Львив

7. Аптека «Под серебряным оленем» герра Брауна

Для путешественника, приехавшего издалека и никогда ранее в Львиве не бывавшего, казалось странным обилие аптекарских магазинчиков, да не где-нибудь на окраине, а на самых что ни на есть центральных улицах. Львивские аптеки располагались на первых этажах, принадлежали подданным германских княжеств и предлагали помимо обыкновенного набора микстур, мазей и порошков, экзотические эликсиры, бальзамы и притирки. Вывески их украшались как можно более причудливо: там царили длинные змеи, чьи разинутые пасти фонтанами извергали целебный яд, каменные ведьмовские ступки, пучки диковинных трав, непременно перевязанных ленточкой с девизом владельца, алхимические реторты, изображенные в момент сотворения философского камня, иногда ползали скорпионы, сколопендры и тарантулы. Интерьер аптек скорее напоминал лавку букиниста, вроде той, что держал отец Фатиха Кёпе. Высокие шкафчики красного дерева, с застекленными дверцами и резными ручками, изящные ящички каталогов, гладкие, отполированные прилавки, всевозможные диковины, старинные вещицы, украшающие стены, богемское стекло, сосуды затейливых форм. Названия аптекам давались причудливые: ни одна из них не называлась просто аптекой, но непременно: «Золотая звезда», «Девять драконов», «Секрет василиска», «Под венгерской короной».

Аптека герра Брауна, выходца из Нижней Саксонии, тоже получила экзотическое имя: «Под серебряным оленем». На ее вывеске был изображен гербовый щит со сглаженными краями, посредине его скакал изящный рогатый олень, держащий во рту тоненькую стрелу. Туловище несчастного копытного светилось лунным серебром, а под ним пояснялось: «Аптекарское заведение Иеронима Брауна. Основано в 1637 году».

Деревянная дверь аптеки, обитая медными заклепками, тоже изображала благородного оленя с тяжелыми рогами, стоящего на холме с высоко поднятой головой.

Ассортимент аптеки Брауна составляли не только средства европейской медицины — пиявки, настойки, капли, порошки в пакетиках толстой бумаги, но и китайские снадобья, привезенные еврейскими купцами по Великому Шелковому пути через монгольскую пустыню смерти, среднеазиатские барханы, Каспий и Кавказский хребет. Поэтому состоятельные львивцы, почувствовав, что у них запершило в горле или стал побаливать левый бок, предпочитали заплатить немалые деньги герру Брауну, нежели отдать себя на растерзание местным эскулапам.

Особым спросом пользовались китайские настойки на змеях, придававшие силу, неплохо покупались вытяжки из кобриной крови, змеиные сердца, жабьи растирки, тигровая желчь, скорпионьи пастилки. Шли в ход экстракты из омелы, коробочки карпатских трав, из которых готовили лечебные чаи. Продавался чудо-камень безоар, тибетская смола, высушенные коренья, в том числе и баснословно дорогая мандрагора.

Герр Браун никогда не страдал недостатком покупателей. Разве что редкие яды, запаянные в скляночки толстого коричневого стекла, не пропускающего солнечные лучи, залеживались на аптечных полках. Но и они тоже находили — рано или поздно — своего владельца. За ядами к нему приходили поздно вечером, таясь и оглядываясь, долго выбирали пузырек, расспрашивали о свойствах, действии и возможности обнаружения.

Хитроумный немец держал несколько разных баночек с ядом. Одни предназначались для отравления родственников — эти яды не проявлялись при вскрытии и дарили быструю смерть, похожую на естественную. Стоили они бешеные деньги и отпускались в строжайшем секрете по знакомству. Другие отравы герр Браун припасал для особ слабых, нерешительных, возжелавших почему-то свести счеты с жизнью. Не одобряя самоубийц, он специально продавал меланхоликам изящный флакончик, наполненный ядовито-розовой жидкостью.

На этикетке аптекарский помощник, расторопный студент-недоучка Яцек, пририсовывал черной краской страшный череп и кости, снабжая надписью «memento mori». Умереть, выхлебав его содержимое, было непросто (ибо Браун наливал во флакончик раствор марганцовки), но некоторые очень нервные особы все-таки умудрялись им отравиться и лечь за оградой Лычкаревского кладбища.

Леви Михаэль не сразу нашел время для знакомства с львиным городом.

С тех пор, как поздней ночью наемная карета привезла его в турецкий квартал, Леви удалось досконально изучить лишь ближайшие к дому и лавке улицы. За Татарские ворота, отделявшие Львив правоверный от Львива католического, Леви не успел даже высунуть свой любопытный еврейский нос. Мир его в первые две недели ограничивался Поганско-Сарацинской улицей, шумной и пыльной, застроенной беспорядочными каменными домами с первыми этажами, отданными под торговлю, с такими же внутренними двориками, где на протянутых веревках висели пестрые одеяла, коры и подушки, какие он помнил в Измире. Понять, что представляет собой старый город Львов-Львив, он же Львув, Лемберг, Леополис и Аръюц, можно только исходив его вдоль и поперек, по всем кварталам, улочкам и предместьям.

