М. В. Ломоносов и основание Московского университета

Глава третья. ПРОЕКТ МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

К середине XVIII века создание национального центра высшего образования в России превратилось в задачу большого государственного значения. Заслугой Ломоносова является то, что он не только понял общегосударственное, национальное значение этой задачи, но и добился ее осуществления.

Ломоносов правильно понял, какие преимущества для работы университета дает его основание не в Петербурге, а в Москве. Москва была инициатором объединения русского народа в единое национальное государство и его освобождения от иноземного гнета. Она являлась многовековым центром русской культуры и просвещения.

В середине XVIII века Москва являлась центром всероссийского рынка и была тесно связана со всеми районами страны. Она была одним из самых важных в стране центров развивавшегося мануфактурного производства. Ее торговые обороты быстро возрастали. Москва была огромным городом, большинство населения которого составляли «разночинцы». В Москве не было такого наплыва иноземных проходимцев, как в Петербурге. Все это создавало для основания и работы университета условия более благоприятные, чем в Петербурге.

Пламенный патриот, великолепный знаток прошлого своей Родины, Ломоносов прекрасно понимал место и значение Москвы в истории и жизни страны. Он сам начинал свою учебу в Москве, и это помогло ему убедительно обосновать выгоды основания университета именно в Москве. В «доношении», представленном в Сенат, указывалось, что основание университета в Москве «тем удобнее быть кажется» по следующим причинам: 1) в Москве живет огромное число дворян и разночинцев, 2) Москва занимает исключительно удобное положение по отношению ко всем частям страны, 3) содержание студентов и гимназистов обойдется в Москве дешевле, чем в Петербурге, 4) в Москве бо́льшая возможность получить значительное число своекоштных студентов, так как они легко могут найти там квартиры, 5) то обстоятельство, что многие стремятся дать своим детям образование и не останавливаются перед расходами по найму учителей-иностранцев, «которые не токмо учить наукам не могут, но и сами тому никакого начала не имеют», говорит как о необходимости создания университета, так и о наличии условий для его деятельности[229].

Ломоносов понимал, что в существующих условиях он мог добиться осуществления своих предложений только в том случае, если будет действовать через лиц, обладавших значительной властью и влиянием. Он понимал, что без поддержки вельмож его представления, как бы ни было велико их значение, утонут в море канцелярской переписки, либо будут лежать без движения в одной из коллегий или канцелярий. Так было и в вопросе об основании Московского университета. Ломоносов воспользовался помощью И. И. Шувалова для осуществления мероприятия, которое являлось жизненно необходимым для страны.

Шувалов бесспорно сыграл известную роль в осуществлении плана Ломоносова по основанию Московского университета. Без его помощи эта работа никогда не была бы осуществлена так быстро. Дворянские и буржуазные историки видели в этом доказательство того, что Шувалов был единомышленником, другом, покровителем и учеником Ломоносова, что он использовал свою власть и свое положение для бескорыстного служения делу распространения науки и просвещения в России. Так, с некоторыми поправками рассматривают этот вопрос и авторы ряда исследований, вышедших уже в советское время[230]. Легенда об исключительной роли Шувалова в развитии русской национальной культуры и просвещения возникла в дворянской и буржуазной литературе не случайно. Она имела своей целью доказать, что развитие русской культуры происходило при активной поддержке и помощи самодержавия. Распространение этой легенды в работах советских ученых является либо перепевом буржуазных концепций, либо их некритическим использованием.

И. И. Шувалов представляет собой одну из интереснейших фигур дворянской России середины XVIII века. Выходец из мелкопоместного дворянства, он превратился во всесильного фаворита. Вольтер был очень близок к истине, когда назвал его человеком, который «в течение пятнадцати лет неограниченно управлял империей протяжением в две тысячи лье»[231]. Можно только удивляться живучести версии о том, что «предоставив своему двоюродному брату П. И. Шувалову сферу государственных дел, он предпочел более скромную и, вместе с тем, более лестную роль мецената и покровителя наук и искусства»[232]. В действительности Шуваловы держали в своих руках все нити государственного управления. Руководство внутренней политикой осуществляли Петр и Александр Шуваловы. Иван Шувалов играл очень крупную роль в направлении внешней политики России, особенно после отстранения А. П. Бестужева-Рюмина[233]. «Власть его так велика, что иногда нет возможности ей противодействовать»[234], — писал А. П. Бестужев-Рюмин английскому послу. Генерал-прокурор Сената Глебов и государственный канцлер М. Воронцов были ставленниками Шуваловых и покорными исполнителями их воли. Достаточно сказать, что М. Воронцов отчитывался перед И. И. Шуваловым и держал себя с ним как приказчик перед барином. Его письма к И. И. Шувалову переполнены униженными просьбами, сообщениями важнейших политических новостей и вопросами о том, как Шувалов прикажет ему действовать в том или другом вопросе[235].

Никогда серьезно не интересовавшийся никакими науками и искусствами Шувалов не шел дальше увлечения французскими романами. Изнеженный, капризный и ленивый, в страсти к нарядам не уступавший ни одной моднице, он был в глазах современников наиболее ярким олицетворением тех представителей аристократии, которые получили название «петиметров». В его мировоззрении и деятельности сочетались либерально-просветительская фразеология, аристократически-салонная болтовня и обычное крепостничество.

Переписываясь с французскими просветителями, он кокетничал своим «свободомыслием», объявлял себя их учеником и выслушивал требования Гельвеция «поощрять свободную мысль и не давать ножницам суеверия и богословия подрезать духу крылья»[236]. Одновременно он заботился о том, чтобы с первого дня существования университета студентам и гимназистам регулярно преподавался катехизис, и настойчиво хлопотал об этом перед синодом[237]. Он возмущался тем «вредом в нравах», которое причиняет «даже до простых людей» «чтение сочинений Вольтера и энциклопедистов, устремившихся истреблять законы христовы» и требовал сурового наказания тех, кто выступает против догматов церкви[238].

Шувалов выступал в роли «Северного Мецената», покровителя наук, литературы и искусства в России, покровителя Ломоносова и исполнителя его замыслов. Одновременно с этим он выдвигал и поощрял придворного проповедника Гедеона Криновского, рьяно нападавшего в своих проповедях на науку и особенно на Ломоносова[239].

Показной «патриотизм» Шувалова преспокойно уживался с галломанией и космополитизмом. На средства Шувалова его секретарь, один из самых активных проповедников масонства, барон Чюди издавал на французском языке журнал «Le câméléon litteraire», использовавшийся Шуваловым для беззастенчивой саморекламы. В программной статье, которой открывался первый номер журнала, Чюди прямо заявлял, что космополитизм является его символом веры[240]. Он энергично выступал против атеизма и печатал «научные» статьи «о философском камне алхимиков» и т. п. Не удивительно, что Ломоносов был очень недоволен, когда его похвальное слово Петру в плохом переводе Чюди появилось в этом журнальчике[241]. Шувалов переписывался с доброй половиной аристократов Европы и почти 15 лет пробыл за границей, проводя время в аристократических гостиных Франции, Англии, Италии и Австрии. Там он чувствовал себя как рыба в воде и неизменно встречал самый радушный прием. К нему как нельзя лучше подходит характеристика русских помещиков, данная И. В. Сталиным. «В Европе многие представляют себе людей в СССР по-старинке, думая, что в России живут люди, во-первых, покорные, во-вторых, ленивые. Это устарелое и в корне неправильное представление. Оно создалось в Европе с тех времён, когда стали наезжать в Париж русские помещики, транжирили там награбленные деньги и бездельничали. Это были действительно безвольные и никчёмные люди»[242]. Шувалов разыгрывал роль «друга философов» и переписывался с Вольтером, Гельвецием, Д’Аламбером и Бюффоном, но это было в действительности тем же самым «отвратительным фиглярством в сношениях с философами», о котором писал Пушкин, характеризуя Екатерину II. Отнюдь не случайно Екатерина и Павел награждали его высшими орденами и чинами и жаловали ему тысячи крепостных как раз тогда, когда они расправлялись с деятелями передовой культуры. Ему устраивали торжественные приемы Бирон и Фридрих II, римский папа и французский король. Шувалов платил им тем же: он восхвалял «заботы» Петра III по управлению шляхетским корпусом, восхищался Бироном и ставил действия Фридриха II по управлению страной в пример всем остальным государям[243].

Столь же мало соответствует действительности и версия об его исключительной доброте, великодушии, уступчивости, скромности и т. д. Шувалов был ловким и умелым интриганом, положение которого было в конечном итоге основано только на некоторых преимуществах, не имеющих никакого отношения ни к науке, ни к государственной деятельности.

Фридрих II имел все основания предупреждать Петра III об опасности дворцового переворота со стороны Шуваловых[244]. Если им не удалось осуществить замышляемый ими переворот, то причины этого следует искать в их крайней непопулярности в гвардейских кругах, в том, что глава их партии П. Шувалов умер через несколько дней после смерти Елизаветы. Даже после того, как в 1762 году Екатериной II был успешно осуществлен дворцовый переворот, она продолжала опасаться интриг Шувалова и поспешила отправить его в почетную ссылку за границу, разрешив вернуться только через 15 лет, когда он был для нее уже не опасен[245].

Действительно, Шувалов кое в чем помогал Ломоносову, но далеко не так много и далеко не так часто, как принято считать. Это совершенно правильно подчеркнул А. Морозов: «Всеми своими успехами Ломоносов был обязан не «щедротам» Елизаветы и не «покровительству» Шувалова, а самому себе, своей неустанной борьбе за все то, что отвечало насущным нуждам и потребностям исторического и культурного развития русского народа»[246]. Ломоносов, боровшийся за интересы народа, видел, что «покровительство» Шувалова сплошь и рядом ограничивается красивыми жестами: Шувалов «любит и жалует», но от этого ни положение академии, ни положение самого Ломоносова не становилось лучше. «Все любят, да шумахерщина», — с горечью замечал он в одной из своих последних записок[247].

Не раз Ломоносову приходилось давать решительный отпор вельможному самодурству и высокомерию Шувалова и ему подобных, стремившихся оскорбить и унизить великого ученого.

