и в партикулярном платье, это не составит большого труда, — бросил он под конец им свой вызов и одновременно сделал приглашающий жест: — Прошу!

Поскольку в свите Великого князя было много молодых офицеров, желающих оказалось даже больше, чем надо. Володя выбрал по виду своего ровесника, и показал ему, что надо делать.

— Поскольку я, безусловно, знаю свою оружие, а господин адъютант с ним незнаком, я предлагаю ему фору в два патрона. Поэтому ему придется зарядить всего лишь четыре патрона, тогда как мне все шесть. Но я думаю, что это только справедливо, так как позволит уровнять наши шансы.

Послышались одобрительные возгласы и все собравшиеся в зале приготовились следить за состязанием.

— Ну что же, а я, пожалуй, дам команду к началу состязания, — сказал вдруг великий князь и начал громко и отчетливо считать: — Один, два, три!

Володя тут же переломил свой револьвер и все шесть пустых гильз шлепнулись на пол. Затем он начал быстро наполнять патронами барабан, в то время, как его противник, щелкая курком, выбрасывал из него пустые гильзы одну за другой.

— Готово! — воскликнул Володя и навел свой заряженный револьвер на адъютанта, который успел только лишь вставить первый патрон в барабан. Его соперник развел руками: — Ваша взяла. Мой вроде бы и удобен, но заряжается достаточно медленно.

— Ну, вот, господа, вы слышали?! — воскликнул Володя, и посмотрел великому князю прямо в глаза. — Вы все сейчас сами убедились в неоспоримом преимуществе револьверов нашей фирмы, перед револьверами фирмы «Кольт». Сейчас уже мало быстро стрелять, надо ещё и быстро перезаряжать расстрелянное оружие, а в этом у нашего револьвера конкурентов сегодня нет. И надо ли мне объяснять вам, господа, что тот, кто стреляет последним, обычно первым бывает убит!

Ответом на его слова были громкие аплодисменты присутствующих, причем ладонь к ладони несколько раз приложил даже сам Великий князь!

— А вы, однако, смелый молодой человек, вести себя столь решительно со всеми этими придворными, — сказал Володе мистер Смит уже после того, как «презентейшн» закончилась. — Ведь все-таки свита принца… Меня кто-то из сопровождающих его людей, потом даже спрашивал, кто вы такой и откуда, но я отговорился тем, что точно не знаю. Что вроде бы ваши родители приехали сюда в Штаты с Аляски, а уж кто они там были, я не интересовался, потому, что мы ценим наших работников по их деловым качествам, а не потому откуда их родители или они сами. Ну, а про вас, молодой человек, мне пришлось сказать, что вы служили у нас в армии и… что, в общем-то, мы с мистером Даниэлем вам полностью доверяем. Но зато сам принц наговорил нам кучу комплиментов и заявил, что на наши револьверы обратил внимание ещё его брат Александр — наследник вашего государя во время прошлой оружейной выставки в Париже, где он приобрел их несколько десятков и для себя и для своей свиты. Ну и потом, конечно, ему очень понравился подаренный ему револьвер с гравировкой по всему корпусу и перламутровой инкрустацией на рукоятке. Мы подарили ему этот револьвер, едва только он ступил на землю Америки, и он постоянно носил его с собой и даже использовал во время охоты на бизонов, на которую отправился вместе с генералом Шериданом и небезызвестным Уильямом Коди. Конечно же, это тоже сыграло свою роль, потому что ну кто на свете не любит подарков, пусть даже и люди у которых все есть. И как он мне сам сказал, эта охота на бизонов произвела на него очень сильное впечатление, так что ему потом будет, что вспомнить. Уж наш Билли тут постарался, нечего сказать. Причем я знаю об этом не только по газетам, но и из письма от нашего государственного секретаря, которое я получил от него буквально вот только что.

— Значит, сэр, договор о поставках будет подписан? — спросил Володя очень довольный тем, что, в общем-то, он был тоже к этому причастен, да ещё и самым непосредственным образом. — Ну и когда же?

— Скорее всего, уже в где-то в мае этого года, а уж как только начнутся поставки револьверов в Россию, то… вы же помните, что поскольку именно вы все это организовали, нам придется платить вам по 25 центов с каждого сделанного у нас револьвера и так до тех пор, пока мы не выполним весь заказ. Так что вы, молодой человек, станете после этого богатым и завидным женихом для любой нашей девушки из приличной семьи не только здесь в Спрингфилде, но и в любом другом городе Соединенных Штатов, если только вы вдруг почему-нибудь захотите нас покинуть.

Володя в ответ улыбнулся и покраснел.

— Ну, женитьба это уж как повезет, а покидать я вас отнюдь не собираюсь, так как работы у нас с вами ещё непочатый край. Не говоря уж о том, что, связав свою судьбу с вашей фирмой, я, может быть, сумею на вполне легальных основаниях даже съездить в Россию и повидать старика-отца. Ну и вообще, посмотреть, как там…

— Ну что же, — похлопал его по плечу мистер Смит. — Это очень хорошо, что вы всегда так точно знаете, чего вам надо. Пусть сначала будут револьверы, а девушки останутся на потом. Для нас главное, чтобы вы и дальше выполняли свои обязанности также хорошо, как и сейчас, а мы уж и дальше будем делать самые скорострельные револьверы на свете и продавать их каждому, кто пожелает их у нас купить!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ В которой Солнечный Гром знакомится с девушкой по имени Джемайма, едва не попадает в тюрьму, узнает, что «суд это томагавк бледнолицых», и страдает от собственной популярности

— Распрощавшись со своим товарищем, я был теперь ещё более твердо, чем раньше уверен в том, что мне необходимо остаться на своей работе и доказать бледнолицым, что я ничуть не хуже, чем они. Но тут у меня возникли непредвиденные осложнения. Дело в том, что летом 1871 года общежитие, где я жил почему-то закрылось и мне стало негде жить. Я попытался снять комнату и, хотя зарабатывал я в то время достаточно, так и не сумел этого сделать, поскольку жители Бостона были так сильно предубеждены против индейцев, что уговорить хотя бы кого-то сдать мне комнату, было совершенно невозможно.

И тут я вспомнил о своих друзьях Во-Ло-Де и Ко и написал им о своих затруднениях, а тем временем поселился в недорогом отеле. Они сразу же откликнулись и предложили мне переехать к ним в Спрингфилд, что я и сделал с большой радостью, уведомив об этом директора нашей школы и получив расчет в магазине, где работал.

— Да ты теперь совсем уже мужчина, Солнечный Гром! — воскликнул Во-Ло-Дя, встретив меня на вокзале в Спрингфилде, и обнял меня совсем так же, как это делал мой отец. Японец Ко был рядом с ним по-прежнему и тоже крепко меня обнял, после чего мы поехали в дом к Во-Ло-Де, где они оба теперь жили. К этому времени я уже много всего повидал, но, тем не менее, этот дом произвел на меня впечатление. Не очень большой, но какой-то очень уютный, украшенный башенками и цветными стеклами в окнах, он напоминал старинный рыцарский замок, какими их часто изображают в сказках для детей. Причем одну часть дома занимал Во-Ло-Дя, а другую — Ко, у которого теперь был уже и свой собственный слуга-американец, и повар-японец, и даже небольшой экипаж. Оба они работали на показавшейся мне огромной оружейной фабрике Смита и Вессона, которая как они мне объяснили, буквально только что подписала с Россией очень выгодный контракт на поставку ей своих револьверов и теперь, в течение нескольких лет должна сделать их чуть ли не 20 тысяч штук. Цена каждого была очень высокой, что радовало моих друзей, так как они получали определенный процент от каждого сделанного по этому заказу револьвера! Мне в доме тут же выделили не очень большую, но светлую и уютную комнату, сказали, что все здесь к моим услугам и… оставили меня одного, потому что им надо было обоим находиться на своих рабочих местах. Мне было любопытно, и я тут же осмотрел дом, затем конюшню с лошадьми и небольшой сад на заднем дворе. Все это мне очень понравилось, и я вдруг почему-то подумал, что неплохо бы научиться строить такие дома, что рано или поздно, но ведь и нам, индейцам, придется жить так, как живут бледнолицые, по крайней мере, жить в таких же домах, как и они!

Когда Во-Ло-Дя и Ко возвратились с работы, я рассказал им об этих мыслях и Во-Ло-Дя тут же меня поддержал, но сказал, что для этого нужно выучиться на архитектора, а это не так уж и легко. «Впрочем, если есть желание («и деньги» — добавил Ко), то почему бы и нет, тем более, что архитектор это такая профессия, которая всегда востребована, то есть попросту говоря — нужна людям».

Однако я не был готов к тому, чтобы опять куда-то уезжать, да и знаний моих было маловато, поэтому я решил пока поработать под началом у Во-Ло-Ди и Ко, поскольку оружие которое я увидел у них в доме, мне приглянулось, пожалуй, даже больше, чем сам их дом и когда я об этом подумал, то мне сразу захотелось делать такое же! Меня очень удивило, когда во время обеда позади Ко вдруг появился мальчик-негритенок с длинной бамбуковой тростью в руках и совершенно неожиданно ударил ей его по голове! Вернее даже не ударил, а только попытался это сделать, потому что в самый последний момент он успел увернуться от удара, да так ловко, что не задел ничего на столе. Сначала я подумал, что он увидел негритенка в зеркале на стене или в отражении на стеклянном бокале, но Ко, заметив мое недоумение, объяснил, что это одна из его постоянных тренировок и что так он по одной из древних японских методик развивает в себе умение чувствовать опасность на расстоянии. Во-Ло-Дя при этом усмехнулся, однако Ко совершенно серьезно сказал, что был в Японии такой мастер, и не один, к тому же, что чувствовал приближение опасности настолько, что проникал даже в мысли стоявшего позади него человека и если тот хотел причинить ему вред, мгновенно на это реагировал.

Потом Ко спросил меня, делаю ли я рекомендованные им упражнения и я сказал, что если он пожелает, то я хотел бы показать ему результат. На следующее утро едва только взошло солнце, мы все втроем спустились на задний двор, и я продемонстрировал ему результаты своих тренировок. Ко наблюдал за тем, что я делал очень внимательно, а потом сказал, что мои занятия не прошли даром, и что сила у меня есть, но мне пока что ещё не хватает техники. Потом он сказал, что он готов учить меня и дальше. И с тех пор мы стали заниматься по утрам все втроем, а потом также все втроем отправлялись работать на фабрику. Во-Ло-Дя, узнав о моих способностях к математике, и здесь постарался устроить меня в бухгалтерию, чтобы я зарабатывал хорошие деньги, и поскольку он считал, что эти деньги мне в дальнейшем могут очень понадобиться, особенно если я вдруг пожелаю продолжить учение.

Самое забавное, что мне и здесь пришлось работать с девушкой, которую звали Джемайма Смит, но которую все остальные просто называли Джи, ну а меня Джо. У себя в общежитии в Бостоне я часто слышал, как бледнолицые юноши часто рассказывали о том, что им нравится та или другая девушка, и что они, случается, даже ходят к ним в гости. Индейские обычаи не позволяли юноше столь открыто выражать свои чувства и даже переступать порог типи, в котором жила девушка, которая ему нравилась. Им разрешалось только подойти к нему и терпеливо ожидать, когда девушка пойдет гулять и с ней можно будет перекинуться несколькими словами. При этом девушка никогда не заговаривала с юношей первой. А тут не только Джи первая заговорила со мной и сама мне представилась, но и принялась расспрашивать меня, кто я и откуда. Узнав, что я индеец дакота она сильно удивилась и, как мне показалось тогда, даже немного испугалась. Масла в огонь подлил юноша-рассыльный, который услышал наш разговор, и ничуть меня не смущаясь, сказал:

— Ты Джи давай поосторожнее с этим типом, а то индеец как увидит девушку с такими волосами, как у тебя, так только о том и думает, как бы снять с неё скальп. Уж ты мне поверь, у меня дядька служит в кавалерии на границе, — и как ни в чем не бывало, посмеиваясь, пошел дальше.

Конечно, мне было очень обидно, что он так сказал, а главное — я опасался, что она может поверить его словам потому, что волосы у неё были впрямь необыкновенные: темно-каштанового цвета с огненно-рыжим отливом и к тому же очень длинные и густые, хотя она и носила их собранными сзади в пучок. Но тут она видно вспомнила, кто привел меня сюда на работу в контору, и поэтому спросила:

— А почему за тебя хлопочет сам мистер Уильямс? Откуда он тебя знает?

— Он спас мне жизнь, — просто ответил я, так как не видел, зачем мне это надо скрывать.

— Ой, как интересно! — воскликнула девушка и вскинула на меня большие карие глаза. — Расскажи…

— Я не могу, — ответил я, заметив, что другие работники бухгалтерии поглядывают на нас с неодобрением. — Сначала работа, а все разговоры потом.

— Ну, хорошо, — согласилась она и пододвинула к себе счеты. — Но только обещай, что когда-нибудь ты мне обязательно об этом расскажешь, потому что я обожаю романы мистера Фенимора Купера, а твоя жизнь, наверное, куда интереснее, чем любой из его романов.

Вот так и получилось, что, сказав ей «да», я вынужден был чуть ли не ежедневно рассказывать ей «об индейцах», ну и о себе, конечно, потому что моя судьба была неразрывным образом связана с судьбой моего народа. Что же касается Джи, то она мне о себе рассказала, что отец её был ирландец, а мать итальянка, и что они оба познакомились в Нью-Йорке, куда приехали на пароходе из Европы, чтобы найти в Америке лучшую жизнь. Мать её устроилась на ткацкую фабрику, а отец — на механический завод и так они работали и одновременно встречались долгих три года, пока не скопили денег и не смогли перебраться в Хартфорд. Квалифицированным рабочим здесь платили больше, чем в Нью-Йорке, причем здесь же работала и её мать, и здесь же её родители и поженились. А затем они переехали сюда, в Спрингфилд, где отца назначили мастером в токарный цех, так что теперь им хватает одного заработка отца. В семье она одна и это всех печалит, потому, что её родители мечтали о том, чтобы иметь большую семью, да и ей очень хотелось бы иметь брата или сестру. Но с другой стороны, — тут она лукаво усмехнулась, когда мне это сказала, — в этом тоже есть свои преимущества, так как все лучшее в родном доме достается тебе одной. Впрочем, она понимает, что семье надо помогать, поэтому она закончила не только школу, но и краткосрочные бухгалтерские курсы для девушек и вот теперь работает на одном предприятии вместе с отцом, хотя нельзя сказать, чтобы эта работа ей так уж нравится.

На это я ей ответил, что мне выбирать не приходится. Что я поехал в школу для индейских детей, чтобы совершить подвиг во славу народа, «подвиг которого у нас ещё никто не совершал», и что я должен сначала оправдать доверие людей, которых я не мог не уважать и потому работаю там, где мне прикажут. Ну, а теперь, — сказал я, — когда я встретил своих бледнолицых друзей, я должен был последовать их совету и пока что поработать здесь, так как есть ещё много такого, что мне бы следовало узнать.

— Вот ты, какой… ответственный! — воскликнула Джемайма, когда я ей обо всем этом рассказал. — А я думала, что индейцы только и мечтают о том, чтобы скакать на мустангах по прериям и охотиться на бизонов. И разве я не права?

— Да, это очень здорово, — ответил я ей, — скакать на мустанге по прерии и охотиться на бизонов, дающих нам жизнь. Но… мой отец сказал мне, что жизнь очень быстро меняется и тоже самое говорят мне мои бледнолицые друзья Во-Ло-Дя и Ко. В ваших газетах пишут, что бизонов в прериях становится все меньше и меньше, что люди подобные Буффало Биллу истребляют их тысячами. Что будет, если бизоны — спаси нас Великая Тайна от подобного несчастья, — исчезнут совсем? А ведь такое запросто может случиться? И что будет тогда с нами, с индейцами? В особенности с теми, кто не знает ни жизни бледнолицых, ни всех придуманных ими хитростей…

Им плохо придется, вот что я тебе скажу… Джи, и если я хотя бы чем-то тогда смогу помочь своему народу, то я ему помогу!

Услышав эти мои слова, Джи посмотрела на меня с изумлением.

— Тебе все только лишь шестнадцать лет, — сказала она, — а ты рассуждаешь так, словно ты прожил уже целую жизнь.

— Наверное, это потому, что я за последние годы я много всего увидел и прочитал много книг, — ответил я, но мне показалось, что мои слова меня не удовлетворили.

— Нет, — сказала она в задумчивости, — это, скорее всего потому, что ты умный от природы, и это очень удивительно. Я за свою жизнь таких умных молодых людей ещё не встречала. Все-то у них на уме разные глупости, вроде того, чтобы курить сигары — а я не выношу запаха табака, пить виски, и держать пари, а вот так о чем-нибудь серьезном с ними и не поговоришь и это очень печально.

— Ну… раз так, — сказал я, — тогда говори со мной. — И едва я это сказал, как сердце мое почему-то учащенно забилось.

В общем дальше все было так, как это в таких случаях бывает всегда. Сначала мне было просто приятно смотреть на неё, потом приятно её слушать и постоянно находиться в её обществе и я начал регулярно провожать её домой. Как-то раз двое молодых людей, работавших вместе с нами, решили «этому делу», как они сказали, «положить конец» и «решительно со мной поговорить». Разговор их свелся к тому, что они подкараулили меня, когда я возвращался к себе домой и набросились на меня с кулаками, крича при этом, что я «краснокожая собака» и что они меня сейчас «побьют через бокс». Я слышал о боксе и даже как-то раз в Бостоне сходил на боксерское состязание, которое, впрочем, особого впечатления на меня не произвело. Все, что там делали, показалось мне каким-то ненатуральным, и похожим на глупую игру. Так что мне даже в голову не могло прийти учиться чему-то подобному. Вот и с этими парнями я драться не стал, а когда первый из них бросился на меня и попробовал ударить меня в переносицу, я, вспомнив уроки Ко, в самый последний момент отклонился в и он, увлекаемый собственной силой, со всего размаха упал на землю. Дорога в том месте была из гравия, поэтому он разорвал брюки, ободрал в кровь колени и вдобавок разбил себе нос. Со вторым получилось точно также: он грохнулся на земь, а я, не глядя на обоих, спокойно пошел к себе домой.

Зато утром, не успели мы сесть в экипаж, как к нам подъехали два полисмена и заявили, что арестуют меня за избиение двух молодых людей вчера вечером. Сопротивляться я не стал, так как не чувствовал за собой никакой вины и сказал Во-Ло-Де, что все это неправда, а правда заключается в том, что это не я напал на них, а они на меня. «В любом случае я поеду с тобой! — сказал мне мой Белый Отец и мы отправились в полицию. Там от имени этих двух молодых людей мне предъявили обвинение в ответ на что я рассказал начальнику полиции как все это было на самом деле.

«Гм, — сказал тот и покрутил и без того пышные усы. — Видишь ли, их двое и они оба говорят одно и тоже, к тому же они белые, а ты индеец. Чем ты можешь доказать, что они лгут, а ты говоришь правду? Ты говоришь одно, они говорят другое, так что решить кто прав, а кто виноват, может только суд, а пока что я должен буду тебя арестовать и отправить в тюрьму».

«Позвольте, мистер Коуди, — сказал Во-Ло-Дя. — Этот юноша живет в моем доме, и я несу ответственность за его поведение. От тюрьмы он никуда не уйдет. А вот проверить его слова, по-моему, следовало бы прямо сейчас, ведь вы от этого ничего не потеряете. И почему бы нам в этом случае не съездить на место драки и все там не посмотреть?»

«Ну что ж, закон одинаков для всех», — согласился с ним начальник полиции, и мы вместе с двумя полицейскими отправились на место нашей драки. На мое счастье все это произошло в малолюдном переулке, где в это утро ещё никто не ходил, так следы случившегося вечером были видны совершенно отчетливо. В одном месте это были три пятна крови, в другом два. А ведь оба якобы избитых мной молодых человека в своем заявлении написали, что я ударил одного из них в лицо и разбил ему нос, отчего он упал на спину, и то же самое случилось и со вторым, вот только нос у него остался к счастью целым.

«И у того, и у другого должны быть порваны штаны, а на коленках должны быть ссадины, потому что гравий здесь очень острый, — сказал я. — Но так как они ничего об этом не пишут, то значит, это я говорю правду, а не они!»

«Все видели и слышали?» — спросил мистер Коуди своих подчиненных.

«Да! Да!»

«Можете это подтвердить под присягой?!»

«Можем!»

«Ну, тогда поехали смотреть пострадавших!»

В первом же доме, куда мы приехали, и не успели в него даже войти, нам послышался женский крик, доносившийся из-за двери: «Порвать такие дорогие штаны! Да ещё на коленках! Да ещё из-за какого-то грязного краснокожего!!! Ты столько не зарабатываешь, чтобы такое себе позволять, заруби ты на своем дурацком разбитом носу. Дай бог, чтобы ты отсудил с него хоть немного денег, и впредь думал бы о том, сколько мы с отцом тратим на тебя, лоботряса».

«Ну что ты, ма, — донеслось из-за двери. — Отец же уже отнес заявление в полицию, так что его засудят, будь здоров… Ну, а штаны что? Куплю себе новые!»

