Люди молчаливого подвига

1. Встреча у Большого театра

Весна подарила девятому мая отличную погоду: солнечную, ясную, с бездонной голубизной неба. В сквере у Большого театра, давно уже ставшем излюбленным местом встреч бывших фронтовиков, щедро распустились почки. На деревьях у фонтана во множестве белели фанерные указки, подобные тем, что в годы войны служили путеводителями на фронтовых дорогах.

И люди, седые, со шрамами ранений, в блеске наград, трепетно замирали у этих знаков, чтобы отыскать по ним свою армию или дивизию, а подойдя поближе, воскликнуть молодо и торжествующе: «Здравствуйте, однополчане!»

На виду у столпившегося вокруг народа пехотинцы обнимали пехотинцев, моряки — моряков, летчики — летчиков.

Одна лишь группа — человек семь-восемь — стояла как бы особняком и от этого призывного шума, и от этой всеохватывающей радости. На яблоне, под которой собрались молчаливые, сдержанно-суровые бойцы, не было никакой указки. Чувствовалось, они кого-то нетерпеливо ждут…

Но вот группа вдруг мгновенно оживилась, лица расцвели улыбками, послышалось; «Федор, Федор!» И человек, высокий, плечистый, сразу утонул в объятиях. «Федор, дорогой наш Федор!» — доносились возгласы.

Высокого, с редкими сединками, черноволосого мужчину в действительности звали не Федором, а Фаридом. Однако в обстановке, что свыше трех десятков лет назад окружала «молчаливых», более подходящим, чем Фарид, было имя, которое бы не выделялось, не цеплялось за чужую память, если его произнесут при посторонних. В тридцатилетней давности имелись у Фарида про запас и другие имена на короткий срок, но товарищи, пришедшие к Большому театру, запомнили его как Федора. Запомнили по многим славным делам более чем двухлетнего пребывания в глубоком тылу врага.

Не годами, да еще с неопределенным «более чем», а днями, часами, минутами исчислять бы то отчаянное, опасное, как минное поле, время. Допусти хотя бы небольшую ошибку — смерть. Это в лучшем случае. А в худшем — пытки в гестаповских застенках. Гитлеровцы за голову «высокого Федора» (все-таки дознались, что он Федор) обещали крупную сумму, а также «имение с двумя коровами и трактором в хорошем состоянии». Взывавшая к предательству листовка, перечисляя особые приметы «большевистского парашютиста», указывала на «следы пулевых ранений в ладонь правой руки, в правое плечо и грудь». Надо сказать, точными были приметы. Видно, «за высоким Федором» охотились опытные, матерые контрразведчики. Да, три ранения получил Фарид, действуя во вражеских тылах. Третье — тяжелое: пуля задела позвоночник. Но и тогда остался на посту, подлечился у партизан, отказавшись вылететь на Большую землю, в московский госпиталь. Да, парашютист: семь раз приземлялся за линией фронта, выполняя задания особой важности. До многого докопались фашистские ищейки — одного не добились, несмотря на все посулы: не нашли они черную душу, которая польстилась бы на их имение или трактор с коровами в придачу. Фарида надежно укрывали и люди, и леса, и родная земля!

По нашим представлениям, не может такой человек запамятовать даже мельчайшую подробность своего боевого прошлого: оно ведь исключительное, необыкновенное.

— Ничего подобного! — энергично возражает Фарид Салихович Фазлиахметов. — Эко, придумали — «исчислять разведчикам фронтовые годы днями, часами, минутами!» Исчисляйте, как всем — пехотинцам или танкистам, летчикам или морякам. Меня всегда восхищал солдат в атакующей цепи. Александр Матросов — вот кто мог бы на минуты и секунды раскладывать переживания своего смертного боя. А мы… Мы, как все: год за три — выслуга фронтовая. И, как у всех фронтовиков, может, позабылось что-то или сместилось по месту и времени. В документы бы заглянуть для точности…

В документы, которые имел в виду Фарид Салихович, мы заглядывали. Нет им цены, напечатанным, как правило, в единственном экземпляре на раздерганных, с прыгающим шрифтом штабных машинках, написанным от руки на обратной стороне трофейных топографических карт, отбитым на лентах военного телеграфа и даже выполненным на ткани.

Печать, подпись.

В мягкую трубочку тоньше спички свертывали такой лоскуток и зашивали в полу или воротник пиджака. Конечно, при возвращении разведчика к своим соответствующая служба и без этого матерчатого удостоверения разобралась бы во всем, сразу же навела бы справки.

— Но, понимаете, как-то легче на душе было с ним, — взволнованно говорит Фазлиахметов. — При тебе — советский документ. Единственный. Ничего, что он даже не прощупывается под плотным сукном, — разведчикам их документ виделся как наш «серпастый, молоткастый паспорт». И развеивалось, отступало прочь чувство оторванности от всего, что тебе дорого. Ты — гражданин Советского Союза! С документом Родины!

Фарид Салихович поглаживает шелковистую ткань удостоверения, потом не без надежды спрашивает:

— А материалы разведгруппы «Александр Матросов» вам в архиве не попадались?

— Попадались, Фарид Салихович, как же — до единой записки, до единого сигнала с той стороны сохранено…

И мы вместе с Фаридом Фазлиахметовым возвращаемся в тот далекий фронтовой год.

Он уже близился к концу, декабрь сорок четвертого. Дней двадцать — двадцать пять осталось до начала Восточнопрусской стратегической наступательной операции 3-го и 2-го Белорусских фронтов и левого фланга 1-го Прибалтийского фронта. Заместитель начальника штаба 2-го Белорусского — генерал, о котором Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский впоследствии напишет в книге «Солдатский долг», что это «мастер своего дела», склонившись над картой, снова и снова перечитывал названия населенных пунктов в полосе предстоящего наступления и приговаривал вполголоса:

— Ясно… И здесь вполне ясно… Здесь тоже…

Вдруг генерал нахмурился, поднял взгляд на стоявшего перед ним майора Медведовского.

