Львовская гастроль Джимми Хендрикса

Глава 44

Балет Чайковского «Лебединое озеро» Алик Олисевич освещал прожектором механически, не думая. Все три акта и четыре картины спектакля он думал о себе и прошлом. Однако всякий раз, когда, согласно репертуару Львовского оперного, на сцене танцевали лебеди, в мыслях Алика сначала возникал образ Леонида Брежнева, а потом и свой собственный, только намного моложе, чем сейчас. Всенародное заблуждение относительно любви Леонида Брежнева к Чайковскому и особенно к балету «Лебединое озеро», конечно, было связано с тем, что балет этот крутили на всех советских телеканалах в день смерти Брежнева, да и повторяли потом в дни смерти следующих очень мало правивших советской страной Андропова и Черненко. Иногда Алику вспоминались телекадры похорон Брежнева, как его гроб при спуске в могилу застрял, как кто-то над ним наклонялся и проталкивал его вниз то ли руками, то ли каким-то инструментом. Эти кадры вспоминались Алику в моменты душевного затишья после нескольких стопочек водки, а потом они словно повторялись, только в гробу вместо генсека Коммунистической партии СССР почему-то лежал Джими Хендрикс, прижимавший к груди электрогитару. Всё остальное было без изменений: и почетный военный караул, и кремлевская стена, и дряхловатые с озябшими от страха перед смертью лицами коллеги-соратники покойного.

«Да, — думал Алик, глядя на танцующих на сцене балерин-лебедиц в белых пачках, — без Брежнева почему-то невозможно провести логическую цепочку от балета Чайковского до смерти Джими Хендрикса!» Думал и удивлялся. И ждал, когда этот балет закончится, чтобы отключить свой рабочий прожектор и, попрощавшись с добрыми женщинами-гардеробщицами, регулярно угощавшими его чаем, уйти домой.

В этот раз, дождавшись финала и не удивившись отсутствию выкриков «браво!», Алик отключил осветительные приборы своей левой стороны, не обращая внимания на действия своего коллеги с правой стороны от сцены. Кивнул на прощание гардеробщицам и отправился к выходу.

Уже на улице его внезапно догнал напарник, освещавший сцену театра справа, и напомнил, что у него сегодня день рождения и они просто обязаны куда-нибудь зайти и выпить по рюмочке. Домой он не звал, что означало очередное ухудшение в их с женой отношениях.

Алик согласился из чувства рабочей солидарности. В баре неподалеку от театра именинник взял по сто грамм водки и простенькую закуску. Алик выпил за его здоровье и хотел было уже вежливо откланяться, но тут коллега взмолился, уговаривая посидеть с ним хотя бы полчаса. И Алик понял, что у того в душе тоска и боль. И подумал еще о том, что свой сорок девятый день рождения напарник отмечает только с ним, с Аликом, вдвоем. Учитывая, что особенно близкими друзьями они не были, хотя улыбались друг другу и перебрасывались словами регулярно, понял вдруг Алик, что у его коллеги плохо не только в личной жизни, но и в жизни вообще. Ведь если человеку не с кем праздновать свой день рождения, значит, никто вокруг о его дне рождения не знает и никто этим человеком не интересуется.

Именинник после вторых ста грамм начал было жаловаться на жизнь, но, уловив мгновенно изменившееся лицо Алика, замолчал и взял еще водки. Далее говорили о театре. Эти разговоры Алика всегда успокаивали и настраивали на отдых. Но до отдыха пока было ему далеко, ведь просидел он с именинником только полчаса, больше слушая и кивая, чем участвуя в полноценном диалоге.

После третьих ста грамм коллега стал говорить намного медленнее, а Алик ощутил усталость. Он вежливо попрощался, заметив, что именинник почти его не слушает, и вышел на улицу.

Влажный холод немного приободрил Алика. Он осмотрелся по сторонам, поприветствовал взглядом начинающуюся ночь, темную, беззвездную, и зашагал нетвердой походкой обратно к театру, чтобы уже оттуда, как самолету, лечь на давно начертанный во внутреннем «джи-пи-эсе» курс на свой дом, через проспект Свободы и проспект Черновола в самый конец Замарстиновской улицы.