Ломоносов всегда сохранял чувство собственного достоинства, независимости и благородства. С какой силой, например, звучит его ответ Шувалову на упреки за то, что он «осмелился» противоречить недоучившемуся вельможе А. С. Строганову. Прося ускорить утверждение устава университета, Ломоносов не считал даже нужным отвечать на выпады Строганова и упреки Шувалова. «По окончании сего только хочу искать способа и места, где бы чем реже, тем лучше видеть было персон высокородных, которые мне низкою моею породою попрекают, видя меня как бельмо на глазе, хотя я своей чести достиг не слепым счастием, но данным мне от бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно для учения»[248], — писал он.

Ломоносов был подлинным основателем Московского университета. Он был инициатором его создания, составителем его проекта и плана. Он, по его собственным словам, «подал первую причину к основанию помянутого корпуса» и «был участником при учреждении Московского Университета»[249].

Шувалов, который не только ничего не сделал, но и мешал Ломоносову в налаживании работы университета при Академии наук, на этот раз энергично поддерживал его проект и добился быстрого его осуществления. Причина этого проста. С одной стороны, необходимость университета для государственных нужд была совершенно очевидна. С другой — это позволяло Шуваловым вообще и И. И. Шувалову в особенности упрочить свое положение. Это, наконец, создавало определенную базу для просветительской демагогии и заигрывания с философами и писателями Европы.

Но Шувалов не просто поддержал проект Ломоносова и помог его осуществлению. Он присвоил себе славу «изобретателя сего полезного дела». Ни в официальных документах, представленных в Сенат, ни в речах, произнесенных на открытии университета, имя Ломоносова даже не было упомянуто[250]. Это отнюдь не было результатом случайности. Думавшему лишь о своекорыстных целях Шувалову было невыгодно, чтобы стала широко известна роль Ломоносова в основании университета. Поэтому даже через 30 лет, когда Академия издавала посмертное собрание сочинений Ломоносова и Шувалов передавал его письма для опубликования, он скрыл знаменитое письмо об основании Московского университета. Точно так же не были им переданы в печать и 14 других писем Ломоносова, в том числе письма о столкновении со Строгановым, письмо о попытках Шувалова «примирить» его с Сумароковым и другие. Шувалов передал в печать только то, что могло упрочить за ним славу «друга и покровителя» Ломоносова и скрыл все, что было невыгодно для этой славы. Ломоносовское письмо об основании Московского университета впервые увидело свет только через 70 лет после того, как оно было написано[251].

Официальные поэты и ораторы на все лады восхваляли Елизавету и Шувалова «за их мудрый поступок». По случаю открытия университета была выбита медаль с изображением Елизаветы. Открытие университета сопровождалось иллюминацией в честь Елизаветы и Шувалова[252]. Ни одно торжество в университете не обходилось без восхваления Елизаветы и Шувалова, как его основателей. Возвращение Шувалова из-за границы и его смерть были отмечены в университете специальными заседаниями и выпуском сборников стихов и речей. В то же время о смерти Ломоносова в «Московских Ведомостях» не появилось ни единой строчки. Через 60 с лишним лет после основания в отчете за 1822/23 учебный год говорилось, что Московский университет «священным долгом почел, в воспоминание бессмертной основательницы его, кроткой Елизаветы, и высокой покровительницы оного великой Екатерины, украсить портретами их свою большую аудиторию, в которою также поставлен портрет незабвенного Шувалова, первого куратора и учредителя университета»[253]. О помещении же портрета Ломоносова — истинного создателя университета, не было и речи. Даже после того как в 1825 году было опубликовано ломоносовское письмо, ему продолжали отводить только третье место в создании университета.

Летом 1754 года «к великой своей радости» Ломоносов получил от И. Шувалова черновой проект «доношения» в Сенат относительно основания университета в Москве. Об этом Шувалов уже говорил ему раньше, но Ломоносов знал цену подобных обещаний. Поэтому только получив письменное подтверждение, Ломоносов смог написать, что теперь он окончательно «уверился, что объявленное мне словесно предприятие подлинно в действо произвести намерились к приращению наук, следовательно к истинной пользе и славе отечества»[254] (стр. 275).

О том, что инициатором основания университета в Москве был Ломоносов, убедительно говорит вся его предшествующая деятельность. Об этом же совершенно недвусмысленно писал и сам Ломоносов, указывавший, что он первую причину «подал к основанию сего корпуса». Отвечая Шувалову, он писал: «Главное мое основание, сообщенное Вашему превосходительству, весьма помнить должно» (стр. 275) и излагал основные принципы проекта университета. «Сообщенное», т. е. уже сообщенное до письма Шувалова. Поэтому письмо в вопросе об основании университета было не началом действий Ломоносова в этом направлении, а лишь письменным оформлением того, что, очевидно, уже не раз говорилось им Шувалову.

Ответ Ломоносова на шуваловское письмо очень ярко показывает, насколько чужды были ему своекорыстные интересы. Он думал только о «пользе и славе отечества» и поэтому не только соглашался уступить осуществление своей любимой идеи Шувалову, но и излагал ему основные принципы, на которых должен быть построен план будущего университета. Он знал, что Шувалов присвоит авторство, но боялся не этого, а другого: того, что Шувалов представит такой проект устава и штатов университета, которые погубят его еще при рождении. Он боялся, что Шувалов возьмет за основу регламент академии 1747 года и тогда вместо центра национальной культуры и рассадника просвещения страна получит второе издание академического университета. «Советуя не торопиться, чтобы после не переделывать», Ломоносов указывал, что план и штаты университета должны быть составлены так, чтобы они могли служить «во все будущие роды» (стр. 275). Кто-кто, а Ломоносов прекрасно знал, до чего трудны и зачастую безуспешны попытки изменить уже утвержденное Сенатом. Поэтому он и сообщал Шувалову основные принципы, на которых должен быть построен проект университета.

Рассматривая их, мы видим, что они полностью совпадают с теми требованиями, которые выдвигал Ломоносов и до, и после этого в Академии Наук. Не ограничиваясь сообщением этих принципов, он писал Шувалову: «Ежели дней полдесятка обождать можно, то я целой полной план предложить могу». Совершенно очевидно, что «полдесятка дней» на составление «целого и полного плана» университета могло быть Ломоносову достаточно только потому, что он давно думал над этими вопросами, давно работал над составлением проекта, и речь шла по существу не столько о составлении нового плана, сколько об оформлении давно продуманного. В результате родился проект Московского университета, в основу которого легли принципы, изложенные Ломоносовым в письме к Шувалову, которые мы узнаем в ряде пунктов и предложений этого проекта. Но анализируя его, мы обнаруживаем ряд пунктов, не только не являющихся требованиями Ломоносова, но прямо противоречащим им. Одновременно с этим мы не находим в проекте ряда требований Ломоносова, которые он энергично отстаивал в академии.

Шувалов не только присвоил себе авторство проекта и славу создателя университета. Он значительно испортил ломоносовский проект, внеся в него ряд положений, против которых с такой страстью боролся Ломоносов и другие передовые русские ученые в Академии Наук[255]. Исправления Шувалова были направлены на то, чтобы приспособить проект Ломоносова к классовым интересам дворянства.

Анализируя проект университета, мы ясно видим борьбу этих двух тенденций, видим в ряде статей компромисс между ними и порождаемые этим противоречия. Проект в том виде, как он дошел до нас, является результатом не дружеской беседы и обсуждения, а результатом борьбы[256]. Об остроте этой борьбы отчетливо говорит тот факт, что почти сорок лет спустя Шувалов хорошо помнил о ней. «С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел удержать вполне образец Лейденского, с несовместными вольностями»[257], — писал в своих воспоминаниях Тимковский, излагая рассказы Шувалова.

Каковы же основные положения ломоносовского проекта, придавшего деятельности Московского университета то демократическое, прогрессивное направление, которое обеспечило ему выдающуюся роль в истории передовой русской культуры и науки?

С самого начала необходимо оговорить, что ломоносовский проект являлся глубоко оригинальным. Он учитывал как конкретные исторические условия, в которых создавался университет, так и те специфические задачи, которые вставали перед ним в этих условиях. В спорах с Шуваловым, отстаивая свои требования, Ломоносов безусловно ссылался на опыт работы Лейденского и других западноевропейских университетов для того, чтобы обосновать необходимость отдельных пунктов в уставе университета. В своем письме к Шувалову он прямо писал: «Однако и тех совет Вашему превосходительству не бесполезен будет, которые сверх того университеты не токмо видали, но и в них несколько лет обучались, так что их учреждения, узаконения, обряды и обыкновения в уме их ясно и живо, как на картине, представляются» (стр. 275). Только в этом плане можно понимать фразу ломоносовского письма об учреждении Московского университета «по примеру иностранных» и только что цитированное утверждение Тимковского.

Мы решительно отвергаем утверждения Соловьева, Иконникова, Сыромятникова, Бахрушина и других, заявлявших, что проект Московского университета представляет собой лишь не совсем удачную копию западноевропейских университетских уставов. Ломоносовский проект был настолько же выше их, насколько его передовое материалистическое мировоззрение и научная деятельность были выше погрязшей в средневековой схоластике и теологии казенной западноевропейской науки.

