Львив

6. Ожидание визита рабби Нехемии Коэна. Знакомство Леви с Фатихом-Сулейманом Кёпе, пани Сабиной из рода Пястов и ее служанкой Марицей. Козни иезуита Несвецкого

Леви не стал долго раздумывать. Лавка его открылась в лучшем месте турецкого квартала. Она располагалась так, что любой человек, возвращавшийся с рынка, неминуемо проходил мимо бывшей ювелирной мастерской, хозяин которой незадолго до того переехал в Вену, и оказывался, даже если не хотел этого, у яркой вывески «Осман Сэдэ, букинист из Стамбула. Волшебные манускрипты. Предметы старины». Насчет волшебства Леви, разумеется, загнул, но раз львовские обыватели тяготеют к чернокнижию, то почему бы не прельстить их заколдованными свитками? В конце концов, правильное использование каббалистических премудростей может творить чудеса. Поэтому он велел продублировать вывеску по-польски, рассчитывая, что посетителями «стамбульского букиниста» станут не только турки. Да и рабби Нехемия Коэн вряд ли читает арабский шрифт, пройдет, того гляди, мимо, и весь план полетит прахом.

Поместив товар, Леви снял с двери большой замок, поставил на пол у окна две китайские вазы с ощеренными драконами, парящими в небесах, чтобы привлечь любителей восточной роскоши, а на подоконник выложил старый, почерневший от времени фолиант, доказывающий надежность его торгового начинания. Ведь если букинист не боится выложить на виду у прохожих самые дорогие вещи, значит, денег у него много.

Придирчиво осмотрев лавку, Леви вышел на улицу, проверил, как смотрится со стороны его вывеска и окно, и, убедившись, что у него нисколько не хуже, начал торговлю.

Пани Сабина, в жилах которой текла кровь польской династии Пястов, уже давно и безнадежно скучала. Все развлечения, которыми она пыталась отвлечься от своего несчастья, успели наскучить. Ни катание на опасных качелях, ни травля барсуков норными собачками, ни гуляния incognito по городским окраинам не могли развеселить ее.

— Марица! — закричала Сабина.

— Иду уже! — отозвался звонкий девичий голос, и в комнату вошла молодая служанка, наполовину валашка, наполовину русинка, взятая пани Сабиной из имения Быстрицы. Черноволосая, смуглая и лукавая, грациозная словно лань, с красивыми умными глазами, Марица вполне могла б сойти за младшую сестру Сабины. Хозяйка и служанка были удивительно похожи — обе невысокие, с длинными черными волосами, тонкими «греческими» носиками и маленькими кукольными ножками. Только на Сабине было прекрасное шелковое платье, «утреннее», нежно-кремового оттенка, а Марица носила простенькие платьица с белым передником, и вместо золотого медальона на ее шее висел крестик, вырезанный из бука.

— Куда пойдем сегодня? — спросила Марицу ее меланхоличная госпожа.

— Пани, мне вчера сказали, что в турецком квартале появилась новая лавка. Там торгуют волшебными манускриптами!

Пани Сабина скривилась.

— На что мне они? Ты же знаешь, я не жалую гадалок, индийских факиров и персов-чревовещателей…

— Тогда отпустите меня, пани, — потупилась Марица, — на часок, я схожу посмотрю. Говорят, этот турок читает судьбу.

— Нет уж, — вздохнула пани, — поедешь со мной.

— Велите закладывать карету?

— Велю. И сними передник, пусть думают, будто ты — моя компаньонка, бедная родственница.

— Слушаюсь, пани.

Через полчаса к только что открывшейся лавке Леви подкатила карета, из которой вышла роскошная дама в сопровождении Марицы, изображавшей по прихоти Сабины, любившей шутки, перевоплощения и розыгрыши, ее компаньонку. Она огляделась по сторонам, словно выискивая кого-то, кто мог уличить в посещении турецкого квартала, и, не увидев, смело шагнула к «Осману Сэдэ, стамбульскому букинисту».

Леви, уже успевший составить представление о вавилонском смешении народов, вер и языков, царивших в Львиве, ничуть не удивился явлению пани Сабины. За это время к нему успели завернуть посетители-греки, два армянских купца, просивших амулеты для привлечения денег, модистка-француженка и четыре караима. Все они обращались к владельцу лавки на таких странных языках, что Леви, если б он не родился в Турции, в еврейской семье и не успел пошататься по Европе с Азией, вряд ли сумел их понять.

Но тут он отвечал грекам по-гречески, армянам по-армянски, француженке подобрал искаженную латынь, которая при добавлении нежных окончаний напомнила ей родную речь, караимам по-еврейски. Естественно, что пани Леви сказал добри дзень и назвал ее ясновельможной.