Минут уже через двадцать небыстрой ходьбы ощутил Алик, как усталость перекочевала от головы и плеч вниз, опустилась в ноги, сделав их тяжелыми и почти неподъемными. Ему захотелось присесть. Он остановился, и тут же его зашатало, как тоненькую березку под сильным ветром. Оглянулся. По другой стороне дороги увидел комплекс Медицинского центра Святой Параскевы. Возвратил взгляд на свою сторону проспекта, всмотрелся в дворик ближайшего дома. Увидел перед домом низенький деревянный заборчик, за которым виднелись небольшой квадратный столик и обступившие его пеньки-табуретки для дружного пикника. Подошел, переступил неуклюже через маленький частокол, покрашенный в цвета детского садика — желтый и зеленый, опустился осторожно на пенек и снова осмотрелся по сторонам. Заметил детские качели и детский деревянный домик. Домик был не больше полутора метров в высоту, но Алику так захотелось забраться внутрь и, найдя там коротенькую для своего длинного тела кровать, улечься на нее, подогнув ноги. Но не было у него сил, чтобы встать с пенька. Он поправил широкополую шляпу, приподняв ее со лба. Сконцентрировался на внутренних ощущениях — они были достаточно неприятные и раздражали своей неконтролируемостью. Водка сильно нарушила связь между движениями тела и мыслями. Давно Алик не употреблял водку старыми, убийственными дозами «по сто грамм». Те его знакомые, которые раньше так пили, давно уже покинули гостеприимную землю, точнее — легли в нее смиренно и раньше положенного обычному человеку срока. Но коллега-осветитель, видимо, был или от природы крепок, или пребывал в состоянии отчаяния, когда человек отпускает себя так, как ребенок отпускает воздушный шарик, надув, но не завязав его, а потом следит, как тот, бедолага, сдуваясь, мечется по воздуху. Алик представил, где сейчас может «метаться» именинник, но память подсказала ему, что тот остался в баре, а значит, вполне еще может там сидеть и спать, опустив лицо на столешницу и отодвинув стаканчик в сторону.

Внутри у Алика происходила неподконтрольная и неприятная ему химическая реакция. В него, как в колбу, наполненную жидкостью, находящуюся в состоянии покоя, влили водку как сильный химический реагент. Теперь всё там внутри шипело, бурлило, раздражало первичные стенки этой живой колбы, и из-за данной реакции вверх, прямо в мозг, поднимался отравляющий газ. Он наполнял голову и делал ее одновременно тяжелой и как бы пустой, при этом газ давил на ушные перепонки изнутри, давил на виски и на лоб. И если бы его голова превратилась вдруг в надутый, но не завязанный в области шеи резиновый шарик, то взлетела бы она и заметалась бы над городом сумасшедшей, потерявшей ориентацию птицей. А потом, сдувшись, упала бы где-то лоскутком мелкой, незаметной и неприятной на ощупь материи, чтобы утром попасть под жесткую метлу трудолюбивого дворника.

Газ уже давил и на глаза. Алик сощурился и пытался удержать их закрытыми. А они словно сопротивлялись этому, хотели «вылупиться» из глазниц.

Глубокое сожаление о недолгом, но интенсивном застолье оставалось единственной здравой и целостной мыслью, но предчувствовал Алик, что вот-вот и эта мысль оставит его, и он, даже если не повалится набок, не упадет с этого не очень удобного и мокрого пенька, то замрет в напряженной неудобной позе и заснет так, наклонившись тяжелым лбом к квадратной столешнице.

Самокритично скривив губы, Алик приоткрыл глаза и посмотрел на ночь перед собой. Она была по-прежнему темной, плохо освещенной двумя окнами ближнего дома. И запах моря вдруг защекотал неприятно в носу, отчего захотелось Алику чихнуть. Но сил чихнуть не было, и он просто мотнул головой, прогоняя неприятные ощущения.