«Позвольте нам войти, — постучал тут в дверь начальник полиции, и когда она открылась, и мы вошли в дом, то поверишь ли ты мне, белый человек, друг индейцев, что, несмотря на всю серьезность моего положения, мне стоило большого труда, чтобы не засмеяться. В общем, как я и сказал, у этого парня оказался разбитым не только нос, но и в кровь содрана кожа на коленках — так сильно он проехался по острому гравию, когда упал. Более того, оказалось, что у него содрана кожа также и на ладонях, а уж этого никак не могло быть, если он от моего удара упал бы на спину!

Затем мы поехали к следующему моему обвинителю и там застали примерно то же самое, хотя и в меньших масштабах.

Но тут в дело вмешался Во-Ло-Дя и сказал, что предъявит парню обвинение в лжесвидетельстве, если он сейчас же не расскажет всю правду и тот от испуга, разумеется, все рассказал. Один из полисменов все это сразу записал, парень, не читая, подписал эту бумагу, но сам при этом то и дело поглядывал на меня и совершенно явно меня боялся, несмотря на присутствие рядом с ним стольких васичу.

В результате мистер Коуди только крякнул и громко сказал, что ещё никогда не видел столь отвратительной картины, как эти два парня, что вдвоем не смогли справиться с одним индейцем. «А ты парень, — сказал он, — не должен на них обижаться, потому, что… ну, в общем, не надо было тебе с белой девушкой гулять, и тогда бы ничего и не было. Они-то между собой из-за девчонок дерутся постоянно. Бывает, что и до крови… Но ты что-то уж больно ловок, как я погляжу, а таким парням, как они, это обидно!»

На это Во-Ло-Дя сказал, что теперь уже мы подадим на них в суд за клевету, потому, что было бы просто жаль упускать такой случай. «Я тут пожил, посмотрел какая у вас здесь жизнь и решил, что буду играть по вашим же правилам», — заявил он мистеру Коуди. — «На Западе действует право револьвера — ну, что ж, там я буду ходить с револьвером! Здесь чуть, что люди сразу обращаются в суд. А раз так, то и мы будем действовать здесь точно также потому, что людей надо учить справедливости!»

Честно говоря, я немного побаивался суда белых людей, о котором слышал много всего разного и потихоньку сказал Во-Ло-Де, что может быть будет лучше этого не делать. Но он мне ответил, что «суд это томагавк бледнолицых», и что я не должен ничего бояться.

И, надо сказать, что как Во-Ло-Дя сказал, так оно и случилось! Он нанял хорошего адвоката, в результате чего суд закончился в нашу пользу, да так, что с каждого из них я должен был получить по двадцать пять долларов в качестве возмещения за «моральный ущерб». Хотя ни тот ни другой, по моему собственному мнению никакого ущерба мне не причинили!

«Тут важен принцип, а не эти пятьдесят долларов, — сказал мне мой Белый Отец, когда мы возвращались домой из суда. — Потому, что или они признают тебя равным себе или не признают и вот тут-то, чтобы это доказать не жалко никаких денег».

«Что значит никаких денег? Разве судья с тебя требовал денег?» — спросил я и получил крайне удививший меня ответ.

«Да нет, но поскольку это не был суд присяжных, я просто-напросто хорошо ему заплатил, и он решил это дело в нашу пользу, только и всего».

«И где же здесь тогда справедливость, если решение судьи можно вот так купить за деньги?»

Я помню, что Во-Ло-Дя тогда очень внимательно посмотрел мне в глаза и сказал: «Я ведь уже говорил тебе, что суд это томагавк бледнолицего? И мне показалась, что эта аналогия должна быть тебе понятна. Ведь ты же в поединке употребляешь разные обманные приемы, чтобы победить? Вот так и здесь. А что касается справедливости, то… разве в твоем родном племени всегда все было так уж справедливо?»

«У нас справедливости больше!» — сказал я и очень обрадовался, когда услышал, что Во-Ло-Дя меня поддержал.

«Согласен, что так, но это лишь только пока, — сказал он, — а что будет дальше, ты же не знаешь. Поэтому будет лучше, если ты будешь готов ко всему, и не станешь уж очень-то обольщаться тем, что есть, а подумаешь о том, что в итоге может быть! Дурные примеры очень заразительны».

«Но почему они по-прежнему так плохо ко мне настроены? — спросил я. — Ведь я теперь-то уже почти ничем от них не отличаюсь?»

«Вот именно поэтому, — усмехнулся Во-Ло-Дя. — Ведь я тебе как-то уже говорил, что большинство белых считают вас, индейцев, дикарями не способными к цивилизации. А тут они вдруг встречают индейца, который им ни в чем не уступает. Представляешь, как это обидно?! К тому же это ты пока что один такой. А что будет, думают они, если таких как ты, станет много? Ведь это значит, что им придется потесниться. Придется конкурировать с тобой и твоими братьями, а им и между собой конкуренции хватает. Вот и думай сам … о последствиях всего этого!»

Я замолчал и действительно размышлял всю дорогу до дома, а затем, когда мы уже выходили из экипажа, спросил: «И что же мне тогда делать?»

«Пока ничего, — просто ответил Во-Ло-Дя. — А я вот сейчас поеду в редакцию нашей газеты, а потом ещё к мистеру Крейгу, священнику и… скажем так, немного с ними побеседую о жизни. Ну, а что будет потом, ты это сам увидишь!»

В тот день я остался дома и на работу не пошел, а вот Во-Ло-Дя вернулся лишь к самому обеду и выглядел очень довольным.

«Ну что, — сказал он, — редактор «Спрингфилд Геральд» обещал мне осветить этот случай в печати самым обстоятельным образом, отметить высокопрофессиональную работу мистера Коуди и беспристрастность судьи Флетчера, а также проявленные тобой терпимость и выдержку. Ведь у тебя же был нож и ты мог бы их обоих тут же убить, но не сделал этого. Ну а мистер Крейг после беседы со мной обещал мне коснуться проблемы равенства всех людей перед Богом уже в этой воскресной проповеди, так чтобы все прихожане увидели, что Бог тоже на твоей стороне!»

Джи встретила меня уже на следующий день и сразу мне сказала, что она уже все знает, и что она за меня очень сильно волновалась. Я постарался её успокоить, но мне было очень приятно, потому, что этим она показала, что я для неё не безразличен. Что до статьи в газете, то появилась в тот же день и наделала немало шума, так как одни жалели этих двух молокосов, тогда как другие говорили о беспристрастности суда и равенстве всех перед законом. На улице люди останавливались и глядели на меня, словно на цирковую обезьяну, так что я теперь совсем перестал выходить на улицу, настолько мне это было неприятно, и все свое свободное время проводил либо дома у себя, либо у Джи. Ни её отец, ни мать против нашего этого не возражали, а её отец мне сказал: «Я ирландец, жена у меня итальянка, дочь американка, так что по мне все равно кто ты, главное, чтобы человек ты был хороший. А мне про тебя говорили, что ты и работаешь хорошо, и что парень ты вежливый, да это я и сам вижу, и Джи ты нравишься куда больше, чем все эти прощелыги, что увивались тут вокруг неё до тебя. Так что приходи к нам, парень, не бойся. Только смотри, чтобы все у вас было по-хорошему, иначе я тебе мигом башку откручу, не погляжу, что ты индеец!»

Удивительно, но после всех этих не очень-то приятных для меня событий моих белых друзей стали намного чаще, чем раньше приглашать на разные вечеринки и в гости к различным именитым горожанам, причем специально просили взять меня с собой. Сначала я, было, отказывался, однако Во-Ло-Дя мне сказал, что по мне они будут судить обо всех других индейцам и что я должен принять этот вызов, если желаю своему народу добра. Пришлось мне на это согласиться и разъезжать по гостям, улыбаться и отвечать на нелепые вопросы этих по большей части ужасно невежественных людей.

Почему-то их удивляло, что я одет точно также как и белые юноши из их круга, что я сижу и ем за столом, и умело пользуюсь ножом и вилкой, салфеткой и носовым платком. Они спрашивали, умею ли я читать, и когда я отвечал, что только что закончил «Историю Соединенных Штатов» и теперь читаю «Хижину дяди Тома» Гарриет Бичер-Стоу, то очень этому удивлялись. Меня спрашивали и о том, а много ли я снял скальпов, и мне всякий раз приходилось объяснять, что я покинул племя, когда мне было четырнадцать лет, а в этом возрасте мальчики воинами у нас не считаются и потому скальпов не снимают, ну и все в таком же вот роде. Причем хотя я им ни разу не солгал, верили они мне почему-то с трудом. Доходило до того, что Во-Ло-Де приходилось несколько раз вмешиваться в разговор и объяснять, что ложь не в обычаях индейцев, и все, что я говорю, это истинная правда. Понятно, что все эти глупые васичу мне были глубоко неприятны, но приходилось терпеть. Исключение составляли только Во-Ло-Дя, Ко и… Джи.

ГЛАВА ПЯТАЯ В которой Солнечный Гром встречается с великим вождем дакота Красное Облако, и становится обладателем «заколдованной рубашки»

— Сказать по правде, — продолжал рассказывать Солнечный Гором, — мне бы намного легче жилось среди белых, если бы я получал письма из дома. Но никто из моих близких не умел писать, поэтому мне приходилось довольствоваться тем, что я читал об индейцах в газетах, а там именно о дакота писали не так уж и часто. Впрочем, одно время они почему-то вдруг начали наперебой восхвалять нашего вождя Красное Облако, которого называли великолепным оратором и прекрасным дипломатом. Корреспондент «Нью Йорк Таймс» написал даже, что: «Дружба с Красным Облаком для нас гораздо важнее, чем дружба с десятком любых других степных вождей». Сообщалось, что он все-таки согласился на то, чтобы жить в резервации, и что место для нового агентства Красного Облака было выбрано в тридцати двух милях от форта Ларами на северном берегу реки Норт-Платт. К осени 1871 года его отстроили, однако Красное Облако в нем так и не появился. Он продолжал свободно кочевать по прерии и большинство оглалов следовали его примеру. Лишь незначительная часть индейцев оставалась вблизи агентства, и раз в пять дней получала продуктовые пайки. Причем в газетах писали, что поселение в резервацию не изменило жизнь сиу. Они все так же свободно кочевали по своей земле, охотились на бизонов, совершали вылазки против своих исконных врагов, и придерживались племенных обычаев.

«Они явно не хотят никакой цивилизации!» — написала одна из газет и буквально уже на следующий день меня забросали вопросами: правда ли это и почему это так! Затем в газетах появилось сообщение, что Красное Облако наконец-то появился, и заявил, что собирается обсудить многие важные дела с Великим Белым Отцом из Вашингтона и собирается поехать туда вместе с другими вождями в месяц, когда телята нагуливают жир! Узнав об этом, я почувствовал такое волнение, что не спал всю ночь.

На утро я честно рассказал Во-Ло-Де и Ко, что я очень хочу повидать своих близких, что меня тяготит моя теперешняя жизнь и что я прошу отпустить меня в Вашингтон, где я встречусь с великими вождями, попрошу их взять меня с собой, чтобы вернуться домой вместе с ними.

Во-Ло-Дя не стал меня уговаривать остаться, а только сказал, что это хорошая мысль и что это избавит меня от многих хлопот и неприятностей. «Кроме того, это очень хороший повод для того, чтобы подарить вождям образцы оружия фирмы «Смит и Вессон», так что поездку в Вашингтон я смогу оформить тебе даже официально, — сказал он, — так что тебе наша фирма её ещё и оплатит!»

Во-Ло-Де я сказал, что он мой настоящий друг, и что я никогда не забуду его доброты. Гораздо труднее мне было объясниться с Джи. Когда она узнала, что я хожу поехать в Вашингтон, чтобы потом возвратиться к своему народу, она громко заплакала, причем ничуть не стеснялась своих слез. «Ведь мы же любим друг друга, — сказала она и тут я понял, что это действительно так, хотя до этого мы ни разу об этом и не говорили, — а ты хочешь все испортить и вновь уйти в эти свои проклятые прерии. А как же я?»

Я попытался объяснить, что я страшно устал от жизни среди белых людей и что ещё немного, и я этого просто не выдержу, но она стала называть меня разными ласковыми именами и просила лишь об одном — потерпеть хотя бы ещё немного, а вдруг эта жизнь мне все же понравится. «Ну и потом, — сказала она и покраснела, — ведь если бы мы поженились, то могли бы жить своим домом, причем даже где-нибудь поблизости от твоих близких, и ты имел бы все самое лучшее и со стороны белых и со стороны индейцев!» Такая мысль мне тоже уже приходила в голову, и я сказал ей, что в этом отношении я с ней полностью согласен, однако нам все-таки придется немного подождать.

— Я не хочу терять ни тебя, ни своих отца и мать. Я должен увидеть их, увидеть своих соплеменников и очень о многом им рассказать. Потом… потом я обязательно вернусь к тебе, Джи, но только ты должна будешь пообещать, что будешь меня ждать и дождешься обязательно!

Она ничего не сказала в ответ, а сидела на кушетке и плакала. Тогда я первый раз за все то время, что мы встречались, поцеловал её в шею и вышел из комнаты, чтобы не расстраивать лишними словами ни её, ни себя. Мужество мое было поколеблено и был момент, когда я серьезно подумал, что может быть мне и правда не стоит никуда уезжать? Однако я тут же вспомнил отца и мать, подумал о том, как много я всего перенес ради того, чтобы помочь своему родному племени и постарался преодолеть свою слабость. «Я постараюсь вернуться и увести отсюда мою Джи, — подумал я спускаясь вниз по лестнице, — но только лишь после того, как расскажу моим сородичам обо всем, что я узнал пока жил у бледнолицых. Вот тогда мой долг будет выполнен и я смогу со спокойной совестью жить дальше так, как это подсказывает мне мое сердце и говорит голос разума».

— Ну, а потом когда подошло время визита вождей в Вашингтон, я поехал туда на поезде, причем в кармане у меня лежало письмо от Джи, в котором она извещала меня, что встретится со мной в Вашингтоне, куда родители отпустили её погостить у тетушки, которая содержала там маленькую пошивочную мастерскую. «Я целый год работала как проклятая, — заявила она своим домашним, — а вот теперь, когда меня тетя наконец-то пригласила к себе погостить, у вас вдруг возникают какие-то «сомнения». Я еду — и все тут!»

Вот так она это сказала и… поехала. А я поехал следом за ней, и на сердце у меня было радостно и легко. Я должен был увидеть своих, а, кроме того, я должен был также встретиться с Джи, причем в большом городе, где нас никто не знал.

К этому времени я побывал уже и в Бостоне, и в Нью-Йорке, и в Чикаго, и Вашингтон, где было лишь одно впечатляющее здание — Капитолий, который высился среди всех остальных домов словно гигант среди карликов, впечатления на меня не произвел. Не слишком большим показался мне и президентский особняк на Пенсильвания-авеню, который уже тогда стали называть «Белым домом». Впрочем, обилие зелени делали его куда более уютным, чем все эти города, наполненные множеством внушительных, но серых от копоти зданий, в которых чахлую зелень можно было — да и то с трудом! — отыскать только разве что в городском парке или на окраинах.

Я поселился в небольшой гостинице, записавшись под именем Джозефа Сантандера, что как раз и было точным переводом моего индейского имени на язык васичу, и же сразу отправился на поиски делегации вождей. Оказалось, что они уже прибыли и сейчас находятся в Белом доме, где их лично принимает президент Улисс Грант. Я решил, что буду ждать их у входа, но мне пришлось простоять там целых два часа, прежде чем они, одетые в свои пышные облачения, наконец-то, появились. Многих из них я сразу узнал, и, подойдя к ним, начал от растерянности поочередно здороваться с каждым из них за руку. Но вождю Красное Облако такая фамильярность какого-то юноши-васичу (поскольку на индейца я к этому времени походил разве что чертами лица) совсем не понравилась. «Кто этот молодой человек, который хочет обратить на себя внимание? Скажите ему, чтобы он ушел» — попросил он переводчика и демонстративно отвернулся от меня в сторону.

Тогда я обратился к ним на языке дакота и видел бы ты, с каким удивлением они все на меня посмотрели!

— Я знаю вас всех, о, вожди, — сказал я, — и я тоже дакота. Долгих три зимы и три лета пришлось мне провести среди бледнолицых вдали от родного племени и отца с матерью из-за того, что я мечтал о подвиге, которого ещё никто не совершал. Сначала учился в школе для индейских детей, потом работал в большом магазине в городе Бостоне и на оружейной фабрике «Смита и Вессона» в Спрингфилде. А вот сейчас я стою перед вами и хочу рассказать вам о многом из того, что я за это время узнал и одновременно попросить взять меня с собой, назад в прерии.

— Я знаю, кто ты! — тут же воскликнул один из вождей, стоявший позади Красного Облака. — Ты Солнечный Гром! А я твой дядя по матери — Пестрая Раковина. Твой отец рассказывал о тебе, но потом все стали говорить, что ты, наверно, умер, потому, что от тебя не было вестей и твои отец и мать сильно о тебе горевали. Идем с нами, и поскорее нам все расскажи.

Мы тут же направились в отель, который бледнолицые предоставили в их полное распоряжение, и устроились в большом холле второго этажа, прямо на полу, на коврах и одеялах, что было вождям куда привычнее, чем пользоваться стулом и сидеть за столом. Меня посадили на почетное место, прямо напротив вождя Красное Облако и я начал рассказывать, а все остальные сидели и слушали меня с величайшим вниманием. Хотя я долго не говорил на родном языке, оказалось, что в памяти все сохранилось, так что никакого неудобства я не испытывал.

Потом мы поели, и я продолжил свой рассказ, и продолжал говорить, пока на небе не выступили звезды.

Затем, когда я, наконец, замолчал, а все вокруг меня сидели молча и обдумывали мои слова, со своего места заговорил вождь Красное Облако.

— Солнечный Гром! — назвал он меня по имени, и мне было радостно, что я вновь слышу свое имя на родном языке. — Ты действительно совершил подвиг, которого ещё никто не совершал и кто бы потом не повторил его, то, что ты был самым первым люди запомнят. Ты многое узнал, многому научился, и о многом подумал. И хотя ты совсем ещё юноша, слова твои мудры не по годам. Да, ты многое узнал, но самое главное я знал до этого и без тебя, и это главное заключается в том, что мы ни в коем случае не должны воевать с васичу. Во всяком случае, я не собираюсь больше воевать с ними, потому, что нам от этого в итоге не будет никакой выгоды, пусть даже многие молодые вожди и думают иначе. Мы все слышали твои слова, и уши наши были открыты. Ты хочешь вернуться в своё племя, и мы возьмем тебя с собой. А там, среди родных, ты тоже сможешь многое сказать и многое сделать, так что все эти годы пока тебя не было среди нас, ты прожил не даром! Хау!

Скупой была похвала вождя Красное Облако, но почувствовал я себя так, словно сам Великий и Таинственный незримо коснулся моей души и отметил мое старание и терпение чем-то таким приятным, что я это сразу же почувствовал!

А уже на следующий день, я разыскал Джи и радостной, очень радостной для нас обоих была наша встреча. Весь день мы гуляли по улицам и, не смотря на грядущее расставание, нам было спокойно, потому, что никто на нас здесь не оглядывался, и мы были полностью предоставлены сами себе. Вечером того же дня Джи познакомила меня со своей тетушкой, которая приняла меня сначала за какого-то корсиканца и очень удивлялась потом тому, что я настоящий индеец, хотя и не придала этому особого внимания. «Ну, индеец, и пускай индеец, перед Богом-то ведь все равны», — сказала она, снисходительно поглядывая на нас обоих, и этим все разговоры о моей персоне закончились. Вождю Красное Облако и всем остальным я передал подарки от фирмы — револьверы «Смит и Вессон» 3-ей модели, специально сделанные под патроны «америкэн», чтобы им потом было легче покупать к ним боеприпасы. Два револьвера при этом оказались лишними и я, вспомнив Во-Ло-Дю, подарил один из них редактору газеты «Вашингтон пост», написавшего очень хорошую и правдивую статью об индейцах и об идущих в Белом доме переговорах. Другой же я очень удачно вручил какому-то полковнику по фамилии Скофилд из числа военных, участвовавших в переговорах, поскольку услышал, как он в разговоре с другими офицерами расхваливал новый переделочный кольт. «Фирма «Смит и Вессон» дарит вам этот револьвер, сэр, — сказал я, представившись ему в качестве её торгового представителя, — чтобы вы лично убедились, что это небо и земля!» Мистер Скофилд очень удивился, однако револьвер все-таки взял и, как потом оказалось, он ему настолько понравился, что это именно по его настоянию армия США пошла на то, чтобы приобрести 1000 таких револьверов, оказавшихся хотя и дороже, но, тем не менее, много лучше кольтовских!

Своей Джи я сделал другой подарок. Как и положено у бледнолицых, это было кольцо с довольно большим бриллиантом, только в оправе рядом с ним находились ещё четыре разноцветных камня, по моей просьбе подобранные ювелиром по цветам. «Вот этот, льдисто-голубой, означает север — «Страну Великого Белого Старика»; рубиново-красный — юг — «Страну, к которой мы все обращены»; черный камень — запад — «Где живут Громовые духи», а вот этот, ярко-желтый — это восток — «Земля Восходящего Солнца» — объяснил я ей значение камней; — тогда как моя любовь к тебе лежит посредине и она ярче всего на свете. Я попрошу духов всех четырех сторон света, чтобы они оберегали тебя и помогли бы нам встретиться вновь, когда я, наконец, исполню свой долг перед своим народом».