Ломоносов знал, что немецкие университеты совершенно не годятся в качестве образца. Раздробленная на множество мелких княжеств, переживавшая застой в развитии промышленности, торговли и ремесла, Германия представляла из себя в это время «одну гниющую и разлагающуюся массу», где «никто не чувствовал себя хорошо». Сотни мелких князьков установили режим дикого произвола и бесчинства, грабили и разоряли страну. Дворянство «относилось к народу с большим пренебрежением, чем к собакам, и выжимало возможно больше денег из труда своих крепостных»[258]. Трусливая и неспособная к сколько-нибудь решительным выступлениям буржуазия покорно плелась в хвосте у дворянства, преследуя всякое проявление свободной мысли. Неудивительно, что в этих условиях в немецких университетах господствовала затхлая атмосфера ханжества, лицемерия и средневековой схоластики. Главным факультетом в них продолжал оставаться богословский. Профессора богословия задавали тон и зачастую определяли направление учебной и научной работы университетов. Рядом с враждебными ко всему новому богословами стояли занимавшиеся заумной и бесплодной казуистикой юристы. О научном уровне немецких университетов легко составить представление, если учесть, что среди трудов членов университетов и академий видное место занимали труды по магии, колдовству, астрологии, алхимии. В университетской науке Германии того времени наблюдался крайний упадок экспериментальной исследовательской работы. Отсталость немецкой университетской науки в середине XVIII века ярко выражалась в том, что ее вершиной являлось «вольфианство», которое, по правильной характеристике А. Морозова, «противостояло передовым тенденциям идеологического развития — смелому антифеодальному натиску энциклопедистов, материалистической философии и свободной от богословского закваса эмпирической науке». Что же касается самого Вольфа, то он «как бы изобрел «новую схоластику», которая была не только тесно связана со старой религиозной схоластикой, но и стремилась вобрать в себя материал новой опытной науки»[259].

В отличие от немецких и других западноевропейских университов, Ломоносов настаивает на подчеркнуто светском характере преподавания в Московском университете. В нем не только отсутствовал богословский факультет, но даже изучение богословия не предусматривалось. «Хотя во всяком университете кроме философских наук и юриспруденции можно такожде должны быть предлагаемые богословские знания, однако попечение о богословии справедливо оставляется св. синоду» — уклончиво говорилось в проекте (§ 4)[260]. На деле это означало, что для изучения богословских наук существуют духовные семинарии; в университет же им доступа нет. Не вызывает никаких сомнений, что автором этого пункта был не Шувалов, а Ломоносов. Нам известно отношение к религии и того, и другого. Кроме того, формулировка пункта совпадает с тем, что писал Ломоносов еще в 1748 г. «в университете неотменно должно быть трем факультетам: юридическому, медицинскому и философскому (богословский оставляю синодальным училищам)»[261].

Этот пункт проекта имел огромное прогрессивное значение. Он способствовал освобождению науки от религиозных пут и создавал более благоприятные условия для развития материализма[262].

Одновременно с этим проект показывает, что Ломоносову не удалось добиться осуществления всех своих требований в этом вопросе. Известно, что он настаивал не только на изгнании теологии из учебных заведений, но и на решительном запрещении церковникам вмешиваться в дела науки и выступать против теорий и открытий, противоречащих «священному писанию». «Духовенству к учениям правду физическую для пользы и просвещения показующим не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях»[263], — писал он. Это требование Ломоносова не вошло в проект, конечно, потому, что на него никак не мог согласиться Шувалов, старательно заботившийся, чтобы в речах и книгах профессоров университета не было ничего противоречащего религиозным догмам.

Насколько необходимо и правильно было требование Ломоносова, убедительно показывает выговор, полученный Иваном Третьяковым за то, что он 22 апреля 1768 года произнес речь, полную самых резких выпадов против церкви и той крайне вредной роли, которую играла она по отношению к науке[264]. Еще более ярко об этом говорит осуждение и публичное сожжение атеистической диссертации Дмитрия Аничкова по доносу духовных и светских реакционеров в 1769 году.

Представители реакционной науки никак не могли примириться с отсутствием богословского факультета. В их глазах это было одним из главных «пороков» Московского университета и они неоднократно требовали его учреждения. Об этом говорил проект устава, составленный в 1765 году Керштенсом и другими профессорами.

Даже получив прямое указание Сената составлять устав из расчета 3-х факультетов, они продолжали отстаивать необходимость богословского факультета и снова представили смету на него. Создание богословского факультета в Московском и Батуринском университетах считал необходимым профессор-юрист Дилтей. Об этом же писали Миллер и неизвестный автор обширного проекта на французском языке. Учреждение богословского факультета в существующих и впредь создаваемых университетах предусматривала и Комиссия по составлению нового Уложения[265].

В 60—70-х годах XVIII века в правительственных кругах при активном участии Теплова подготовлялось открытие богословского факультета в Московском университете. Дело зашло так далеко, что специально готовились и подбирались кадры ученых попов, предназначавшихся в профессора этого факультета[266]. Число подобных примеров можно значительно умножить.

Отстаивая подчеркнуто светский характер преподавания в основанном по его инициативе Московском университете, Ломоносов выражал интересы народа, боровшегося против крепостничества, в системе которого видное место принадлежало церкви. Отстаивая светский характер преподавания, Ломоносов опирался на национальные черты русского народа, никогда не отличавшегося глубокой религиозностью. Характерно, что в России все наиболее острые выступления народа против своих угнетателей имели ярко выраженную социальную окраску и были лишены той религиозной оболочки, в которой выступала борьба народных масс на Западе.

Крупным достоинством ломоносовского проекта было то, что он предусматривал деление на факультеты. Отсутствие факультетов в академическом университете крайне мешало подготовке квалифицированных специалистов. Характерно, что составленный Тепловым значительно позднее проект Батуринского университета не предусматривал деления на факультеты. Требование установления факультетов было всегда одним из основных требований Ломоносова. Наибольшее место в его письме к Шувалову занимал как раз вопрос о 3-х факультетах университета. «Профессоров в полном Университете меньше двенатцати быть не может, в трех факультетах», — писал он (стр. 276) и указывал далее, какие профессора должны быть в составе Московского университета.

«В Юридическом три. I) Профессор всей юриспруденции вообще, который учить должен натуральные и народные права, так же и узаконения Римской древней и новой империи. II) Профессор юриспруденции Российской, который кроме вышеописанных должен знать и преподавать внутренние государственные права. III) Профессор политики, который должен показывать взаимные поведения, союзы и поступки государств и государей между собою, как были в прошедшие веки и как состоят в нынешнее время» (стр. 276). Вся эта часть ломоносовского письма, относящаяся к юридическому факультету, дословно вошла в проект. Необходимо обратить внимание на то обстоятельство, что ломоносовский проект предусматривал изучение русского права. В Академии Наук этому вопросу никогда не уделялось достаточного внимания. Правда, Штрубе-де-Пирмонт пытался стряпать компиляторские статейки по древнему русскому праву, но в академическом университете русское право не изучалось. Не предусматривали этого ни Теплов в своем проекте Батуринского университета, ни некий Крейдеман, которому было в 1784 году поручено составить планы предполагавшихся 6 университетов. В плане Крейдемана предусмотрено изучение истории, географии, права… Германии, изучение же истории, географии и права России он считал излишним[267].

Вторым факультетом по плану Ломоносова был медицинский, охватывавший широкий круг наук естественного цикла. Проект университета полностью повторял соответствующее место письма Ломоносова, лишь уточняя, чему должен обучать каждый из 3-х профессоров этого факультета: химии, натуральной истории и анатомии. Такой совершенно неприемлемый и даже непонятный в современных условиях состав медицинского факультета целиком соответствовал крайне слабой дифференциации наук в то время. Проект Ломоносова вполне соответствовал уровню современной ему науки. Историки науки, обвинявшие Ломоносова в недооценке химии, в превращении ее в придаток медицинского факультета и ограничение ее главным образом «аптекарским делом», совершенно не правы[268]. При тогдашнем состоянии науки не могло быть и речи о создании отдельного химического факультета. Что же касается второго обвинения, то оно основано просто на незнании действительного положения химии в Московском университете в первые десятилетия его существования. Как показывают дошедшие до нас документы, Московский университет с первых лет своего существования располагал хорошей для того времени химической лабораторией, в которой, судя по ее описи 1770 г., имелись необходимые приборы и реактивы для занятия в первую очередь горной и пробирной химией[269]. Результатом этого было то, что подготовленные университетом химики направлялись на горные заводы Урала и Алтая. Лишь в результате того, что преподавание химии в университете было сосредоточено в руках профессоров, в центре научных и учебных интересов которых стояла медицина, преподавание химии пошло постепенно по линии превращения ее в прикладную науку. Но в этом ломоносовский проект университета абсолютно не повинен.

Третьим факультетом по плану Ломоносова был философский. Он еще больше отличался от современного, чем медицинский, и по изучаемым предметам, и по тем задачам, которые перед ним стояли. Все студенты, поступавшие в университет, обязаны были вне зависимости от того, по какому предмету они хотели специализироваться, начинать с философского факультета. Студенты должны были обучаться на «философском факультете, по крайней мере три года, для приготовления себя к вышним факультетам, или к вышнему ж философскому классу, учрежденному для подробнейшего познания и совершенной твердости в одной или в некоторых из множества наук, философский факультет составляющих, как то в вышней математике, физике, механике, экономии и пр. А в вышних факультетах имеют оныя курс свой кончить в четыре года»[270]. Такое построение обучения было в середине XVIII века вполне оправдано. «Своеобразие развития философии заключается в том, что от неё, по мере развития научных знаний о природе и обществе, отпочковывались одна за другой положительные науки. Следовательно, область философии непрерывно сокращалась за счет развития положительных наук…»[271], — говорил А. А. Жданов в своем выступлении на философской дискуссии. К середине XVIII века этот процесс отпочковывания был еще далек от завершения. Поэтому в письме Ломоносова Шувалову в числе 6 профессоров философского факультета были предусмотрены: «1) Профессор философии. 2) физики. 3) оратории. 4) поэзии. 5) истории. 6) древностей и критики» (стр. 276). Раздел о философском факультете претерпел наибольшие изменения в проекте. Несмотря на указание Ломоносова, что 12 профессоров является минимальным числом, Шувалов сократил число профессоров философского факультета до трех: философию он объединил с физикой, ораторию с поэзией, историю с древностями и критикой, добавив к истории еще и геральдику (весьма характерное для дворянской идеологии Шувалова добавление) (стр. 276). В окончательном тексте проекта Ломоносову удалось отстоять физику, но профессоров по гуманитарным наукам на философском факультете было предусмотрено всего 2 человека.