— Хватит торчать безвылазно в турецком квартале — сказал Леви Фатих Кёпе, когда, получив приглашение от его отца Селима прийти на чашечку кофе, мнимый стамбульский букинист сидел на террасе, теребя пальцами восковые листья плюща.

— Пойдемте сегодня на вечернюю прогулку, я покажу вам, уважаемый Осман-бей, настоящий Львив, его узкие улочки, диковинные строения и удивительные достопримечательности.

Старый Селим отставил маленькую кофейную чашечку, расписанную мелким синим узором, ядовито заметил, что многие прелести христианского Львива весьма сомнительны для взора мусульман. Там есть статуи голых женщин, бесчисленные кресты, не говоря уж о питейных домах, возле которых всегда можно получить по уху.

— Отец, — спокойно возразил Фатих, — никто же не заставляет нас щупать эти статуи или хлестать пиво. Мы просто посмотрим город. Осман-бэй не раз бывал в Европе, жил в Вене, Париже, Риме, проезжал немецкие земли, Моравию, Балканы. Неужели здесь, на холмах Галиции, его смутит то, что Осман-бей наблюдал сотни раз?!

— За уважаемого Осман-бея я не беспокоюсь, он взрослый человек и хорошо знает, что делает, — ответил Селим Кёпе, — но за тебя, мой сын, переживаю. Христиане могут подать тебе дурной пример, а к чему смущать сердце накануне свадьбы? Вдруг, вернувшись, ты не захочешь смотреть на свою невесту Ясмину, а приглядишь какую-нибудь польскую барышню?

— Исключено, отец, я терпеть не могу полек — буркнул Фатих, — так же, как и гречанок, армянок, русинок…

— Ну, иди, — согласился Селим, — проводи Осман-бея, пройдитесь по главным улицам. Только не задерживайся допоздна, а то я закрою дверь на щеколду и тебе придется лезть по террасе.

— Хорошо, отец.

Осман поклонился старому Селиму и увлек за собою Фатиха.

— Чего это он тебя так пытал насчет полек? — поинтересовался букинист, когда они покинули дом Кёпе.

— Отец застукал меня, когда я гнался за каретой одной знатной пани, и теперь считает, будто я в кого-то влюбился.

— А ты, правда, влюблялся в польку?

— Нет, что, что вы, Осман-бей, то было наваждение, обман чувств.

Так, разговаривая, они дошли до Татарских ворот и покинули мусульманскую часть города. Перед ними открылся совсем иной Львив — католический, именно тогда, когда на всех костельных звонницах били вечерню. И дома, и публика, и даже воздух здесь были другие. Если в турецко-татарском квартале всегда пахло корицей, гвоздикой и кардамоном, а так же дорогими духами с мускусом, маслом растертых лепестков роз, то в центре Львова ветер разносил нечто среднее между стоячими водами и лежалыми бумагами. Возле одного здания Фатих остановился, принюхиваясь.

— Пахнет почти как у нас, какими-то травами, пряностями — сказал он, — это немецкая аптека, «Под серебряным оленем».

— Давай зайдем, переведем дух, — предложил Леви, — мне как раз надо купить корневища выворотника от бессонницы, хорошее, говорят, средство.

— А что это за выворотник? — спросил его Фатих, когда они оказались в аптеке герра Брауна.

— Трава, — ответил Леви, — ее еще кочедыжкой называют. Их полно на старых могилах Лычкаревки растет, видел, когда проезжал мимо, у них под листьями мелкие-мелкие семена.

— А, папоротник… — разочарованно протянул он.

— Да, он, извини, спутал, папоротник, выворотник, заворотник — не разберешь!

Герр Браун стоял у прилавка и проверял на свет воду, налитую в прозрачные пузырьки. Рядом лежала груда бумажек — готовые этикетки, которые помощник Яцек должен наклеить.

— Чего желают любезные господа?

— Мне нужны корневища папоротника для отвара — сказал букинист, — замучался бессонницей, сны снятся ужасные, из прошлого.

— Папоротник замечательно гонит бессонницу, но его нельзя принимать помногу — заметил герр Браун.

— Знаю, — пожал плечами Леви. Аптекарь позвал Яцека, тот принес маленькую баночку, завязанную бумажной крышкой, где лежали сухие корни папоротника. Стоил он недорого, поэтому букинист решил купить еще какое-нибудь средство, помня, что впереди у него страшная борьба и надо подготовиться к любым испытаниям.

Леви взял еще сушеного аспида — узкую, тонкую змейку, размером с двух червяков, откусывая от которого по утрам натощак по кусочку, якобы приобретаешь недюжинную выносливость. Мало ли что еще ждет меня, подумал Леви, не помешает укрепить свои нервы.

