Львив

25. Святые грешники Бекташи. Благородная птица «хасида». Алия

Стража разрешала Шабтаю Цви немного походить по вытоптанному тюремному дворику, но лишь тогда, когда начальство не видело. Все остальное время он проводил взаперти на верхнем ярусе башни Балшича. Разжалованного Мессию выводили темной лестницей в сжатое пространство, отгороженное высокими стенами. Внизу была ржавая, плотная земля, а вверху — невозможно голубое небо. Изредка по каменной стене проползала юркая медная ящерица, останавливалась, в тревоге поднимая маленькую змеиную головку, и, вскользь посмотрев на Шабтая, убегала. Ни кустика, ни деревца, ни цветочка. Здесь, на политой кровью казненных за плохое поведение узников земле, даже трава не росла.

Но однажды в железные ворота тюремного дворика постучал дервиш ордена Ходжи Бекташи. Он был пыльный, оборванный, с посохом в смуглой руке и в остроконечной шапке, на которую зачем-то пришил яркую тряпицу. Рубище дервиша подпоясывала живая змея, держащая в изящном ротике длинные чётки из черного агата.

Дервиш вежливо поклонился стражникам и сказал:

— Мир вам.

— Мир тебе, добрый странник. Кого ищешь в нашей мрачной темнице?

— Мне нужен Хызр — ответил дервиш.

— Такого не держим — возразил стражник. — У нас есть только Азиз Мухаммед Цви, преступник, посягнувший на власть султана.

— Он и есть Хызр — уверенно произнес дервиш. — Позвольте мне его увидеть.

Стражники посовещались и осторожно впустили дервиша в тюремный дворик.

В отдаленном углу он увидел высокого, красивого мужчину.

Лучи солнца падали так, что зеленый халат и зеленый тюрбан Шабтая Цви казались светящимися волшебным сиянием. Тайный учитель Мусы, в ряде иудейских и мусульманских эзотерических трактатов, называемый Хизр (Хызр), покровитель всех ищущих Света, муж, одетый в зеленое.

Никто не знает, кто он. Забытый пророк? Существует поверье, что Хызр живет столь же долго, как вечный жид. Он помнит египетских фараонов, успел славно погулять с самим Искандером Зулькарнайном[33] в Среднюю Азию. На сломе эпох, когда умирают последние умные люди и пытливым юношам не от кого становится черпать знания, Хызр является в этот мир. Встретить мужа, облеченного в зеленые одежды дано единицам. Хызр является, когда его перестают ждать. Его не призывают — Хызр приходит сам, в наиболее неподходящий для этого момент.

Дервиш упал перед Шабтаем Цви на колени.

— Святой учитель Хызр, поделись со мной своим светом! — взмолился он. — Я и не мечтал увидеть тебя…

— Бедный дервиш, — ласково сказал Шабтай, — встань с колен. Великим не нужны унижения малых. Встань, встань! А то змею свою задавишь.

Дервиш поднялся, смотря на Шабтая с уважением и страхом. Живая змея тоже любопытно взирала ему под ноги, сверкая черными бусинками глаз. Чётки из пасти она не выронила.

— Я научу тебя, — обещал Шабтай Цви, — только верь мне, как веришь себе. Может, мои слова и деяния покажутся тебе странными, но не бойся этого. Как зовут твою змею, дервиш? — спросил Шабтай.

— Мою змею?! — удивился тот, — никак не зовут.

— Нельзя так, — поучительно сказал еретик, — Адам дал имена всякой живности, включая червей, а ты не удосужился подобрать имя змее, которая держит твое ветхое одеяние. Я назову ее Шфифон.

— Шфифон — хорошее имя для моей гадючки — улыбнулся дервиш, оставшийся пока безымянным. Учитель Хызр ему понравился.

… Так Азиз Мухаммед Цви стал наставником одного дервиша, ученики которого затем создали новый орден, мусульманский и иудейский одновременно.

Летом 1675 года Шабтай Цви отправил этого дервиша проповедовать в Львив, чтобы он нашел Леви и подготовил почву для открытия нового текке (обители) в окрестностях города. Дервиш с радостью взялся исполнять поручение того, кого он совершенно искренне считал Хызром.

Он искупался в холодной реке Осумь, напялил новую хламиду, правда, тоже дырявую, но почище, подвязался Шфифоном, водрузил на голову другую шапку и сказал: я готов.

— Молодец, — обрадовался Шабтай Цви, — а теперь иди в Львив. Пешком. Ты не должен садиться ни на коня, ни на осла, и уж тем более на мула. Применять силу я тебе тоже запрещаю.

Но меня же поколотят! — хотел сказать он.

Учитель прочел его мысль и ответил:

— Пусть, тебе это даже пойдет на пользу. Настоящий дервиш — битый дервиш.