— А как долго ты будешь его исполнять, Джо? — спросила меня тут же Джи, и я понял, что она едва-едва сдерживается, чтобы нее заплакать. — Что если ты меня просто забудешь? И потом… а нужен ли твоему народу этот твой долг? Почему ты решил, что, исполнив его, и ты сам, и все твои соплеменники станете более счастливыми, чем сейчас?

Какое-то время я думал над тем, как лучше всего ей ответить, а после сказал: — Очень может быть, что ты, Джи права, и что в конце-концов большинству моих соплеменников это ничего и не даст. Но у меня перед глазами пример человека по имени Ко, о котором я тебе уже рассказывал. Для него долг есть то, что превыше всего на свете, и он исполняет его не для кого-то, а для себя. Он сам мне об этом сказал, когда я спросил его об этом и я не думаю, что он меня обманывал. Для меня Ко это образец беспримерной храбрости и силы воли, человек на которого, наверное, был бы счастлив походить любой человек из моего племени. И я, если говорить честно, просто не хочу ему ни в чем уступать. Я не могу сравняться с тем, кого я называю Во-Ло-Дей, в области знаний. Но в отношении Ко дело другое. Каждый хороший поступок, сказал он мне как-то, принадлежит не столько самому человеку, сколько всему его народу. Так что ты не обижайся, но я просто должен поступить именно так, а не иначе! А там, дальше будет видно, как пойдет дело, и… не забывай, что я-то ведь грамотен, поэтому я буду часто тебе писать!

Она посмотрела на меня свой милой и кроткой улыбкой и только то и сказала, что раз так, то больше она не будет об этом со мной говорить.

«А вот относительно моего подарка, — усмехнулась она, — я могу тебе совершенно точно сказать, что уж что-что, а его ты его будешь помнить всегда. Хотя носить его постоянно и не очень удобно!»

«И что же это?» — спросил я, невольно смеясь.

«Узнаешь в свое время!» — засмеялась моя Джи и приложила палец к губам: «Пока что это тайна!»

А потом было то, что на переговорах по переселению индейцев дакота на новые земли президент Грант предложил оглалам переселиться в Оклахому, обещая построить каждому вождю дом и одарить их стадами коров и целыми отарами овец. Однако Красное Облако от этого решительно отказался. Он готов был обдумать переселение на реку Уайт в Небраске, да и то лишь в том случае, если правительство будет снабжать его людей ружьями и боеприпасами. Но согласиться на такое условие власти никак не могли: несмотря на утверждения вождей, что ружья им нужны оглалам только для охоты, ни для кого не было секретом, что они гораздо чаще стреляют из них по солдатам и пауни, чем по оленям и бизонам. Вот почему ни президент, ни вожди, так ни о чем и не договорились, и в итоге попросту разошлись весьма недовольные друг другом.

Моя Джи приехала вместе со мной провожать меня на вокзал.

«Возьми это, — сказала она и протянула мне тяжеленный сверток из грубого полотна, — и если тебе случится участвовать в схватке с другими индейцами, в особенности, если у них не будет огнестрельного оружия, а только лишь луки и стрелы — надень это!»

«А что это такое?» — удивился я, принимая её странный подарок.

«Для твоих соплеменников пусть это будет «заколдованная рубашка», — сказала она. — Ну, а тебе я могу сказать, что это всего лишь кольчуга, кольчуга вроде тех, что в старину на себя надевали благородные рыцари, когда сражались за честь своей дамы. Ну, помнишь как в романе Уолтера Скотта «Айвенго», который я тебе читала в Спрингфилде? Но тогда было в обычаи носить кольчугу поверх одежды, а вот я подумала и нашила её на рубашку снаружи, а сверху надела на неё ещё одну, так что сама она под ней и не видна. Ну, а ту рубашку, что сверху, сшила я сама, хотя тетя мне в этом тоже помогала. Я, как и положено, у вас, индейцев, сделала её из тонкой выделанной кожи, и сама же её и вышила».

Я сразу понял о чем она ведет речь, потому, что видел такую кольчугу в музее естествознания, и к тому же кольчужная перчатка была у Ко, но все, что она мне сказала прозвучало так удивительно, что я спросил:

— Но ведь металл же заржавеет, и мне придется её распарывать для того, чтобы почистить…

— Об этом можешь не волноваться, мой самый предусмотрительный рыцарь на свете! Все кольца на ней вороненые, так что ржаветь не будут. А сделали её по моему заказу на небольшой фабрике, где делают кольца под гайки, чтобы те крепко держались и не отвинчивались. Я вспомнила, что ты мне рассказывал по кольчужную перчатку у твоего Ко, пошла на фабрику, заказала сколько мне нужно колец и попросила сплести её по твоему размеру. Ну, а мы уже с тетей потом её обшили…

— Но ведь это дорого, наверно…

— Твоя жизнь, любимый, дороже!

Затем она спросила меня, где, скорее всего меня можно искать, и я ответил индейской пословицей, что «все дорогие ведут в Хе-Запа», и обещал ей часто писать. Потом мы попрощались и я сел в поезд, а она осталась стоять на перроне одна.

ГЛАВА ШЕСТАЯ В которой Владимир Бахметьев встречается с народником-студентом, Ко учится в колледже на инженера, а про Хе-Запа газеты сообщают, что там нашли золото

Лето 1874 года в России было и жарким, и дождливым одновременно. То солнце жарит, то дождь идет. Да не просто дождь, а прямо-таки ливень, после которого опять выглядывало солнышко. Грунтовые дороги не успевали просохнуть, как их тут же опять поливало водой. Но зато хлеба удались на славу, и можно было надеяться, что осенью соберется неплохой урожай. Ну а пока хуже всего приходилось путешественникам, потому, что их экипажи на дорогах то и дело застревали на дорогах в колеях, что по самые оси были наполнены жидкой грязью и не просыхали даже в жару.

В такую-то вот погоду по одной из дорог Энской губернии России ехал небольшой крытый экипаж, доверху заваленный всевозможным багажом и до самых окошек забрызганный грязью. Запряженный четверкой лошадей, он относительно легко преодолевал российское бездорожье, хотя и не мог ехать быстро. Передвигался в нем всего лишь один путешественник. По виду молодой человек лет тридцати и по одежде явно иностранец, хотя на всех остановках он говорил с прислугой по-русски. В жару он с интересом рассматривал тянувшиеся вокруг дороги поля и живописные, заросшие орешником овраги, а вот в дождливую погоду явно скучал и, скучая, брался читать книгу.

В один из таких вот переездов от одного села до другого после полудня вновь пошел дождь и возница, жалея лошадей, чуть ли совсем не перестал их погонять, так что экипаж ехал совсем медленно. Путешественник выглянул было из окна, чтобы его поторопить и тут возле самой обочины увидел странно одетого молодого человека лет двадцати и не старше, с едва-едва пробивающейся бородкой и усами, в очках, но почему-то в крестьянском армяке, с котомкой за плечами и странническим посохом в руках. На ногах у него были залепленные черной грязью солдатские сапоги.

Глаза их встретились, и путешественник сразу понял, что перед ним не крестьянин.

— Ну, что подвести вас? — воскликнул он и гостеприимно распахнул дверь своего экипажа. — Тпру! — крикнул он вознице, когда незнакомец благодарно кивнул ему головой. — Тут человека посадить надо…

— Боюсь, что я вам туда грязи натащу, — сказал молодой человек в сапогах, останавливаясь возле самой двери. — Потому, что, видите ли, в этих местах изволит быть чернозем и… потому в дождь дороги тут делаются, ну совершенно непроходимы, и идти по обочине это топтать крестьянский урожай…

— Да садитесь вы, — прервал его путешественник. — А то совсем тут утонете в грязи. А уж её, матушку, я как-нибудь переживу. Недолго уж осталось!

Молодой человек тут же забрался в экипаж и плюхнулся на сиденье, аккуратно поджав под него ноги в сапогах.

— Ну что, будем знакомиться? — спросил путешественник. — Только не говорите мне, что вы крестьянин деревни Мухосранка из коей вы по семейной надобности бредете в Верхние Сморкуны!

— Да почти, что так оно и есть, — ответил молодой человек и, сняв очки, принялся протирать их чистым носовым платком с вышитой на нем монограммой, — только, конечно, как вы и изволили это заметить, я не крестьянин.

— А кто же вы тогда? Беглый каторжник?!

— Ну, зачем же так шутить? — молодой человек, казалось, был смущен этими словами. Поэтому торопливо сказал: — Позвольте представиться, Орлов Викентий Венниаминовичь, студент Санкт-Петербургского императорского университета. М-м-м, путешествую по своей надобности.

— Ну, надо же! — искренне удивился путешественник. — А что же это означает сей ваш наряд?

— Вообще-то, теперь уже я имею право узнать, с кем имею честь…

— О, да! — сделав серьезное лицо, воскликнул путешественник. — Вот вам мой паспорт, потому, что мои вас слова вряд ли убедят.

Молодой человек поднес к глазам протянутую ему бумагу и совершенно неожиданно для себя прочитал: «Мистер Рус Уильямс, гражданин Соединенных Штатов Северной Америки, путешествует по России по своим делам».

— Так вы иностранец? — с недоверием в голосе спросил он путешественника, и для верности ещё переспросил: из Америки?

— Да, а почему вас это так сильно удивляет?

— Н-у-у, вы так хорошо говорите по-русски, и даже название здешних деревень знаете…

— Тогда почему вас удивляет мой интерес к этому вашему маскараду? — последовал встречный вопрос. — Почему это студенту Санкт-Петербургского императорского университета вдруг вздумалось оказаться в этой глуши, на дороге, в крестьянском армяке и стоптанных солдатских сапогах, хотя по идее вам явно следовало бы быть от этих мест подале. Ну, скажем, отправились бы путешествовать по Европе… Или что? По молодости вы все деньги профурлили где-нибудь в карты и сейчас бредете до старика отца. Просить о материальном вспомоществовании ввиду того, что где-то между Пензой и Саратовом вас до гола обокрали местные разбойники?!

— Вот вы надо мной смеетесь! — воскликнул молодой человек с обидой в голосе. — А нет того, чтобы понять, что у меня для того, что иметь такой вид могут быть вполне серьезные причины.

— Это какие же?

— А вот это уж мое сугубо личное дело!

— Тогда я, разумеется, не буду вас спрашивать! — воскликнул Володя и чуть-чуть презрительно усмехнулся. — Да мне это и не нужно. По всему видно, что вы, скорее всего сын графа Монтекристо, а этот ваш костюм всего лишь для маскирации…

— Вы все шутите! — воскликнул молодой человек. — А ведь точно также кто-то ведь может пошутить и над вами. Ну, что это за американец такой, что по-русски говорит мало того, что почти без акцента, так ещё и употребляет в своей речи различные местные простонародные слова?

— Тогда давайте так, — сказал Володя, — вы мне расскажете, кто вы и почему шляетесь в таком вот непрезентабельном виде по Руси-матушке, а я вам расскажу про себя. Вам ведь совершенно явно хочется меня в чем-то убедить, ну так и попытайтесь. Поверьте мне, что я сам не переодетый жандарм и в случае чего жандармам вас не сдам. Мне просто интересно побеседовать с необычным человеком, а там, глядишь, и дождь закончится, и дорога станет повеселее. А я вам после расскажу о себе…

— Ну, в общем, это все потому я в таком виде, что я «иду в народ».

— Это как это-то? — не понял Володя. — Иду в народ… Видно, что я слишком долго не был в России и чего-то либо не знаю, либо не понимаю. Зачем?

— Для целей народного просвещения, а также, — тут молодой человек понизил голос до трагического шепота, — чтобы если вдруг удастся, поднять крестьян на бунт и ниспровергнуть существующую власть! Иные вот уже два года как включились в это движение. А сейчас с весны много молодежи из Петербурга или Москвы переодевшись в крестьянское платье, так прямо и пошли в народ. Кого среди нас только нет, и студенты, дворяне даже — и все ту или иную полезную для крестьян работу освоили и… пошли! Не все, конечно, мечтают о революции, хотя и говорят, что она произойдет никак не позже, чем через три года, но есть мнение, что в любом случае, пока что ты ещё молод и полон силы, надобно тебе посмотреть, как он живет — народ наш страдалец.

— А как всего этого достичь? — распаляясь все больше, продолжал Володин собеседник. — Только лишь через то, чтобы жить народной жизнью, понять его нужду! У нас, знаете, — сказал он и улыбнулся, словно вспомнив что-то приятное, — возникал вопрос, позволительно ли нам, взявшим в руки страннический посох и взыскующим общественного счастья, есть селедки!? Я вот для спанья купил себе на базаре рогожу, бывшую уже в употреблении, кладу её на дощатые нары, и так сплю. Мочалка уж местами протерлась, так что приходится спать почти, что уж на голых досках, но я все равно не ропщу, потому что у иных наших тружеников, даже такой рогожки нет!

Многие наши направились на Волгу, потому что там вроде ещё жива память о Пугачеве и Степане Разине, ну а другие, и среди них вот и я, ходим по селам и кто чем может, помогаем крестьянам, а заодно… ведем среди них и революционную пропаганду.

— И на чем же вы основываете этот ваш… порыв? — спросил Володя. — Должно же ведь у вас быть хотя бы какое-то теоретическое обоснование этой деятельности. Нельзя же вот так все бросить, надеть армяк и идти по селам просвещать мужиков!? Это же просто бред какой-то!!!

— Я и не ожидал, что вы меня поймете, господин Уильямс, — с оттенком превосходства в голосе сказал студент Орлов. — Но то, что вы спрашиваете про нашу платформу это уже хорошо, значит, мне будет легче это вам объяснить. Мы считаем, что наша сельская община есть готовый зародыш социалистических отношений, хотя сами наши крестьяне пока что ещё этого и не осознают. Как только они это осознают, начнется революция, в которой наш народ обязательно победит!

— О Господи! — воскликнул Володя. — И вы в это верите?

— Конечно, а почему бы и нет?

— А опыт Парижской коммуны, где тоже ведь мечтали о социализме, разве вас не настораживает?

— Ничуть! Там главной силой были рабочие, люмпены, к тому же всего лишь в одном Париже, тогда как у нас в едином порыве поднимутся все мужики!

— Ну не знаю, поднимутся они или нет, — в сомнении покачал головой Володя. — Кроме того, как сказал генерал Галифе нет такого количества бунтовщиков, против которых были бы бессильны митральезы, и в этом я с ним совершенно согласен.

— Ну, знаете, — воскликнул Орлов. — Говорить так, значит, в какой-то мере с ним солидаризироваться!

— А я и солидаризируюсь! Почему бы и нет? Вот вы умеете метко стрелять?

Нет?! Так какой же тогда к черту вы революционер? Ах, вы только пропагандист и агитатор? А на баррикады за вас тогда пускай идут другие? Ну, скажем, все те же самые мужики?

— Стрелять не так уж и трудно научиться, — сказал Орлов. — Не в этом суть!

— Ну, это как сказать! — ответил Володя. — Вон Дмитрий Каракозов стрелял в Александра Второго и не попал в него с пятнадцати шагов. Случись такое со мной, уж я бы тогда не промахнулся!

— А вы, что же слыхали про Дмитрия Каракозова?

— Не только слыхал, но и разговаривал с ним, пытался доказать, что акты террора против государя это бессмыслица, да только он меня не послушал.

— Вы что же, были в кружке у Ишутина? — недоверчиво спросил Орлов. — Ведь всех его членов потом арестовали.

— Значит не всех, — усмехнулся Володя, — нашелся и такой, кто сумел улизнуть!

— Ну да… конечно! — воскликнул вдруг Орлов и буквально впился взглядом в лицо Володи. — Мы же между собой это обсуждали, что был один такой, которому удалось избежать ареста! Постойте-ка! Владимир Бахметьев — вот как его звали, причем он вроде бы как был даже сын генерала. Подождите, подождите… А вы случайно не в Бахметьево едете?

— Да именно в Бахметьево, но понятное дело, что не к тамошним мужикам, а чтобы встретиться с тамошним отставным генералом Бахметьевым. По собственной надобности…

Глаза у Орлова от удивления вдруг стали совсем круглыми.

— Так это, значит, вы?!

— Да, я это я! — усмехнулся Володя. — Хотя… разве я вам сказал, что я это Владимир Бахметьев? Никогда я вам этого не говорил! Представьте себе, что я всего лишь очень близкий друг его сына, который сейчас живет в Америке, и который попросил меня навестить своего отца и вполне возможно, что так будет лучше и для меня и для вас.

— Понятно! — воскликнул Орлов и тут же добавил: — Не беспокойтесь, я вас не подведу. Но я бы вас тогда попросил об услуге: довести меня до Бахметьево, потому что мне как раз туда и надо.

— А зачем, если не секрет?

— Хочу попробовать открыть там сельскую школу, войти, таким образом, в доверие к крестьянам, а уж там дальше будет видно.

— Что ж, школа это дело хорошее. Против этого ничего не скажешь. Более того, я лично придерживаюсь такого мнения, что как раз знания-то намного сильнее митральез. Но только для того, чтобы открывать школы, по-моему, совсем не обязательно рядиться в обноски. Вот у нас в Америке тоже находятся люди, которые открывают школы для индейских детей, но только никто из них не рядится в шкуры и не носит индейских мокасин!

— Ну, знаете, индейцы… это одно, — и Орлов как-то неопределенно махнул рукой, — а вот наши мужики это совсем другое.

— Вот тут я с вами, пожалуй, что и соглашусь, — заметил Володя. — Хотя проблемы у нас, как погляжу, остались все те же: дураки и дороги. От этого и все наши неприятности. А вот что касается индейцев, то это свободные и очень гордые люди, выросшие свободными и никогда не бывшие рабами. А наши мужики практически все поголовно вчерашние рабы и рабская психология у всех у них в крови. Поговорить о тяжести податей они с вами ещё поговорят, но вот весь этот ваш социализм для них просто чушь собачья!

Давайте-ка мы сделаем с вами так: я поговорю с отцом, то есть извините, оговорился, с генералом Бахметьевым, чтобы он помог вам с открытием школы. А вы мне за это обещаете покончить с этим маскарадом, и кушать не только один черный хлеб, но и селедки, и щи с мясом — словом вести нормальную человеческую жизнь, да к тому же ещё и получать за свою работу вполне приличное жалование. Это уж генерал Бахметьев вам устроит. Он, кстати говоря, давно уже хочет открыть школу для крестьянских детей, да только все никак не может найти туда не просто учителя, а достаточно образованного преподавателя — мастера на все руки. Если согласитесь, и ударим по рукам, то я вам обещаю, что все это у вас будет. А хочется вам вот так юродствовать и дальше, то… please, как говорят американцы и англичане. Дождь вроде бы как уже закончился, дорога подсохла, так что дальше вы можете идти уже и пешком!

— Но как же принсипы? — воскликнул студент Орлов, пытаясь, видимо, не потерять лицо перед Володей. — Что будет, если я вот так пожертвую своими принсипами ради… ну, пусть даже не только личного, но и всеобщего блага?

— Ах, господин Орлов, — воскликнул тут Володя, — я мог бы вам сказать, так как говорят в таких случаях англичане: принципы, как и перчатки, джентльмен меняет по погоде. Мог бы сказать и на французский манер: пока ты молод — живи, как можно лучше, а принципы оставь себе на старость. Но я — вы уж меня, пожалуйста, извините за эту грубость и натурализм, — отвечу вам словами ваших же любимых мужиков, которые в таких случаях обычно говорят (поверьте мне, слышал это ещё в детстве собственными ушами!) — «А засунь-ка ты их себе в задницу!»

В ответ на это Орлов так и не решился ничего сказать и в полном смущении начал опять тереть свои очки. Володя же решил показать, что он не хочет с ним больше разговаривать, поэтому он взял в руки книгу и сделал вид, что он самым образом начал её читать.

— Володичка приехали! — закричал Пахомыч, увидев своего любимца вылезающим из экипажа, и не медля ни секунды, подбежал к нему, чтобы обнять. — Вот ведь радость-то, какая для вашего батюшки, да и для меня, старого, ведь я же за вами с пеленок ходил и вот оно — дождался, увидел-таки моего голубчика в серьезных летах и в должном для него положении. Ишь, в платье-то, каком, каком платье!? Поди, по самой последней тамошней моде, не иначе…

В ответ Володя также обнял и поцеловал старика, но тут же заметил выходящего на крыльцо дома отца и устремился к нему: — Батюшка!

— Володя!

Отец и сын обнялись, и, взявши друг друга за руки, вместе пошли в дом. — А ты, Пахомыч, — займись, пожалуйста, пока что вот чем: обустрой приехавшего со мной человека. Причем хотя он и в обносках, но человек вполне достойный, студент. Так что ты уж его прими получше, а после, как управишься, приходи к батюшке в кабинет. У меня там для вас для обоих есть подарки.