— А здесь пока ясного мало, — и подчеркнул название города, стоявшего на пересечении четырех железных и десятка шоссейных дорог. — Непорядок!

— Товарищ генерал, я как раз пришел доложить, что группа для заброски в район Бютова к вылету готова. Возглавит группу младший лейтенант Фазлиахметов…

— Что за человек?

— Рекомендован Центром, как опытный разведчик. Несколько раз забрасывался за линию фронта на короткие сроки, затем более двух лет был заместителем командира десантного спецотряда «Москва», действовавшего в глубоком тылу противника. По отзывам — смел и решителен.

Медведовский раскрыл папку, достал из нее боевую характеристику младшего лейтенанта Фазлиахметова, положил перед генералом. Всего полстранички машинописного текста.

— И никаких недостатков? — недоверчиво прищурившись, спросил заместитель начальника штаба фронта, отодвигая прочитанную бумагу на край стола.

— Они, товарищ генерал, в прошлом — недостатки Фазлиахметова. Поэтому не счел необходимым…

— А вы все-таки доложите. Бютов — район особый.

Майор снова раскрыл папку и передал генералу несколько скрепленных листков.

— Вот тебе и раз! Достоинств на одну страничку не хватило, а недостатки на пяти едва уместились. Присядьте, Медведовский, я прочту…

Те пять страничек были частью докладной записки офицера, который по заданию Центра анализировал боевую деятельность спецотряда «Москва». Главным образом за период, когда отряд возглавлялся Фазлиахметовым, замещавшим вызванного на Большую землю командира. Автору докладной записки Фазлиахметов явно не понравился: чрезмерно горяч, лезет на рожон, вместо того чтобы заботиться о глубокой конспирации, одержим всевозможными идеями, выходящими за рамки задач, поставленных отряду.

Далее шли примеры, доставившие генералу несколько веселых минут.

Будучи, как видно, человеком объективным, составитель докладной записки счел необходимым отметить, что Фазлиахметов, хоть и позволяет себе недопустимые для разведчика горячность и пренебрежение конспирацией, тем не менее обладает сильной волей, подлинным бесстрашием и имеет значительный личный боевой счет. Участвовал в спуске под откос тринадцати эшелонов с боеприпасами, техникой и живой силой противника. Взорвал важный железнодорожный мост. Неоднократно руководил подрывными группами при налетах спецотряда на склады авиабомб и бензохранилища гитлеровцев. Из местного населения, участвовавшего в борьбе с фашистскими оккупантами, организовал надежные и активные разведгруппы в Марьиной Горке, на станциях Талька и Осиповичи, «хотя две последние не входили в его зону…».

— А что, строгий, дотошный ревизор! — констатировал генерал, вновь скрепляя просмотренные листы и передавая их Медведовскому. — Но до чего же великолепны недостатки у этого младшего лейтенанта, не правда ли? Где он сейчас?

— С группой. Всю неделю занимались напряженно, я им передышку сегодня устроил. Пригласить к вам?

— Я, пожалуй, сам к ним схожу.

Подходя к землянке разведчиков, генерал услышал песню:

Это пели Фазлиахметов и его боевые друзья…

И та же полюбившаяся фронтовикам песня зазвучала вдруг где-то в ликующей толпе ветеранов войны, собравшихся у Большого театра. Песня ширилась, вбирая в себя все новые и новые голоса, и «молчаливым» тоже захотелось подхватить ее. Но тут они увидели улыбающегося человека, который направлялся явно к ним и метров за девять раскинул руки, чтобы с ходу, по-братски обнять кого-то.

Сделав вид, что не узнал подошедшего, Фазлиахметов строго спросил:

— Зачем вы сюда пришли?

Улыбка на лице человека сменилась озабоченностью, и он хмуро ответил:

— Иду в Бортны за семенами табака.

— А я Сеня, — сказал Фазлиахметов.

Лишь после такого «ритуала» они бросились друг другу в объятия, довольные тем, что не забыли когда-то очень важного для обоих диалога. В мае 1943 года только тот, кто на закате заранее назначенного дня шел мимо избушки лесника в двух километрах западнее Попова Гряда «в Бортны за семенами табака», мог быть признан своим — посланцем Большой земли. И только спросивший: «Зачем вы сюда пришли» — и назвавшийся Сеней действительно был ожидавшим встречи представителем десантного разведывательного спецотряда «Москва».

2. Выбор псевдонима

В просторной землянке, отведенной группе Фазлиахметова, было тепло и уютно. Расположившись вокруг стола из свежевыструганных досок, разведчики подпевали патефону, но при появлении генерала лихо вскочили со своих мест. Их командир, пожалуй, такой, каким и представлял его себе заместитель начальника штаба фронта, порывисто шагнул вперед для доклада. Кто-то потянулся к пластинке на патефоне.

— Не надо! С душой поет, и голос приятный, — сказал генерал, одним жестом останавливая и доклад, и прекращение песни. Где шинель повесить? Чайком угостите?

В тот вечер только раз коснулся заместитель начальника штаба фронта предстоящего разведчикам задания, спросив Фазлиахметова:

— Какой псевдоним выбрали?

Фарид назвал, теперь уже не помнит какую, фамилию с окончанием на «ский».

— Ой, не очень нравится. Люблю, когда псевдоним у разведчика со смыслом. А то недавно докладывают: старший разведгруппы — Щукарь. Нелепо! Так и видишь шолоховского деда на крючке. Вроде бы недобрый намек. Заменил! Я бы на вашем месте вот чью фамилию взял, — и генерал указал на висевший в землянке плакат с портретом Александра Матросова.

Фазлиахметов ответил, что сам ни за что бы не решился взять фамилию героя. Слишком ответственность высока.

— А ты решайся! Так и затвердим — Матросов.

И, круто меняя тему, обратился ко всем:

— Каких-либо личных просьб, вопросов ко мне нет?

— Товарищ генерал, — решился Фазлиахметов, — я второй месяц друга не встречаю. Александра Чеклуева. На той стороне?