— Мне нужна такая вещь, которая сделала бы меня счастливой — сказала Сабина. — Я слышала, что у вас есть магические манускрипты, открывающие великие секреты обретения гармонии.

Леви удивился, так, что с него начала сползать крепко приклеенная маска турка Османа, но взял себя в руки и предложил пани несколько раритетов из алхимико-розенкрейцеровской серии, специально припасенной для любознательных поляков.

— Вот, не желаете ли, анонимное сочинение «Огонь саламандры», расшаркался он, очень помогает в житейских затруднениях и — увидев несчастную усмешку на бледных губах Сабины, добавил — при меланхолии. Очень редкая рукописная книга, с серебряными застежками. Даже не могу сказать, имеется ли где-нибудь еще такая. Купив ее, вы узнаете, почему саламандра, терзаемая огнем, никогда не сгорает дотла и возрождается заново. Есть и рецепты.

— Приготовления саламандр? — улыбнулась пани Сабина.

— Нет, — сказал Леви, — в ней написано, как самому уподобиться саламандре.

Какая бредятина! Саламандр я десятки раз жарил на костре с голодухи, и ни одна из них не воскресала из пепла, подумал он про себя, но если пани верит в это, то пусть.

Они еще долго обсуждали разные мистические трактаты, и Сабина почувствовала, что ей нисколько не хочется уходить из лавки Леви.

Пани нарочно расспрашивала его обо всем, что видела на полках, но через час собралась с духом и купила «Огонь саламандры», положив на прилавок горсть злотых.

— Какая красавица! — вздохнул Леви, когда пани Сабина села в карету.

Кабы она родилась в Стамбуле, стала бы любимой женой султана.

Впрочем, ей и в Львиве от поклонников, наверное, отбоя нет.

Однако Леви ждал визита не только всей польской аристократии, но и рабби Нехемии Коэна. А тот все не спешил заворачивать в турецкий квартал.

Тем временем в лавку зашел Фатих Кёпе, чтобы пригласить нового букиниста к отцу, Селиму Кёпе, на чашечку кофе.

— Буду рад, — сказал Леви.

И задумался. Что могло произойти в семье рабби Нехемии, если он отказался от ежедневной прогулки по восточным уголкам Львива?

Обычно после утренней молитвы, которую проводил в синагоге Нахмановичей, Нехемия Коэн сворачивал талес, укладывал его вместе с тфиллин в особый бархатный мешочек, расшитый золотыми нитями, украшенный пушистой бахромой кистей, и шел гулять.

Миновав еврейские улицы, где ему все было знакомо, рабби, пройдя в Татарские ворота, заворачивал на Сарацинскую, звавшуюся среди обывателей Поганской — или попросту Поганкой, в тот самый турецкий квартал, где поселился Леви.

В небольших лавочках, набитых всякой дребеденью, рабби Нехемия умел отыскивать еврейские манускрипты, светильники, амулеты и прочие древние вещи, значения которых их продавцы не понимали. Редчайшая рукопись по Каббале могла продаваться турком или татарином за сущие гроши и лежать в одной куче с разным мистическим хламом — сонниками, гадательными таблицами, алхимическими бреднями, талисманами для рожениц и колодой для игры в «тарок».

Чтобы не упустить возможное сокровище, рабби Нехемия Коэн, страстный коллекционер, чье собрание еврейских книг считалось лучшим во всей Галиции, отваживался покинуть пределы гетто и шел по Поганке.

В окружении иноверцев он, конечно, чувствовал себя не совсем уверенно, не как у себя на Староеврейской, но турки и татары, обитатели Сарацинской, испытывали тайный страх перед еврейским мудрецом. Они приписывали почтенному рабби умение творить чудеса, превращать людей в жаб и мышей, летать по ночному Львову (Селим, отец Фатиха Кёпе, клялся в кофейне, будто однажды видел фигуру Нехемии, зависшую в воздухе над крышами), а потому не решались обмануть и обсчитать.

К тому же, после возвращения Нехемии из Стамбула, львивцы стали считать его настоящим праведником, не побоявшимся ради истины притвориться турком, проникнуть в покои султана и рассказать ему всю подноготную Измирского авантюриста. Сделав то, чего так и не смог добиться его дед, рабби Давид Алеви, тоже беседовавший с Шабтаем Цви, Нехемия Коэн купался в волнах славы. Ореол человека, изобличившего самого Шабтая Цви, всегда сопровождал Коэна. Его имя с восторгом произносилось не только в пределах еврейского квартала…

Редкий день Нехемия Коэн не ходил на Поганку. Если же такое случалось, то тогда все понимали, что либо он заболел, либо произошло нечто из ряда вон выходящее. Турецкие лавочники вздыхали — и ждали возвращения Коэна, святого человека, у которого было столько проблем.