— Ну, сын, ты вырос! — заметил генерал Бахметьев, оглядев его с головы до ног, едва они оказались вдвоем у него в кабинете. — Тогда в тот последний раз, что я видел тебя не на фотокарточке, ты был так — юнец, «мальчик резвый, кудрявый, влюбленный, одалиск женской лаской плененный». А сейчас ты возмужал, окреп, то есть теперь ты, как есть настоящий мужчина, ничего не скажешь. Жаль, конечно, что ты не офицер, потому что больно уж ты был бы хорош в форме. Но чего нет, того нет. Ну, а мечтать о несбыточном — только Бога гневить, да-с! С супругой-то как живешь? Ведь ты русский, православный а она американка, а веры так и вовсе какой не понять… Уживаетесь?

— Уживаемся, батюшка! — усмехнулся Володя. — Вот надеюсь, что в декабре тебя внуком или внучкой порадуем. Так что пока во всем живем душа в душу!

— Внуки это славно! — последовал ответ. — И по мне хоть внук, хоть внучка все едино. Только ты хоть что сделай, только дай мне на него или на неё поглядеть. Не сможешь сюда привести, потому что чего же это крошку по пароходам мотать, так я сам пока ещё в силах и к тебе туда приеду, но уж своей-то радости не упущу!

— А как же имение? — засмеялся Володя. — Имение-то как же? Ведь я тебя сколько раз к себе звал, а ты все отговаривался тем, что не на кого тебе имение оставить. А что сейчас?

Старик в ответ на это сердито насупился, но было понятно, что сердится он только лишь для вида.

— Ну, было такое, что не хотел я к тебе туда поехать, потому что сердит был. А сейчас уж коли вы так для меня, старика, расстарались, то я казенного управляющего приглашу, но на внука или внучку приеду посмотреть обязательно.

Тут в кабинет, тихо постучав, вошел Пахомыч, облачившийся для такого случая в парадный сюртук и смотревшийся в нем на редкость торжественно.

— Так что батюшка, Владимир Гаврилович, дорожний ваш человек устроен, — доложил он, подойдя к молодому Бахметьеву. — Сперва в баню, потому как от него того… попахивает, потом обед, а уж ежели захочется ему после обеда вздремнуть, то я распорядился ему и комнату приготовить. Так что все чин-чином!

— Это кого же ты по пути сюда подобрал? — усмехнулся старый генерал. — Босяка что ли какого-нибудь?

— Не босяка, а студента Петербургского императорского университета, пожелавшего «пойти в народ» ради того, чтобы его просветить, а также заодно пропагандировать в нем идеи революционного переустройства общества. Поговорил я с ним немного в дороге, ну и жалко мне стало парня — пропадет ведь. Вот я ему и сказал, что есть у вас желание открыть школу для сельских ребят, а хорошего учителя для неё не имеется. Ну, а он хотя и социалист, а все же человек образованный. На эту работу как раз сгодится. А там поживет в народе, пообщается с вашими деревенскими мужиками — глядишь, в уме-то у него и прояснится.

— Да уж, слыхали мы про таких, как же, как же. Давеча вот ездил я в город, был в дворянском собрании, ну и наш главным полицмейстер рассказал там, что эти самые народники уже более тридцати губерний обсели как мухи и есть уже даже циркуляр от министра юстиции, чтобы учредить за ними самое серьезное наблюдение и всю их деятельность пресекать беспощадно. То есть ежели кто из них хочет каким-то полезным делом заниматься, то это, пожалуйста, но чтобы никакой тебе агитации! Прямо какое-то помрачение рассудка на нашу молодежь напало! Дочь бывшего петербургского губернатора генерала Перовского, потерявшего место за обнаруженную им во время покушения Каракозова непредусмотрительность, и та по этой дорожке пошла, вот как! Так что меня хоть то немного утешает, что не ты один у меня дурак такой, что во все эти дела сунулся. Есть и другие, кто дети генералов…

— Ну, батюшка, давайте мы сейчас об этом не будем, — сказал Володя, — потому, что мне хочется вручить вам подарки, причем начать с Пахомыча, потому, что он долгие годы мне был, в общем-то, и за отца и за мать. И вот что я тебе, Пахомыч, милый, привез, — и с этими словами он вынул из большого дорожного ковра, который уже стоял раскрытым посреди кабинета, коробку из полированного дерева.

— Это вот индейский кисет для табака, изготовленный индейцами племени дакота, потому, что ты же ведь любишь нюхать табак. Только хочу тебя предупредить, что у них в обычае украшать такие кисеты человеческими волосами со скальпов, потому-то вот тут и бахрома из человеческих волос, но только тебя это пусть не пугает. Зато вышивка на нем из бисера очень красивая, а все эти знаки означают пожелания здоровья и долголетия. Табак в нем самый лучший, из американского южного штата Вирджиния. Так что теперь как только ты будешь понюхать табак, так сразу меня и вспомнишь!

— Потом вот тебе мазь от ревматизма, потому что батюшка мне писал, что у тебя ломит спину, да и ноги болят. Опять же это индейское лекарство и лучше его просто нет. Это змеиный яд с медвежьим жиром, который как в больное место вотрешь, так тебе сразу и полегчает. А это тебе золотые часы с цепочкой и подцепком, причем подцепок этот тоже не простой, а самый настоящий золотой самородок, найденный в священных для индейцев Черных Холмах.

Старик был так счастлив, что даже прослезился от радости.

— Вот я и дожил до того, что ты, соколик мой ясный, так вырос, что подарки мне даришь и… как же это мне приятно, даже и сказать не могу. Только то и скажу, что милость вашу, Володичка, я и на там свете её буду помнить и вечно за вас Бога молить, чтобы и вам, и детишкам вашим было бы всегда и здоровье, и счастье во всех делах. Сказав это, он с достоинством поклонился сначала одному своему хозяину, затем другому, и вышел из комнаты, и осторожно прикрыл за собой дверь.

— Ну, уж ты ему удружил, так удружил! — засмеялся генерал, которому радость преданного слуги доставила немалое удовольствие. — Он теперь этим твоим кисетом всех тутошних баб с ума сведет, ещё придет к тебе просить рассказать ему про все эти ужасные индейские обычаи насчет скальпов, а потом им же и перескажет… Ну, а для меня такая же мазь у тебя найдется? А то ведь ревматизмами не только он, но и я страдаю?!

— Батюшка, дорогой, — воскликнул Володя и снова крепко обнял отца. — Конечно, найдется, я просто хотел все так устроить, чтобы нам уж тут никто потом более не мешал. Даже Пахомыч. Потому, что я можно сказать всю жизнь мечтал о том, чтобы доставить вам, батюшка, удовольствие по любви и, наконец-то эта минута настала!

— Это вам первый от меня подарок: револьвер «Смит и Вессон», третьей модели, той самой, что мы сейчас поставляем для вооружения русской армии, причем точь в точь такой же, как тот, что был подарен его Высочеству Великому князю Алексею Александровичу в его бытность в Америке. Вот это тебе коллекция ружей, потому что ты же заядлый охотник и любишь пострелять, да и перед соседями будет, чем похвастаться. Вот «Винчестер де люкс», «Спенсер», это «Ремингтон», а вот только что принятый на вооружение американских драгун однозарядный карабин «Спрингфилд» с откидывающимся вперед затвором. А вот это 25-ти зарядное ружье Эванса с магазином в прикладе. И ведь что интересно, несколько лет назад эти ружья заказал для себя наш военно-морской флот, но только что-то здесь они у нас не пошли из-за своей сложности и дороговизны, хотя ружье в целом просто замечательное — все пули из него можно выпустить, не отрывая приклада от плеча! А это новый, только лишь в прошлом году появившийся «Кольт» — «Миротворец», или как его ещё называют «Армейский, одинарного действия» под унитарный металлический патрон с закраиной 45-ого калибра. Конечно, он не так быстро перезаряжается как наш, но, в общем-то, тоже, довольно неплохое оружие. Во всяком случае, он очень прост и надежен и именно поэтому, скорее всего, американская армия и предпочла его нашему револьверу!

— Значит, президент Улисс Грант все-таки отказался продлить ваш патент на барабан Уайта? — спросил старый генерал, любуясь прекрасной гравировкой на револьвере. — Ты, помнится, мне писал об этом…

— Да отказался, видимо из-за того, что еще, будучи генералом, он был очень недоволен тем, как компания «Смит и Вессон» выполняла свои обязательства по поставке оружия федеральному правительству в годы Гражданской войны, и даже подозревал ее в саботаже. Ну, а другие говорят, что правительству США пришлось бы заплатить тогда огромную сумму в случае замены всех армейских револьверов ударного действия на револьверы, оснащенные патентованным барабаном. Вот поэтому он так и поступил!

— М-да-а, везде корысть, везде свои резоны, — печально заметил генерал и, повернувшись к Володе, добавил: — А знаешь ли ты, что твой знакомец генерал Горлов ещё в бытность свою полковником потратил немало сил на то, чтобы не допустить винтовку генерала Бердана до нашей армии? Написал рапорт военному министру, что она несовершенна, непригодна в качестве оружия для армии, и что ни он, ни капитан Гуниус её никогда не одобряли! А вместо неё, мол, следует принять на вооружение винтовку Мартини-Генри из Англии. Ну, наш министр Милютин все его доводы взвесил да и ответил в том смысле, что образец Бердана, соблазняет как своею простотой в фабрикации, так и удобством манипуляций с затвором, и что весьма жаль, что Горлов так безусловно и почти голословно пытается забраковать его ружье, не выяснив в подробности всех его недостатков. Вот так-то!

— Видать, как следует подмазали его господа англичане, вот он на это и пошел, — заметил Володя, — хотя мне лично об этом и ничего не известно. Во всяком случае, у нас армия теперь вооружена ничуть не хуже, чем у тех же американцев или англичан и если вдруг случись война, то… нам будет из чего по ним стрелять не то, что в Крымскую!

Потом из ковра появилось настоящее расшитое индейское одеяло, потом большая шкура белого бизона и прочие американские диковинки. Старый генерал только ахал, радовался всему как ребенок, и было видно, что ему здесь совершенно явно не хватало впечатлений.

— Да, а как поживает этот твой мальчик-индеец? — спросил он вдруг Володю, разглядывая странное приспособление, называвшееся «ловец снов». — Ты мне чего-то ты о нем давно не писал, хотя, вспоминается мне, что он вернулся к своим и… что? Забыл тебя сразу?

— Ну, скажем так, что, во-первых, он уже давно не мальчик, потому, что ему девятнадцать лет, к тому же мы довольно часто переписываемся, вот только что новостей у него особых считай, что и нет. Ведь он же из племени кочевников. Охота, потом отдых от охоты, потом перекочевка на новые места, потом набег на врага и отражение вражеского набега — вот и вся их жизнь, и другой, поверьте мне, отец, им совсем и не надо. Он попытался тому, что знал обучать молодежь, да только ничего из этого у него не вышло. Поэтому и живет он теперь как все, а уж о том, что по этому поводу он думает, я не знаю.

— А твой Ко? Он все также с тобой? Или уж уехал к себе в Японию?

В ответ Володя только засмеялся.

— Нет его гири, то есть долг чести в отношении моей скромной персоны все также высок, как и раньше. Так что по-прежнему живет у меня в доме и Джудит с ним отлично ладит, но только сейчас он попросил меня отпустить его в колледж в Нью-Хейвен в штате Коннектикут учиться на инженера. Так что Ко у меня пошел в гору!

— Какая, однако, это нация — японцы… — задумчиво сказал генерал. — Давно ли, говоря по нашему, они там у себя лаптем щи хлебали, ан — в прошлом годе у них уже готова армия по европейскому образцу, а все самурайские дружины распущены. — Вот и Ко твой, совершенно явно выбивается в люди, а потом вернется к себе и одному Богу известно только, какая его тамошним япошатам от его обучения будет там польза, а нам, между прочем — только вред один! Потому, что это ведь нам же будет противник.

— Да, такое может статься, — согласился с ним Володя. — Но… что может один человек? Не так уж и много! Тут многие другие причины свою роль играют. Вполне ведь может случиться и так, что когда мы будем осваивать Дальний Восток, точно так же, как американцы сейчас осваивают Дикий Запад, они станут нашими союзниками. Ну да, а с третьей стороны туда же потом ещё подберутся ещё и китайцы, и выйдет там такой клубок противоречий, что… я уж даже и не знаю, как много тогда нам понадобится скорострельных винтовок, револьверов и митральез, чтобы его хотя бы как-то его распутать! Хотя с другой стороны — все дело в деньгах! — добавил он. — Будут деньги, будет и оружие! А будет оружие, с ним тогда появятся и новые деньги!!!

— А ты знаешь, Америка тебя изменила, сын. Ты стал слишком много говорить о деньгах…

— Возможно, но там ведь без этого нельзя. Это здесь у нас старые родовые титулы ещё пока что много чего значат, а там практически все решают наличные, хотя, конечно, ни знания, ни мастерство, ни порядочность и там никто не отменял и все это там ценится значительно выше, чем, между прочим, у нас! Кстати, умение стрелять там опять же играет далеко не последнюю роль, потому, что американцы часто говорят так: «Бог создал людей большими и маленькими, Авраам Линкольн и черных и белых уравнял в правах, но только полковник Кольт сделал всех равными по-настоящему, потому, что уравнял их шансы!»

— Все-таки дикая ещё у вас там страна, — заметил генерал с явным неодобрением в голосе.

— Да есть немного, но зато и свободы хоть отбавляй и самое главное, что там можно проявить себя самым необычным образом. Вон, тот же Кольт — юнгой плавал на шхуне, торговал «веселящим газом» на улицах, трижды банкротился, прежде чем окончательно встал на ноги. Но зато умер в чине полковника, хоть и в армии не служил ни одного дня, и наследникам своим оставил больше 15 миллионов долларов и одно из самых крупных и передовых предприятий в стране! То же и с Винчестером, который был и наемным строительным рабочим, и производителем мужских рубашек, зато сейчас у него огромный оружейный завод, а его ружья известны по всему миру. Нет, батюшка, при всех тамошних недостатках Америка это страна для тех, кто действительно чего-нибудь стоит, а не живет на нажитое предками, как многие у нас…

— А что в этих самых Черных Холмах действительно нашли золото? — изменил он тему разговора.

— Да, нашли!

— И что, ожидается там новая «золотая лихорадка» или как?

— Не только ожидается, но в газетах пишут, что она фактически уже началась!

— А что же тогда будет с индейцами, что живут в этих местах и с этим твоим образованным индейцем, Солнечным Громом?

— Последний раз, когда мы встречались, он мне сказал, что если в Хе-Запа (это так они называют Черные Холмы) придут золотоискатели и солдаты, то они будут убивать их. По всем договорам индейцев с белыми это их земля, и они её никому и ни за что не уступят!

— Так и сказал?

— Так и сказал!

— Отчаянный малый!

— Да отчаянный, но поверьте мне, батюшка, что он хоть и настоящий индеец, но в тоже время очень хороший человек.

— Ну, раз так, то это ещё хуже, — философски заметил старый генерал и больше в тот вечер они на эту тему уже не разговаривали, потому что после столь долгой разлуки им и без этого было о чем поговорить …

ГЛАВА СЕДЬМАЯ В которой Солнечный Гром рассказывает о том, как он выбрал себе врага

— Да, белый человек, друг индейцев, я читал книгу про Маугли, читал её своим сыновьям, а потом читал её своим внукам, и при этом она мне всегда очень нравилась. Я понимаю, что её написал очень мудрый человек, и я также понимаю, почему ты меня спрашиваешь об этом. Ты хочешь узнать, не считаю ли я себя таким же вот Маугли, поскольку у меня вроде бы тоже было сразу две стаи и мне порой бывало очень трудно выбирать между ними. Да это так, но, тем не менее, разница между нами все-таки существует, а в чем она заключается, я расскажу тебе позднее.

— Сейчас я расскажу тебе, как я возвратился к своему племени, и какая это была для меня радость. Дядя по матери, которого звали Пестрая Раковина, специально поехал со мной, чтобы меня проводить. Мы нашли нашу стоянку, потому, что мой дядя примерно знал, где её искать, подъехали к ней и громко объявили, что это я, Солнечный Гром, возвращаюсь к своему народу. Что тут началось ты и представить себе не можешь, но что-то похожее, наверное, случается в небольших городках, если туда вдруг неожиданно приезжает президент США. Люди выбегали из своих палаток, всплескивали руками, бежали ко мне и все почему-то пытались до меня дотронуться. «Мы уже думали, что ты умер!» — говорили одни. «Тот юноша, что был с тобой умер сразу же, как только приехал от васичу, а в прошлую зиму умерли твои брат и сестра!» — спешили сообщить мне другие. «Мы чуть было не подумали, что ты дух, не будь с тобой Пестрой Раковины…», «Пока тебя не было умер Быстрее Оленя…» — ну, и так далее и все в таком же духе.

Не без труда я разыскал в толпе отца и мать и смог наконец-то их обнять, а потом мы прошли в нашу палатку, но и там мы не могли остаться одни, поскольку туда набилась целая куча наших родственников и знакомых. Хотя обычно индейцы очень сдержаны, в данном случае от этой сдержанности не осталось и следа, и вопросы следовали один за другим. Меня спрашивали, разрешалось ли мне говорить среди васичу на родном языке, на каких зверей я среди них охотился. Кого-то интересовало, узнал ли я тайну «говорящих бумаг», возила ли меня «огненная повозка», и был ли я в Вашингтоне и видел ли я там Великого Белого Отца, вождя всех бледнолицых. На это я сразу ответил, что его видел Пестрая Раковина, потому, что он был в составе делегации вождей, а таких как я там слишком много, чтобы всех к нему пускать.

Подарки, что я привез отцу и матери мне также пришлось доставать из сумок и дарить им при всех, так что часть вещей мне пришлось тут же подарить гостям, чтобы никого из них не обидеть, хотя, сказать по правде, мне не очень-то хотелось это делать. Наконец я не выдержал и сказал, что очень устал и хочу отдохнуть, а отец попросил вестника объявить, что пир по поводу моего возвращения будет вечером, а что сейчас я буду отдыхать.

Набившиеся ва нашу палатку люди разошлись, кто-то тут же отправился на охоту, мы наконец-то остались одни. Тут я наконец-то смог достать все самое ценное: никелированный револьвер, охотничью двустволку и винчестер для отца, красивое и удобное платье для матери, несколько рулонов ситца и сукна, нефритовые бусы, а также специально приготовленные для неё пакетики с бисером, ножницы, большое количество иголок, а также металлические тарелки и ложки. Кроме этого я вручил отцу увесистый чугунный шар, украшавший в Вашингтоне решетку одного из палисадников и который я сам же с неё и отвинтил. Конечно, это было ужасно, но я был уверен, что хозяин палисадника мне никогда этот шар не отдаст и не продаст, и решился взять его только потому, что таких шаров у него было много, а мне так хотелось порадовать отца. Дело в том, что человеком он был большой силы и потому его излюбленным оружием была так называемая гибкая палица — оружие популярное среди всех дакота. В то время их делали из круглых окатанных галек, которые обертывали кожей и прикрепляли на гибкую рукоять из лозы. Такой палицей можно было проломить волку череп с одного удара, однако моему отцу это оружие казалось слишком легким, поскольку он никак не мог найти камень по своей руке. «Зато теперь-то уж он сможет сделать себе палицу по вкусу! — думал я, таскаясь с этим чугунным шаром в чемодане. — И среди воинов дакота не будет тогда никого, кто сможет с ним сравниться, если дело дойдет до рукопашной!»

Как я и ожидал, отец этому подарку обрадовался больше, чем всему остальному. «Ноги у меня стали слабоваты, — заметил он, подбрасывая этот шар в руке, — зато в руках сила ещё есть. Я сделаю из него палицу, назову её «палицей Солнечного Грома» и если на нас вдруг нападут кроу или пауни, то с ней в бою я буду непобедим, пусть даже у меня закончатся пули для твоего ружья или револьвера». Такой вот был у меня отец и я всегда им очень гордился. А вот свою «заколдованную рубашку» я пока что не стал им показывать, так хорошо мне в дорогу упаковала её Джи, хотя мне и очень хотелось её посмотреть и примерить.

Спустя некоторое время я отправился побродить по нашему лагерю и, представь себе, то, что раньше для меня было само собой разумеющемся, теперь показалось мне каким-то странным. Мне понравилось, что теперь перед каждой палаткой на металлической треноге висел хороший котелок, что у людей появились жестяные кружки, тарелки и ложки, что уже у многих была одежда бледнолицых, например, шляпы, с широкими полями, хорошо защищавшие глаза от солнца. Но повсеместно вытоптанная трава, грязь, тучи мух и снующие под ногами собаки, которым прямо тут же из палаток выбрасывались объедки, произвели на меня тягостное впечатление. Когда-то я этого всего не замечал, а сейчас вдруг подумал, как все это должно было раздражать тех белых, что приезжали к индейцам ну хотя бы торговать… Конечно, грязи и навоза хватало и в пограничных поселках бледнолицых, но там люди хотя бы как-то пытались наводить чистоту и в некоторых домах бывало и вправду очень чисто. А тут все прелести нашего кочевого быта сразу же бросились мне в глаза, и как-то не очень мне понравились.