— Чеклуев?

— Так точно. Мы с ним трижды выбрасывались в тыл, награждены одним приказом…

— Встревожился, значит? Это хорошо, что о товарищах думаешь. Все в порядке у Чеклуева. Это ведь ему Щукаря подсовывали. Заменили хорошим именем, и дела идут преотлично, — пошутил генерал. — Молодец твой Чеклуев! И в тебя верю, Матросов!

Ночь перед вылетом в глубокий тыл врага. Это почти всегда — заново прожитая жизнь, только месяцы в ней сжимаются в минуты, дни пролетают за несколько ударов сердца. Какие-то — за три, какие-то — за десять. Не по порядку в сложно запутанной очередности вызывает их память на повторный смотр.

…Явочная квартира. Вбегает лейтенант Морозов. Бледный, дрожащие губы едва шевелятся — слов не разобрать. Да возьми же себя в руки, докладывай! Оказывается, Прищепчик погиб. Сначала ранили его гестаповцы, потом окружать стали. Выждал разведчик, пока подошли они поближе. Выкрикнул какие-то слова, издали не расслышать, какие именно, рванул чеку гранаты и на разжатой ладони протянул подбегающим фашистам: нате, гады!

Чудес не бывает, и все-таки ночью Фазлиахметов послал людей, а вдруг жив остался?! Ни с чем вернулись. Что же сказал, что выкрикнул Прищепчик перед гибелью? Так хотелось услышать эти последние слова героя… Ведь месяцы, долгие месяцы проведены вместе… Истинный патриот был — и пусть земляки его об этом знают.

…А Самуйлик? О чем подумал этот разведчик, когда понял, что жить остается не более минуты? Он все шутил, что заворожен от пуль разнастоящей испанской цыганкой. Серьги — с блюдце величиной! Поколдовала, поцеловала и предрекла бессмертие добровольцу республиканской армии. Перед боем с фашистами, под Мадридом. И туда — добровольцем, и в разведку — добровольцем. Смелый, как дьявол. Как Саша Чеклуев. Там, в Испании, сбылось цыганкино обещание, здесь не сбылось…

…Лиходиевская Лена. Лучше — Елена Викентьевна: немолодая была, лет на пятнадцать старше Фарида. Белоруска, беспартийная, многодетная. Знали, что хороший человек, настоящая патриотка, но не звали к себе в отряд. Из-за детей. Сама пришла с надежной рекомендацией, взмолилась: дайте поручение, испытайте! Вы же видите, горит родная Белоруссия, гибнут родные советские люди — как же стоять в стороне, не быть бойцом?

Поначалу встревожил ее подход к делу. Она считала, что немецких и особенно венгерских, румынских, итальянских солдат и унтер-офицеров надо привлекать на сторону Красной Армии разъяснениями, пламенной агитацией. Из рабочих ведь большинство, из крестьян, как мажет не дойти до них великая правда? Елену предупредили: поосторожней, товарищ агитатор! Ты теперь в разведке, и от тебя незримая нить к спецотряду «Москва» протянулась. Схватят фашисты — будут допытываться про эту нить. Сначала с лисьей ласковостью, потом — с каленым железом в руках. Не всякий выдержит. «Это выдержать невозможно, — спокойно сказала Лиходиевская, — только вы не тревожьтесь. Если случится непоправимое, никто, кроме меня, в опасности не окажется».

Как-то привела она в условленное место венгерского унтер-офицера, и тот объявил представителям спецотряда, что при первой же возможности сдастся в плен советским солдатам. В необходимости такого шага его убедила вот эта (кивнул на Лиходиевскую) очень умная женщина. Он — из 151-й венгерской дивизии, входящей во 2-ю венгерскую армию. Но прошел слух, что эта армия уже фактически перестала существовать, так как многие солдаты 106-й и 108-й ее дивизий расстреляны гитлеровцами из пулеметов под Брянском за отказ воевать. А 151-я прибыла в Осиповичи и готовится следовать в Минск. Штаб расположился в здании ГФП — полевой секретной полиции…

Унтер-офицер все рассказывал, словно боялся, что его не дослушают до конца. А Елена Викентьевна улыбалась: вот видите, и мой агитаторский подход приносит результаты!

И они были значительными — результаты смертельно опасной работы Елены Лиходиевской и других патриотов — добровольцев разведки.

Гитлеровцы бесновались, расстреливали и вешали, стремясь запугать местное население, чтобы оно не помотало партизанскому движению, не вливало в него обновляющие силы. «В обращении с бандитами (так на официальном языке фашистов назывались партизаны) и их добровольными пособниками проявлять крайнюю жестокость», — приказывал Гитлер.

Но и самые варварские меры не приносили гитлеровцам желанных результатов: сотни патриотов приходили к партизанам. Сотни людей, не боясь смерти, нападали на вражеские гарнизоны, взрывали мосты и дороги. Опять, как живые, предстают герои, без которых спецотряд ни за что бы не добился успеха, не выполнил, как нужно, боевое задание. Добыть важную информацию — это было девизом всей жизни этих людей. Смыслом ее!

Один сообщает: в военном городке Марьиной Горки поселились 1888 курсантов зенитно-артиллерийской школы № 0/П-41. Там же находится сейчас и гренадерский полк № 2635, личного состава — 1571 человек. Другой подтверждает: да, совершенно точно, это 2635-й полк, полевая почта 11024. И добавляет: на станции Талька гитлеровцы разгрузили 32 вагона с авиабомбами. Бомбы из 12 вагонов отправлены на склады в Медведовку и Михайлово, из остальных 20 — на Пуховичский аэродром…

Эти сведения, едва успев зашифровать, без промедления передавал в Центр Николай Гришин. Он уверенно обеспечивал спецотряд «Москва» радиосвязью с мая 1943 года. Присланный Большой землей заменить погибшего радиста Василия Железняка, Гришин и был одним из тех людей, кто ходил «в Бортны за семенами табака», пока не повстречал недалеко от Попова Гряда любопытного Сеню.