Опыт работы Московского университета очень скоро показал, что число профессоров на философском факультете нужно было не уменьшать, а увеличивать. Профессорская конференция и администрация университета была вынуждена неоднократно просить об увеличении числа профессоров на философском факультете до 6 и добавления к ним 3 экстраординарных профессоров, так как философский факультет, «кроме философских, включает все математические, экономические, исторические, политические и так называемые словесные науки»[272]. Десятки раз обращался университет с просьбами о пересмотре штата, но Екатерина, щедро раздаривавшая своим фаворитам и приближенным сотни тысяч, экономила на единственном русском университете. Законная просьба Московского университета так и не была ею удовлетворена. Это еще раз подтверждает, насколько прав был Ломоносов, писавший Шувалову: «Несмотря на то, что у нас ныне нет довольства людей ученых, положить в плане профессоров и жалованных студентов довольное число. Сначала можно проняться теми, сколько найдутся. Со временем комплект наберется». Он указывал, что это гораздо лучше, чем «после как размножатся оной снова переделывать и просить о прибавке суммы» (стр. 275).

Ломоносовский план 3 факультетов и предусмотренные им 12 кафедр обеспечивали подготовку квалифицированных специалистов, необходимых стране по всем основным специальностям. Проект Ломоносова был основан на учете потребностей страны как в лицах, обладающих широкой общеобразовательной подготовкой, так и в специалистах, которые должны были работать в определенной отрасли хозяйства, управления и культуры. Силу настоящего раздела проекта Ломоносова как раз и составляло то, что он исходил не из отвлеченных общих рассуждений, а из нужд страны.

Третьей особенностью ломоносовского проекта, коренным образом отличавшей его от всех иностранных университетов, было то, что неотъемлемой составной частью университета являлась гимназия. В тех исторических условиях это было совершенно правильно. Ломоносов прекрасно понимал, что до тех пор, пока не будет решен вопрос о гимназии, нечего и говорить о нормальной работе университета. «При Университете необходимо должна быть Гимназия, без которой Университет, как пашня без семян» (стр. 276), — писал он Шувалову. В соответствии с этим гимназия рассматривалась в проекте как необходимая составная часть университета и занимала в нем видное место. § 28–40 проекта специально посвящены гимназии. О ней говорится и в ряде других параграфов, посвященных университету в целом. Но Ломоносов не ограничился этим, им был составлен специальный «Регламент Московской гимназии». В протоколе заседания Академии Наук от 15 июля 1756 года записано следующее: «Советник Ломоносов предлагает правила, сочиненные им для Московских гимназий, и заявляет, что он напишет в соответствии с ними правила для академической гимназии»[273]. В деле «Об учреждении и существовании в первые годы университета в Москве», находящемся в ЦГАДА, вслед за проектом Московского университета и «Инструкцией директору Университета», идет «Регламент Московских гимназий»[274]. Это несомненно и есть правила, составленные Ломоносовым и, так же как и проект, измененные и подписанные Шуваловым. Особенно подробно дано построение обучения. Регламент гимназии четко определяет ее цели и в соответствии с этим содержание и направление ее работы. «Намерение при заведении сих гимназий состоит в том, чтоб Российское юношество обучить первым основаниям наук, и, таким образом, приготовить оное к слушанию профессорских лекций в Университете, притом же тем родителям, которые не намерены детей своих определить к наукам, подается способ к обучению их иностранным языкам или одной какой-нибудь науке, от которой им в будущем состоянии их жития некоторая польза быть может». (Регламент, стр. 293.) Таким образом, гимназия готовила будущих студентов и одновременно с этим являлась местом, куда желающие могли отдавать своих детей для изучения отдельных предметов по их выбору. В соответствии с этим обязательность предметов и строгая последовательность в их изучении была только для гимназистов, которые обучались на казенный счет. Общего же учебного плана в современном понятии этого слова не существовало. Для того чтобы внести в это необходимую систему, регламент предусматривал разделение гимназии на 4 школы: русскую, латинскую, немецкую и французскую. «Русская школа» это был бы, по существу, первый класс, в котором поступившие учились читать и писать на русском и латинском языках. По окончании этой «школы» учащихся, «родители их или родственники (которых. — М. Б.) при записке оных в гимназии прошением объявили, что желают обучить их латинскому языку и другим школьным наукам, тех переводить немедленно в нижний латинской класс, а которые похотят одному только иностранному языку обучиться, тех потом же определить в немецкую или французскую школу». (Регламент, стр. 293). Латинская школа делилась на три класса. В «нижнем» изучали русскую и латинскую грамматику, занимались «легкими» переводами с латинского на русский и с русского на латинский, изучали арифметику (действия с целыми числами) и занимались чистописанием. В «среднем» латинском классе продолжали изучение латинского языка — перевод и толкование легких текстов, синтаксис русского языка («российский штиль»), арифметики (дроби) и приступали к изучению геометрии, географии и греческого языка. Желающие могли начать изучение иностранного языка. В «вышнем латинском» классе продолжали изучение латинского языка («переводы и толкование трудных латинских авторов и стихотворцев»), арифметики, геометрии, греческого языка и начинали изучение истории, генеалогии, российского стихотворства и основ риторики, логики и метафизики. Аналогично этому строились и две другие школы — немецкая и французская, с той только разницей, что они имели не по 3 класса, а по два. Чтобы дать более ясное представление о том, как по плану Ломоносова были организованы занятия в гимназии, приведем для примера составленное им расписание немецкой школы (см. табл. на стр. 119, 120).

При рассмотрении «порядка учения» в гимназии бросается в глаза то внимание, которое уделяется русскому языку. Он изучается во всех классах школ гимназии. Вспомним, что регламент академии вообще не предусматривал изучения русского языка. Нет необходимости доказывать, что авторство этого «порядка» принадлежит Ломоносову. От него же идет требование неуклонно соблюдать расписание. Регламент гимназии требовал, чтобы занятия начинались и заканчивались точно по расписанию даже в том случае, если на занятиях присутствовал всего один ученик, чтобы «во время самого учения ни одной минуты без дела не пропускать», чтобы все учителя

вели учет всем своим занятиям, успеваемости и поведению учащихся, подавали ежемесячные ведомости об их успехах. За работой гимназии должен был наблюдать особый инспектор из числа профессоров университета. Он должен был систематически ходить на уроки для проверки хода обучения и каждые 3 месяца проводить текущие экзамены и записывать «все, что как в рассуждении учителей, так и учащихся, требовать будет поправления» (Регламент, стр. 301). В конце каждого полугодия должны были проводиться публичные экзамены, на которых обязаны были присутствовать все профессора университета. В результате этих экзаменов осуществлялся перевод в старшие классы, и «производство в студенты». Такое внимание Высший класс к систематическому учету знаний учащихся также принадлежит Ломоносову. Мы уже видели, какое значение придавал он проведению экзаменов в академической гимназии.

Обращает внимание проведенное через весь устав требование чуткого, внимательного подхода и отношения к каждому ученику. «И как не все ученики равную остроту и способность к учению имеют, то и требовать не можно, чтоб оне каждой науке в равном совершенстве научились, чего ради учителям прилежно примечать склонность каждого ученика», — говорится в регламенте. Там же рекомендуется давать учащимся темы для переводов «смотря по способности каждого» (Регламент, стр. 301). Учителям и руководителям гимназии вменялось в обязанность уговаривать родителей — если они «в состоянии содержать своих детей при науках, чтоб не окончив учения, не отлучали их от гимназии, дабы оне, будучи произведены в студенты, могли продолжать науки в Университете и, таким образом, к службе отечества и тем вящее учинить себя способными» (Регламент, стр. 300).

Поражает еще одна особенность «Регламента». В то время, когда слова «школа» и «розга» были почти синонимами, регламент запрещал телесные наказания в старших классах гимназии. Точно так же запрещалось учеников «скверными словами» бранить, бить по голове, в грудь, по спине рукою, или каким-нибудь «инструментом». «Регламент» вместо телесных наказаний рекомендовал «словесные увещевания», выговор. В качестве крайней меры разрешалось ставить на колени и наказывать несколькими ударами линейки по ладоням, «токмо чтоб по какому-нибудь пристрастию не приступать в том надлежащей мере». Лишь в самых исключительных случаях и только с разрешения инспектора «за великие продерзости, упрямство и ослушение» разрешалось применять розги и карцер, письменно извещая об этом родителей и требуя, чтобы они помогали исправить ученика. Вообще же регламент требовал, чтобы во всех наказаниях учителя воздерживались «сколько возможно от излишней строгости и от всех пристрастий» (Регламент, стр. 303). Совершенно очевидно, что такое направление раздела «о штрафах» гимназического «Регламента» принадлежит не вельможе Шувалову, а Ломоносову, на глазах которого не раз свистели розги в Славяно-греко-латинской академии. Ломоносов, видевший, как истязали учащихся в академической гимназии, решительно протестовал против применения наказания, как основного средства воспитания.

История первых десятилетий существования Московского университета показала, что Ломоносов был совершенно прав, придавая решающее значение работе гимназии и отводя ей такое почетное место в проекте. В то время как академический университет кое-как существовал только благодаря периодическим наборам семинаристов, гимназия Московского университета вполне обеспечивала его бесперебойную работу. Начиная с 1759 года, она регулярно производила выпуски. В 1759 году было «произведено в студенты» 18 человек, а в 1760 — 20, в 1763 — 25, в 1764 — 23, в 1769 — 18 и т. д. Напомним для сравнения, что Ломоносову в результате самой ожесточенной борьбы и буквально нечеловеческих усилий удалось за 4 года подготовить в академической гимназии лишь 20 человек студентов.