К вечеру охотники привезли много дичи и пир, устроенный прямо посреди нашего лагеря вышел на славу. Причем после того, как все мы поели, мне пришлось встать и рассказывать, и говорил я больше двух часов, а потом ещё о своем путешествии в Вашингтон рассказывал Пестрая Раковина. Вопросов и мне и ему было задано столько и таких, что мы часто даже и не знали, как на них отвечать. Например, когда я стал рассказывать про свою работу в большом магазине, меня спросили, зачем это женщинам-васичу так много обуви и платьев, или где, например, все это множество васичу берет мясо, если они не ходят охотиться, а их скво не собирают ни диких кореньев, ни овощей? Или, например, как можно было описать им многоэтажный дом, в котором горячая и холодная вода вытекают из крана прямо у тебя в комнате? Я рассказывал о фабриках, где не мужчины, а девушки и женщины делают винтовки и револьверы, подсчитывают стоимость всего сделанного, и выдают деньги в кассе, я видел, что мне мало кто верит. Хотя отец мой был в Хартфорде, видел все это же самое собственными глазами и тоже об этом рассказывал!

Случалось и так, что мои слова сопровождал громкий смех, хотя ничего смешного я не говорил. Наконец пир закончился, и я пошел спать. Причем на душе у меня было совсем не радостно. То есть вроде бы я старался выполнить свой долг перед своими соплеменниками, но получалось это как-то не серьезно. К тому же я заметил, что во время пиршества двое или трое индейцев пили из фляжек мини вакен или «огненную воду» и это мне очень и очень не понравилось. Я знал, что белые часто продают индейцам «огненную воду», а они привыкают её пить и спиваются, как спился в романе Фенимора Купера «Пионеры» индеец Чингачгук, а им это на руку, потому что сами они тоже спиваются, но почему-то не так быстро, как индейцы.

«Зачем они пьют? — спросил я отца. — Водка это такое же оружие бледнолицых, как и пули их ружей, и поскольку нас, индейцев, значительно меньше, чем белых, нам просто нельзя пить!»

«Как им запретишь? — сказал отец. — Они торгуют с белыми, продают им шкуры бизонов и получают от них не только деньги и товары, но и виски. Они говорят, что если пить понемногу, то оно веселит душу и согревает живот. К тому же Мато — Медведь, отец Сильного Как Буйвол, прославленный воин и старейшина, он снял двадцать скальпов и у него много лошадей. Поэтому в нашем племени очень многие его уважают и вряд ли станут его осуждать».

— А сам Сильный Как Буйвол? Я что-то его сегодня не видел…

Отец мой тихо засмеялся.

— Ты его просто не узнал из-за раскраски, а он весь вечер не сводил с тебя глаз, хотя и стоял поодаль, среди молодежи. Теперь он у нас вожак отряда Красных Оленей, поэтому одна половина лица у него теперь всегда красная, а другая черная.

— А как умерли Его Младший Брат и Красивое Лицо?

— Зимой у нас гостили двое бледнолицых и у одного из них все время текло из носа и к тому же он кашлял. Потом они уехали, а их болезнь привязалась к нашим детям. Акайкита — Миротворец, был очень стар и тоже умер от этой болезни, а тот, кто раньше у него был в помощниках — Вереск, с которым ты, кстати, сегодня говорил, не смог их спасти. Лица их покраснели, жар сжигал их изнутри… Поэтому Вереск посоветовал нам поливать их водой из ручья, и сначала это действительно принесло им облегчение. Но потом им стало ещё хуже и они умерли. Сначала твоя сестра, потом брат.

— Этого нельзя было делать! — воскликнул я с негодованием в голосе. — Надо было съездить в форт или сеттльмент к доктору и все ему рассказать. Возможно, он и не захотел бы поехать сюда сам, но он дал бы тебе отец горькое лекарство, которое бы их спасло. Меня после того, как я провел столько времени на льдине тоже сжигал жар, но Во-Ло-Дя и Ко давали мне это лекарство и я поправился.

— Тебя в это время не было с нами, — просто ответил отец. — А мы привыкли следовать советам жреца, пусть даже и молодого. Ведь он же все-таки жрец, а со жрецом беседуют духи!

Можешь себе представить, как я воспринял эти слова! Нельзя сказать, чтобы я, пожив среди белых, совсем уж отрекся от веры отцов, нет. Но только вера в Великого и Таинственного с лечением от хвори теперь у меня уже как-то не связывалась, тем более что перед глазами у меня было много примеров целительного воздействия медицины бледнолицых врачей. А тут я потерял разом и брата и сестру только потому, что к ним вовремя не пригласили врача или, по крайней мере, с ним не проконсультировались! И уж конечно никак не следовало зимой поливать их ледяной водой из ручья, что все всякого моего сомнения только ускорило их гибель.

Впрочем, несмотря на то, я был взволнован и расстроен, на своем новом месте в палатке я заснул моментально, как привык засыпать в ней мальчиком. Недаром Во-Ло-Дя как-то раз сказал мне, что «руки долго помнят то, что забыла голова», и в данном случае так оно и оказалось. Я всю ночь проспал на бизоньих шкурах и совсем не страдал оттого, что не спал на кровати, а когда открыл глаза, то сразу же почувствовал себе бодрым и отдохнувшим.

Я уже собирался вставать, когда полог нашей палатки открылся и на пороге, хотя как такового порога в ней, понятно, и не было, возник, кто бы ты думал? Сильный Как Буйвол, которого я тут же узнал по его раскраске на лице.

— Сыну военного вождя, — сказал он, — он не пристало так долго спать, он не девушка. Да и девушки все уже давно поднялись и хлопочут с матерями по хозяйству. А ты все спишь и спишь. Вот я и зашел узнать, пойдешь ли ты вместе с другими юношами к ручью, а если не пойдешь, то, что мне им тогда сказать?

Конечно, будь в палатке мой отец, он так бы никогда не поступил. Но, в то утро отец решил отправиться на охоту пораньше, и в ней были только моя мать и я, причем я сразу же понял, зачем он все это сказал. Поэтому, не говоря ему ни слова в ответ, я быстро встал, собрался и пошел вместе с ним умываться к ручью. Там уже собрались и 10-12-летние мальчишки и ребята постарше, юноши Красные Перья и молодые воины из союза Красных Оленей. Многие уже были в воде и с наслаждением в ней бултыхались. Другие натирались медвежьим жиром. Баночка с жиром, который дала мне мать, была и у меня, так что я искупался вместе со всеми, но потом ещё и вымыл лицо и руки с мылом, потому, что привык к этому.

Можно было подумать, что Сильный Как Буйвол только лишь этого и ждал.

— Ты моешься как белый! — воскликнул он и при этом громко засмеялся, а многие из присутствующих подхватили его смех. — И кожа у тебя совсем побелела интересно только от чего? От мыла или потому, что ты там все время сидел взаперти с бледнолицыми?

Тут он был совершенно прав и кожа моя, поскольку, живя среди белых, я совершенно не ходил раздетым, действительно утратила свой бронзовый оттенок, причем не только на теле под одеждой, но и на лице, чему я сам, глядя в зеркало, немало удивлялся. Но мне не понравилось то, каким тоном он это сказал, явно пытаясь задеть меня, поэтому я не раздумывая, ответил: «Зато если уж тебя кто увидит из белых, то сразу даже и не поймет, кто это. С одной стороны вроде бы краснокожий, а с другой — вылитый негр! Ещё и предложит тебе за пару центов почистить ему сапоги, а когда поймет, что ошибся, то будет над тобой громко смеяться!

— Мне безразлично, что скажут обо мне белые, а вот ты уже точно совсем не индеец, потому, что смеешься над тем, над чем тебе смеяться не пристало. Что из того, что ты где-то там был и привез много всякой всячины? Мы здесь неплохо живем и без этого! А вот как ты думаешь, примем ли мы тебя в наш союз, если ты вот так очень по-глупому насмехаешься над его вожаком. Тут тебе даже авторитет твоего отца не поможет…

— А мне и не нужен авторитет отца, — заметил я, — чтобы сказать тебе, что ты болтун и хвастун и я уже устал слушать твои глупые речи!

— Что? — в полном изумлении от того, что он услышал, спросил Сильный Как Буйвол. — Ты что потерял рассудок, от съеденного вчера мяса, что смеешь мне такое говорить?

— А ты, наверное, вчера тоже прихлебывал мини вакен бледнолицых из фляжки своего отца, вот у тебя и развязался язык, словно ты и не воин, а болтливая баба у ручья?!

Услышав мои слова, все присутствующие буквально онемели. Получалось, что я открыто бросал вызов самому сильному юноше рода Пятнистого Орла, силу которого они все хорошо знали и который был выше меня чуть ли не на голову. Видели они меня и обнаженным и, хотя мускулы у меня были не хуже, чем у многих из них, до Сильного Как Буйвол мне было, конечно, далеко.

— Хорошо! — вдруг на удивление спокойно сказал он. — Давай бороться и пусть тот, кто из нас, кто при этом проиграет, будет за свою болтливость наказан. Ты — отдашь мне свой револьвер и ружье, потому что прихвостням бледнолицых, живущим среди нас, следует знать свое место…

— А ты будешь стирать краску со своего лица лошадиным пометом, идет?!

— Идет! — громко крикнул, и затем добавил: — Вы все слышали, что мы оба сказали? — Да, да! — послышались голоса.

— Тогда пусть так и будет. Хау! — громко произнес Сильный Как Буйвол и принялся натираться жиром. — Тебе меня не одолеть!

— А что же ты тогда уже во второй раз натираешься жиром, если ты в этом убежден? Один раз мы уже пробовали бороться, — заметил я, и постарался при этом широко улыбнуться. — И ты помнишь, чем для тебя это закончилось? А сейчас гора жира и мяса боится, что я схвачу его и сброшу в ручей — ха-ха!

Услышав мои слова, многие из присутствующих засмеялись, а я постарался припомнить все то, чему научил меня Ко. «Растерянность, передается, — вспомнил я его слова, — но легче всего вызвать гнев, а гнев не только ослепляет, но и сбивает дыхание. Думай обо всем, что с тобой происходит, так как если бы это был не ты, а кто-то посторонний, а ты на него смотришь со стороны. И ещё помни, что сила делает человека самонадеянным, а самонадеянность ни к чему хорошему в схватке не приводит!»

Чтобы не дать себя схватить, я также снял рубашку и встал перед своим противником в свободной, расслабленной позе и к тому же ещё и улыбаясь.

Вот уж этого-то Сильный Как Буйвол никак не мог перенести и тут бросился на меня с диким ревом, словно потревоженный медведь из берлоги. А дальше все произошло так как и в случае с тем бледнолицым юношей-боксером: в последнюю секунду я резко отстранился в сторону, используя «гибкий путь к победе» которому научил меня Ко, и одновременно выставил вперед ногу. В результате он грохнулся прямо на песок с такой силой, что набил себе его полный рот и когда поднялся на ноги, то вид имел очень глупый. Он бросился на меня второй раз и тут уже я резко присел и одновременно ударил его кулаком в солнечное и сплетение, отчего он перелетел через меня и снова упал лицом в песок.

В третий раз, Сильный Как Буйвол решил, видимо, действовать хитростью и напал на меня не сверху, а снизу, чтобы схватить меня за ноги и опрокинуть. Но я словно чувствовал, что он сделает именно так, и сразу же выставил вперед колено, о которое он со всего размаха и ударился носом. Нос хрустнул и вдобавок я успел нанести ему удар ребром ладони по шее. На этот раз он уже не встал, а так и остался лежать на песке лицом вниз.

— Солнечный Гром убил Сильного Как Буйвол! — закричал кто-то из мальчиков и бросился бегом в поселок.

Крик его подхватили женщины, собиравшие неподалеку хворост, и вскоре к месту нашего поединка сбежалась целая толпа.

— Он умер! Умер! — закричала его мать и бросилась обнимать тело сына. — Посмотрите, у него все лицо в крови и глаза у него закрыты…

— Это оттого, что у него разбит нос, — постарался успокоить её один из молодых воинов. — Они всего лишь боролись, и твой сын три раза подряд падал носом в песок!

— Это какое-то колдовство! — тут же закричал его отец, прибежавший вслед за матерью. — Ты не так силен, чтобы одолеть моего сына в честном поединке.

— И, тем не менее, это был честный поединок! — заявил старый воин, глава общества Мужчин, Которые Говорят Только Правду, по имени Хункесини — Медлительный. — Я стоял вот здесь, позади молодых воинов, и все видел и слышал. Сильный Как Буйвол сам вызвал сына Си Танки — Большой Ноги на поединок и они договорились, что Солнечный Гром в случае поражения отдаст твоему сыну револьвер и ружье, а твой сын должен будет стереть с лица боевую раскраску конским навозом. Ты видишь, что он дышит, значит, не умер, а кровь на лице — это лучшая раскраска для воина. И к тому же, — тут он усмехнулся, — конский навоз все ещё его ждет.

— Да, слово у дакота одно, — сказал, подходя, наш мирный вождь Белый Буйвол. — Поэтому окуните-ка его в воду, пусть он придет в себя, а потом, как они и договорились, окунется лицом в навоз!

— Мой сын не сделает этого! — закричал его отец.

— Тогда он не будет больше вожаком Красных Оленей, — сказал вождь и все присутствующие поддержали его громкими возгласами. — Будущий воин должен быть не только сильным и храбрым, но и уметь держать свое слово, потому, что иначе он достоин презрения.

Услышав эти его слова, Сильный Как Буйвол открыл глаза, с видимым усилием поднялся на ноги и размазывая кровь, лившуюся у него из носа сказал: — Как мы договорились, так я и сделаю, и никто не сможет сказать, что я не отвечаю за свои слова. Просто я сильно ударился о землю головой и потому какое-то время ничего не соображал и такое вполне может случиться с каждым.

Тут кто-то сунул ему в руку свежий лошадиный помет, и он на глазах у всех намазал им своё лицо.

— Теперь ты доволен, Солнечный Гром? — сказал он, и было видно, что он едва сдерживает в себе гнев. — Я сделал то, что ты сказал!

— Сделал, так сделал, — просто ответил я и пошел к своей палатке. При этом мне опять вспомнились слова Ко: «Всегда выбирай врагов себе сам, а не заводи их случайно!»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ В которой Солнечный Гром становится учителем, предводительствует военным отрядом и добывает сразу два вражеских скальпа, а молодой индеец кроу по имени Койот записывается разведчиком в армию Соединенных Штатов

— Сказать тебе по правде, ненависть Сильного Как Буйвол меня не слишком испугала или огорчила, хотя, разумеется, случившееся мне было очень неприятно. Так, в тот же день его отец всем и каждому рассказал, что тут без колдовства не обошлось и многим, да-да, очень многим его слова пришлись по душе, потому что им легче было признать, что я победил при помощи колдовства, нежели поверить в то, что эта победа результат моей ловкости. Их выводило из себя, что я, например, каждое утро чищу зубы и делаю свои странные упражнения, да к тому же ещё и попросил одного из мальчиков при этом неожиданно тыкать в меня длинной палкой, и что я все чаще успевал от неё увернуться, что их ещё больше удивляло.

Когда я сказал, что готов научить этим приемам каждого, то ко мне пришло сначала много желающих, но потом, когда им понадобилось повторять их по несколько раз в день, согласились на это немногие. Почему это было так, а не иначе, удивляться не приходится. Дело в том, что индейские дети никогда не учились так, как учатся дети белых. Они просто повторяли за своими родителями все то же самое, что делали они, а тех, кто отставал от всех прочих, тут же поднимали на смех. Матери делали для девочек маленькую палатку, игрушечную посуду и они вели там свое хозяйство точь в точь как взрослые женщины, а мальчики уже с трех лет стреляли из луков и тоже учились всему постепенно, играючи. Предания племени они запоминали, слушая речи старых воинов и мудрых стариков у костра, но вот чтобы делать все это специально, то есть сидеть, внимательно слушать, а затем повторять — нет, склонны к этому были далеко не все. Кроме того, несмотря на обилие свободного времени, почти все дети были очень заняты, так как постоянно оказывали помощь своим родителям.

Но хуже всего стало, когда я решил обучать наших детей языку васичу. Старейшины, которым я об этом сказал, разумеется, меня одобрили, потому что как сказал один из них «язык врага надо знать». По лагерю был послан вестник, который объявил, чтобы все дети пришли ко мне, имея при себе куски кожи и краску, чтобы на ней рисовать, и они ко мне сразу пришли и в начале слушали меня с большим интересом. Но уже спустя полчаса все внимание их улетучилось словно дым, они перестали слышать мои слова, начали корчить друг другу рожи, толкаться и на этом урок мне пришлось прекратить. Потом оказалось, что многие из тех, кто был у меня на занятии сегодня, не приходили на них в последующие дни. Когда же я спрашивал их, что же им помешало прийти, то мне обычно отвечали, что «помогали отцу отгонять коней на пастбище», или что «мать попросила их собрать ягоды», а кто-то «вдруг захотел пострелять птиц», ну и все примерно в этом же роде. Поэтому мне постоянно приходилось повторять уже пройденное, в результате чего одни дети начинали мешать другим, так что ничего хорошего в результате не выходило. К тому же я практически был лишен возможности давать им задания на дом, а уж о том, чтобы наказывать нерадивых и речи идти не могло. Ведь не мог же я пойти к родителям того или иного мальчика и попросить не давать ему еды только потому, что во время урока он дернул другого мальчика за волосы и к тому же не знал буквы «А»? Я привез довольно много книг с черно-белыми и даже цветными иллюстрациями, и дети очень любили их рассматривать и при этом с удовольствием слушали мои объяснения. Но вот заставить их учить латинскую азбуку, а потом ещё и считать по-английски, мне было очень сложно, хотя очень может быть и так, что я был просто плохим учителем.

Однажды, видя как я мучаюсь со своими учениками, ко мне опять подошел Сильный Как Буйвол и сказал: — Я вижу, что ты нашел себе занятие по вкусу и что дела у тебя идут хорошо. И, кроме того, раз это одобрили старейшины, то ты, конечно, должен продолжать учить их дальше. Но только ты же все-таки воин, сын вождя, уже давно с нами живешь и лето почти на исходе, но ты до сих пор не добыл ни одного вражеского скальпа. Как это понимать?

— Я сделал первый ку раньше тебя, — напомнил я ему, — так что в боях я участвовал. Но только потом я был там, где скальпы не снимают. К тому же, что говорить о том, чего нет у меня? Мне кажется, что и у тебя снятых тобой скальпов не так уж и много. Все скальпы, что висят возле вашей палатки, принадлежат твоему отцу, но не тебе, так что чего же ты меня укоряешь? Васичу в таких случаях говорят так: в чужом глазу вижу соломинку, а в своем не замечаю и бревна!

— Когда мы сражались с врагами я всегда был подле моего отца! — громко воскликнул Сильный Как Буйвол. — Так что в том, что он добыл двадцать скальпов есть и моя заслуга, а что касается ку, то у меня их столько, что я уже и сбился их считать!

— Хорошо, и чего же ты хочешь?

— Собери отряд, выступи на тропу войны и докажи, что ты владеешь не только языком и руками, но и оружием. Мой отец только что приехал из форта бледнолицых и его белый начальник сказал ему, что незадолго до него в этом форту были кроу, и они похвалялись, что станут охотиться на нашей земле тут неподалеку, а мы ничего не сможем им сделать, потому, что в роду Пятнистого Орла мужчин совсем мало. Меньше, чем у них и мы побоимся их прогнать. Он рассказал об этом твоему отцу и старейшинам, но твой отец в ответ ничего не сказал, а старейшины никак не решат, что делать — звать на помощь, или попытаться проучить их своими силами.

— А тебе не кажется, — сказал я, — что этот бледнолицый начальник специально сказал все это, чтобы между нами завязалась междоусобная война и чтобы мы убивали друг друга и от того слабели? «Разделяй и властвуй!» — вот что в таком случае говорят бледнолицые, и такова их обычная хитрость.

— Что ж, может быть и так, — на удивление легко согласился со мной Сильный Как Буйвол. — Но только мы враждовали с этими кроу всегда. И если ты хочешь быть одним из нас, то и поступать должен так, как поступил бы на твоем месте любой индеец, но никак не белый!

После этих его слов я понял, что мне и в самом деле нужно пойти воевать, если только я хочу, чтобы соплеменники меня уважали. Поэтому я тут же пошел к вестнику и попросил его объявить по лагерю, что я Ота Кте, Меткий стрелок, решил отправиться в военный поход против кроу и отобрать у них лошадей. Поэтому если кто-то хочет последовать за мной, то всех желающих я ожидаю у своей палатки.

Уже к вечеру я имел под своим началом двенадцать молодых людей, которые согласились выступить против кроу под моим началом. Правда, мой отец, которому я рассказал о своем походе, высказался о нем неодобрительно.

— У тебя нет опыта, сын мой. Ты никогда же не участвовал в таких набегах, ты не воин, а хочешь сразу повести за собой целый отряд. Разве ты видел вещий сон, который предвестил тебе удачу? По-моему, ты мне об этом ничего не рассказывал. И потом… разве ты постился?

— Если я не буду перед походом есть, то ослабею! — не понял я отца.

— Дело не в том, чтобы иметь силу физическую, а в том, чтобы приобрести милость духов…

— Ах, вот как? — удивился я. — Ну, если это необходимо, то я, конечно, спрошу духов. Но только я хочу обратиться к ним через посредство нашего жреца. Пусть он их спросит и передаст мне их волю, а я тебе обещаю её свято соблюдать.