А 20 ноября 1943 года Гришин сообщил Центру:

Трудно, очень трудно уснуть перед вылетом в глубокий вражеский тыл — в неведомое, подстерегающее тебя множеством неожиданных испытаний. Знает командир разведгруппы, что и его боевые друзья не спят, а только притихли и каждый думает о чем-то своем, решает какую-то важную для себя задачу. А какую задачу решает он, Фарид Фазлиахметов, бывший студент 3-го курса Московского авиационного института имени С. Орджоникидзе, попросившийся в разведчики, когда фашисты напали на его Родину? Ничего он сейчас не решает, просто случаи вспоминает: разные, да и то в сложно запутанной очередности…

Нет, не в запутанной, отмечает вдруг Фарид. Со строгим отбором подбрасывает память пережитое. Подбрасывает случаи для раздумий на вечную тему о жизни и смерти. Не праздная для солдата тема, не заумное философствование. Разве не ставят солдаты подписей под клятвой, обязывающей их защищать Родину мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни? Не это ли подтолкнуло память выстроить в один ряд: Прищепчик, Самуйлик, Лиходиевская, Железняк…

В чем же смысл того, что он, Фарид Фазлиахметов, отправляется за линию фронта с именем Александра Матросова? Задал задачу товарищ генерал! Трудность хотел подчеркнуть, смертельный риск, даже безысходность? Напомнить о готовности к самопожертвованию? Не то, не то! Смысл тут в том, что в делах разведгруппы «Александр Матросов» должно как бы конкретизироваться, обрести реальность бессмертие солдата-героя, закрывшего своим телом амбразуру вражеского дзота у деревни Чернушки, что недалеко от города Локня.

Фарид попытался рассмотреть в темноте плакат, подсказавший генералу псевдоним со смыслом, и ему показалось, что видит его, видит портрет, такой знакомый, читает много раз прочитанный и, кажется, наизусть запомнившийся текст.

Локня — это Великолукская область. А Бютов — это уже Восточная Пруссия. Но у деревни Чернушки, близ Локни, не оборвался боевой путь Александра Матросова, одним из первых советских воинов ступит он на территорию врага.

Тихо в землянке.

— Все ли спят? — вполголоса спросил Фазлиахметов.

Никто не ответил.

3. Во вражеском тылу

— Внимание, приготовиться! Как ни ждешь этого момента, а он захватывает тебя врасплох. Ведь совсем недавно пересекли линию фронта, совсем недавно за черными, обледенелыми иллюминаторами вспыхивали бесформенные букеты зенитных разрывов.

Резко, простуженно хрипит сирена. И словно в добавление к ней над пилотской кабиной мигает желтоватый светлячок. Это значит — прилетели. Это значит — будь готов! Бесшумно открывается люк. В лицо резко бьет холодная струя. В шумящую тьму столкнули мешки. Один за другим покидают самолет разведчики. Командир замыкает цепочку. Ему в первую секунду показалось, что он повис в густом леденящем воздухе, не движется. Осмотрелся: огоньки внизу расширяются, увеличиваются, как бы летят навстречу. Огоньки! Но это не те, что вселяют веру, говорят — ты не один, тебя ждут. Здесь, в Восточной Пруссии, разведчиков не ждали, для них не зажигали огней, спасительных, манящих. Парашюты несли их к чужой, вражеской земле!

К счастью, огоньки, мерцавшие внизу, не отозвались выстрелами. Фазлиахметов приземлился тихо, плавно. Не услышав ничего подозрительного, поднялся. Вокруг — настороженная, пугающая тишина. Тусклый ночной простор. Справа, совсем близко, прорисовывается какая-то каменная громада. За спиной, когда обернулся, увидел, вернее, почувствовал перелесок, знакомый по карте. Голые, насквозь промороженные деревья поскрипывали — глухо, нехотя. Вскоре пошел снег. Это хорошо — заметет следы.

Неожиданно вскрикнула ворона: один раз, два, три. Фазлиахметов обрадовался: приближается Николай Гришин — это его сигнал. Через минуту, услышав ответ, Николай был уже рядом, возбужденный, довольный. Один за другим собрались и остальные. Правда, Михаил Козич сильно повредил ногу и еле двигался.

— Углубляемся в лес, — распорядился командир.

Закинули за плечи мешки, взяли парашюты и тихо; словно тени, направились в чащу. Разведчики были уже в безопасности, когда над деревней взошло солнце.

Фазлиахметов провел во вражеском тылу полвойны, но там, на родной земле, временно занятой оккупантами, кругом были свои люди. Здесь все иначе: враждебность и злоба.

В найденные неподалеку аккуратные стожки сена запрятали парашюты: более подходящего места в тот момент не было. Отсюда же, прикрывшись лесом, сообщили в штаб фронта:

Хозяин в ответ поблагодарил за быстрое сообщение, поздравил с благополучным приземлением и еще раз напомнил: район трудный, будьте предельно осторожны!

Через день в штаб пойдет новая радиограмма. Матросов передаст сведения общего порядка. Населенные пункты такие-то и такие: фашисты продлевают линию окопов. Граница между Восточной Пруссией и Польшей по обе стороны укреплена дзотами через 100—150 метров. Окопы в три ряда. Дорога обнесена проволокой. Города Бютов и Мышинец опоясаны несколькими линиями окопов и дзотов.

Поставьте себя на место командующего, которому разведка пошлет подобное донесение. Район, интересующий его, далек, очень далек — в него не съездишь на рекогносцировку, в него не всмотришься с помощью бинокля. А сведения разведчиков как бы оживили карту, приблизили ее настолько, что видишь все и представляешь все. Вот они, эти деревни-крепости. Слева тянутся болота, непроходимые ни для человека, ни для машины. Справа, параллельно автостраде, появились многокилометровые линии окопов вперемежку с дзотами. Дзоты идут и вдоль границы — вот они! — идут через каждые 100—150 метров. Около Бютова, с его тугим узлом железных и шоссейных дорог, тоже укрепления. А тебе, командующему, не любоваться картой, твоим войскам нужно наступать в этом направлении! Вот почему ты безмерно благодарен отчаянным ребятам, которые обосновались в самом логове противника и стали твоими всевидящими глазами, всеслышащими ушами. Они пришли туда первыми, пришли маленьким, но деятельным авангардом.