Но Ломоносов, как уже указывалось, не был единственным автором регламента гимназии. В него, так же как и в проект университета, был внесен ряд изменений Шуваловым. Учреждалась не одна гимназия, как предлагал Ломоносов, а две: одна для дворян, другая для разночинцев. Дворяне должны были заниматься отдельно, для них было приказано «подобрать лучшие покои (классные комнаты. — М. Б.) по их приличеству», которые же похуже — отводились разночинцам. (Инструкция, введение). Дворяне-гимназисты, состоящие на казенном содержании, получали в старших классах по 25 рублей, в младших — по 18, разночинцы же в старших — по 15 и в младших — по 10 рублей в год[276]. Гимназистов-дворян запрещалось наказывать розгами, их могли только «бить по штанам линейкою» и т. д. Кроме того, проект закрывал доступ в университет и гимназию крепостным. «Понеже науки не терпят принуждения и между благороднейшими упражнениями человеческими справедливо счисляются того ради как в Университет, так и в Гимназию не принимать никаких крепостных и помещиковых людей», — говорилось в проекте (§ 26). Это же старательно подчеркивалось в «Доношении» Шувалова в Сенат, в «Регламенте гимназии» и «Инструкции директору университета».

Кто являлся автором этих пунктов, совершенно ясно. Всю свою жизнь Ломоносов боролся за демократические принципы образования. В намерении закрыть доступ в гимназию для людей податного сословия Ломоносов правильно видел стремление унизить русский народ и задержать процесс ликвидации экономической и культурной отсталости России. Ломоносов демонстративно отказался принимать участие в заседании Академии Наук, когда, несмотря на его энергичные протесты, было принято решение отделить дворян в особые классы и создать для них привилегированные условия. При утверждении протокола этого заседания Ломоносов потребовал отмены позорного решения. Когда после бурных споров конференция отказалась принять его предложение, он снова покинул заседание[277]. Ломоносов дал уничтожающий отпор требованию закрыть в гимназию доступ детям крестьян. «Удивления достойно, что не впал в ум господину Фишеру, как знающему латынь, Гораций и другие ученые и знатные люди в Риме, которые были выпущенные на волю из рабства, когда он толь презренно уволенных помещичьих людей от гимназии отвергает… Сих и нынешних примеров видно знать он не хотел». Не скрывая своего возмущения, он писал, что запрещая учиться в Академии людям податного сословия, боятся потерять 40 алтын, а не жалеют тысячи рублей на выписывание иностранцев. Но чем виноваты состоящие в подушном окладе? «Довольно б и того выключения, чтоб не принимать детей холопских»[278], — с горечью спрашивал Ломоносов.

Взгляды Шувалова мало отличались от взглядов Миллера, Фишера, Шумахера и им подобных, требовавших запрещения доступа в университет и гимназию лицам податного сословия. Он считал главной задачей воспитать «истинного христианина, верного раба и честного человека»[279]. Исходя из таких крепостнических установок, Шувалов не допускал возможности допуска в университет крепостных. «Что касается до впущения в университет крепостных людей, то хоть уважение к общему праву человечества при первом виде кажется и не позволяет исключать никакого состояния людей в приобретении просвещения, однако есть в обществе причины коих отвратить почти невозможно. 1) Существо самое университета есть соединение наук свободных. Сие нарицание присвоено ему потому, что науки во все времена по общему мнению были участием людей свободою пользующихся. 2) Университет для преуспевания в учении имеет свои степени и произвождение, которые не согласуются со званием крепостных людей; но они и сами через учение познав цену вольности возчувствуют более свое униженное состояние. 3) Отцы детей благородных и свободных не согласятся чтоб дети их смешаны были с детьми крепостных. 4) Разные училища своими регламентами показывают свободу состояния учащихся не говоря о многих еще неудобствах по сему учреждению. Впрочем ныне всякого состоянию юношество может пользоваться первоначальным учением»[280]. Так писал Шувалов через 30 лет после основания Московского университета, отстаивая запрещение крепостным доступа в университет.

Оставляя «юношеству всякого состояния» «первоначальное учение», Шувалов рассматривал школу лишь как средство натаскивания покорных и расторопных рабов. «Настоящее» же образование он считал привилегией дворянства. Поэтому всю свою деятельность по управлению университетом он строил так, чтобы превратить его в дворянский. Проекты, доношения, привилегии, указы, направленные на привлечение дворян в университет, следовали один за другим. В своих донесениях он уменьшал число разночинцев, обучавшихся в университете, и стремился изобразить его чисто дворянским учебным заведением[281].

Таковы две линии в отношении состава студентов и гимназистов: линия Шувалова и линия Ломоносова. Шувалов отстаивал интересы крепостников и требовал осуществления сословного принципа в образовании. Выставляемое же Ломоносовым требование бессословной школы всем своим существом было направлено против крепостного строя. Как показал опыт истории, требование бессословной школы являлось основным требованием буржуазии в области образования[282].

Все же Ломоносову удалось добиться больших уступок в этом направлении, используя и ссылки на западноевропейские университеты, в большинстве которых формально не было сословных ограничений при поступлении. Ломоносову удалось отстоять право податных сословий на поступление в гимназию и университет. Кроме того, в университете дворяне и разночинцы занимались вместе и получали одинаковое жалование. Правда, через несколько лет Шувалов установил, что отличившиеся дворяне награждаются золотой медалью, а разночинцы серебряной, но это было уже не столь существенно. Конечно, судьба дворян, окончивших университет или университетскую гимназию, была совершенно иной, чем судьба разночинцев, но это без ломки всего существовавшего строя изменить было невозможно.

Ломоносову удалось создать и отстоять проект университета, прямо ориентировавшийся на разночинный состав. Это видно даже в «доношении», представленном в Сенат. Указав, что дворянство может учиться, кроме академии, еще в шляхетских корпусах, в инженерных и артиллерийских училищах, «доношение» говорит, что для остальных дворян «и для генерального учения разночинцев» необходимо учреждение университета в Москве. Разночинная направленность проекта сказывается особенно сильно в том, что он предусматривал содержание на казенный счет 20 студентов (еще до открытия университета это число было увеличено до 30) и 100 гимназистов. С самого начала половина мест казенного содержания была отведена для разночинцев. Тот факт, что для дворян предусматривалась стипендия, ясно говорит о том, на каких дворян был рассчитан университет. Заинтересовать богатых дворян грошевой стипендией было невозможно. Ведь даже стипендия студента составляла всего 30 рублей в год. Дворянин же гимназист младших классов гимназии получал всего 18 рублей. Совершенно очевидно, что проект рассчитывал на привлечение мелкопоместного и беспоместного дворянства, по своему имущественному положению мало отличавшегося от разночинцев. Подтверждение этому мы находим и в шуваловской инструкции директору, где он предлагает зачислять на казенное содержание только тех дворян, родители которых имеют менее 50 душ крепостных (Инструкция, § 4).

Конечно, от Ломоносова идут пункты, запрещающие «знатным» являться в гимназию со шпагами, «знатным презирать тех, кто меньше их» (Регламент, стр. 304). В проекте университета и регламенте есть еще один пункт, который следует рассматривать как большую победу Ломоносова. Он добился того, что устав предусматривал возможность поступления в университет крепостных. В условиях, когда крепостное право расцвело наиболее пышным цветом и дворянство смотрело на крепостных как на скотину, это приобретало важное значение. «Ежели который дворянин, имея у себя крепостного человека сына, в котором усмотрит особливую остроту, пожелает ево обучить свободным наукам, оной должен наперед того молодого человека объявить вольным и, отказавшись от всего права и власти, которую он прежде над ним имел, дать ему увольнительное письмо…». При приеме такого ученика или студента увольнительную полагалось хранить в университете, а после окончания она выдавалась вместе с аттестатом «чтоб никаким образом никто ево в холопство привести не мог» (§§ 26, 27). Как видим, поступление крепостных в университет было обставлено такими условиями, которые делали эту возможность трудно осуществимой, в первую очередь потому, что это целиком и полностью зависело от «великодушия» помещика. Но следует обратить внимание и на вторую сторону этой статьи проекта. Дети крепостных, попавшие в университет, переставали быть крепостными и их «никто никаким образом в холопство привести не мог». Что автором этого пункта мог быть только Ломоносов, не вызывает никаких сомнений. Это подтверждается и практикой Ломоносова по управлению академическим университетом. О каком-либо более или менее значительном числе крепостных, обучавшихся в университете в первый период его существования, нечего и говорить. Но даже при условии гибели архива университета и отсутствии полных данных о составе его студентов и гимназистов мы все же знаем, что такие случаи имели место. В университете учились бывшие крепостные Гаврила Журавлев и Николай Грязев[283]. Шевырев сообщает, что он видел «любопытные документы» о крепостном студенте Алексее Лебедеве[284]. Дело одного из «крепостных интеллигентов» недавно опубликовал профессор Сивков[285]. В Московском университете учился известный крепостной архитектор Шереметьева А. Ф. Миронов — один из строителей Останкинского дворца[286]. Даже эти скудные сведения показывают, что подобные случаи имели место.

Все это говорит за то, что Ломоносов своим проектом значительно содействовал тому, что в первые десятилетия жизни университета состав его учащихся был демократическим, разночинным. А это, в свою очередь, предопределило развитие всей работы университета в прогрессивном, демократическом направлении.

Чтобы не возвращаться к вопросу о гимназии, необходимо ответить еще на один вопрос. Почему дворянство не шло в гимназию при Академии Наук и устремилось в гимназию Московского университета? Причина этого в том, что правильно было выбрано место для университета. Москва не имела ни одного учебного заведения для дворян. Кроме того, организация преподавания в Московской гимназии привлекала дворян возможностью изучать не все предметы, а лишь те, которые оно считало нужным. Несмотря на крайнюю неполноту и ограниченность такого образования, это все же способствовало повышению общего культурного уровня и давало минимальные знания, необходимые для службы. В этом причина успеха Московской дворянской гимназии, которая уже в мае 1755 года имела полный комплект учащихся[287].

Московский университет твердо помнил завет Ломоносова: «Университет без гимназии, как пашня без семян». В 1758–1759 году Московским университетом была создана гимназия в Казани. Академическая клика утверждала, что невозможно обеспечить русскими учащимися даже единственную и притом крайне немногочисленную гимназию, находившуюся при Академии Наук. Московский университет на опыте своей трехлетней работы убедительно опроверг клеветническую сущность этого утверждения. Число гимназистов университета во много раз превышало первоначальные наметки. Это давало университету твердую уверенность в успехе Казанской гимназии. Действительно через полгода после ее открытия в ней было уже 116 гимназистов[288].