Отец мой остался доволен моими словами, так как я показал, что я послушный сын, а я направился в палатку жреца и попросил его узнать волю духов, причем как бы между делом сказал, что если поход мой будет удачным, я подарю ему лучшего захваченного коня. В ответ на это Вереск тут же попросил меня выйти из палатки, не так уж и долго после этого бил в бубен, после чего вышел ко мне сам и сказал, что духи против моего похода не возражают, так что я могу отправляться хоть сегодня же!

После этого я собрал свой отряд и объявил, что пока духи к нам благоволят, следует немедленно выступать, что мы и сделали уже ближе к вечеру, потому, что ночь это самое удобное время для передвижения военного отряда. С собой я взял Священную Трубку отца, без которой, по его словам, он просто не может отпустить меня. Потом свою «заколдованную рубашку» — которую мне наконец-то представилась возможность не только надеть, но рассмотреть её как следует, а из оружия — томагавк вождя пауни, свой никелированный револьвер «Смит и Вессон», офицерской модели, семизарядную винтовку «Спенсер», калибра 53, — все это были подарки от Во-Ло-Ди, и японский кинжал вакидзаси с рукояткой из кожи ската — подарок от Ко. Одет я был также как и все остальные участники похода, то есть в мокасины, леггины и набедренную повязку, выше которой наши тела были обнажены и раскрашены. Некоторые юноши, уже выходившие на тропу войны надели также «хэа-пайп» — «волосяные трубочки» — нагрудное украшение из трубчатых костей, которое одновременно служило и панцирем. Волосы у меня ещё не отросли так, чтобы я мог заплетать их в косы, поэтому я ограничился тем, что расчесал их на прямой пробор, и только сзади вплел в них перо орлиное перо с одной единственной красной полоской — память о своем первом и единственном ку!

Вооружены мы, если, конечно, из общего числа исключить меня, то чисто по-индейски, а значит очень плохо. Только лишь у одного из юношей было старое капсюльное ружье, доставшееся ему от отца, а все остальные из оружия имели при себе только луки и стрелы, гибкие палицы, томагавки и ножи. Почти все взяли с собой щиты. Причем отец навязывал щит и мне, но я отговорился, что, тем, у кого имеется заколдованная рубашка, щит не нужен. До этого надевал её только лишь однажды, уехав подальше от нашего лагеря, чтобы не попасть никому на глаза и избежать как лишних вопросов, на которые мне не хотелось отвечать, так и вполне возможно откровенной зависти, возбудить которую таким необычным талисманом можно было очень легко. Могу сказать, что Джи и впрямь постаралась! Снаружи эта рубашка выглядела совсем как индейская, и вся была оторочена по швам бахромой. Зато на груди у неё была вышита бисером большая буква «V», что как я сразу сообразил, означало «победа», тогда как на спине красовалось изображение Пятнистого Орла — покровителя нашего рода! Подкладка, как Джи мне и сказала, была льняная и вообще она очень ловко сидела на теле, несмотря на большой вес. На первой же стоянке я наконец-то извлек эту рубашку из чехла и надел, чтобы привыкнуть в её тяжести, а своим товарищам объяснил, что это мой священный талисман и что пока эта рубашка на мне, вражеские стрелы для меня не опасны.

Три дня мы двигались к цели, причем ехали в основном по ночам, а днем прятались в какой-нибудь роще или овраге и отсыпались, и время проходило незаметно. Прежде чем двигаться вперед, я тщательно осматривал местность в морской бинокль, который я также захватил с собой и благодаря этому мы легко избегали нежелательных для нас встреч с кем бы то ни было. Наконец мы достигли лагеря кроу, которые и в самом деле расположились совсем неподалеку от Черных Холмов и, видимо, чувствовали себя здесь вполне уверенно. Я не хочу сказать, чтобы эти кроу были беспечны. Отнюдь нет! Они выставили дозорных и около самого лагеря и возле табуна. Но… поскольку у меня был бинокль, то я ещё до наступления темноты разглядел все наиболее удобные пути, по которым к ним можно было бы неожиданно подобраться, после чего нам оставалось только ждать ночи. А так как у меня опять же были и часа и спички, я мог следить за временем и когда стрелки показали три часа ночи, дал сигнал выступать. Тут оказалось, что один из моих воинов успел за это время заснуть, а когда его разбудили, сказал, что ему приснился страшный сон, в котором мы будто бы все погибли от руки кроу. «Это очень плохой сон! — сказал он, — и я думаю, что он предвещает беду!»

— А я скажу тебе, что если бы такое случилось в армии бледнолицых, — ответил я ему, — то их командир сказал бы тебе, что приказ есть приказ и его надо выполнять, а иначе тебя расстреляют!

— Но бледнолицые не верят снам! — возразил мне воин, которого звали Четан Нажин или Тень Сокола. — А я верю!

— Вот и сиди здесь в овраге, Тень Сокола, и дожидайся нас, трус! А мы пойдем и заберем у них лошадей, и ничего плохого с нами не случится, потому, что у меня есть заколдованная рубашка, которая защищает и меня и вас.

Сказав это, я надел подарок Джи, и дал сигнал идти на кроу. Все бывшие со мной при этих словах сразу успокоились и один за другим исчезли в темноте.

Между тем дозорные, на возвышенностях по обе стороны от оврага, в котором находились лошади кроу, были явно уверены в отсутствии опасности, потому, что оба сидели и дремали. Удар гибкой палицы лишил сознания одного из них, ну а другого пронзила стрела, потому, что в последнюю минуту он все-таки очнулся от своего сна и заметил наше приближение. Убивший его воин тут же снял с него скальп, а мы тем временем спустились в овраг и начали перерезать путы на ногах у стреноженных лошадей. Потом каждый из нас вскочил на понравившуюся ему лошадь, и мы погнали табун в сторону того оврага, где мы укрыли своих лошадей.

Только тут нас обнаружили часовые, охранявшие сам лагерь, и подняли тревогу выстрелами и криком. Впрочем, опасности в этом для нас не было уже никакой, так как, переменив чужих коней на свои, мы помчались по прерии, как ветер. Понемногу начало светать, но мы продолжали нашу скачку и, хотя некоторых лошадей мы при этом все-таки потеряли, большую часть табуна нам удалось угнать. К тому же воин, убивший дозорного кроу, захватил с собой его скальп и ружье и очень гордился своей добычей.

Мы сделали большой крюк в сторону от нашей стоянки, и два довольно больших перехода, чтобы сбить наших возможных преследователей со следа. Но мы угнали так много лошадей, что их четкие следы были видны даже на камнях, так что кроу все равно нас настигли, и нам пришлось вступить с ними в бой. Ночью, чтобы не спать, я велел дозорным жевать зерна кофе и сам жевал их, когда наступала моя очередь, и до ночи догнать им нас не удалось. Но зато они догнали нас на рассвете, когда мы седлали наших коней, и с громкими криками понеслись в нашу сторону. Самое удивительное, что их тоже было двенадцать, но, только судя по их уборам, это были опытные и испытанные в боях воины, а отнюдь не те зеленые юнцы, что были в моем отряде.

Самое интересное, что страха перед ними я совсем не чувствовал. Но это не было и какое-то особенное мужество, совсем нет. Просто я очень верил в свое оружие, бесчисленное множество раз стрелял из него вместе с Володей и Ко и теперь смотрел на все происходящее словно со стороны. Это было удивительно, да, но и не более.

— Гоните табун к нашей стоянке! — крикнул я своим воинам, а сам не оглядываясь, направился к ближайшему пригорку, где спрыгнул с коня, и прижал к плечу свою винтовку.

Кроу же, увидев, что их встречает всего один противник, поскакали на меня широким полукольцом, окружая слева, и справа. Тогда я начал стрелять в них по очереди, целясь в лошадей. И всякий раз, когда моя пуля попадала в цель, лошадь обычно сразу же валилась на землю, а её всадник летел вперед через голову. Я знал, что пуля 53-ого калибра обладает огромным останавливающим действием, но то, как она действует, увидел впервые. Так я спешил семерых кроу, что были слева и прямо впереди меня, но тут у меня закончились патроны.

Вот когда я испытал настоящий страх, однако я вспомнил наставления Ко: ни в коем случае не смотреть на приближающуюся опасность, а делать то, что надо делать. Поэтому я сосредоточился на том, чтобы извлечь пустой магазин из приклада, потом заменил его новым из пенала, висевшего у меня через плечо, и передернул скобу у шейки приклада. Только после этого я посмотрел в сторону приближающихся кроу и увидел, что ближайший из них находится всего лишь в двадцати шагах от меня. Выглядел он просто устрашающе!

Длинные, чуть ли не до пяток волосы его развевались, раскраска в виде молний покрывала все тело, а в руках он держал совершенно чудовищного вида прикладную палицу и живописно разрисованный щит. Я выстрелил, и моя пуля попала ему в грудь, отчего он тут же свалился с коня, который уже в следующую минуту проскакал буквально в двух шагах от меня.

Теперь у меня осталось всего лишь четверо врагов, и я опять начал стрелять в их коней и спешил их всех одного за другим. Из них на ноги поднялись три человека, к которым добавилось ещё пятеро из тех, что потеряли своих лошадей до этого. Не рискуя приближаться ко мне, они принялись обстреливать меня из луков, а один навел на меня ружье и выстрелил. Останься я стоять, он может быть в меня бы и попал. Но я словно угадал тот момент, когда он захочет спустить курок, и упал на землю. Так что его пуля лишь просвистела у меня над головой, не причинив никакого вреда. Зато мой ответный выстрел тут же свалил его на землю, а я, воспользовавшись замешательством, возникшим среди моих врагов, вскочил на коня и отъехал от них на такое расстояние, что их стрелы до меня не доставали.

Мои товарищи, которые стояли на холме неподалеку и видели все это, издали громкий военный клич дакота: «Хи-юп-юп-юп-хи-а-ах!» — и вздыбили своих коней в знак презрения к своим спешенным врагам. Однако тут же прозвучал и другой крик, и я, оглянувшись, понял, что это кричит один из кроу, по виду явно их вождь. Потом он начал подавать мне знаки, и я понял, что он предлагает выкурить нам Трубку Мира и больше не враждовать.

Тогда я приблизился к нему и также знаками показал ему, что готов его слушать.

«Зачем нам убивать друг друга, когда вы все доказали свое мужество и ловкость и добыли много лошадей? И разве все краснокожие не братья? — показал он мне знаками. — Оставь нам тела наших убитых воинов, чтобы мы смогли отвести их в наш лагерь и там достойно придать погребению, и ты станешь нашим братом до тех пор, пока зеленеет трава и текут реки!»

Мне вовсе не хотелось брататься с этими кроу, но и убивать людей без особой нужды мне также не хотелось, Поэтому я кивнул головой и подъехал к нему шагов на пятьдесят. «Брось своё оружие и пусть то же самое сделают и другие твои воины, а мы уберем своё и тогда мы сядем вон там, на холме и выкурим Трубку Мира».

— Хорошо. Пусть будет так! — вновь знаками показал мне вождь кроу и бросил свой лук и стрелы на землю. Увидев это, я повернулся к нему спиной, чтобы засунуть ружье в чехол у седла, как вдруг мои воины, стоявшие позади меня, вдруг разом громко закричали. Я только лишь успел поднять на них свои глаза, как в то же мгновение почувствовал сильный удар в спину, и что-то острое кольнуло меня под лопатку.

Я обернулся и увидел кроу, стоявшего напротив меня с луком в руках! Видимо, он понял, что поражение его отряда неизбежно и решил при помощи хитрости убить меня в надежде, что с другими его воины потом справятся! Меня так удивило его вероломство, что какое-то время я просто стоял и смотрел на него, а он смотрел на меня и, видимо, ждал, когда же я упаду. Но тут меня обуял гнев, я вскинул свой «Спенсер», а он поспешил закрыться щитом и если бы ты, бледнолицый, видел этот щит, ты бы засмеялся. Обычно индейцы делают свои щиты из кожи буйвола, взяв с холки самую толстую и прочную её часть. Щит из нескольких слоев такой кожи, если его держать под углом, мог выдержать даже попадание пули, причем не только из старого, гладкоствольного, но даже из нового, нарезного ружья, хотя и не вблизи, а на довольно большом расстоянии.

Этот же щит основы вообще не имел, а состоял из тонкого обруча и натянутых на него в виде паутины кожаных ремешков. В детстве я только лишь слышал о таких щитах. Говорили, что обладают настолько сильной магической силой, что не пропускают ни стрелы, ни пули. Во всем племени дакота таких щитов было всего четыре, такая была это редкость, а у многих племен таких щитов не было вообще! Правда, у чейеннов тоже были особые щиты, в центре которых была изображена Птица Грома, а по краям четыре черных пятна. Каждый воин, обладатель такого щита, должен был съесть кусочек сердца врага, но зато и получал очень сильную защиту. И вот сейчас передо мной стоял человек, верящий в магическую силу такого щита, причем стоял, не выказывая ни малейшего страха!

Я выстрелил, и моя пуля попала ему прямо в кисть левой руки и перебила её начисто, отчего его «волшебный щит» упал землю. Видел бы ты, какой это произвело эффект на воинов кроу! Едва только они увидели, что моя пуля поразила их вождя через щит, как они словно по команде повернулись и бросились бежать, стараясь укрыться в оврагах и среди кустарника, а мои воины стали их преследовать и стреляли им в спины. Уйти от нас сумел только один кроу, поймавший лошадь вождя и ускакавший на ней в суматохе боя.

Стрела кроу так и торчала у меня из спины, поэтому я сначала её вытащил, а уже потом снял свою заколдованную рубашку и попросил одного из воинов посмотреть на мою рану. «Ничего опасного, — сказал он. — Так, царапина, которую и раной-то не назовешь! Если бы я сам не видел, что так бывает, то не поверил бы никому, кто мне бы о таком рассказал. Ведь он выстрелил в тебя шагов с двадцати и, несмотря на это ты жив и лишь немного поцарапан! Поистине эта твоя «заколдованная рубашка» настоящий талисман, а вот свой «паутинный щит» этого кроу как-то раз, видимо, все же коснулся земли, а очистить он его не очистил. Иначе бы он, конечно же, отразил бы вою пулю!» Уже потом, оставшись наедине, я подпорол ножом свою «заколдованную рубашку» и увидел, что внутри она сплетена из очень мелких колец диаметром всего лишь семь миллиметров. Причем сами кольца, из которых она была сделана, хотя и не были склепаны, а всего лишь сведены своими концами, в сечении были не круглыми, как я предполагал, а квадратными, поэтому-то она такой прочной и оказалась! Впрочем, если сказать честно, то спасло меня ещё и то, что луки у нас — индейцев прерий, никогда особой силой не отличались. Ведь, во время охоты на бизонов, мы старались сблизиться с ними вплотную и стреляли в них в упор. А если мы охотились в лесу, на оленей, то недостаточную дальнобойность луков нам заменяло умение бесшумно подкрадываться к дичи, да и сама дичь водилась в то время в лесах в изобилии. Наконечник стрелы кроу был сделан из мягкого, незакаленного железа и вот все эти обстоятельства, как я думаю, и спасли мне тогда жизнь.

Мне очень не хотелось снимать скальпы с убитых мной врагов, и попросил одного из моих воинов сделать это за меня, что он тут же с радостью и исполнил. Так я стал обладателем сразу двух скальпов, причем один из них был скальпом вождя, а также двух ружей, головного убора вождя кроу, его «паутинного щита» и двух одеял! Всю остальную добычу захватили и поделили между собой мои товарищи и были всем добытым очень довольны. Кроме того, как оказалось, мы захватили 51 лошадь, то есть по четыре лошади на каждого участника похода! Трёх «неразделенных» отдали мне, как вождю, а я в свою очередь тут же раздал их своим воинам: одну воину, раненному стрелой в руку, вторую — воину, убившему дозорного стрелой, а третью — оглушившего дозорного палицей. Ружья, которые мне были тоже не нужны, я тоже отдал. Одно получил Тень Сокола, который видел дурной сон, якобы предвещавший нам неудачу, а второе — молодой воин по имени Татоке — Антилопа, во-первых, потому, что это был его первый военный поход, ну, а во-вторых, потому, что это он для меня скальпы и снимал.

Прежде чем войти в лагерь мы привели себя в порядок — то есть раскрасили и себя и своих лошадей. Поскольку я решил ехать в своей «заколдованной рубашке» (пусть знают, что она у меня есть и что её «магия» действует!), то раскрашивать мне пришлось только лишь лицо. А ещё у меня были две палочки в волосах, что означало: «убил двух врагов и каждого одним выстрелом»! А вот своего раскрашенного коня, когда его раскрасили мои воины, я едва узнал. Два длинноволосых скальпа кроу мои товарищи привязали мне на поводья, так что волосы с них свисали до самой земли. Ноги украшали красные поперечные полосы — знаки удачи. Квадрат говорил о том, что я предводительствовал военным отрядом, круги на крупе, — означали «сражался в окружении врага», а два отпечатка красных ладоней, — что я убил двоих, и точно также прибавилось отметок на перьях в наших волосах. Так что когда мы наконец-то вступили в наш лагерь, то нам можно было бы ничего и не рассказывать — достаточно было лишь взглянуть на нашу раскраску!

Как я и обещал, своего лучшего жеребца я тут же подарил жрецу, а второго коня попросил принять от меня в дар нашего вождя, поскольку он мне в этом деле не препятствовал, хотя бы и мог. В итоге у меня оказалось на руках всего лишь два скальпа, два одеяла, головной убор вождя кроу и его «паутинный щит», который я, подумав, тоже отдал жрецу, чтобы тот передал его в дар Великому и Таинственному, потому, что так было принято.

Я вовсе не стремился к тому, чтобы как-то специально выделиться среди своих соплеменников, но уже на следующий день проснулся самым популярным человеком рода Пятнистого Орла. Да и как я мог бы этого избежать, ведь после такого успешного похода как наш, в племени всегда устраивался большой праздник. Девушки танцевали Пляску Скальпов, а мужчины пировали и хвастались своими подвигами — скальпами убитых врагов, их оружием и лошадьми. И каждый из моих воинов считал своим долгом сказать о том, как я стрелял из своего ружья в этих воинов кроу и как они падали один за другим вместе со своими лошадьми. Поступок вождя кроу, естественно, вызвал всеобщее негодование и осуждение, тогда как моя щедрость к двум воинам из нашего отряда вызвала всеобщее одобрение.

Наконец, когда праздник наш уже заканчивался, в кругу пирующих поднялся мой отец и сказал: — Теперь вы все видите, что мой сын, Солнечный Гром и Меткий стрелок совсем не зря получил оба своих имени и что на нем почиет благодать духов. Когда он ушел учиться к бледнолицым в своей душе я опасался, что потеряю своего сына. Что его там или убьют, либо он вернется к нам, имея в груди сердце белого человека и его раздвоенный язык. Но теперь вы все сами видите, что ничего подобного не случилось. Он храбр, силен, и вполне достоин стать воином рода Пятнистого Орла. Кроме того, хотя он и искусен в обращении с оружием белых, рука его щедра, как и подобает руке настоящего краснокожего воина. Великая Тайна взяла у меня младшего сына и дочь, но теперь уже я не ропщу на судьбу, потому, что мой сын Солнечный Гром заменит меня, когда я уйду в Страну Духов.

Так он сказал, и мне было это приятно это слышать. Но в тоже время я чувствовал и другое, а именно, что годы жизни среди белых все-таки очень сильно меня изменили, и я никак не мог решить, к добру ли это или к худу…

А между тем воин-кроу по имени Койот прискакал в свой лагерь на взмыленном коне вождя и, не отвечая на вопросы ни на чьи вопросы, вошел в палатку старейшин, ежедневно собиравшихся в ней в ожидании возвращения отряда, посланного догнать похитителей.

— Все наши воины убиты! — сказал громко и тут же за стенами палатки послышался громкий женский плач. — Все! И наш вождь Ловец Коней, и все остальные! Все они убиты и оскальпированы воинами дакота, которые приходили угнать наших лошадей.

— Не может этого быть! — воскликнул один из старейшин. — У них было два ружья, а вождь Ловец Коней имел при себе щит, ниспосланный ему Великой Тайной. Что касается этих дакота, то ведь до этого мы били не раз и не два! И потом… разве разведчики не сообщили нам численность их отряда? И разве наших воинов не было там столько же, сколько и дакота, а этого более чем достаточно, чтобы победить этих собак! Что же произошло? Вы попали в засаду?

— Если бы, — горько усмехнувшись, ответил Койот. — Совсем напротив, они отходили особо и не прячась, а когда мы их наконец-то настигли, то против нас выступил всего один человек, который начал стрелять в нас из какого-то диковинного ружья и каждый его выстрел находил себе цель! Сначала он расстрелял издали наших коней, и убил одного нашего воина. Потом… потом наш вождь попробовал одолеть его хитростью и предложил этому воину, вождю этих людей, выкурить с ним Трубку Мира. Тот согласился и беспечно повернулся к нашему вождю спиной, и он послал в него стрелу, поразившую врага в спину. Но этот дакота был заговорен. Стрела не причинила ему никакого вреда, зато, когда в ответ на это он выстрелил в Ловца Коней из своего ружья, то его пуля попала ему в руку и в живот. И это несмотря на его магический щит!