И не случайно он собственноручно напишет и прикажет без задержки отправить свое послание им, бойцам группы «Александр Матросов»:

Из перелеска, где находилась дальняя охрана базы, трижды прокричал филин. Не беззаботно, а требовательно, даже чуть-чуть нервозно, как показалось командиру. Филин мог подать сигнал, если в населенном пункте, подступавшем к самой опушке, появились каратели.

— Вариант второй! — распорядился командир. Это значит просекой, идущей параллельно поселку и потому не просматриваемой из него, перебраться подальше — в заброшенную старую лесную сторожку, разбитую шальным снарядом. Там глубокий, с двумя выходами, подвал. Там Гришин сможет передать информацию, добытую за день. В ней кое-что есть любопытное: сократилось число воинских эшелонов, проходящих через узловой пункт к фронту, и, наоборот, все чаще, особенно по ночам, мчатся поезда назад: прямо на платформах груды чемоданов, шкафы, сейфы. Неужели очередное «выпрямление» линии фронта? Видимо, да. Это важно знать командованию. Противник, предпринимающий эвакуационные меры, готовится к отступлению. Таков закон войны.

Шли, рассредоточившись, быстрым, вгоняющим в пот шагом. Было тревожно. Командир не верил тем, кто бахвалился своей твердокаменностью. Просто жизнь разведчика научила их владеть собой, проявлять, как говорят, железную выдержку. Тогда и опасность не размагничивает. И мысль, обострившись, остается четкой и собранной. И еще — Фазлиахметов убедился на собственном опыте — в час испытания здорово помогает дисциплина. Мы можем разниться друг от друга наклонностями, привычками, складом ума — все это приемлемо в разведке. Разведчиками, как и солдатами, не рождаются — ими становятся. В разведке действуют люди, а не сверхчеловеки! Но дисциплина — прежде любых знаний, которыми тебя обогатили в штабе. Если нет дисциплины — и знания, и оружие не сработают, как и когда нужно.

Фазлиахметов был счастлив: его группа и в жизни, и в работе, и в мелочах поведения умела блюсти дисциплину свято. Вот и сейчас. Он еще не успел напомнить кое-что, непременное в подобных ситуациях, а разведчики уже осмотрели бункер, выставили дозоры, приготовились. Гришин пыхтит от усталости, ему в скоростных марафонах достается больше всего: рация и батареи питания к ней все же увесисты. К тому же озабоченность, как бы не потревожить какой-либо детали. Пока радист возился с аппаратурой, другие развернули антенну.

Николай Гришин, словно в стационарных условиях, включил приемник, освободился, насколько возможно, от помех, мастерски отыскал среди хаоса работающих точек свою — родную, единственную. Руки у него все равно что у пианиста — жаль, руки радистов не воспеты подобно рукам музыкантов. Красные от стужи, уставшие от непомерной тяжести, они все-таки не потеряли легкости, летучей подвижности. Сколько уже раз с тех пор, как приземлились, итожил радист в мудреных вереницах цифр, в размеренных, напевных «та-та-та… ти-ти, та-та…» труд разведчиков, следопытов вражеского тыла.

Сейчас, охраняемый друзьями, Гришин информирует хозяина о бегстве вражеских тылов. Спешит, спешит: ведь разведывательная радиослужба гитлеровцев не дремлет, каждый сигнал неизвестной ей рации стремится засечь, запеленговать. На улицах Бютова и Мышинца, в их окрестностях Фазлиахметов не единожды видел машины с громоздкими антеннами на крышах.

Вернулся Козич. Он ушел на задание вчера вечером — проверить, для чего прибыли тодтовские строительные подразделения в приграничную деревню. Там до этого, кроме жандармов, никого из военных не было. Сегодня ночью, докладывал Козич Фазлиахметову, доставлена землеройная техника, солдаты сваривают автогеном какие-то металлические конструкции. На рассвете начались работы: строители роют многокилометровые траншеи, а на флангах, лицом к изгибу шоссе, устанавливают металлоконструкции и заливают их бетоном — получаются бронеколпаки. Не успев передохнуть, Гришин взял у командира узкий листок бумажки с текстом, быстро зашифровал его и со скоростью, посильной лишь для радистов его выучки, передал в штаб фронта. Он не боялся, что пробыл в эфире чуть больше обычного срока — с этой базы передачи еще не велись, и разведчики уйдут отсюда, как только, филин прокричит сигнал.

Но филин не напоминал о себе почти до самого вечера. Увидев, что каратели освободили для своих несколько домов и расположились на ночлег, он пришел к Фазлиахметову. Продрогший. Голодный. Но не сел перекусить, попросил только свернуть ему цигарку — пальцы, занемев от холода, не слушались.

— Лучше бы уйти отсюда, товарищ командир! — сказал разведчик. — Они, думаю, напали на наш след. Привезли какой-то парашют, что-то спрашивали у жителей, указывая на лес…

Фазлиахметов и сам подумывал об этом. Тем более, совсем недалеко Польша. Там люди иные: приютят, помогут во всем. А сюда, в этот район, — «ездить на работу». Гришин снова вышел на связь, передал хозяину, что выгоднее перейти на базу по соседству, как обговаривали перед вылетом. На узле связи находился майор Медведовский, человек опытный, умный, — он тут же ответил согласием.

И опять в путь. Осторожно, мягко ступают на промерзшую землю. Обошли стороной мрачный, нахохлившийся хутор: пожалуй, ударят в спину. Не мешкая ни секунды, единым рывком перемахнули заброшенную контрольную пограничную полосу: граница вон куда передвинулась. Еще хутор, но уже польский: домишки низенькие, деревянные, давно не знавшие ремонта. И его миновали стороной, остановились в деревне Ольшин. Наблюдение показало: солдат, жандармов вроде бы нет. На разведку идет Михаил Козич. Отличное знание языка поможет ему. Тем более, он уже был в Ольшине неделю назад — предварительные знакомства завязывал.