В тот день, пока Леви напрасно ждал появления рабби и почти до самой темноты не спешил вешать замок на дверь лавки, Нехемия Коэн вышел из синагоги Нахмановичей и отправился, нет, не на Поганско-Сарацинскую улицу, а совсем в другое место, в костел иезуитов. Где и пробыл почти до вечера, едва не опоздав на чтение «Маарив».

Какие дела могли быть у благочестивого иудея, знатока Каббалы с проклинаемым всеми «Орденом Иисуса»? Что связывало Нехемию с патером Несвецким, которого даже очень экзальтированные католички полагали изувером?

Сейчас узнаете. Несколько лет тому назад, в 1663-м, львовские иезуиты добились того, чего они столь долго ждали, и о чем пришлось просить их покровителя, графа Ольгерда Липицкого — еврейского погрома. Погром вышел, по мнению иезуитов, неудачный, поэтому эту историю постарались поскорее замять. Однако граф затаил на общину, ограбление которой не принесло ему ожидаемых денег, страшную обиду. Он обложил евреев огромными налогами, судил неправедно, вымогал взятки, самодурствовал так, что многие богатые купцы поспешили покинуть Львив. Гетто беднело на глазах. Жадный граф буквально высасывал из евреев деньги, как вурдалак кровь, и чем дольше это тянулось, тем труднее жилось на Староеврейской улице. В синагоге без перерыва возносились молитвы, больше похожие на плачи, где все евреи — мужчины, женщины, дети, в общем порыве, не жалея глоток, выкрикивали покаянные строки. За какие грехи Ты покарал нас, Господи, — вопили они, — тем, что послал графа Липицкого?! Неужели не прикажешь польскому королю отнять у графа ключи от города? Иначе он замучает нас до смерти…

Однажды молодой Нехемия Коэн, стоявший в тени своего великого деда,

Давида Алеви, услышал разговор двух купцов, приехавших из Эдирне.

Они упоминали имя некого Шабтая Цви, уроженца Измира, обладающего невероятной властью над евреями Высокой Порты и даже — жутко вымолвить — почитаемого своими единомышленниками за Машиаха.

Купцы уверяли, будто Шабтай — великий каббалист и может выполнить любое желание. Хочешь гору золота — пожалуйста, хочешь стать великим визирем — попроси Шабтая, он исполнит.

Нехемия насторожился. Уж что-то, а Каббалу нельзя путать с домашней магией, используя свои силы для решения мирских задач. Даже его дед, бедствовавший в молодости, предпочитал голодать, но не произносить заклинания, благодаря чему пустой стол мог наполниться изысканными — и кошерными — яствами. Нищий, живущий на мизерную плату меламеда, собираемую такими же несчастными родителями его учеников, Давид Алеви ни разу не прибегнул к столь постыдному способу насытить желудок. И внука учил тому же. Поэтому Нехемия с опаской отнесся к предложению купцов передать Шабтаю Цви письмо от евреев Львова, где они просили сместить ненавистного графа Липицкого и отдать управление городом в руки любого, кто был бы терпим к иноверцам. Но все-таки это письмо львовские евреи написали, даже вложили в него три травинки, вырванные с превеликой осторожностью у окон графского особняка, в небольшом рукотворном парке a l’anglaise, охраняемого злющими псами. Уже в тот момент Нехемия предчувствовал, что последствия письма окажутся ужаснее издевательств Липицкого, друга иезуитов.

Но письмо попало в руки Шабтая Цви, он поколдовал над травинками, прошептал какие-то бессвязные заговоры, и в тот же день граф Липицкий немедленно умер. Его похоронили, а сплетни, ходившие вокруг его противостояния с евреями, успели долететь до ушей иезуитов, больше всех скорбевших о потере союзника. И те три злосчастные травинки, упоминавшиеся всеми, кто даже не присутствовал при написании того письма Шабтаю Цви, стали веским доказательством, что евреи извели графа колдовскими заговорами, взятыми из тайных «черных книг». Все признаки страшных ритуалов налицо: травинки из парка, где ходил покойный, еврейские проклятия, посылаемые графу в синагоге, наконец, письмо с просьбой к могущественному чародею помочь душе Липицкого расстаться с телом. Тем более что в последние дни граф выглядел плохо, и кто-то сказал, что, возможно, на него навели порчу… Над евреями Львива повисло обвинение куда опаснее просрочки платежей. Ведовство! Черная магия! Волшебные манускрипты, одним словом которых ничего не стоит убить наповал!