— Теперь я больше не верю ни в какие магические щиты, а верю только в ружья бледнолицых, которые стреляют много раз подряд и которые они не желают продавать нам, индейцам, — продолжил Койот. — Уже завтра я поеду туда, где они набирают себе скаутов-разведчиков из индейцев и принесу клятву, что буду им служить. Я буду просить себе такое же ружье. А когда я его получу, то рано или поздно я найду этого дакота и, клянусь Великой Тайной, что я с ним за этот позор расквитаюсь. Его легко узнать, так как он носит расшитую рубашку, у которой на груди вышит знак силы духа, а на спине либо Грозовая птица, либо же Белый Орел.

— Он что же убил и всех остальных? — удивился другой старейшина. — Один человек?!

— Нет, — немного помолчав, ответил взволнованный кроу. — Просто… когда этот дакота убил нашего вождя, а сам остался жив, мы были так напуганы, что… потеряли разум от страха и бросились бежать. А эти собаки дакота преследовали нас на лошадях, и всех кто остался, убили стрелами. Всех-всех наших воинов, кроме меня. А я спасся только потому, что вскочил на Черную Молнию и на ней они меня не догнали.

— Ты хочешь уйти от нас?

— Да, потому что вы не понимаете жизни и довольствуетесь старым оружием. А я хочу иметь все то же самое, что было у того воина дакота, потому, что я решил ему отомстить. Поэтому-то я и не хочу здесь оставаться, слушать плачь женщин в палатках и от бессилия сжимать кулаки! Я все сказал! Хау!

Потом он вышел из типи совета и, не слушая увещевания родственников и друзей, быстро собрался, отправился наниматься к бледнолицым, и уже через неделю стоял перед индейцем-переводчиком, таким же кроу, как и он, в форте Шоу.

— Пока что будешь учить язык, — сказал он ему, — хотя бы так, чтобы понимать нашего сержанта. И учти, что много времени я тебе на это не дам! Одновременно будешь учиться владеть оружием, ну и всему тому, что должен знать и уметь индеец-скаут на службе армии Соединенных Штатов Америки. Теперь относительно твоего внешнего вида. Прическу нашу из кос и зачесанных среди вверх волос, выкрашенных белой глиной, ты можешь оставить. Белые офицеры говорят, что пусть ходят так, как привыкли и пусть другие краснокожие это видят и знают, кто именно у них разведчики. Но перьями не злоупотребляй… Ну, здесь, в армии это не принято. Мокасины тоже можешь оставить свои, также как и легины, потому, что они у тебя же из темно-синего одеяла, как и у всех у нас, разведчиков-абсарока. А вот с рубашкой своей распростись. Вместо него ты получишь куртку, как у солдата. Иной раз будет жарковато, но зато ночью тебя в таком наряде никто не увидит, а это для разведчика самое главное. Получать будешь 15 долларов в месяц, из которых два будешь сразу отдавать мне, а три нашему сержанту. Здесь это так принято, но зато у тебя будет все хорошо. Еда, понятно, за счет армии.

— А оружие?

— Твое оружие револьвер «кольт» — «Скаут» калибра 45, — специально сделан для таких разведчиков как мы, так что цени! И карабин «Спенсер» калибра 50, с магазином на семь патронов, который вставляется в приклад, но имеет специальный замыкатель, который при необходимости позволяет использовать его в качестве однозарядного оружия. Приводится в действие вот этой скобой. Револьвер заряжается вот через эту дверцу, а разряжается, если поочередно действовать этим толкателем. Запомни! Сегодня будешь упражняться с учебными патронами. А завтра, если все научишься делать правильно, поучишься стрелять уже боевыми. Бери вот, да помни, что если ты их потеряешь, то тебя жестоко накажут.

— Ну вот, наконец-то, — с удовлетворением воскликнул Койот. — Как раз такое ружье я видел у одного индейца из племени дакота. И он тоже стрелял из него семь раз подряд и когда его перезаряжал, то тоже опускал и поднимал что-то изогнутое возле самого приклада. Потом он вставил сзади в него какую-то трубку и продолжал стрелять дальше.

— Ну, значит у этого дакота тоже был «спенсер», — сказал переводчик и печально покачал головой, — да, скорее всего, «спенсер». Их много осталось после гражданской войны, так что не удивительно, что такие ружья есть и у наших врагов. Но теперь у тебя точно такой же карабин, так что в случае чего ты ни в чем ему не уступишь!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ В которой Солнечный Гром встречается с великим жрецом дакота Татанка-Ийотаке — Буйволом, Сидящим На Земле, становится младшим военным вождем своего племени, навещает старых друзей, и узнает некоторые подробности битвы при Сэкигахаре

— Как я уже говорил тебе, бледнолицый, после моего успешного похода против кроу, отношение ко мне в лагере стало совсем другим, я бы сказал, люди начали меня уважать и прислушиваться к моим словам. То есть мне удалось доказать им, что я владею не только малопонятной для них «мудростью бледнолицых», но и умею делать все тоже самое, что и они, причем совсем неплохо. Молодежь буквально осаждала меня предложениями отправиться ещё в один поход, но тут к счастью для меня зарядили дожди, погода испортилась, и от этой идеи нам поневоле пришлось отказаться. Я, правда, успел съездить в форт Райс, откуда отправил письмо Джи, но больше уже никуда не выезжал, потому, что вскоре наступили холода и выпал снег.

Удивительно, но по первому снегу в наш лагерь приехал сам Татанка-Ийотаке — Бизон, Сидящий На Земле, которого вы, белые, называете «Сидящий Буйвол», к этому времени уже давно ставший кем-то вроде духовного лидера всех дакота. С ним приехало человек десять воинов и две женщины, которые готовили им еду во время стоянок. Выглядел он совсем не так, как на вашей известной фотографии, которую я как-то раз потом увидел и даже купил на память своим детям и внукам, а совсем по-другому — куда как моложе и очень внушительно. Вечером, когда в палатке нашего вождя было устроено празднество в честь такого гостя, он надел богатые одежды и перья на его уборе свисали прямо до земли, а меховую шапку жреца украшали огромные рога бизона.

Событие это само по себе было из ряда вон выходящих, однако на следующий день я удивился ещё больше, когда я услышал, что он зовет меня к себе в палатку, поставленную им рядом с палатками наших вождей.

— Это ты тот юноша, который целых четыре зимы провел в городах бледнолицых и умеешь говорить и писать на их языке?

— Да, Татанка-Ийотаке, это я.

— И это, правда, что у тебя есть «заколдованная рубашка», защищающая тебя от стрел, и волшебные трубки, позволяющие видеть далекое близким?

— Да, все это у меня есть.

— И ты мастерски умеешь пользоваться оружием бледнолицых, так что каждый твой выстрел попадает в цель?

— Меня учил хороший стрелок, который был вождем в армии бледнолицых в стране за Соленой Водой.

— А бороться тебя тоже учил бледнолицый из-за моря?

— Да, но только он пришел из-за Моря Заката и цвет лица у него немного желтоватый и внешне он немного похож на нас.

— А что тебе сказал вождь Красное Облако после того, как встретился с Великим Белым Отцом в Вашингтоне?

— То, что белых людей очень много, больше, чем листьев на дереве, поэтому он больше никогда не будет с ними сражаться.

Великий жрец поджал губы.

— И ты с ним согласен?

— Скорее да, чем нет! — ответил я, немного поколебавшись. — Потому, что их действительно очень много. Потому, что среди них есть не только плохие, но и очень хорошие люди, хотя сюда, на границу в основном приходят первые, а не вторые. Но самое главное, потому, что трудно ожидать, что ты победишь, если у тебя в руках лук и стрелы, а у твоего противника многозарядное ружье. Тебя я скажу, что мне вообще не очень нравится убивать людей, ни белых, ни краснокожих. Но как сделать так, чтобы люди не убивали друг друга, я не знаю. Я прочитал много книг, написанных бледнолицыми, но ни в одной из них не нашел ответа на этот вопрос. И раньше, и теперь более сильные стремятся подчинить себе более слабых и жить за их счет, а слабые пытаются от них защищаться. Иногда им это удается, иногда нет. Мой бледнолицый отец, спасший мне жизнь, по имени Во-Ло-Дя как-то сказал мне, что так было и будет.

— Он и вправду мудр, этот твой бледнолицый, — заметил жрец. — Но ты-то сам готов с оружием в руках защищать землю своего народа от его врагов?

— Я? Да, готов! Но мне бы хотелось ещё и научить нашу молодежь всему тому, что знаю я сам. Тогда нам легче будет бороться с бледнолицыми, если они станут посягать на нашу землю и, по-моему, это очевидно.

— Ну, так учи…

— Я и учу, но… только люди не всегда меня слушают, а некоторые даже над этим смеются, и в результате дело идет очень медленно…

— Ты хочешь стать воином рода Пятнистого Орла? — вдруг перебил меня Татанка-Ийотаке.

— Да, конечно!

— Тогда… пойди и приведи сюда человека, который здесь, среди твоих сородичей, тебе наиболее неприятен. А чтобы он пришел без сопротивления, скажи, что это я послал тебя за ним.

Я повиновался, вышел из его палатки и отправился искать Сильного, Как Буйвол. Увидев меня, он воскликнул: «Приветствую тебя, Четырехглазый!», чем очень сильно меня удивил.

— Почему это я четырехглазый? Разве это мое имя?

— Теперь оно твое, — усмехнулся он. — Разве у тебя нет двух стеклянных глаз, при помощи которых ты далеко видишь? Вот и получается, что ты — Четырехглазый, ха-ха!

— Четыре у меня глаза или два, это сейчас не имеет значения, — сухо ответил я. — Татанка-Ийотаке хочет тебя видеть и с тобой разговаривать, и это он послал меня за тобой.

— Тебя?

— Ну, да. А почему бы и нет, если перед этим он разговаривал со мной?

— Великий жрец дакота разговаривал с тобой у себя в палатке? — не поверил он мне.

— Да, — ответил я так, что он больше не мог в этом сомневаться. — А сейчас он зовет тебя.

Он был так удивлен, что больше мне ничего не сказал, а тут же отправился к верховному жрецу, в то время как сам я вернулся в палатку к своему отцу, с нетерпением ожидавшего моего возвращения после моей встречи с Татанкой-Ийотаке. Я подробно передал отцу содержание нашей беседы, однако, ни он, ни мая мать, которая всегда была для меня и отца хорошей советчицей, так и не могли решить, какой в его вопросах был смысл и зачем после этого он вызвал к себе ещё и Сильного, Как Буйвол?

Вечером меня опять позвали в палатку к Татанка-Ийотаке, от которого я услышал такое, что поразило меня до глубины души.

— Я говорил с воинами вашего рода, я беседовал с духами и вот что я скажу тебе сейчас. Отныне ты воин рода Пятнистого Орла и вожак Красных Оленей, а значит — младший военный вождь вашего племени. Вот-вот наступит зима и твоя задача научить всех ваших воинов хорошо стрелять. Те ваши ружья, что есть у вас, заряжаются с дула и годятся только для охоты, но никак не для войны. Ваши воины захватили их у пауни, а те в свою очередь купили их у белых и купили очень дешево. Сейчас другое время, у белых, как это знаешь ты, и знаю я, появились скорострельные винтовки, против которых старые ружья бессильны. С собой у меня несколько таких ружей, которые и я оставляю их в вашем лагере, чтобы ты научил своих воинов из них метко стрелять и ухаживать за ними. Патроны я также привез.

— Но ты сам понимаешь, что ружей этих недостаточно! Поэтому за зиму постарайтесь добыть как можно больше рысей, оленей — словом тех животных, шкуры которых можно с выгодой продать. Весной мы проведем большую охоту на бизонов, и все добытые шкуры также пустим на продажу и купим ещё больше ружей и патронов. Белые, не смотря на договор, по-прежнему проникают в наши земли. Их становится все больше и больше, и нам надо быть готовыми ко всему. Ты понял свою задачу, Солнечный Гром?

— Я понял, о Татанка-Ийотаке, и все сделаю, как ты сказал!

— Хорошо. Тогда запомни, что в месяц, когда линяют пони, я к вам приеду опять и посмотрю, чего вы добились. Я сказал вашему вождю и также твоему отцу, чтобы тебя слушалась не только молодежь, но также и старые, заслуженные воины. Особенно это касается всего, что связано с обучением стрельбе. Постарайтесь, чтобы ни пауни, ни кроу, никто из воинов враждебных нам племен, не пронюхали о том, что у вас есть такое оружие и что вы все учитесь им пользоваться. Пусть даже девушки у вас умеют стрелять, так, как это умеют женщины из той далекой страны, о которой тебе рассказывал твой полубелый друг. Это хорошее умение и пусть оно придет и в наши палатки. Я хочу, чтобы все вожди, включая и вождя Красное Облако, и все Семь Костров племенных советов озаботились бы этим же самым и тогда, возможно, что в будущем мы сможем отстоять нашу землю от белых захватчиков. Хау!

В ответ я молча кивнул ему головой и вышел из палатки. Признаюсь, тебе, что крайне противоречивые чувства породили во мне эти слова нашего верховного жреца. С одной стороны я знал, что сделаю все, о чем он мне сказал. С другой меня терзали мысли о Джи. Получалось, что в ближайшее время я не только не смогу привести её в один из приграничных городков, где мы могли бы жить вместе, но и сам не смогу поехать к ней.

— Зима в тот год, — продолжал рассказывать Солнечный Гром, — была снежной и холодной, но так как летом и осенью охота на бизонов была удачной, то в мясе мы начале не нуждались. К тому же мы перенесли нашу стоянку к самому лесу, и там охотились там на лосей и оленей. А потом дичь закончилась, и мы… откочевали в резервацию вождя Красное Облако, расположенную на реке Уайт. Впрочем, оказалось, что очень многие дакота хотели перезимовать в резервации в надежде, что их там будут кормить. Агент резервации по имени Джон Савилье оказался в полном замешательстве. В десятом пункте договора Ларами было ясно сказано, что питание выделяется правительством только тем индейцам, чьи вожди подписали договор. Северные дакота, то есть и мы в том числе, не приняли участия в его подписании, и кочевали за пределами резервации. Однако Савилье не рискнул отказать диким краснокожим из опасения, что они заберут пайки силой, и написал донесение в Вашингтон, что выделенных на месяц восьмисот тысяч фунтов говядины для такого количества индейцев, что собралось у него в резервации, катастрофически не хватает.

Требовалось провести перепись индейцев, которые согласились жить в резервации. И вот тогда, надеясь заручиться помощью вождей оглала, Савилье устроил для них на Рождество пиршество, где и рассказал о предстоящей переписи. Красное Облако воспротивился, заявив, что пока правительство не пришлет им ружья и боеприпасы, об этом не может быть и речи. Савилье оказался не менее упрямым, чем вождь, и спустя несколько дней самостоятельно отправился считать мужчин и женщин племени оглала. Он и предположить не мог, насколько эта затея окажется опасной для его жизни. Никогда прежде их не пересчитывали, и они, привыкшие к обманам белых людей, усмотрели в этом угрозу. В первом же лагере Савилье схватили, препроводили назад в агентство, где учинили ему настоящий допрос. Бедняга уже сам был не рад проявленной инициативе, да только вырваться из окружения взбешенных воинов не мог, и лишь появление Красного Облака спасло его от расправы.

Конечно же, он перепугался не на шутку, и начал требовать у военных возведения в агентстве форта, но получил жесткий отказ генерала Шеридана, считавшего, что пока краснокожие не проявляют враждебности, нет смысла и держать в резервации войска. Однако индейцы были настолько раздражены его поступком, что долго ждать неприятностей не пришлось. Ранним утром 9 февраля 1874 года клерк Фрэнк Эпплтон, работавший на Савилье, вышел на веранду с керосиновой лампой в руках. Он не знал, что несколько воинов миниконжу уже перелезли через окружавший постройки агентства частокол, и теперь следили за ним, затаив дыхание. Эпплтон представлял собой отличную цель, поэтому они по нему и не промахнулись. В тот же день другая группа индейцев прикончила отошедших от каравана с лесом лейтенанта и капрала. И хотя эти нападения совершили плохие индейцы, а плохие люди встречаются среди всех и всегда, они дали повод подозревать во враждебности и всех остальных!

Тогда из форта Ларами в агентство был послан полковник Джон Смит с шестнадцатью ротами пехоты и кавалерии. Перед ним была поставлена задача защитить работников агентства и дружественных белым индейцев. Начал он с того, что велел Савилье позвать на совет вождя Красное Облако и дюжину других вождей, которые его поддерживали. Как ни просил агент не раздражать его подопечных, Смит не пожелал его слушать. На совете он без обиняков объявил собравшимся, что если они сами не способны утихомирить своих северных сородичей, то это за них сделает армия. Смит был настолько резок, что Красное Облако вообще отказался ему отвечать. Он понимал, что после всего того, что случилось, правительство обязательно пошлет сюда войска, но никак не ожидал, что именно с ним будут так разговаривать. Той же весной Смит начал строительство форта в полутора милях от агентства и когда в июле работы завершились, назвал его Кэмп-Робинсон.

Впрочем, все это было бы не так страшно, если бы примерно в тоже самое время какие-то бледнолицые, проникнув в Хе-Запа или Черные Холмы, не нашли там золота, рассыпанного среди камней и речной гальки. Сообщение об этом тут же попало в газеты, и настолько взбудоражило, вас, белых, что золотоискатели потянулись туда чуть ли не со всех концов страны, как будто бы все дороги вели в Хе-Запа.

Что до меня, то я узнал об этом, едва лишь только это произошло, от самого Татанки-Ийотаке, который посетил нашу стоянку в тот же месяц, что и обещал.

— Я знаю обо всем, что делается в резервациях Красного Облака и Пятнистого хвоста, — сказал он на совете вождей, — и считаю, что они неправы. Нам надо объединить свои силы и показать бледнолицым, что если они нападут на нас или же попытаются вытеснить с нашей земли мало-помалу, то им придется столкнуться со всеми племенами сиу, а не только с миннекоджу, охенонпа, хункпапа или брюле. Но у нас все ещё мало оружия, поэтому нам надо его добыть.

Как он собирается это сделать, великий жрец дакота не сказал. Однако после окончания совета опять пригласил меня в свою палатку и там, уже наедине, попросил меня поехать в город белых людей к моим знакомым бледнолицым из чужих заморских стран и узнать у них, не смогут ли они помочь нам приобрести оружие.

Я честно сказал ему, что не уверен в успехе этого предприятия, однако поеду обязательно, потому что в принципе оружие у белых можно купить и, даже не имея среди них знаковых. Главное — это иметь деньги!

Что ж, если он так сказал, то я сделал! Надел одежду белых людей, взял деньги и поехал. Во-Ло-Дя женился, причем на очень красивой и милой девушке, которая встретила меня очень приветливо и сказала, что «её муж очень много мне про вас рассказывал». Оказалось, что мне очень повезло, что я его застал, так как уже на следующий день он должен был уехать по делам компании «Смит и Вессон» в Россию, и он решил этим воспользоваться, чтобы повидать своего отца. Я, не скрывая, рассказал ему все и он ответил мне, что лично для меня сделает все что угодно. Но… что он вряд ли сможет достать мне даже сотню ружей так, чтобы об этом никто не узнал. А ведь мне нужно их не сто, а гораздо больше, а это значит, что достать их будет намного сложнее. «Но даже если это все и удастся, — сказал он, — то… что в итоге это вам даст? Вы перебьете какое-то количество золотоискателей и солдат, но потом в ваши земли придет армия. И не только с ружьями, но и с пушками, и тогда ваши прерии обагрятся кровью ваших воинов, и если бы только воинов, а то ведь ещё же и женщин и детей, потому что уж их-то солдаты станут убивать в первую очередь! Я бы на твоем месте принял сторону Красного Облака, открыл при его резервации школу и учил там индейских детей по-хорошему, а не так, как это пытаются делать сейчас в миссионерских и всяких других школах, где их и бьют и морят голодом, о чем ты знаешь лучше меня. Причем ты ещё попал в хорошую школу, потому, что те, что открываются сейчас ещё хуже. Так что мне кажется, что эта война принесет вам только кровь и слезы, но победы вы не добьетесь!»

Приехавший проводить его Ко, выслушал и его и меня, какое-то время сидел молча, а потом сказал: «Я думаю, что вы лучше поймете мою мысль, если я расскажу вам историю той самой битвы, в ходе которой наш род потерпел поражение и вынужден был ждать больше двухсот лет, пока колесо судьбы не повернулось в нашу сторону».

— Я уже как-то говорил вам, — начал он, — что судьба моей страны во многом решилась всего за один день, на рассвете двадцать первого дня десятого месяца, месяца без богов, в горах около Секигахары, на Большой северной дороге в 1600 году по европейскому летоисчислению. Погода была хуже некуда: дождь, туман, и грязь под ногами… Наша Западная армия под командованием Исида Мицунари насчитывала 80 тысяч человек, а нашим противником был сам Иэясу Токугава, сражавшийся за то, чтобы стать сёгуном то есть единоличным правителем Японии и в его войске было 74 тысячи. На самом деле наше превосходство было ещё больше, потому, что в тылу у Токугава стояли наши войска под командованием Хироуэ Киккава и Тэрумото Мори и в решительный момент они должны были атаковать его сзади. Однако сам Токугава был уверен в успехе, так как он заранее знал, что один из наших могущественных князей и командующий нашим правым флангом князь Кобаякава Хидэаки предаст нас.

— Но ведь у вас же существует кодекс самурайской чести?! — перебил его Во-Ло-Дя. — Ведь такое предательство это же неслыханный позор, разве не так?