И услышал неясное бурчание, доносившееся откуда-то сбоку. Попробовал повернуть голову, но шея не слушалась. Покосил взглядом, но никого не увидел. Зато услышал шаги. Они приближались.

И запах моря не покидал ноздри, запах был соленым, йодистым. Так пахнут гниющие водоросли, выброшенные волной на берег.

— Я тут сяду, хорошо? — прозвучал рядом усталый нетрезвый голос.

Алику всё-таки удалось чуть повернуть голову и увидеть рядом на соседнем пеньке бородатого и лохматого мужика в странной короткой куртке из темной ткани. Крупные пуговицы стягивали эту куртку на груди незнакомца, и даже странный поднятый воротник тоже, казалось, был застегнут на пуговицу, и выпихивал беспорядочную бороду пришедшего от шеи вперед, и одновременно удерживал его голову, как какой-нибудь постоперационный корсет-«ошейник».

— Тебе тут плохо? — спросил мужик, заглянув в лицо Алику нервным, ошарашенным взглядом.

— Плохо, — выдохнул Алик.

— Это хорошо, — закивал мужик и откинулся спиной на несуществующую спинку пенька-сиденья. Упал, чертыхнулся, поднялся и снова уселся на соседний пенек.

— Почему хорошо? — удивился Алик и почувствовал, что его желание сосредоточиться и заговорить с этим незнакомцем вызвало новый прилив водочных газов в голову.

— Нормальному человеку должно быть плохо, — уже тише и как-то безразличнее произнес бородатый мужик. — Я вот нормальный человек… Мне плохо. Раз тебе плохо, значит, и ты нормальный… Ты, значит, тоже не в своей тарелке…

Алик подумал о еде, о том, что если бы он пил водку и хорошо ее закусывал, то спокойно бы сейчас шел домой и уже через часок лежал бы на своем диване, в тепле и уюте.

Сверху резко закричали-захохотали птицы.

Алик приподнял голову. Попробовал посмотреть в небо, но широкие поля шляпы помешали.

— Чайки, — выдохнул мужик и задрал голову кверху. — Обычно от меня тут все шарахаются, как от прокаженного, — продолжил он после короткой паузы. — Я же тут чужой! Застрял, как хрыч в болоте! И на вашем языке ничего хорошего сказать не могу… И никто меня тут у вас не понимает!..

— Чего ж не понимает? Я понимаю, — Алик пожал плечами.

— Ты понимаешь? — оживился мужик и снова наклонился вперед, чтобы заглянуть в лицо Алику. На этот раз и Алику удалось рассмотреть лицо соседа по скамейке и его явно пьяные, блуждающие глаза. — Ты понимаешь, что происходит, когда моряк оказывается вдали от моря?! Понимаешь?

— Моряк, — повторил Алик, снова пытаясь сосредоточиться. — А вы что, моряк?

— Давай на «ты»! — проговорил мужик. — Ночью говорить на «вы» как-то глупо! Ночь — не время для ненужной вежливости! Меня уже несколько раз ночью били здесь у вас, грабили!

— Ага, — кивнул Алик. — Так ты что, моряк?

— Моряк, — выдохнул болезненно мужик. — На сухогрузе плавал. Одесса — Констанца, Одесса — Стамбул, Одесса — Новороссийск… Ты в Одессе был?

— Был, — ответил Алик.

— Значит, ты знаешь, что такое море!

Алик пожал плечами.

— Моряк всегда должен быть или в море, или рядом с морем. — Мужик поднял перед своим лицом ладони, посмотрел на них. Потом сжал их так, будто схватился за весла, и сделал воображаемый гребок. — Если моряк окажется далеко от моря, он сойдет с ума. Но море может его спасти!..

Алику удалось чуть дальше повернуть голову в сторону пьяного собеседника. Он вдруг понял, что рядом с ним — сумасшедший. И ему стало страшно. Он проследил, как мужик сделал еще несколько гребков невидимыми веслами, впившись взглядом в какую-то точку впереди.

Потом мужик опустил весла, открыл ладони, снова посмотрел на них, словно проверял: есть ли волдыри. После этого обернулся к Алику.