Выйдя из аптеки герра Брауна, он и Фатих отправились дальше, ступив в царство серой брусчатки, острых готических шпилей и показного великолепия. Их внимание привлекало то необычное здание, украшенное головами Медузы Горгоны, нетрезвых фавнов и прочих персонажей языческих мифов, то витрина модной лавки, показывающая диковинные для турецких нравов наряды, то вереница аристократических карет с гербами.

Гуляя и вслушиваясь в рассказы Фатиха Кёпе, Леви не заметил, что мимо него прошел, заслоненный львовской готикой, рабби Нехемия Коэн.

Да, сам Коэн рискнул тем вечером покинуть гетто и попытаться отговорить иезуита Несвецкого от плетения гнусного заговора против евреев.

Ему не давала покоя мысль, что община живет под нависшим мечом, отклонить который способен лишь настоящий хозяин Львова, а к ним рабби причислял орден иезуитов. Может, Несвецкий удовлетворится большим выкупом, который соберут богатые евреи? Ведь было уже, когда деньги Нахмановича вернули синагогу, построенную заезжим итальянцем в неположенной близости от католического храма. Почему бы и сейчас не откупиться?

И тут перед ним оказалось до боли знакомое лицо.

Леви Михаэль, брат Шабтая Цви! Нехемия Коэн узнал его. Турецкий костюм ему не помешал. Сколько раз Нехемия видел Леви в крепости Абидос, не отходившего от своего брата ни на шаг, бывшего его советником, другом, даже телохранителем! Леви вел изможденного Шабтая вниз, к султану, в то роковое утро 16 сентября 1666 года. Он, он! Неужели Леви не изменился? Карие глаза его смотрели столь же грустно, как и в дни, черная родинка на левой щеке, обещавшая большое счастье, легкое прихрамывание (Леви в детстве упал с лошади, и с тех пор при ходьбе чуть-чуть подволакивал ногу).

Но что он делает здесь, в Львове? Не затеял ли чего дурного? Ведь турки давно облизываются на львиный город! Рабби Нехемия продолжал думать про Леви, но он вскоре скрылся из вида и, наверное, не заметил его вовсе.

Странно, но Коэн не помнил, был ли Леви с Шабтаем в день обращения, говорил ли шахаду, или предпочел остаться иудеем?

Впрочем, это не столь и важно: шмад анифла, упоминаемое еще в трудах Рамбама, произнесение слов, но не действие. Разве фраза ляилляха иль алла может считаться авода зара? Погрузившись в раздумья на эту очень интересную тему, Нехемия пытался вспомнить: в тот момент уже готовился уезжать, полагая, что дело сделано, а дальнейшая судьба Измирского авантюриста его не волнует, и, наверное, не присутствовал при этом.

В любом случае, переменил ли он веру или нет, к Леви Михаэлю Цви раввин относился плохо. Неужели приехал помогать брату? Но отчего я не встречал Леви в гетто? А, он турок и живет с турками на Поганке…

Древним, уходящим еще в вавилонские времена, чутьем, рабби Нехемия Коэн предчувствовал, что Леви прибыл в город неспроста и обязательно представляет интересы своего брата. В голове его стали роится мрачные мысли. Вдруг Леви счел меня единственным виновником разоблачения и хочет мстить? Ведь Шабтай, если бы ему удалось отговорить султана провести испытания, вполне мог выкрутиться и продолжил бы сеять ересь. Теперь же — и это устроил я — Шабтай Цви коротает дни в Стамбуле, ходит с турками в мечеть, протирает дырки в ковриках, умудряясь свести концы с концами на скудное жалование султанского привратника. После всех почестей это, конечно, поражение. Он ведь раздавал бродягам королевские титулы, ел с золота, носил бархат! Послал брата, чтобы однажды ночью он зарезал меня турецким ятаганом!

При этой мысли рабби Коэну стало еще жутче, аж мурашки по спине пробежали. Но Леви, ведомый болтливым Фатихом по площади Рынок, вертел головой из стороны в сторону, рассматривая дома богачей, любовался изящными оконными решетками. Даже показал фигу белобрысой служанке, высунувшейся из окна с воплем «Марыська, глянь сюды, турки идут!», выудил из круглой чаши фонтана мелкую монетку. Он даже не вспомнил о Коэне, глупый.

А Коэн уже знал, что Леви здесь, и приказал жене строго следить, если у дома начнут шататься подозрительные незнакомцы (в Стамбул он ее не брал, поэтому Малка не представляла, как выглядит Леви). Трактаты свои рабби переложил из кабинета, где он обычно занимался духовными размышлениями и сочинял большой труд по Каббале, в дальнюю кладовку, ключи от которой никому не доверял.

— Это плохо, очень плохо — шептал Нехемия, — Леви будет мстить за брата.

Увы! Умному раввину, чья проницательность и прозорливость стали нарицательными, невдомек было, что Шабтай Цви вовсе не думает о мести.