Томительные минуты ожидания. Деревня будто вымерла. Ни прохожих на улице, ни огней в окнах. Лишь одна труба дымила — в центре, в доме, с виду богатом. Фазлиахметов выдвинулся к деревне ближе всех, с тревогой прислушивался к каждому шороху.

Тишину нарушили шаги — твердые, безбоязненные. Выходит, у Козича все в порядке.

— Знакомьтесь, это друг, — представил Михаил крепкоплечего, лет под пятьдесят, мужчину в обтрепанном кожухе. — Он все нам расскажет…

Сколько бы ни довелось жить, Фазлиахметов никогда не забудет поляков. Их доброты, дружбы, их постоянной готовности помочь. Вот он — один из тысяч. Тепло, по-братски здоровается. Извиняется, что не может принять в доме: у солтыса, по-нашему старосты, там, где дымится труба, остановились жандармы. Сегодня по всей деревне ходили, присматривали помещение попросторнее: строители, сказали, прибудут. Границу, видимо, укреплять. Достал из мешочка горячую картошку, краюху хлеба — больше, извините, ничего нет. Подробно рассказал обо всем, что происходит вокруг, чем «дышит» район. Потом проводил на ночевку в глубину леса, где вырыты землянки на случай немецких облав. «Здесь ничего не бойтесь!» — успокоил на прощание. И ушел, пригласив к себе Козича: сойдет за поляка.

Утром, едва рассвело, лес ожил, наполнился людскими голосами, машинным шумом. Уж не погоня ли? Приказав быть всем наготове, Фазлиахметов — от дерева к дереву — подобрался к дороге, идущей отростком от шоссе. Двигались машины — но то были не каратели, а саперы. Пешком, под присмотром конвоиров, шли понуро мужчины разных возрастов, согнанные, как догадался Фарид, на принудительные работы. Вернувшись в землянку, Фазлиахметов застал там и Козича со своим польским другом. Перед ними на кусочках тетрадных листов завтрак: по две картофелины, по луковице и ломтю хлеба на брата. В бутылках коричневато отсвечивал чай: первый со дня приземления.

Михаил, сославшись на то, что уже поел, присел с Фазлиахметовым в сторонке и рассказал ему обо всем, что узнал. Саперов привезли, чтобы наращивать старые укрепления. Жандармы сгоняют местных жителей на оборонительные работы, а тех, кто у них на особой заметке, вывозят километров за пятьдесят — шестьдесят: вас, объясняют, нельзя тут больше оставлять, вы будете предавать героев фюрера. Многих «за сочувствие Советам» отправляют в концлагерь: из деревни Бандыс — свыше пятидесяти человек, с хутора Завады — двадцать семь. В одной деревне арестованные выкрикивали: «Советы все равно придут!» Их жандармы, озверев, забили насмерть. Между такими-то и такими-то деревнями, продолжал Козич, саперы устанавливают в бронеколпаках пулеметы. Неподалеку от перекрестка шоссе, начинаясь от болота, появился противотанковый ров.

Фазлиахметов слушал внимательно: как опытный разведчик, он мысленно соединял все эти сведения в единое целое, чтобы там, за сотни километров, вырисовывалась наиболее полная картина. Фарид сознавал, что сражения выигрывают не разведчики, а народ, армия, но разведчик — поистине первый боец в цепи наступающих. Выдвинувшись далеко впереди атакующего, карающего вала, он, разведчик, помогает не автоматом, а быстрым и глубоким умом, острым наметанным глазом, способностью мгновенно осмыслить совершенно неожиданную информацию, проникнуть в замысел противника, предвосхитить его шаги. Сейчас Гришин закончит еду, настроит свой передатчик на волну, которая незримо свяжет его со штабом фронта. Разверните, товарищи командиры, карты, у нас, на нашем участке, враг чувствует себя так-то и так-то, делает то-то и то-то. И завтра слушайте нас, склонившись над картой, и послезавтра — мы не пропустим без точной оценки ни одного железнодорожного эшелона, ни одной автомобильной колонны, ни одного подразделения, передвигающихся открыто или маскируясь по лесным дорогам и тропинкам.

Шумит пограничный лес, наполненный ветром, людским гвалтом и рокотом моторов. Укрепляется линия вражеской обороны. Все брошено, чтобы отдалить последний час. А неподалеку от сонмища гитлеровских частей и подразделений, прикрывшись лесной глухоманью, отстукивает советский радист: «Та-та-та… ти-ти-ти…»

Грядет возмездие…

4. «Данные нужны немедленно!»

— Дайте мне почитать… И мне… И мне…

Фазлиахметов не ожидал, что так взволнует его друзей полученная радиограмма. Он ее огласил при всех торжественно-медленно, громко. Оказывается — мало. Дайте, товарищ командир, прочитать самим, дайте минутку подержать в руках, словно дорогую награду! Кто был на войне в удалении от родной части, кто выполнял задания за линией фронта, тот не осудит восторженности разведчиков, поймет их внутреннее состояние. «Молодцы!» Одно дело — услышать это перед строем, когда все безотлучно рядом, и совсем иное, когда тебя и твоего старшего начальника разделяют сотни и тысячи километров…

Фазлиахметов подошел к каждому, обнял и произнес душевно: «Спасибо, братцы!» Потом взял радиограмму, поджег ее над самодельной пепельницей, растер пепел:

— Ну что ж, за работу…

Голос был снова будничным, словно работа находилась в родном городе, совсем неподалеку за фабричной проходной. Командир распределил задания, посоветовал, на что сейчас нужно больше всего обращать внимание, предупредил: максимум осторожности, боевой собранности! В Ольшине и Завадах расквартировались жандармы. Позавчера и вчера осмотрели в деревнях все надворные постройки, ощупывали шомполами каждую копешку сена. Один из друзей сообщил, что с особым пристрастием расспрашивали, кто из жителей ходит в лес, чьи это следы, ведущие от дровяного склада в чащобу. Значит, заключил командир, мы должны насторожиться, иначе до беды недалеко. Тяжело в землянках? Да, тяжело! Холодно. Сыро. Топить нельзя. Выйти днем нельзя. Но что поделаешь? И за то, что имеем, огромное спасибо польским друзьям! За эти землянки, так замаскированные, что, находясь рядом, поблизости, их не найдешь. За хлеб и картошку, которыми делятся, будто с членами своих семей.