— Да, но когда на карту поставлена судьба страны никакая жертва и никакое предательство не могут считаться непозволительными — так, видимо, думал этот князь. А кроме того, и у вас и у нас существует одна и та же поговорка, что победителей не судят! — ответил ему Ко и продолжал. — Сначала битва шла с переменным успехом, причем Кобаякава участия в ней не принимал, несмотря на настойчивые приказы Мицунари. Но он и не переходил на сторону Токугава, и тому пришлось напомнить о существовавшей между ними тайной договоренности выстрелами в его сторону. Медлить больше было нельзя, и Кобаякава решился, наконец, открыто предать Мицунари и выступить на стороне Токугава. Его войска начали атаку, к которой присоединились и стоявшие неподалеку части князя Вакидзака. Со всех сторон раздались крики «Предательство!» и многие из наших солдат тут же обратились в бегство, пытаясь спастись. И только лишь группе из 80 самураев во главе с Симадзу Ёсихиро удалось прорваться через позиции Западных и добраться, хотя и не без потерь, до частей Киккава и Мори в тылу Иэясу. Узнав о том, что битва проиграна, Киккава тут же последовал примеру Кобаякава, лишив Мори возможности ударить Западным в тыл. Ну, а Ёсихиро все-таки сумел спастись: бежал через порт Сакаи неподалеку от Осаки и добрался морем до родных мест.

— И вот что я хочу этим сказать, — закончил свой рассказ Ко. — Хотя битва и была проиграна, самураи Симадзу никогда проигравшими в ней себя не считали. И это именно их войска, вместе с войсками Тёсю и Тоса под командованием Сайго Такамори разгромили армию последнего сёгуна Токугава и в итоге много лет спустя после Сэкигахары отомстили ему тем, что восстановили в стране императорскую власть, а власть сёгунов Токугава свергли. Но как бы они смогли это сделать, если бы они не хранили память о подвиге Симадзу Ёсихиро? В самые тяжелые дни она поддерживала тех, кто страдал от гнета Токугава, и помогала сохранить надежду. Зато теперь у нас есть европейский календарь, строятся европейские дома, проложена собственная железная дорога, введены обязательное четырехлетнее образование для детей и всеобщая воинская повинность, то есть имеется вполне армия.

— Ну, и к чему ты все это рассказал? — спросил Во-Ло-Дя, и, как мне показалось, в голосе его прозвучало недовольство. — Предатели и герои были во все времена!

В ответ на это Ко поклонился.

— Я только хотел сказать, что если у проигравшей стороны есть нечто такое, чем её люди могут гордиться, то тогда даже поражение не кажется им таким уж тяжелым. Им есть о чем рассказать своим сыновьям и те рано или поздно, но вернут своё, потому, что славное прошлое их отцов и дедов дает им силы и воодушевляет. А сдаться никогда не поздно, да и не особенно-то и позорно, ибо то, что сгибается перед силой, может и распрямится, если вдруг эта сила ослабеет. Но этого не будет, если у народа сломлен его дух!

— Как хорошо ты сказал! — воскликнул Во-Ло-Дя и с уважением пожал руку Ко. — Мудрая вы, японцы, нация! Ничего не скажешь! Но только… как это сделать практически?

— Нужно нанести этим американцам такое поражение, которое бы вызвало у них в рядах смятение, повергло бы их в шок, заставило всех о нем говорить и, соответственно, считаться с теми, кто его нанес. Вот как выглядит это с практической точки зрения. Но вам, мой господин, незачем беспокоиться из-за того, что может быть ещё и не совершится. У вас впереди большая радость — встреча с отцом. Поэтому не забивайте себе голову здешними делами, тем более что вы действительно ничем не можете помочь Ота Кте, потому, что вас здесь действительно все очень уж хорошо знают. Меня же знают мало, и я… попробую ему помочь!

— Ты?!

— Да я, господин! Ещё не знаю, как, но попробую, а вы поезжайте и пусть на душе у вас будет спокойно!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ В которой Солнечный Гром вспоминает свои детские забавы, встречается с генералом Кастером и рубит дерево с раздвоенной вершиной

На следующий день после того, как Во-Ло-Дя уехал, я встретился с Ко. Перед этим я весь вечер провел вместе с Джи и поэтому был в самом что ни на есть радостном и приподнятом настроении. Ко тоже улыбался, и я подумал, что у него для меня есть хорошие новости.

— Видишь ли, Солнечный Гром, — сказал он мне, — здесь для меня все чужое и уж неизвестно почему так случилось, но ты… ну, скажем так, оказался во мне во многом ближе других. Всегда приятно иметь учеников, а ты мой единственный и возможно самый лучший ученик, я очень много в тебя вложил, вот почему я тебе сейчас и помогаю. Собственно все сводится к тому, чтобы достать для твоих собратьев много самого современного оружия, не так ли?

— Мой белый брат говорит правду. Это действительно так! Нам требуется именно такое оружие!

— А знаешь ли ты, Солнечный Гром, что по решению правительства американские кавалеристы на границе сейчас перевооружатся новыми однозарядными карабинами «Спрингфилд» и револьверами «Кольт» — «Миротворец» образца 1873 года и калибра 45. А все их старое оружие, в том числе и семизарядные винтовки и карабины «Спенсер» у них сейчас забирают и передают на склады, чтобы потом продать их моей стране?

— Но почему? — удивился я, — ведь это же действительно хорошее оружие!

Ко криво усмехнулся.

— Да, хорошее и даже очень! Причем было так, что ещё в 1864 году начальник артиллерийско-технической службы армии США бригадный генерал Джеймс Рипли в своем отчете, представленном военному министру, характеризовал винтовки и карабины Спенсера как самое дешевое и самое эффективное оружие в армии США. И тот факт, что его магазину не хватало емкости по сравнению с магазином Винчестера, компенсировался более быстрой и легкой перезарядкой. Но зато карабины спрингфилдского государственного арсенала оказались ещё дешевле, а, кроме того, эти янки узнали, что старое оружие можно с выгодой продать, ну а раз так, то они это и сделали! Дело в том, что я последовал примеру господина Во и написал письмо маршалу Сайго Такамори, военному министру, главному государственному советнику и командующему императорской армией о том, какое здесь оружие хорошее, а какое плохое, и он поступил так, как я ему посоветовал — то есть все их купил. А так как Оливер Винчестер на своей фабрике «спенсеры» производить не пожелал, то американцам по неволе пришлось у своих солдат их забрать, а нам продать! Во всяком случае, теперь у солдат, что вам противостоят, будут карабины с откидными затворами, которые приходится заряжать по одному патрону! И точно такие же по одному патрону заряжаются и револьверы Кольта, тогда как револьверы «Смит и Вессон» армия посчитала для себя слишком уж дорогими и поэтому от них отказалась.

— Так что теперь есть возможность купить карабины «винчестер», поскольку армия от них тоже отказалась, а произведено их и винтовок Генри с запасом, — продолжал Ко. — Есть оптовые торговцы оружием и вот к ним-то и нужно обращаться. Тут требуется всего лишь иметь деньги, а самые лучшие деньги — это золото. Сейчас тут все как с ума посходили! Только и слышишь: «Золото Блэк Хиллз! Золото Блэк Хиллз!» Вот если бы ты смог через своих вождей достать для этих торговцев золото, то я смог бы купить у них любое оружие и в любом количестве. Ты же знаешь, что я сейчас учусь в колледже. Так вот даже там и то оказались люди, которых это поветрие задело. Два наших профессора усовершенствовали камнедробилку Бердана и продали её какой-то компании, что собирается работать в этих горах. А я им помогал чертить её чертежи и вот смотри, чем она с нами расплатилась? Золотом! Им, видите ли, некогда было обменивать его на доллары, потому, что «время не ждет!»

С этими словами Ко достал из кармана небольшой тускло желтый окатыш, больше всего похожий на гальку и протянул его мне. Я взял его в руку и на меня словно детством пахнуло. Я вспомнил нашу стоянку, поворот реки, за который я тогда уходил и отмель, где таких окатанных водой камней было очень много. Потом я вспомнил, как я их бросал в цель — дупло в большой раздвоенной сосне и… мне тут же пришла в голову мысль о том, что ведь там в этом самом дупле, они все целы! Ведь их же никто не мог взять оттуда, значит, они и сейчас там лежат!

— А ведь я знаю, — сказал я Ко, — где лежат вот такие золотые самородки и знаю это место только я один. Хотя может быть и не один, но только другие об этом наверняка уже давно забыли. А вот я помню… и могу этим кладом воспользоваться.

— Ты знаешь где золото, и хочешь отдать его на покупку оружия? — удивился Ко.

— Но ты же сам сказал, что каждому народу нужно иметь в своей памяти нечто такое, чем он может гордиться. Вот я и хочу сделать так, чтобы это случилось!

После этого я подробно рассказал ему о своих детских забавах и сказал, что попытаюсь найти это дерево, и если окажется, что оно цело, срубить его и достать хранящееся в нем золото.

— Ну, что ж, — сказал мне Ко, — попробуй, почему нет. А добудешь золото — напиши мне. Я тем временем попробую подыскать для тебя хорошего оптового торговца оружием.

— Хорошего в смысле честного? — спросил я.

— И это тоже, — усмехнулся Ко, — однако куда важнее, чтобы он не был болтлив, потому, что дело которые ты затеваешь, действительно очень серьезное и малейшая промашка может стоить тебе головы!

— Понятно, что Джи никак не хотела меня отпускать, горько плакала и называла меня и бесчувственным и ещё разными другими словами, но что я мог тут поделать? Так я ей и сказал, что сначала у меня есть долг перед моим народом, а уже потом — перед ней и она это поняла и замолчала.

А потом я опять уехал на север, в прерии, и встретился там с вождями не покорившихся племен — Тачунко Витко — Неистовая лошадь, однако на языке лакота правильнее было бы сказать — «Его Конь Бешеный» и великим жрецом Татанка-Ийотаке, о котором я тебе, бледнолицый записыватель историй, рассказывал в прошлый раз.

Так вот, я встретился с вождями и рассказал им обо всем и что денег надо очень много, но что есть надежда их достать, а кроме того, что Ко обещал мне помощь.

— Почему он это делает? — спросил меня Тачунко Витко, — ведь он тоже бледнолицый?

— Он бледнолицый, но из далекой страны. К тому же те белые, кто сейчас притесняют нас, несколько лет назад прибыли по морю и в его страну. Нагло вели себя там, обстреливали города его страны из пушек, рядом с которыми винтовки белых солдат просто детские игрушки. Поэтому он их и не любит и хочет мне помочь.

— А где золото?

— Неподалеку от одной из наших старых стоянок. Там где сейчас находится генерал Кастер со своими людьми.

— Так как же ты тогда хочешь его добыть?

— Там, где нельзя действовать силой, надлежит действовать хитростью, я так думаю.

— Хорошо! Тогда ты все сделаешь сам, сам достанешь это золото и сам же поедешь с ним к бледнолицым. А мы будет молить духов, чтобы они тебе помогли. Хау!

— Вернувшись на место нашей давнишней стоянки, я, честно говоря, его не узнал. Ещё издали мы с отцом заметили множество палаток и поднимающиеся к небу столбы дыма. Это был лагерь войск генерала Кастера, которого правительство отправило в Блэк Хиллс, чтобы он не допускал туда золотоискателей, которые использовали буквально любую возможность, чтобы пробраться к вожделенному золоту. Мы спешились, раскрасили друг другу лица знаками горя и также пешком, ведя лошадей в поводу, направились к лагерю бледнолицых.

Мы подошли совсем близко, прежде чем нам навстречу выехал разведчик-индеец из племени кроу и, презрительно осмотрев нас с ног до головы, спросил кто мы такие и чего нам здесь надо. «Нам надо встретиться с большим вождем белых людей и попросить его о милости, только и всего, — сказал я по-английски самым смиренным тоном, на какой только был способен. — Ему это ничего не будет стоить, а нам может очень помочь.

«Вы дакота! — сказал он с презрением в голосе. — А все дакота воры и убийцы! Вам нечего делать в нашем лагере, и вы не будете говорить с нашим начальником. Я сказал. Хау!»

Мы ожидали чего-то подобного, поэтому мой отец тут же опустился на колени и начал громко молиться, обращая свой голос к Великой Тайне.

«Многие люди нашего рода больны! — говорил он. — И нет надежды спасти их, если мы не исполним волю духов, но этот жестокосердный индеец стоит на нашем пути. О, ты, Великая Тайна, смягчи его сердце и пусть он услышит твой голос, ибо все краснокожие братья».

Вот так мы и стояли друг против друга, пока к нам из любопытства не стали подходить солдаты из лагеря.

— Это чего это он тут воет? — удивился один из них, хмурый бородатый детина с дешевой сигарой в зубах. — Горе, что ль у старика какое?

— Они просят пропустить их к нашему вождю, но зачем не говорят, — зло буркнул в ответ молодой кроу. — Я думаю у них плохое на уме…

— А почему ты так думаешь? — удивился солдат. — Ведь они же твои братья?

— Дакота не могут быть братьями абсарока! Мы смелые воины, а дакота — трусы и собаки!

— Да-а-а, — протянул солдат с нескрываемым удивлением. — А я думал, что, вы, краснокожие все на одно лицо и все стоите друг за друга. Но, конечно, тебе виднее, ведь ты наш разведчик. Но мне кажется, что если уж не полковника, то сержанты ты мог бы сюда пригласить, узнать, чего им надо.

— Пусть бледнолицый брат поверит мне, — обратился я к солдату. — Мы принесли священный обет и нам надо обязательно его выполнить. И нужно нам всего лишь разрешение от вашего вождя, разрешение срубить дерево, которое стоит вон там, за излучиной и увести его отсюда в наш лагерь.

— Ха! Ну и просьба! — удивился солдат. — А зачем оно вам нужно, это дерево. Тут и других деревьев полно.

— Но нам нужно только это! Потому, что у этого дерева раздвоенная вершина! — сказал я.

— И что ж из этого?

— Ну, как вы не понимаете? Для нас это символ. Это добро и зло, оно из одного корня, но разделось надвое. Где хорошее, где плохое? Мы хотим сделать из дерева этого дерева столб с двумя вершинами, олицетворяющими людей и двойственность их натуры, поставить вокруг него двенадцать столбов, символизирующие двенадцать народов и танцевать вокруг него солнечный танец, чтобы Великий и Таинственный или Большое Солнце помогли нам!

— Язычники!

— Наша вера ничуть не хуже вашей! — А вот и хуже, — заметил солдат. — Мы верим в бога, который нам помогает, а ты сам сказал, что вы там все больны и что-то ваши духи не очень-то спешат вам помочь.

— Пусть мой бледнолицый брат помолится своему богу и шестью выстрелами вот отсюда собьет вот тот шест, — предложил я солдату. — А затем это же самое попробую сделать, и мы посмотрим, кому из нас его вера поможет больше…

— Не годится беспокоить бога по пустякам, — заметил солдат назидательным тоном. На что я сказал: — Ну если мой старший брат опасается проиграть, тогда конечно, лучше ему не стрелять!

Понятно, что после таких слов отступить он уже не мог. Мы встали напротив мишени и начали стрелять. Сначала он, а потом я. И надо отдать должное этому солдату — он два раза сумел-таки задеть шест, непонятно кем и зачем воткнутый в землю шагах в двадцати от нас. Но… все же он как стоял, так и остался стоять, а вот я перебил его пополам первой же пулей. Окружившие нас солдаты дружно захлопали, а подошедший к нам сержант даже сказал, что охотно взял бы меня к ним часть служить скаутом.

Ответить ни да, ни нет, я не успел, потому что услышал позади себя топот копыт и, обернувшись, увидел подъехавшего к нам на звук выстрелов старшего офицера, судя по знакам различия подполковника. Конь под ним был вороной масти и много больше наших полудиких мустангов, на ногах высокие сапоги-ботфорты, а мундир пошит явно не из грубого армейского сукна. Впрочем, все это я заметил как бы между прочим, а самое первое, что бросилось мне в глаза, было его лицо — удлиненное, с длинным прямым носом, густыми соломенного цвета усами и такого же цвета волосами, которые завивались у него длинными локонами по плечам.

«Пахуска! Желтоволосый! Сам Джордж Армстронг Кастер, знаменитый на всю Америку герой Гражданской войны, ставший генералом всего в 23 года» — подумал я, увидев этого человека.

— Что тут у вас за стрельба на территории лагеря? Что за толпа?! — спросил он тоном человека привыкшего отдавать приказы.

— Да вот тут два индейца просят разрешения срубить сосну с раздвоенной верхушкой, что стоит у излучины. Говорят, что она им нужно для какой-то их религиозной церемонии, сэр, — ответил вытянувшийся перед ним по стойке смирно сержант. — А стреляли рядовой Дженкинс и этот краснокожий вот в тот шест на спор кто его собьет. Кому, мол, из нас двоих поможет его вера.

— Ну и, разумеется, индеец победил?

— В общем-то, да, сэр.

— Дженкинсу два наряда вне очереди, чтобы не позорил чести солдатского мундира, а что касается индейцев, то если уж им это так надо, то пусть они его срубят, это своё дерево. Я знаю, что это у них священный символ и раз уж это так, то я не вижу причины это им запрещать. Так им и переведите…

— Да вот этот молодой индеец говорит по-английски не хуже нас с вами, сэр.

— Вот как? — удивился Кастер. — И где же это ты, выучил наш язык?

— Сначала в миссионерской школе, сэр, а после этого, когда работал в магазине в Бостоне, — ответил я по-военному четко и коротко.

— Ты, может быть, умеешь ещё и читать, и писать?

— Да, умею. И считать тоже.

Кастер посмотрел на меня очень внимательно и спросил: — Ну и где жизнь лучше? Здесь, на своей земле, или же в городах белых людей?

— Тем, кто здесь родился и вырос, жизни в ваших городах, конечно, не понять. Мне тоже там порой бывало очень трудно, однако я не могу отрицать, что в цивилизации есть немало хорошего. Так что ответ на твой вопрос, Желтоволосый, будет такой: истина, скорее всего, лежит где-то посредине, а полной гармонии нет ни здесь, ни там.

— Ого, — рассмеялся Кастер. — Да ты, парень, оказывается философ. Это же надо! Но я тебе на это скажу так: когда землю, принадлежавшую индейцу по праву, землю, на которой он так долго охотился и привык жить, требует ненасытное чудовище по имени цивилизация, — ты ведь знаешь, что такое цивилизация? — Я кивнул. — Так вот, когда она её требует, то бесполезно молить о пощаде, нужно сдаться, иначе она прокатится по индейцу и раздавит его. Таково веление судьбы, и мир только приветствует приход цивилизации. Ты понял, что я сказал, краснокожий?

— Да, понял, — ответил я. — Вы, сэр, объяснили мне, почему вы не можете оставить нас в покое. И ещё, что наши попытки сохранить нашу жизнь без изменений равносильны попытке одного человека остановить руками паровоз.

Генерал картинно обернулся в сторону стоявших чуть поодаль солдат.

— Нет, вы только послушайте, что говорит этот индеец! — воскликнул он, приподнявшись в седле. — Он явно умен, что, впрочем, и неудивительно, если он жил среди белых. Ну что же, тем лучше для тебя, если ты все это понимаешь. Тогда ты может быть найдешь для себя правильный выход впоследствии. А пока… пока можете забрать свое священное дерево и увести его. Скажете своим старейшинам, что это им подарок от Желтоволосого!

С этими словами (потом я прочитал их в его книге «Моя жизнь на Великих равнинах», написанную им в 1874 году, и понял, что он повторил мне их не просто так, а думал об этом все это время) он тронул коня и поехал дальше в лагерь, а мы отправились валить нашу сосну. Срубить её оказалось не так-то легко, потому, что она выросла. Но мы, конечно, справились с этим делом. А когда она упала, мы обрубили на ней сучья, привязали верхушку к двум лошадям и медленно поволокли по прерии. Знакомое мне дупло за эти годы изменило свою форму, а, кроме того, видно какая-то птица свила в нем свое гнездо, потому, что из него торчали мох и мелкие перья. Но все это было нам на руку и наш тайный умысел в итоге так и не был раскрыт никем, включая и разведчика из племени кроу, наблюдавшего за нами издали.

Только к вечеру мы доставили это дерево к тому месту, где нас дожились воины Тачунко Витко, и вместе с ними разрубили его на части. Самородков в глубине дупла оказалось даже больше, чем я предполагал, так что я наполнил ими целую суму. Ну, а потом мы поспешили в Сиу-Сити, откуда я должен был вместе со всем золотом выехать на встречу с моим белым другом Ко!

После этого была железная дорога, к которой я уже давно привык, мелькающие за окнами вагона телеграфные столбы… Помнится, что я ехал и размышлял, как это странно получилось, что я, будучи ещё мальчиком, собрал все это золото и даже не представляя себе его ценности, спрятал, причем, опять же случайно, именно в это дерево, дерево с двумя вершинами, символизирующее у нас, индейцев, двойственную сущность человеческого бытия. Сейчас это проклятое золото васичу, сохраненное для нас — кем? — неужели и в самом деле самим Солнцем и даже Великим и Таинственным, которые не допустили, чтобы его нашли? — должно было послужить уже не вам, а нам, и помочь одолеть вашим же собственным оружием!