Московский университет рассматривал Казанскую гимназию как часть университета. В продолжение всего XVIII века он обеспечивал ее преподавателями и учебниками. Основание гимназии в Казани было не просто созданием третьей по счету гимназии в России. Это была подготовка базы, на которой вырос впоследствии Казанский университет.

Казанская гимназия не была исключением. Московский университет очень скоро стал основным центром подготовки учителей для учебных заведений России. Недаром он с гордостью заявлял, что к 1773 году им подготовлено 8 профессоров, 1 кандидат медицины, учителей для Московского университета и Казанской гимназии 57 и для шляхетского корпуса — 8 человек. В 1775 году университет заявлял, что им за 20 лет существования выпущено «в учителя и другие службы 318 студентов»[289].

Московский университет не только готовил кадры учителей; одновременно с этим он вел большую работу по проверке знаний иностранцев, претендовавших на получение аттестата учителя[290]. О том, каким авторитетом пользовались Московский университет и выдаваемые им аттестаты, говорит следующий факт. В 1771 году некий Маргас де Заммер определялся в Киевскую семинарию преподавать французский язык. Для этого он был обязан предварительно получить соответствующий аттестат от Московского университета. Кроме того, администрация академии потребовала с Заммера обязательство, что он будет учить чтению, произношению и письму «по преподаваемой в Московском университете российско-французской грамматике»[291].

Говоря о Казанской гимназии и условиях, в которых она развертывала свою деятельность, необходимо отметить, что она постоянно испытывала крайнюю нужду в деньгах. При ее учреждении Шувалов заявил, что она может с успехом существовать за счет средств, отпускаемых Московскому университету[292]. Это столь характерное для Шувалова заявление повлекло за собой бесчисленное количество трудностей и для Московского университета и для Казанской гимназии. 2000 рублей в год, отпускавшихся университетом, нехватало на самое необходимое. Уже в начале 1760 года, т. е. после первого года работы гимназии, был составлен проект штата гимназии на 5040 рублей. Университет ходатайствовал об отпуске этой суммы перед Сенатом, «чтоб Казанская гимназия не была университету в тягость». Но судьба этого штата была общая с судьбой штатов университета[293]. Из Казанской гимназии шли рапорта о том, что ее дом разваливается, что «записавшиеся в гимназии солдатские дети за крайней бедностью, в рубищах в классы свои приходят, а по выходе из оных многие милостынею питаются»[294]. Разночинцы, находившиеся на казенном содержании, получали всего 3 рубля в год! На эти деньги они должны были питаться и одеваться. Неудивительно, что они ходили «в рубищах», собирали милостыню и бежали из гимназии в солдаты.

Вопрос о Казанской гимназии интересен для истории Московского университета еще с одной стороны. Именно с ее деятельностью связано претворение в жизнь требования Ломоносова относительно необходимости изучения восточных языков. С 1769 года в Казанской гимназии был основан класс татарского языка. Этот класс послужил ядром будущего восточного отделения, созданного сначала в гимназии, а позднее в Казанском университете. Несколько лет спустя после учреждения класса татарского языка в Казанской гимназии, он был создан и в университете.

В этой связи необходимо отметить, что Московскому университету принадлежит честь издания азбук и грамматик на языках народов, населявших Россию. В течение 1758–1778 годов, помимо составления, перевода и издания грамматик немецкого, латинского, французского и итальянского языков, была издана «Турецкая грамматика» (1778). Кроме того, Московский университет издал «Азбуку грузинскую» (1758), «Грамматику чувашскую» (1770), «Азбуку татарского языка» (1778).

Тем самым русский университет оказывал практическую помощь делу развития культуры и распространения образования среди других народов, входивших в Российскую империю. Эта тесная связь и помощь другим народам всегда составляла характерную черту прогрессивного направления в русской культуре.

Четвертой отличительной особенностью проекта, имевшей огромное прогрессивное значение, являлось то, что Московский университет был рассчитан на русских студентов и гимназистов, с ними должны были работать русские профессора и учителя; они были предназначены для удовлетворения насущных нужд России.

В «доношении» говорилось, что цель университета — подготовить «довольно национальных достойных людей в науках, которых требует пространная… империя к разным изобретениям сокровенных в ней вещей и ко исполнению начатых предприятий и ко учреждению впредь по знатным городам российскими профессорами училищ»[295].

В соответствии с этим изучение русского языка в гимназии занимало центральное место. В университете же проект устанавливал равноправие русского и латинского языков. Если регламент академии предусматривал, что все лекции читаются студентам только на латинском языке, то в проекте университета указывалось, что лекции читаются на латинском, либо русском языке, «как по приличеству материи, так и потому иностранной ли профессор или природной русской» (§ 9). Это было исключительно важно: ведь всего 6 лет назад состоялась первая публичная лекция на русском языке, прочитанная Ломоносовым в Академии Наук. Московский университет подхватил начинание Ломоносова, и наука впервые заговорила полным голосом на русском языке. Для того чтобы осуществить это, ученикам и последователям Ломоносова пришлось вести долгую и напряженную борьбу, но в конце концов они вышли из нее победителями. Переход к преподаванию на русском языке имел огромное значение в деле развития науки и распространения образования в России.

Следующую особенность проекта университета составляет ярко выраженное стремление к «публичности», т. е. к популяризации научных знаний, которое всегда было свойственно деятельности Ломоносова. Этого же он требовал и от основываемого им университета. Каждый профессор должен был читать лекции по своей специальности не менее 2 ч. в день «в университетском доме публично», — говорилось в уставе (§ 6). Проект предусматривал также систематическое проведение публичных диспутов студентов. Производство в студенты, перевод в старшие классы, вручение наград студентам и гимназистам должны были происходить также на публичных заседаниях. Следует отметить, что половина публичных речей, диспутов, премированных работ студентов и гимназистов должна была быть обязательно на русском языке. Это превращало Московский университет в центр национальной культуры и науки.

Одной из главных причин неудовлетворительного состояния Академии Наук Ломоносов считал то обстоятельство, что с помощью академической канцелярии в ней безраздельно хозяйничали люди, не имеющие никакого отношения к науке. Господство «приказных от науки» крайне мешало и научной и учебной деятельности академии.

Борьба за уничтожение академической канцелярии составляла одну из самых важных целей Ломоносова. Это нашло яркое выражение в составленном им проекте университета. Канцелярия, как таковая, в проекте отсутствовала. Резко повышалась роль профессорской конференции, которая должна была собираться каждую неделю и ведать всеми «распорядками и учреждениями, касающимися до наук и до лучшего оных произвождения». Она утверждала программы лекционных курсов и «авторов», принимаемых за основу курсов; она же решала все дела, касающиеся студентов (§ 7, 8, 13, 17, 21, 35 и др.).

Все лица, связанные с университетом: профессора, учителя, студенты, подлежали ведению только своего университетского суда и не могли быть ни арестованы, ни судимы без его ведома и согласия. Эта привилегия хотя в какой-то степени ограждала работников русской культуры от произвола полицейско-бюрократического аппарата самодержавной России[296].

Такое же значение имела привилегия университета, подчинявшая его непосредственно Сенату.

Улучшалось правовое и материальное положение работников университета и наличием в проекте пункта об освобождении «всех принадлежащих к Московскому Университету от постоя и всяких полицейских тягостей також от вычетов из жалования и всяких других сборов»[297]. Все эти привилегии университета несомненно выдвинуты Ломоносовым, хлопотавшим о них же в Академии Наук[298]. Но раздел об управлении университетом носит так же, как и другие части проекта, явные следы изменений, внесенных в него Шуваловым. Ломоносов отстаивал требование, чтобы во главе университета стоял выборный ректор. В проекте же, представленном в Сенат, мы этого не находим. Во главе университета ставились одна или две «знатнейших особы» кураторами университета, «которые бы весь корпус в смотрении имели» (§ 2). Наличие куратора едва ли противоречило планам Ломоносова. Он понимал, что без помощи высокого «покровителя» университет едва ли сможет добиться удовлетворения своих насущных нужд. Вместо выбираемого из профессоров ректора проект предусматривал особого чиновника-директора. Вельможа Шувалов не мог допустить, чтобы во главе университета, приравненного к коллегиям, стоял какой-то профессор, не имеющий чина и вышедший к тому же из «подлого» состояния. Это противоречило классовым интересам дворянства и всему строю самодержавно-крепостнической России.

На практике куратор превратился в полновластного диктатора, который, сидя в Петербурге, управлял университетом в Москве, ничем не отличаясь от Разумовского, который управлял Академией Наук из Батурина. До 1779 года Шувалов ни разу не был в университете, однако ничего там не делалось без его распоряжения. Постройка нового здания, ремонт помещения, покупка одежды для казенных студентов и гимназистов, размер жалования профессоров, учителей и студентов, штат университета и гимназии, «реестр учений», объявление о публичном диспуте или речи, текст этой речи, покупка книги или инструмента — все эти и десятки подобных дел из повседневной жизни университета нуждались в санкции куратора. Протоколы Университетской конференции пестрят жалобами на то, что профессора в течение многих месяцев не могут получить ответа на свои просьбы о покупке книг и т. п.[299]. Особенно тяжелым сделалось положение университета, когда его куратором оказался друг и приятель Теплова и такой же «приказной от науки», как и он, ставленник Екатерины II Василий Адодуров. Заклятый реакционер, враг Ломоносова и русской передовой науки, он открыто поддерживал реакционную группу профессоров университета и всячески мешал деятельности прогрессивных ученых.