И дервиш пошел. Ему не преградили дорогу Балканы и Карпаты, бурные реки с сильными течениями, омуты и болота, лихие люди и кровожадные волки. Он не держал во рту ни росинки по несколько дней, глодал кору, спал на голой земле, падал в пропасти, садился в темноте на муравейник, был трижды укушен барсуками, когда в ливень пытался спрятаться в их уютные норы, устланные сухими и мягкими травами. Дервиша били мальчишки, потому что приняли его за беглого инока из христианского монастыря. Дервиша чуть не забодали до смерти косули, объевшиеся ядовитых грибов, в пути он стер пятки едва ли не до костей, но все-таки дошел до Львива.

Ранним зимним утром в конце 1675 года, аккурат перед Рождеством, на заснеженной улице появился босой нищий. Он стал прямо на паперти костела Марии Снежной и протяжно запел древний псалом, пританцовывая, прибавляя в конце каждой фразы — подайте страннику на пропитание.

Выходившие с утренней мессы католики заслушались его мелодичным голосом. Желающим дервиш показывал глубокие следы барсучьих когтищ на своих руках и ногах, уверяя, будто их нанесла громадная птица Рух.

— Она предпочитает питаться слонами! Монахи у птицы Рух идут на сладкое, мясо их жирно и нежно — засмеялись горожане, ничего ему не подав.

— Красиво поет — сказала одна паненка и вытащила бархатный мешочек, где лежали злотые. — На, странник, злотый, помяни меня в своих молитвах.

— А ей?! — дервиш показал рукой на змею, ежившуюся от легкого морозца, она тоже кушать хочет!

— И тебе злотый, змейка!

Шфифон радостно схватил монетку пастью, спрятав за щекой.

— Забавно! — возмутились другие попрошайки с паперти Марии Снежной, — эдак он нас совсем без выручки оставит!

Они окружили дервиша и хорошенько его поколотили, приговаривая:

— Это наше место, это наша паперть!

Избитый, без двух злотых, которые у него в драке отобрали, дервиш со змеей уныло брел по холодному Львиву. И правильно они меня отдубасили, размышлял он, собирать подаяние для Бекташи — последнее дело. Я ведь умею предсказывать будущее, пускать кровь и заговаривать боль. Неизвестно, что было с ними дальше, закоченел бы от холода, наверное, если б не Леви Михаэль Цви, узнав дервиша по клочку ткани, нашитому на шапку.

— Бекташи! — удивился он, — здесь?! Босой?! Тоже мне, странствующий кармелит выискался! Львов — это не теплая Албания, ноги отморозит! Хоть бы чулки напялил, чучело бекташийское!

Леви догнал дервиша, и, выпытав подробности, устроил ему теплое место в том же доме, где жил. Дервиш рассказал о Шабтае Цви немало интересного: что стража приняла его за колдуна, выполняет иногда мелкие поручения, но не за деньги, а из суеверия, боясь, как бы Шабтай не сглазил их, что он подружился с ласточкой и прикрепил на ее светлое брюшко записку для своих друзей в Иерусалим. Но не упомянул, чтобы тот получил трактаты Эзры д’Альбы и высчитал дату своего возвращения.

Это странно, поразился Леви, я заплатил большие деньги, а рукописи все не дошли.

Но, наверное, Шабтай не захотел делиться со своим учеником сокровенным, ведь манускрипты д’Альбы касаются только нас, или забыл сказать об этом. Всю зиму дервиш прожил на Поганке, помогая своим странным обликом заманивать покупателей в лавку Леви. Дела его шли плохо: многие богатые клиенты обеднели или даже разорились после осады Львива, кое-кто даже стал погорельцем: несколько преуспевающих греческих купцов, подумав, что турки вот-вот вломятся в город, спешно пожгли склады. Паника прошла, но имущество не вернешь, все обратилось в пепел. Горело и еврейское гетто. Три дома с Татарской улицы магистрат передал армянам, так как прежние владельцы ушли с армией султана под Каменец.

Ходили слухи, будто скоро из Львива выселят всех мусульман, кроме крестившихся в католичество, Турецкую мечеть превратят в костел, а Поганку сделают либо греко-армянским, либо мещанским польским кварталом. Татарские ворота собирались разрушить: шутники увесили их на Рождество черными от гнили свиными головами, которые, как считалось, переносят холеру. Снегу навалило столько, что поутру дервиш с трудом открывал дверь. Жутко подорожали дрова, хворост, свечи. Той зимой в Турецкой мечети по мольбам замерзших молящихся соорудили печку, облицованную гуцульскими кахлями (синие завитки на белом фоне), затем похожие печки стали строить во многих богатых домах за пределами Поганско-Сарацинской улицы.

— Когда же настанет весна? — поинтересовался у Леви пригретый им дервиш.

— Неужели тебя не согревает внутренний огонь?