— Меня море спасло! — сказал он твердым голосом. — Я когда сюда за Галей приехал, чуть не умер, чуть не задохнулся… У вас тут нечем дышать! Как вы можете тут жить?

Алик вдохнул воздух, попробовал ощутить его вкус и запах.

— И тогда, когда я почти умер, ко мне пришло море и спасло меня, — продолжил после короткой заминки мужик. — Теперь я верю в то, что мне старые моряки говорили, когда я только начинал! Они говорили, что когда моряк оказывается далеко от моря, то море само находит его и… море как бы селится у него внутри, он его носит с собой, пока не вернется к морю… и…

Тут, видно, мужика затошнило, его голова дернулась вперед, какой-то булькающий звук вырвался изо рта, и он зажал ладонью рот, замер, наклонив голову к земле.

Алику тоже стало нехорошо. Голова закружилась, запах йода вернулся в ноздри и осел на кончике языка. В руках он ощутил дрожь и положил их на колени.

— Ой, как мне плохо, — пожаловался мужик, подняв голову.

— Может, надо к врачу? — осторожно предположил Алик.

— Врач не вылечит от тоски. От тоски по морю… Да и нахрен врачу какой-то заезжий бомж!

Алик промолчал. Ему вдруг показалось, что водочный хмель стал потихоньку отпускать его. Но не успел он этому обрадоваться, как заболело сердце, как снова задрожали руки и всё тело проняла холодная, неприятная дрожь. И он инстинктивно обхватил свою грудь руками, схватившись ладонями за бока, словно пытаясь удержать тело от дрожи.

— О! И тебя сейчас шарахнет! — Мужик оглянулся на соседа по скамейке. — На, глотни, тогда отпустит! Я знаю!

И он протянул Алику открытую бутылку водки.

Алик отрицательно мотнул головой.

— Как хочешь! — хмыкнул мужик-моряк и сделал несколько жадных глотков из бутылки.

Воздух вокруг стал еще более соленым. Сверху закричали-захохотали чайки, противно и резко. Их крики становились всё громче, и Алик бросил в небо испуганный взгляд, понимая, что уж совсем не такой он пьяный, каким был, когда присел на скамейку. И ощущение физиологического дискомфорта пронзило его насквозь, его колотило, ему было холодно, в груди кололо, а рядом на пеньке с ополовиненной поллитровкой водки сидел и спокойно наблюдал за его мучениями этот пьяный бомж-моряк.

Алик поднялся на ноги, проверяя свою устойчивость. Бомж чихнул, и Алику в лицо ударили соленые брызги, как от разбившейся о причал волны.

— У вас внутри слишком много моря! — проговорил Алик, делая шаг назад.

Лицо бомжа-моряка стало недобрым. Он поднял на Алика тяжелый взгляд, но хиппи уже задрал голову вверх. Ему слышалось приближающееся хлопанье больших крыльев. Ему казалось, что он видит агрессивно падающую на него сверху чайку. И Алик сорвался с места и побежал прочь. Его шаги поскакали эхом по проспекту Черновола и назад, в сторону оперного театра, и вперед, в сторону «Макдональдса». Эхо, ударяясь о стекла окон, становилось звонче и звонче и звенело в голове у самого бегущего, и из-за этого он, слыша эхо, но не слыша своих шагов, на бегу еще сильнее отталкиваясь от дороги, ударял подошвами тяжелых ботинок об асфальт, даже не замечая, что бежит по проезжей части, а не по тротуару.

Устав, остановился. Осмотрелся вокруг, переводя дух. Понял, что добежал до улицы Детько. Теперь пару шагов, и начнется его родная Замарстиновская. Хмель почти исчез, в теле он ощущал непривычную легкость и отсутствие какой бы то ни было боли. Оглянулся назад и уловил слухом последние нотки затухающего эха ударов о дорогу его собственных подошв. Со лба на щеки и нос стекал пот. Докатившись до губ, пот посолонил их, но эта соленость ничего общего с морем не имела. В небе было темно и тихо.