Идея обвинить рабби Нехемию Коэна в проведении чудовищного обряда, убившего графа, принадлежала патеру Игнатию Несвецкому, иезуиту, человеку желчному, упрямому да к тому же рьяному антисемиту. Его давно бесило, что евреи Львива пользовались по королевскому указу (привилегию) особыми правами и их нельзя насильно окрестить, ибо привилегий разрешал им придерживаться веры отцов. Конечно, если какой-нибудь еврей сам, по доброй воле, захочет перейти в христианство, на этот счет в привилегии ничего не написано, но такие случаи бывали крайне редко. За всю свою жизнь иезуит Несвецкий только один раз крестил иудея, и то номинального, мальчика-найденыша, выросшего среди поляков, не знавшего ни родного языка, ни религии. Надеяться, что к одному крещеному еврею вскоре прибавиться еще один, для такого прославленного сеятеля веры, как иезуит Несвецкий, было настоящим позором. К тому же из Рима приходили тревожные письма. Над патером, растрачивающим свой миссионерский пыл впустую, жестоко потешались приятели по иезуитской коллегии, а начальство требовало обращать евреев. Несвецкий страдал. Когда он попросил у кардинала разрешение отправиться в Азию проповедовать туркам, кардинал засмеялся и сказал: зачем вам ехать далеко? В Львиве живет немало евреев, займитесь ими. Да и турки у вас тоже есть…

Но как заняться крещением тех, кто этого нисколько не желает?

И Несвецкий — на то он иезуит, чтобы не теряться — придумал. Иезуиты инициируют долгое судебное разбирательство по делу о смерти графа Липицкого, призовет к ответу Нехемию Коэна, заставят свидетельствовать против него других евреев, старых противников Коэна, например, Лейбу по прозвищу Хемдас Цви, фанатичного саббатианца, или пригласить кого-нибудь из Кракова. Патер знал, что мистики Кракова исстари конкурируют с мистиками Львова и отношения у них всегда натянутые, может, оттого, что, как бы они не ругались, лучшие каббалисты живут в Праге, а Краков и Львов дерутся за место второго оккультного города Европы. А затем, когда положение покажется совсем безвыходным, и рабби начнет молить о пощаде, Несвецкий предложит ему тайную сделку. Нехемия Коэн должен будет отдать своего любимого сына Менделя, благонравного умницу. на воспитание в «Орден Иисуса».

Сразу после того, как юный Мендель Коэн наденет на шею латинский крест, его отец получит свободу, а с евреев города Льва снимется «за недоказанностью» обвинение в чернокнижии. Так же семейству Коэнов выплатят из городской казны все судебные издержки и компенсацию за время, проведенное в тюремных подвалах. Золотая голова Менделя Коэна понадобится иезуитам: кто, как не он, впитавший с младенчества дух изощренной казуистики, великолепный трактователь, сможет возвысить католическую церковь, придать ей ученый лоск и влить свежую еврейскую кровь в затхлое болото схоластических построений? Риму нужен еврейский ум — аналитический, коварный, строгий. Заполучив сына Коэна, патер Несвецкий быстро продвинется по орденской лестнице, восстановит былую славу — и кто знает, может, станет кардиналом?

Кроме того, став отцом выкреста, рабби Нехемия потеряет свое влияние. Единоверцы начнут его презирать, вероятно, даже изгонят из общины, какими бы замечательными ни были остальные сыновья и дочери Коэна.

А без своего главы львовские евреи вернутся к прежним раздорам и хаосу. Ведь Коэн погасил вражду между выходцами из Кракова и остальными евреями, прибывшими в город с разных уголков Речи Посполитой.

Уйдет Коэн — евреи вновь передерутся, и значит, их легче будет одолеть. Смущало патера Несвецкого только то, что рабби Нехемия слыл очень стойким человеком. Сломать такое твердое дерево сложно.

Вряд ли рабби согласится отдать Менделя иезуитам — рассуждал патер.

Скорее он примет мученическую смерть на костре и прославится в веках как праведник, оклеветанный недругами, заодно склонит к этому всю семью, нежели решится спасти себя, предав сына. Но кто угадает, как поведет себя этот мужественный Нехемия перед костлявой старушенцией, пришедшей не только к нему лично, но и ко всей общине?