— Здесь ужасная погода — ворчал адепт Бекташи, — это самое противное из всех испытаний, что выпадали на мою долю. Гораздо лучше было лежать голышом в карпатском муравейнике. Да и у барсуков в норе тоже было весело, под теплыми шерстяными боками. Правда, они кусаются пребольно…

— Не жалуйся! — разозлился Леви, — вот прилетит благородная птица, называемая хасида, тогда будет тепло.

— А что это за птица? — удивился дервиш.

— Аист. Она изящная, с длинными тонкими ногами и красивым узким клювом. На своих крыльях аисты приносят весну. Тогда мы поедем на старом возу по окраинам Львива, где возникнет галицийское текке. Я покажу тебе водопады, рассыпающиеся алмазными каплями, древние папоротники на замшелых валунах, черных саламандр, смазанных ядом, кручи и курганы, заросшие фиолетовыми крокусами, лавандой, мятой.

— Неужели они вырастут после такого снега?

— Вырастут. И то, что посадим мы, тоже прорастет и зазеленеет! — убеждал дервиша Леви.

— Махровыми цветами?! Как крокус?!

— Махровыми, бекташи, махровыми. А сакральным знаком этого станет благочестивый аист, птица добрая, заботливая. Может, в честь нее и назовут наш новый орден.

Польский каббалист Иегуда, прозванный позже ха-Хасид поверил в скорое наступление эпохи чудес и основал группу "хасидим", благочестивых. Произошло это вскоре после прибытия в Львив дервиша Бекташи, когда разрозненные общины саббатианцев находились на грани отчаяния.

Одни верили Шабтаю Цви, предсказывая его возвращение в 1706 году в городе с львиным гербом. Другие, не желая даже упоминать имя вероотступника, искали новые пути приближения дней избавления. Подражая аистам, странствующим птицам, каббалист Иегуда путешествовал из города в город и в синагогах, со свитком Торы в руках, призывал народ к плачу, покаянию, непрерывным постам, чтобы ускорить пришествие Мессии. У него оказалось много последователей, которые, бросив семьи, возложили на себя тяжкие обеты, скорее уместные для христианских отшельников, чем для иудеев. Испытания, которым подвергались дервиши ордена Бекташи, казались аскетам — «хасидам» слишком легкими.

Бекташи, говорили поклонники Иегуды, выбрали самое простое — добровольное безумие.

Подумаешь, переночевать в обитаемой барсучьей норе, это не испытание! Они изображают юродивых во имя Всевышнего, но сомневаемся, что такой обман угоден.

— Сходить с ума надо правильно! — решили наиболее рьяные «хасиды».

Они стали скитаться полураздетыми и босыми, не оставаясь на одном месте больше двух дней, называя это вечным странствием. Подолгу постились, почти целыми днями читали покаянные молитвы, где обличали себя самыми бранными словами. Народная молва рассказывает о раввине Шимшоне, голодавшим около 6 лет и умершем в полном истощении. Его тело ничем не отличалось от мощей. Нашлись те, кто уверял, будто католики ночью вырыли только что похороненного раввина Шимшона из могилы и отвезли в одну из обителей. Затем исхудалый труп разделили на части, чтобы заменить ими мощи христианских святых. (История совершенно бредовая, но точно выражающая настроения галицких евреев)

Другие «люди-аисты» решили пойти пешком в Иерусалим, завернувшись в белые саваны, чтобы напугать турецкого султана и заставить его отдать евреям Эрец Исраэль. Если бы эти странники заранее спросили у христиан, то узнали, что подобные «крестовые походы живых мертвецов» уже не единожды проваливались, а турки ничуть не боялись пилигримов в саванах и продавали их в рабство. Но они не стали спрашивать, пошли налегке в сторону Валахии, надеясь через пару лет, минуя Трансильванию, Балканы и Адриатику, попасть через Средиземное море на Ближний Восток[34].

По дороге к ним присоединялись все новые и новые люди, странники шли, распевая псалмы, держа вышитые шелком знамена со львами, оленями и оливковыми ветвями. Свой поход фанатик Иегуда объяснял как «алию», восхождение евреев из болота рассеяния на прекрасные холмы утерянной Родины. Сами скитальцы называли себя «олим» — совершающие восхождение. Большинство «олим» не достигли Святой Земли, сгинув в дороге. Иегуда ха-Хасид умер в Иерусалиме через три дня после того, как его иссохшая левая нога ступила на Масличную гору. Правую ногу ему отрубили топором в глухой арабской деревне, так как каббалиста нечаянно укусил скорпион, и началась гангрена. Опираясь на костыль, Иегуда воплотил свою мечту. Похоронив его, паломники разбрелись по всему Востоку.

Часть их влились в общины еврейских мусульман «денме», часть осталась в Тверии и Цфате изучать лурианскую Каббалу, несколько совсем отчаянных присоединились к еврейскому племени бедуинов «рехавия», решив дожидаться Мессию поближе к Иерусалиму. Они кочевали на верблюдах, и, если б не иврит, ничем другим не отличались от арабских соседей.

Но, несмотря на это, движение благочестивых продолжало развиваться…