Разведчики понимали своего командира: он покидал базу на двое суток и, естественно, беспокоился. Не за себя — в первую очередь за них. Прифронтовая полоса действительно наводнена войсками и, следовательно, подразделениями абвера, гитлеровской контрразведки.

Фазлиахметов ушел первым, ему еще нужно пройти километров шесть-семь, чтобы встретиться с Борисом, как звали разведчики одного молодого поляка. Он ненавидел фашистов люто. Ничего не боюсь, говорил, на любой риск пойду, лишь бы победить их! Будучи механиком по специальности, Борис ездил в богатые семьи, чтобы отремонтировать какую-нибудь домашнюю технику. А по пути Борис, отличавшийся исключительной наблюдательностью, запоминал и номера машин, и малейшие изменения в расстановке часовых, и слово, брошенное случайно гестаповцем при проверке документов.

Однажды Борис рассказал Фазлиахметову, что немецкий солдат, осматривая у контрольно-пропускного пункта крестьянские сани, нет ли в них под соломой оружия или мин, вдруг побледнел, кинулся к напарнику:

«Майстертод!» И указал глазами, полными страха и подобострастия одновременно, на приближающуюся легковую машину. Врассыпную разбежались с проезжей части шоссе другие солдаты, замерли на обочине. Мигом был поднят шлагбаум, который словно бы тоже застыл в фашистском приветствии. В машине сидел майор, тот самый, что занимал вместительный особняк в центре Мышинца: около его дома постоянно сновали люди, беспрестанно подъезжали машины с офицерами в званиях выше, чем майор. Выходит, птица важная! По следам Бориса группа Фазлиахметова вышла на майора, взяла его под наблюдение. Он оказался абверовским начальником, прозванным «майстертод» — мастером смерти. Но тогда еще не знал Фазлиахметов — это потом выяснилось, когда вернулся в штаб фронта, — что специально для охоты за ним, за его группой прислали «майстера» в Мышинец.

На сегодняшнюю встречу Борис пришел под видом землекопа, только что закончившего задание жандармов и возвращающегося домой. Шапка, лишь в далеком прошлом имевшая право называться заячьей, — до того она вытерлась; куртка вроде наших российских ватников, с дырами, из которых торчала вата; на ногах бахилы. Двадцатидвухлетний парень превратился в истомленного непосильным трудом мужика, лишь глаза сверкали молодо, приветливо.

— День добры…

— Здравствуй…

— Поленница. Через час…

В поленнице, укрытой кустарником, остались лопата, ватник и шапка; вместо них на Борисе, вернув ему прежний возраст, оказалось полупальто, зимняя шапка с ушами, портфелеобразная сумка с инструментами. Он снова стал механиком. Тут же, на холоде, съели они с аппетитом по куску хлеба с салом. Борис знал, что советский друг на голодном пайке, и не забывал при встрече подкормить его. Только после этого он доложил с военной четкостью, что видел, слышал, разузнал. В деревне Чарня на место артиллеристов, убывших на передовую, прибыла танковая часть: танков — двадцать, разного рода технических летучек — тут Борис знал, что к чему, — десять, автомашин пустых, с одними лишь водителями, — тридцать. Причем машины новенькие. Вскоре из школы, где, по всей видимости, обосновался штаб, вышел интендант, взял солдат — целую команду, поджидавшую его, и направился к солтысу, вызванному в постарунок (полицейский участок). Даже не поздоровавшись, интендант потребовал, чтобы через час во двор столовой были доставлены два-три поросенка и телка или бычок: танкисты, мол, устали, и их нужно немедленно накормить вкусным, молодым мясом. Скажите жителям, что вермахт за все заплатит. И назвал часть с полевой почтой 04765-Д.

— Откуда они пришли? — спросил Фазлиахметов.

— Из Бютова, это точно!

— Какие опознавательные знаки на машинах?

— Там, где бывают знаки, все замазано…

Фазлиахметов знал, что гитлеровские части имели на технике различные знаки: дубовый лист, вепрь, черный крест в овале и щит, мчащийся кабан, трясогузка… Помнится, одному разведчику из отряда «Москва» удалось увидеть на машинах под глухо застегнутым брезентом римскую цифру «V», а справа от цифры — оскаленную волчью морду. Это, оказалось, были химики.

— Борис, это очень опасно, но надо узнать, что они там замазали, какие знаки.

Попрощавшись с Борисом, командир сам направился в Чарню. Благо в нее согнали сотни три окрестных жителей на земляные работы — среди них можно было без труда затеряться. Артиллеристов, которых и он видел здесь недавно, действительно уже не было. В городок продолжали прибывать танки. Они, как и легковые машины, тоже не успели растерять свежести заводской покраски. В мыслях мелькнуло: вот бы авиацию вызвать! А почему бы и нет? Командир вернулся на базу. Ноги гудели. Тело промерзло, казалось, насквозь. Мучительно хотелось есть: в Чарне удалось подкрепиться лишь миской пшенного кулеша.

— Как тут у вас?

— Мы с добычей, — ответил за всех Гришин. И они наперебой докладывали о батальонах и полках, стягиваемых в резерв; о новых линиях полевого телефона; о потоке раненых — их размещают даже в частных домах. «А это, — довольно проговорил разведчик, — Вера передала».

И он протянул командиру конверт, подобранный около железнодорожной станции Верой — русской девушкой, сбежавшей с фашистской каторги и нашедшей временный приют у поляков. На конверте торопливым, нервным почерком были обозначены цифры уже знакомой полевой почты: 04765-Д.

