Маэстро, точите лопату!

САРАНЧУКИ

В разгар торжества Нового года, когда к потолку летят пробки и за столом забыто все: обиды, скупой на ласку начальник, житейские тяготы, — один человек все же витает мыслью не здесь. Не ушел с головой в торжество. И когда стреляет шампанское, он следит траекторию пробки, а потом подбирает ее и бережно прячет в карман.

— Для Толи есть, для Нади есть, — Шепчет он, перещупывая пробки в кармане. — Для Михалыча есть, себе есть.

Этот человек — турист. В январе он помышляет о лете, когда на воду спустят байдарки. Тогда он широким жестом достанет пробки, пробки разрежут кольцами и наденут на пальцы — предохранить руки от гребных потертостей и мозолей.

Но за столом сидит еще человек, собирающий пробки. Не так, правда, много — четыре штуки. Он тоже мысленно витает в июле, суммирует ошибки прошедшего лета. Да, не взяли всепогодные спички «Медведь». Непростительная ошибка. Это могут себе позволить туристы, они ходят толпой, легко свалить просчет на другого. А тут приходится пенять на себя. Ибо человек, подобравший четыре пробки, строит свой досуг на отшибе от коллектива. Он ходит индивидуальной тропой. С ним только Илларион. Илларион хорошо носит тяжести, вдобавок Иллариона удалось убедить, что он круглый дурак, и поэтому Илларион не болтлив. Напарник Илларион высок и вынослив, с него удобно влезать в окна цокольных этажей.

И человек, подобравший четыре пробки, тыкая вилкой мимо запеченного целиком боровка, напряженно мыслит: водные лыжи! Где достать водные лыжи? Нынче стоят на вооружении у армейских разведчиков, да ведь как к ним примажешься? А на водных бы лыжах… Да еще рюкзак с тридцатью отделениями, Илларион бы поднял. Разве что сшить на заказ…

О, рюкзак! К рюкзаку и турист предъявляет особые требования. Вся разница в том, что турист уйдет из дома, согнувшись под грузом, а вернется пустой, налегке. Тогда как ходок-одиночка уйдет в маршрут налегке, но придет с тяжкой ношей.

…Конечно, из окон вагона вы замечали: рядом с мощным ж.-д. путепроводом всегда мелькает тропинка.

Так вот, рядом, с туристским движением теперь тоже пробита тропа. Люди с тропы и туристского шляха похожи обличьем. Только одни не поют, ходят тихо, другие поют. Одни сумрачно сдержанны, других распирает веселье. Одни провидят все худшее: укомплектованы лейкопластырем, свинцовой примочкой, квасцами для удержания крови из носа, — другие уповают на лучшее и берут с собой лишь анальгин-пятерчатку.

Кто ж они, люди с обочины туристского шляха?

А вот, товарищи: модерн нас заел. Наш быт заключен в полированные плоскости, машинность, геометризм. Это непереносимая концентрация быта. Она требует разжижения. И выигрышами по худ-лотерее линогравюр художника Брусиловского положение не спасти. Здесь просится в быт какой-нибудь зрительно теплый предмет. Деформированный, с печатью веков. С кусочком курганной прозелени, плесенцой прошедших эпох.

И сначала кто-то за полтину сторговал у лудильщика неизвестный сосуд. Может, пифос, может, псиктер, может, кумган. От жены была спрятана паста «Чистоль», и сосуд занял в горнице место.

Затем пришли двое знакомых. Один сразу встал на колени и просил продать пифос-псиктер. Он выдвинул цену: восемь рублей. Встретив отказ, он бросился в кресло. Через полчаса он сказал, вконец распаленный: сорок рублей, пояс плетеной кожи, очки со щадящими светофильтрами и через неделю рождающийся щенок скотч-терьер.

Всеми частями тела хозяин изобразил отказ. Гость ушел, проклиная судьбу и решив добавить за скотчем двадцать пачек курева «Кент», гори все огнем!

А хозяина посетил другой визитер. Возможно, он еще не купил комплект стильной мебели, поэтому вел себя странно.

— Спятил? — прямо спросил хозяина визитер. — Зачем это выставил? Пакость какая!

— Это кумган, — гордо сказал хозяин. — Кумган из кургана.

— Это автоба, — сказал визитер. — Автоба из уборной. Сосуд для гигиенических нужд у народов Востока. Поставил бы ты на сервант большую спринцовку? Вот то-то! Если уж хочешь, так в Азербайджане, в Лагиче…

Тут раздается телефонный звонок.

— Да? — говорит хозяин. — Что, «Кент»? Может быть. Черт с тобой, от тебя не отвяжешься! Так что же в Лагиче? — уточняет хозяин, закрепив трубку на месте.

— Меди всякой невпроворот. Не то что это паскудство.

И все.

— Люсик, — проводив гостя, проветрив помещение от его папирос, молвит хозяин. — Ты едешь в отпуск одна.

— Но… — жалобно говорит Люсик, возлагавшая столько надежд.

— Так надо. Люсик. Лагич — это горы, а твое поперечное плоскостопие?

Словом, он едет в Лагич один. Он возвращается через месяц, лягнутый мулом, в стоптанной обуви, но неимоверно довольный. Теперь на серванте стоят бронзовые мисочки-чиликальт, покрытые арабскими письменами, жаровня фигурной кованой меди, мердж-меиль (блюдо брачного торжества), кясы — медные чаши с гравированными лозунгами из корана.