Еще большие отступления от первоначального проекта Ломоносова произошли в отношении директора. Обладавший крупным чином и получавший жалования в 2–3 раза больше профессоров, директор университета очень скоро оказался в положении человека, стоящего над конференцией профессоров. Рядом с ним оказался с каждым годом растущий аппарат чиновников и несколько асессоров, каждый из которых получил в свое распоряжение отдельные части университета. Прошло всего несколько лет, и в Московском университете была создана такая же канцелярия, стоявшая над конференцией и управлявшая университетом столь же бюрократически и полновластно, как канцелярия Академии Наук. Канцелярия университета все более сужала компетенцию профессорской конференции и все более подчиняла ее себе[300]. Особенно резко увеличился аппарат канцелярии и ее власть с приходом в университет Адодурова, который прямо брал за образец канцелярию Академии Наук. Не случайно в составляемых профессорами университета проектах устава одно из центральных мест занимает требование уничтожения канцелярии и замены ее небольшим аппаратом, находящимся в подчинении профессорской конференции[301].

Такой разрыв с первоначальным проектом был совершенно не случаен. Это вполне соответствовало общему состоянию чиновничье-бюрократического аппарата Российской империи. Соответствующий раздел проекта Ломоносова, фактически дававший университету самоуправление, находился в противоречии с системой самодержавно-крепостнического строя, поэтому он был скоро уничтожен при самом активном содействии Шувалова.

По этим же причинам в проект университета не вошло и требование Ломоносова, чтобы профессора и студенты университета получали «по здешним законам пристойные ранги и по генеральной табели на дворянство дипломы»[302]. Ломоносов стремился хотя бы в какой-то мере изменить бесправное положение деятелей русской культуры и науки, большинство которых были выходцами из разночинцев. Он стремился оградить их от произвола ничтожных чинуш, издевавшихся над ними. На опыте Крашенинникова, Котельникова, Попова и на своем собственном он видел, сколько унижений и горя приходилось им преодолевать из-за того, что какой-нибудь пройдоха, вроде Теплова или Шумахера, обладал чином, которого не было у них.

Не вошло в проект и еще одно очень важное требование Ломоносова: «Чтобы университет имел власть производить в градусы»[303]. Он видел, что отсутствие у Академии Наук права производить студентов в ученые степени магистров и особенно докторов умело использовалось академическими реакционерами для того, чтобы не пускать в науку неугодных ей людей.

Не получил этого права и Московский университет, где реакционеры, пользуясь поддержкой кураторов, пускались на все уловки, чтобы преградить передовым ученым путь на кафедры. Прямое издевательство было устроено над Десницким и Третьяковым. Они несколько лет учились в университете Глазго. Испытывая там постоянную нужду, молодые ученые почти все свое скудное жалование тратили на оплату профессорам и покупку необходимых книг. Доведенные до отчаяния своим материальным положением, они писали русскому представителю в Лондоне: «Целый год совершится, как мы не получаем жалования и сие нерадение и забвение Московского Университета в такую нетерпеливость наших должников, равномерно как и профессоров самих привело, что Английская академия решила ходатайствовать о помощи нам»[304]. Посол, пересылая это письмо Н. И. Панину, со своей стороны добавлял: «Я неоднократно уже подобные их жалобные письма отправлял в иностранную коллегию, только поныне без действа»[305]. Запрос Сената по поводу этого письма привел Адодурова в ярость. Вместе с чинами университетской канцелярии (Херасковым, Тейлсом, Жигулиным) он составил и направил в Сенат бумагу, в которой заявлял, что Десницкий и Третьяков обеспечены прекрасно, но «самовольно нажили долгу… до 400 рублей». В довершение всего Адодуров заявлял, что их ученье признано «не весьма порядочным» и высказывал «опасение», как бы «употребляемой на них казенный кошт бесполезно не пропал»[306]. Десницкий и Третьяков после всего этого обратились с жалобой непосредственно в Сенат. Адодуров ответил на это требованием указа о их немедленном возвращении в Московский университет «для освидетельствования в науках» и дачи отчета в издержанных ими самовольно сверх их жалования деньгах[307]. В таком положении находились и остальные студенты Московского университета, обучавшиеся за границей. Два с лишним года тянулось дело о долгах Матвея Афонина, нажитых им во время его обучения у Линнея. Даже русский посол в Швеции писал: «Он Афонин в тот долг впал не самопроизвольно, но по необходимой нужде и большей частию на зарплату его учителям, прежней его 300 р. оклад недостаточен ему (был) на самое пропитание и необходимое содержание»[308]. Несмотря на все это, даже Сенат не дал университету разрешения не вычитать этого долга из жалования Афонина[309].

Десницкий и Третьяков блестяще защитили свои диссертации в Глазго и получили ученые степени «докторов обоих прав». Следует отметить, что это было в то время большой редкостью. Так, в 1767 г. из всех воспитанников Глазговского университета степени доктора были удостоены только Десницкий и Третьяков. За двадцать лет, с 1767 по 1786 г., степень доктора в университете Глазго получило всего 7 человек[310]. Когда после долгих мытарств Десницкий и Третьяков попали в Москву, то для получения права читать лекции по юриспруденции от них потребовали, чтобы они сначала сдали экзамен… по математике. Поводом для этого было то, что в одном из своих отчетов они указали, что некоторое время слушали лекции по математике. При этом в качестве официального мотива для обоснования своего требования об экзамене Адодуров выставлял заботу о том, «чтобы не пострадали напрасно интересы казны». Напрасно Десницкий и Третьяков доказывали, что они математикой никогда специально не занимались, что у них уже есть дипломы докторов наук, что они согласны держать экзамены по юриспруденции, хотя и в этом нет никакой необходимости. Несмотря на приказания и угрозы Адодурова, Десницкий категорически отказался идти на этот экзамен, Третьяков же в конце концов согласился. Как и следовало ожидать, экзамен носил характер прямой расправы. Ему задавали нелепые и провокационные вопросы, а затем заявили, что у него нет знаний, необходимых не только для профессора, но и для студента.

Исход этого экзамена явился одним из главных поводов для того, чтобы не давать Третьякову звания ординарного профессора и для той систематической травли, которую проводило в отношении его университетское начальство. Прямым результатом этой травли было и то, что Третьяков не выдержал и в 1773 г. подал в Сенат челобитную «о награждении его чином и определении в статскую службу»[311].

Его челобитная потонула в дебрях герольдмейстерской конторы, а он сам в 1776 г. умер, так и не получив звания ординарного профессора[312].

Отсутствие у университета права производить в ученые степени поставило в особенно тяжелое положение профессоров и студентов медицинского факультета. Они оказались в полной зависимости от медицинской коллегии, так как только она давала звания докторов медицины и разрешение на практику. Характерно, что иностранцы, приезжавшие в Россию, получали подобные дипломы немедленно, русским же профессорам, даже имевшим дипломы, приходилось терпеть годами длившиеся мытарства, чтобы быть «признанными» медицинской коллегией. С. Зыбелин и П. Вениаминов, учившиеся за границей, представили свои диссертации с похвальными отзывами тех университетов, где они обучались. Эти диссертации были направлены на заключение к проф. Керштенсу, который издевательски заявил, что не видит смысла читать их, так как не уверен, что они написаны Зыбелиным и Вениаминовым, а не немецкими студентами. Несмотря на то, что Зыбелин, Вениаминов и Афонин успешно защитили свои диссертации за границей и возвратились в Россию с дипломами докторов медицины, медицинская коллегия отказалась их признавать. Лишь только после длительной переписки Екатерина приказала устроить им экзамен для выяснения того, «достойны ли они, чтобы их к практике допустить». Но и этот экзамен не состоялся[313]. Понадобилось почти 40 лет для того, чтобы университет получил, наконец, право давать ученую степень доктора.

Эти примеры, а число их можно умножить, говорят о том, насколько осложнялось положение отсутствием у университета права присваивать ученые степени, на котором настаивал Ломоносов.

Следует обратить внимание еще на одну сторону проекта. Ломоносов в своем письме к Шувалову выдвигал требование, чтобы проект «служил во все будущие роды» и предусматривал бы такое число профессоров и студентов, чтоб через несколько лет не пришлось «оный снова переделывать и просить о прибавке суммы» (стр. 275). Между тем смета на содержание университета и гимназии, приложенная к проекту (по терминологии того времени «штат»), поражает крайней скупостью. Уже говорилось о тех сокращениях, которые были произведены Шуваловым в числе профессоров. Еще меньше предусматривалось учителей в гимназии. Трудно даже поверить, что на обе гимназии (дворянскую и разночинную) Шуваловым было запланировано всего 6 учителей, да и то из них четверо были преподавателями иностранных языков. Все же остальные занятия с гимназистами должны были бесплатно вести студенты университета[314]. Ломоносов считал, что на содержание студента должно отпускаться 100 рублей в год, а проект отпускал всего 36 рублей. Согласно «штату» в университете предусматривалось всего 20 студентов и 50 гимназистов, находившихся на казенном содержании. При этом на содержание гимназиста «штат» отпускал всего 12 рублей в год (Ломоносов предлагал 30 рублей)[315]. И совсем уж нищенскими были ассигнования на хозяйственные и учебные нужды. На содержание университетского дома, дрова, свечи, бумагу, книги, инструменты и т. д. Шувалов считал достаточным отпуск в год 460 (!) рублей[316]. Даже Сенат увидел всю несуразность шуваловского «штата» и постановил увеличить сумму на содержание университета до 15 тысяч. Кроме того, он решил «на первый случай для покупки книг и прочего сверх годовой определенной суммы дать единожды еще до 5 тыс. рублей»[317]. И эта сумма была, конечно, совершенно недостаточной. «Штат», составленный из расчета 15 тыс. руб., не очень сильно отличался от первоначального. Смета на университет увеличилась немногим более тысячи рублей, да и то из них 580 рублей отпускалось на оплату секретарей при кураторах. Бюджет гимназии, хотя и увеличился в три раза, был совершенно недостаточным. В нем оставалось всего 6 учителей и только 50 гимназистов, а студентам-учителям предполагалась прибавка от 30 до 60 рублей. На все же хозяйственные, учебные и прочие расходы университета и гимназии отпускалось всего 2700 рублей[318]. По другому варианту «штата» их оставалось и того меньше — 1700 рублей[319].