— Подбросим летчикам работу? — спросил Фазлиахметов. Гришин понял, что ему надо развертываться. И в перовую очередь — он знал это по прежним сеансам — пойдет перечисление точных координат скрытых войсковых резервов. Точка — тире, точка — тире. Сейчас его радиограмма желанно вторгнется в планы, утвержденные ранее, подкорректирует их частично, чтобы авиация могла беспощадно накрыть цели — еще свеженькие, еще тепленькие, как любит выражаться командир группы.

Рассвет следующего дня запомнился густыми бомбовыми взрывами. В низком багровом небе вспыхивали зенитные залпы. Но уже поздно: краснозвездные самолеты превратили землю вокруг в подобие лунного ландшафта. Горели танки. Горели автомашины. С шипением и адским треском лопались бочки с горючим. Беспомощно и одичало метались по деревне вражеские солдаты и офицеры — полураздетые, обезумевшие.

В землянке, укрытой лесом, разведчики обнимали командира, а он — их. Пусть в предстоящем сражении они не побегут в цепях атакующих, не будут нажимать гашетки пулеметов — их солдатская доля уже вливается в завтрашнюю победу!

Потом снова воцарилась тишина, начиненная пороховой гарью. Не заботясь особенно о маскировке, спешно свертывались гитлеровские учреждения в Бютове, Мышинце, Пшасныше. Кстати, в Мышинце — Фазлиахметов видел это своими глазами — из абверовского особняка вытаскивали чемоданы, наверняка с награбленным добром. Секретную документацию в них едва ли будут перевозить. «Майстертод» лично руководил погрузкой, нетерпеливо постегивая стеком по начищенному сапогу. Ну, если абвер спешит с чемоданами, значит, конец…

Берлинская верхушка всячески маскировала бегство. В Ольшине перед жандармами выступил ответственный сотрудник министерства Геббельса. Он не приводил никаких фактов, не говорил ни о чем конкретном — только стучал по трибуне: «Мы их повернем назад!» Жандармы без прежнего энтузиазма хрипло орали: «Зиг хайль!»

А тетива предстоящей битвы натягивалась все туже, туже. Хозяин просил Матросова напрячь все силы, чтобы информировать его каждодневно: о передвижениях войск, о концентрации резервов, о крупных целях для советской авиации. Все чаще задания кончались словами: «Данные нам нужны немедленно!» И донесения шли, шли…

Из штаба фронта поступило задание: с особым вниманием, не считаясь с риском, наблюдать за танковой дивизией «Великая Германия». Она, подчеркивалось в радиограмме, является наиболее мощной на этом участке и к тому же фанатически преданна Гитлеру. Важно знать буквально каждый поворот бронеколонн.

Разведчики поняли: надо собрать воедино свои силы, свою волю, мужество, смекалку, но «Великую Германию» не выпускать из поля зрения ни на миг. В действие пришли и те помощники Фазлиахметова, которые находились на других, отдаленных рубежах.

И вот новая радиограмма: на дорогах — далее следовали координаты — видим танки с теми же выявленными Борисом знаками, что и в эшелонах, о которых докладывал. «Великая Германия» сосредоточилась в районе… По всему видно, что готовится для контрудара.

…Наконец в многостраничном томе архива находим последнюю радиограмму, полученную Матросовым:

С востока нарастал тяжелый, беспрерывный гул. Кажется, земля дрожала. Лес дрожал. Насквозь забиты дороги техникой, солдатами. Они уже не кричали «Зиг хайль!»

Фазлиахметов смотрел на эти бегущие в панике толпы и вспоминал Подмосковье, первый свой выход в тыл врага: тогда гитлеровцы были спесивы, наглы. Значит, сбита эта спесь…

А потом неподалеку от Ольшина из дыма, из грохота показались родные лица бойцов: на шапках-ушанках сверкали красные звездочки. В кирзовые сапоги въелась пыль сотен и сотен дорог. Командир 139-й дивизии принял рапорт Фарида Фазлиахметова, долго и как-то непривычно торжественно держал в руках удостоверение, в котором руководитель разведгруппы именовался Александром Матросовым, и, не обращая внимание на собравшихся офицеров, принялся обнимать разведчиков, приговаривая:

— Герои… Настоящие герои…

Про тот день Фазлиахметов больше не помнит ничего. Он тогда уснул, как убитый, и проспал чуть ли не сутки…

Зато сейчас все эти дни — тяжкие, огневые — встают в памяти совершенно отчетливо. Фарид Салихович рассказывает о встречах с разведчиками, со своими фронтовыми друзьями. Все они успешно трудятся.

Фарид Салихович о себе молчит, больше говорит о других, особенно о Чеклуеве, своем любимце. Сам Фарид Салихович вырос в крупного и талантливого инженера. Секретарь парткома сказал нам: «Прекрасный работник. Прекрасный коммунист. За ним не нужен контроль — он сам себе самый строгий контроль. За одно я в обиде на него — ни словом за все время не обмолвился о своей фронтовой жизни, полной доблести и геройства. Оденет ордена на праздник, спросят товарищи, за что, Фарид, удостоился, улыбнется, пожмет стеснительно плечами, дескать, за войну. И опять молчит…»

Да, это правда — Фарид Салихович не из разговорчивых. Он снова и снова твердит нам: все воевали, вся страна, весь народ.

Недавно Фарид Салихович ездил в Польшу, посетил те места, где когда-то приходилось действовать скрытно, тайно, как и положено бойцу-разведчику.

— Не узнать деревень и городов, приютивших нас в сорок четвертом, — раздумчиво и взволнованно говорит Фарид Салихович. — Польша отстроилась, помолодела благодаря золотым рукам своего народа. Я низко-низко поклонился всем, кто помогал нам в суровую пору. И они отвечали мне, как и в ту пору, любовью…

Пусть эти строки дойдут и до наших польских братьев. Ничто не забывается. Все свято хранится в сердце…