Знакомые валят валом. Ценой неимоверных унижений и трат чиликальт, мерджмеиль и кясы меняют владельца. Люсик ходит в обменянной на металл синтетической шубе, а хозяин в недоступной мечтаниям ермолке из нерпы. И поэтому Люсик уже не бузит, слыша очередным летом:

— Тпру-пу-пум ему на Запад, ей в другую сторону…

Люсик, наоборот, поощряет.

И он едет, но уж не так, как в былом. Уже с ним Илларион, человек-стремянка, в кармане артиллерийская карта-трехверстка, водные лыжи армейского пластуна (с трудом, но достал), набор клещей и отверток, быстрорезная пилка для съема решетчатых окон и канистрочка крепкого, крепче всякой головы, напитка для нестойких периферийных лиц. Он едет, человек, действующий под личиной туриста, и он уже отчасти опасен. Он типа развившейся саранчи.

Их немного, людей, обирающих исторические закрома страны, но они гак активны, что создают видимость большого отряда. Они на равнинах, в лесах, на горах. Они мчатся дограбить село Лагич и попутно установить связи с куба-хачмасским старьевщиком дядей Борей, и дядя Боря, сидя на завалинке из органных труб, всучивает залетным гражданам орган с автомобильным акселератором вместо педали — свой главный товар. Но они просят медь, как можно больше меди и бранзулеток с печатью эпох, они просят адреса аксакалов, Бабаев и других ровесников века.

Они специализируются, и кто-то тащит кораны, кто-то бараньи лопатки с изречениями святых, надмогильные камни-кайраки, орден Святого Гроба Пурпурнаго. Они вымогают книги, картины, утварь, оружие, знамена Кексгопьмского полка, хоругви, бунчуки и скрижали. Старую мебель, одежду, мониста, серьги и ордена.

В мавзолее Чор-бакыр под Бухарой они высаживают и уносят резные воротца кельи пророка. В Самарканде с дворцовой стены крадут кипарисовый щит Улугбека со словами о необходимости равноправия женщин.

В зонах новых морей раздается их сдавленный чих под пыльными стрехами покинутых изб.

В голубой изразцовой Хиве они шныряют вокруг автобазы министерства культуры и. обнажив пятирублевки, подбивают шоферов налущить со стены изразцов.

Они шарят в пещерах бурятской тайги, добывая бронзовых будд (будда в нирване, пляшущий, спящий, с младенчиком на руках).

Спрятав в штаны, они крадут из крестьянских домов резные деревянные блюда «хлеб-соль».

А в непогоду, когда крестьяне сидят по домам, пошивая хомуты и подпруги, Илларион встает у стены придорожной часовни, на плечи ему вспрыгивает шустряк-предводитель и с безумной сноровкой пилит решетки в окне. Шустряк исчезает внутри, и лишь пятно света из мощного фонаря прыгает по часовне, как желтая большая собака. Визг и скрежет несутся из помещения, потом на дождь выпадает тючок, в котором гее: поеденное древоточцем распятие, ветровой колоколец, бронзовые пластины иконок-складней.

А они бегут дальше: шакалить у вдовы трибунальца двадцатых годов именной клинок. Вдова будет слабо сопротивляться, но она уступит, уступит, она даже саблей не смогла бы отбиться от них. И они побегут еще дальше, трамбуя в рюкзак о тридцати отделениях: веретено? Веретено! Прялка? Прялку! Седло с драгунской обивкой? Седло! Поэт какой-нибудь в два счета схватит седло. Гете, тот, бывало, всегда сиживал перед бюваром в седле, стишата кропал. В седле любо-дорого пишется. На седла спрос серьезно растет.

И дальше, дальше бегут саранчуки. Музеи страны начисто проигрывают им поле битвы. Ночами, мерно гребя, поблескивая очочками в свете звезд, псевдотурист углубляется в окраинные районы.

— Гражданин священник? Реставраторы Третьяковки! — представляется саранчук и быстрым движением ловца мух взмахнет под носом священника красной книжечкой, которая вовсе не есть удостоверение Третьяковки, а всего лишь членский билет ДОСААФ с двухгодичной неуплатою взносов. — К вам по вопросу храма.

И доверчивый сельский батюшка отопрет мазурикам храм.

— Так, — скажет один, склоняя большой висячий замок головы. — Иоанн-креститель на блюде, деревянный. Выдайте квитанцию гражданину священнику, товарищ Илларион. Деревянного временно забираем для сличения с медными образцами. И вот эту иконку…

А товарищ Илларион незамедлительно пишет квитанцию на бланке срочной химчистки.

Затем реликты нашей культуры исчезают в подворотнях больших городов, и лишь иногда из-под мышки саранчука на прохожего страстно, с мольбой глянет тонкий лик чудотворца.

Теперь уж зима, июльская грабиловка страны отошла. И пока истинный турист восторженно, с придыханием рассказывает сослуживцам, что такое Бурятия, саранчук, прибывший оттуда же, из Бурятии, сортирует бронзовых будд: в нирване — 70 рублей, пляшущий — 35, с младенчиком — 100.

И на сходках в узком кругу будут прикидывать стрелы летних маршрутов, и кто-то будет бубнить:

— Меняю, меняю, меняю. Ну, сварим клей? Я вам адресок одного дедушки в Псковской, не потрошенный совсем старичок, а вы мне пару аксакалов в Баку. Не пойдет? Меняю, меняю…

— Продается маршрут, недорого маршрут продается. Три церкви, дьяки согласны «Перцовую».

— Адреса старушек города Венева, кому адреса старушек!

И немного становится страшно.

Вчера я ходил по Кремлю. Царь-колокол покуда на месте.