Чтобы выяснить, чего следует ожидать от Нехемии, патер Несвецкий послал служку в еврейское гетто, в дом рабби Коэна, и велел передать ему приглашение «побеседовать» в иезуитской коллегии. Служка, очень боявшийся иудейских чар, со страхом постучался в дом Коэнов.

Ему открыла ребецен Малка, супруга Нехемии, удивившаяся, что рабби спрашивает иезуит. В то утро она пекла булочки с рублеными орехами, приспанные сверху корицей, и по всему дому Коэнов растекался аромат горячего теста. Служка, которого патер Несвецкий вечно держал впроголодь, глотал слюни, вдыхая неземные запахи коричной пыли и поджаренного с сахаром миндаля, дожидаясь Нехемию.

Голод терзал бедного парня, но попросить — и уж тем более — взять пирожок у Малки Коэн он не смел. Ему рассказывали, будто еврейские кушанья вредны христианам, что ими можно отравиться, а некоторые особо злобные еврейские хозяйки нарочно пекут гойские пирожки с гвоздями, мышиными хвостиками и ядами для угощения иноверцев. Но Малка Коэн была добрая женщина, поэтому сунула тощему служке целый сверток свежеиспеченных булочек, которые он быстро съел, провожая рабби Нехемию за стены еврейского квартала.

Он прекрасно понимал, зачем понадобился иезуиту Несвецкому, и по пути к коллегии продумывал различные способы защиты.

— Обвинение в колдовстве, сказал рабби Нехемия, пощипывая бороду, по логике вещей следует адресовать не мне, а лжемессии, еретику и вероотступнику Шабтаю Цви, точнее, Азиз Мухаммеду Эфенди Капыджи — баши, правоверному мусульманину-шииту, живущему в Куру Чешме, пригороде Стамбула (если он, конечно, не успел переехать). Именно этот злодей прошептал некое заклинание, от которого скончался несчастный граф Ольгерд Липицкий. Но я даже не смею заявить, какими методами этот новоявленный Азиз Мухаммед изводил графа. Он давно не придерживается предписаний иудаизма, общается с дервишами… Чему они научили его — сам не знаю. Логичнее было обратиться к туркам — они расскажут вам много интересного из жизни этого прохвоста и его четырех жен, подаренных султаном в день обращения.

— Хватит надо мной смеяться, равви, — возразил Несвецкий, — письмо Шабтаю написали львовские евреи и травинки рвали тоже они.

— Но я отговаривал их от этого шага! — вскричал Коэн. — Моя вера не совместима с магическими приемами, и я всегда уверял, что Шабтай Цви — авантюрист, даже до той поездки в Стамбул. Случай с письмом это мне доказал: настоящему каббалисту, чтобы убить, достаточно подумать об этом — и труп готов. А если человек шепчет какие-то заговоры, переламывает травинки, дует на них — то он не более чем деревенский знахарь, чей удел — выводить девкам прыщи да заговаривать больные зубы.

— И что же, — ядовито заметил Несвецкий, — вы тоже умеете убивать мыслью?

— Я — нет, — сказал Коэн, — но раньше были такие посвященные старцы, которым это не составляло никакого труда. Пульса денура — удар огня — вот как это называется в каббалистической практике.

Но иезуит ему не верил. Он знал, насколько болезненно евреи относятся к эпопее Шабтая Цви, что некоторые втайне сочувствуют ему, хотя и говорят, будто сменивши закон, он перестал считаться их соплеменником.

Даже рабби Коэна, ненавидящего Шабтая с первых лет его шествия, патер Несвецкий записывал в саббатиане. Еврей еврея всегда прикроет, проскрежетал зубами он, а если не выйдет, то на турка свалит…

Разговор затянулся. Аргументы Коэна вошли в глухое противоречие с аргументами иезуита, они кричали, размахивали руками, стояли на своем, как будто причина смерти графа Липицкого могла что-то изменить.

Рабби Нехемии пришлось цитировать Талмуд, объясняя, что еврей, перешедший в мусульманство, может называться кем угодно, но не евреем, поэтому он не обязан его защищать.

— Пусть турки с ним нянчатся, — недовольно буркнул Нехемия, — не понимаю, чего все считают Цви евреем? Он и раньше больше нарушал Закон, чем соблюдал, а сейчас и подавно. Я за него ответа не несу.

— Правильно — потер вспотевшие в пылу спора ладони патер, — не несите. Но суд скоро начнется.

— Начинайте — вяло согласился Нехемия Коэн, — привлеките всех, кто составлял письмо, и тех, кто рвал травинки у особняка Липицкого. Только я уже не помню, кто что делал, прошло уже столько времени.

— Ничего, вспомните — ехидно улыбнулся иезуит Несвецкий.