В смете совершенно не предусматривалось специальных сумм ни на пополнение библиотеки, ни на приобретение необходимых приборов и инструментов, ни на содержание ботанического сада, химической лаборатории, физического и минералогического кабинетов, обсерватории, типографии и т. д. Мы уже не говорим о том, что сумма, отпускавшаяся на жалование профессорам, студентам и гимназистам, была совершенно недостаточна для обеспечения сколько-нибудь нормальной научной и учебной работы университета. Тем самым Московский университет с первых дней своего существования оказывался в необычайно тяжелом материальном положении, которое ставило его в полную зависимость от подачек всякого рода «меценатов». Уже в первый год работы университета расходы на жалование учителям, содержание гимназистов и т. п. возросли в несколько раз против сметы. Не помогли ни пожертвованные Демидовым 13 тыс. руб., ни самоотверженная деятельность директора университета Алексея Аргамакова, заложившего свои имения и окончательно запутавшегося в долгах для того, чтобы помочь университету. Частично сохранившиеся бумаги университета за 1757 год показывают, что университет не только не мог производить какие-либо капитальные расходы, но и даже выплатить жалование профессорам и учащимся, переживавшим страшную нужду[320]. С 1758 года бюджет был увеличен. 29 декабря 1757 года было определено отпускать Московскому университету дополнительно по 20 тыс. рублей[321]. Это на несколько лет ослабило остроту финансового положения университета, но уже через 5–6 лет с увеличением объема его работы и падением стоимости денег положение стало снова очень тяжелым, дойдя к концу 60-х годов снова до катастрофического состояния. В Сенат и Екатерине подаются доношения, проекты «штатов» и т. д., но Екатерина II, несмотря на неоднократные представления, так и не пересмотрела «штат» университета и ограничивалась тем, что изредка «жаловала» ему по несколько тысяч рублей[322].

В этом не было ничего нового по сравнению с Шуваловым, который в 1757 году заявлял, что «штатной суммы» в 15 тыс. рублей университету вполне достаточно[323]. Более того, в проекте университета, представленном в Сенат и написанном писарской рукой, § 45 вписан самим Шуваловым. Очевидно, имея ввиду типографию при университете, хлопоты об открытии которой начались почти одновременно с открытием университета, Шувалов писал: «Со временем как Университет размножится, то не сомневаюсь, что Правительствующий Сенат соблаговолит установить другие полезные учреждения, от которых доходы казну е. в. заменить могут»[324]. Ему казалось, что на университет отпускается «слишком много» денег, со временем их можно будет заменить доходами от университетской типографии.

Вторая часть внесенного Шуваловым параграфа носит несколько иной характер. Она говорит о том, что в университете «за нужное почитается» изучение греческого и восточных языков. Это дополнение внесено Шуваловым, вероятно, по настоянию Ломоносова, указывавшего на огромное значение изучения Востока. «В европейских государствах, которые ради отдаления от Азии меньшее сообщение с ориентальными народами имеют, нежели Россия по соседству, всегда бывают при университетах профессоры ориентальных языков. В академическом стате о том не упоминается… хотя по соседству не токмо профессору, но и целой ориентальной академии быть полезно»[325], — писал он как раз в то время, когда шла подготовка к открытию университета. Но, внося в проект требование Ломоносова, Шувалов придал ему отнюдь не ломоносовскую формулировку. Изучение их предполагалось лишь со временем, «когда будут довольны университетские доходы и сысканы достойные к тому учители»[326]. Это было как раз то, против чего протестовал Ломоносов в академии, регламент и «штат» которой был составлен Тепловым и Шумахером с учетом наличных сил сегодняшнего дня и против чего предостерегал Ломоносов в письме по поводу проекта университета.

Черты, отмеченные в проекте Московского университета, нашли свое выражение и в проекте Академии Художеств, выросшей на базе специального художественного класса Московского университета, созданного вскоре после его основания. В 1758 году художественный класс был преобразован в Академию Художеств и переведен в Петербург. В представлении об ее учреждении указывалось, что в то время, как «науки в Москве приняли свое начало и там ожидается желанная польза от их успехов», с развитием художеств обстоит значительно хуже. Как на причину этого указывалось на то, что большинство иностранцев «за некоторые посредственные знания получая великие деньги, обогатясь возвращаются не оставя по сие время ни одного русского ни в каком художестве, который бы что (нибудь) умел делать». Наилучшим выходом из создавшегося положения являлось, по мнению «Представления», учреждение специальной Академии Художеств, для чего «можно некоторое число взять способных из университета учеников, которые уже и определены учиться языкам и наукам принадлежащим художествам»[327].

Представление Шувалова показывает ряд черт, знакомых нам по его «доношению» относительно Московского университета. Во-первых, он заявлял, что на ее содержание вполне хватит 6 тыс. рублей в год. Между тем, уже в первый год понадобилось 10 тыс., а через два года нехватило и 20 тысяч[328]. Это все то же соединение его поразительного легкомыслия с экономией за счет расходов на культуру и науку, которые так дорого обошлись университету.

В представлении Шувалова мы встречаемся еще с одной знакомой чертой: его ориентацией на преподавателей-иностранцев. Об этом совершенно недвусмысленно говорил Шувалов, утверждая, что Академия Художеств должна быть основана в Петербурге, так как иностранные «лучшие мастера не хотят в Москву ехать»[329]. Привлекая иностранцев, не оставивших сколько-нибудь заметного следа в истории русского искусства, Шувалов, а впоследствии Бецкий, совершенно недостаточно привлекали и использовали лучших представителей русского национального искусства: Аргунова, Антропова, Рокотова, Шубина, Баженова и др.

Но у Академии Художеств с самого момента ее рождения была черта, сближавшая ее с университетом: демократический состав учащихся. Дети солдат, крестьян, матросов, ремесленников составляли основную массу обучавшихся в академии. В числе ее воспитанников и преподавателей в XVIII веке были крепостные: Козлов, Соколов, Шибанов; дети солдат: Щедрин, Иванов, Матвеев, Мартынов, Антропов; дети ремесленников: Козловский, Щукин, сын сторожа Алексеев, сын скотника Гордеев, сын черносошного крестьянина Федот Шубин и т. д. Демократический состав учащихся и части преподавателей был одной из причин, способствовавших сохранению и укреплению тенденций народного искусства в живописи, скульптуре и архитектуре.

Академия Художеств и Московский университет продолжали быть очень тесно связаны вплоть до назначения президентом академии в 1763 году Бецкого. В протоколе университетской конференции от 22 апреля 1760 года значится: «Еще троих отправили в Академию Художеств тех, кто является в искусстве наиболее способными»[330]. Еще в конце 1761 г. в списке архитекторов, поданном в Сенат, значится: «при Московском университете и того университете в Петербурге при Академии Художеств — 1) архитектор Кокоринов Алексей… 2) помощник Баженов Василий… 3) ученик Федор Яковлев…»[331].

Архив Академии Художеств показывает, что и после ее формального отделения целый ряд вопросов, относящихся к Московскому университету, решался в Академии Художеств, и наоборот. Тесно они были связаны и в финансовом отношении[332].

В число почетных членов Академии Художеств был избран и Ломоносов. Правда, в первую очередь Шувалов провел избрание почетными членами представителей знати, не имевших никакого отношения к искусству. В наброске речи на открытии Академии Художеств Ломоносов высказывал свои заветные мысли о русской национальной культуре и задачах русских художников. Он отмечал, что деятельность многих иностранных художников, работающих в России, не способствует развитию русского искусства. «Не изображаю здесь препятствий происходивших от зависти учивших и от опасения, чтобы искусство их в России не размножилось, не унизилась бы их плата и приобретения бы их не умалились», — писал он.

Отмечая, что в академии имеются только русские ученики, Ломоносов особенно подчеркивал их демократический состав. Он показывал им задачи, которые стояли перед русскими архитекторами, скульпторами и художниками. Предостерегая их от слепого копирования образцов западноевропейского искусства, от увлечения мифологическими сюжетами, которое довело «едва уже не до отвращения», Ломоносов призывал их «оживить металл и камень», и «показать древнюю славу праотцев наших», и создать образы «героев и героинь Российских в благодарность заслуг их к отечеству». Он высказывал твердую уверенность, что «сыны Российские» смогут «представить пред очами просвещенной Европы проницательное остроумие, твердое рассуждение, и ко всем искусствам особливую способность нашего народа»[333].

Подведем итоги рассмотрению проекта Московского университета и других документов, непосредственно примыкающих к нему («Инструкции директору», «Доношения», «Регламента гимназии»).

Мысли и предложения Ломоносова легли в основу проекта университета. Именно они позволили университету успешно выполнить стоявшие перед ним задачи. Предложения Ломоносова и составленный им проект исходили из национальных интересов русского народа и были направлены на превращение Московского университета в центр передовой русской национальной культуры и науки. Проект Ломоносова опирался на прогрессивные явления, возникавшие в социально-экономической жизни страны. Выражая интересы народа, который вел борьбу против крепостничества, Ломоносов придал проекту университета демократический антифеодальный характер. Поэтому мы имеем все основания утверждать, что Московский университет создан не только по инициативе, но и по плану Ломоносова.

Но анализ проекта и других документов показывает, что Шуваловым в них было внесено значительное число серьезных изменений. Из них выпал ряд важных требований и предложений Ломоносова и, наоборот, появились пункты, прямо противоположные его требованиям. Эти изменения, внесенные в ломоносовский проект с его прогрессивным и демократическим содержанием, выражали своекорыстные узкоклассовые интересы помещиков-крепостников. Являясь ярким выражением реакционной направленности политики правительства крепостников в отношении культуры и просвещения, эти изменения крайне тормозили работу первого русского университета и развитие национальной культуры и науки.

Совершенно очевидно, что требования и предложения Ломоносова, а также требования и изменения Шувалова не были выражением их личных взглядов и устремлений. Оба они являлись выразителями двух направлений, двух тенденций в русской культуре: прогрессивного, демократического, антифеодального — Ломоносов, и реакционного, монархического, помещичьего — Шувалов. Все содержание проекта свидетельствует о борьбе этих двух тенденций, являвшихся в конечном счете проявлением борьбы «двух культур в каждой нации», проявлением борьбы русского народа против крепостничества, сковывавшего и душившего его творческие силы.