Маэстро, точите лопату!

КОМБИНАТ БЕЗ ВЫВЕСКИ

Растеряв трудовой стаж на обширных европейских равнинах, Грязный Яня (в миру Яков Андреич Авраменко) прибыл на склоне лет в город Инчу.

В милиции он запустил руку в карман, вынул бутерброд, обернутый бумагой, бутерброд съел, а бумагу отдал на прописку. Это было метрическое свидетельство.

Прописку ему разрешили, но при этом строго осведомились:

— Ты зачем, брат, в округе всех скворцов поедаешь? Больше не делай!

— Да ладно, — сказал Грязный Яня. — Я уж помнить забыл.

Два дня человек без стажа ходил по городу и присматривал дело.

В третий день его тяжко побили за кражу собаки. Но Грязный Яня даже не ойкнул. В жизни его били так часто, что при этом он испытывал разве лишь скуку.

Так и ходил Грязный Яня мимо бань и других очагов культуры, стучал палкой по заборам и, услышав лай, загибал пальцы для счета.

— Скворцов-то пожрал! — кричали ему. — Душегуб!

— Еще кур пожру ваших! — грозил населению Яня. — С перьями ликвидирую!

Эти угрозы довели Яню до райисполкома.

— Вы чего всем грозите? — сказали ему. — Полагаете встать на работу? Тунеядцев мы не потерпим. Сапожный киоск, чистить ботинки — ну, соглашайтесь!

— Не, — сказал Яня. — Мне чего проще. Я душегуб, давим собачков.

— Посидите в приемной, — сказали ему. — Мы решим насчет вас.

У нас есть проблема собак.

Страна преодолевала пятидесятые годы. На дворе санэпидстанции летали пчелы. Дежурный врач с правом сна поливал флоксы. На лавочке, ожидая прививок, сидели два почтальона, покусанные собаками. Главврач по телефону беседовал с исполкомом.

— Станция? — кричал исполком. — Предпринимаете что? Человекопокусанность прет из всех сводок!

— Мы вакцинируем! — рапортовала станция.

— Кой черт! Надо вам взять отлов в свои руки. Ваше прямое дело!

— Товарищи! — возмутилась станция. — Почему мы да мы? У нас на шее микробы. Эпидемии. Крысы. Тараканы. Общественное питание. Клопы, наконец, двадцать две тысячи видов одних клопов: клоп австрийский, клоп дворянский, черный клоп маврский… Куда же еще собак? Нам нельзя распылять силы.

— Ладно, — ответил райисполком. — Тогда передадим дело частнику. Тут просится один человек.

В этот день Грязный Яня получил мандат на уничтожение собак в районе и городе. А поскольку районным и городским властям всегда было некогда производить регистрацию верных друзей человека, все районные и городские собаки попадали в списки бродячих.

И частник Яня был рад. Белым днем, при большом стечении народа, он вышел из дому с тяжелой одноствольной фузеей и сделал почин. Он вынул из уха осаленный пыж и забил его в дуло.

— Все ложись! — сказал Грязный Яня и вскинул фузею. Грянул выстрел. Базар заволокло вонючим дымом. Яня взял трупик за задние ноги и с досадой сказал: — Эка влепил — и шкуру не сымешь!

У зубного врача Крячко больше не было белой болонки. В центре города, на Коммунистической улице, стала работать смрадная живодерня. И душегуб, покончив временно с городом, взяв с госконюшни коня порезвее, пустился объезжать засобаченные сельские местности.

Солнце висело над умытой равниной. Коротко падали тени. На озими ковырялись грачи.

Жуткий поезд двигался по сельской дороге. На возу, запряженном буланым конем горкомхоза, сидел человек с дубленым лицом. На нем были флотские штаны третьего срока годности и рубаха без одного рукава. Грязный Яня достал из сумы помидор и обтер о штаны. Помидор перестал блестеть.

— Н-но, квелая! — приструнил лошадь злодей.

За телегой, понурив хвосты и головы, на длинной веревке плелось с полсотни собак.

В поле стоял одинокий каштан. Душегуб любил снимать шкуры с сельских собак в шатровой тени каштана.

— Повесим собачков, а шкуры посымем, а мясом откормим свиней! — запел душегуб и кузнечными клещами поволок к петле первую жертву. — Мы шкурки загоним и свинков загоним, а дом будет жестию крыт!

И тут в степи показался всадник.

— Погоня! — пробурчал душегуб. — Второго рукава едут рвать.

Погоня разворачивалась в окропленной солнцем степи — всадники и велосипедисты. Один маломощный велосипедист летел по равнине, ухватившись рукою за хвост коня.

— Настигают! — злобился душегуб. — Крови хотят. Ну-кось, ближе подпустим. Ближе идить, добродии. Вот я вас, тараканов! — победно закричал Грязный Яня и перерезал веревку.

Собаки, узнавши хозяев, радостно летели навстречу погоне. Погоня вильнула в сторону. Но собаки, связанные одним вервием, опередили, подкатились под ноги.

Первыми рухнули всадники. На них повалились велосипедисты. К небу летели проклятья. Грязный Яня, лениво махая кнутом, катил по дороге в город.

Афоризмы весьма украшают жизнь.

На свете есть миллион афоризмов. «Плутархов нет, но архиплуты есть», — сказал в свое время Я. Осипович.

«К прекрасному можно привыкнуть, — гласит индийская мудрость, — к безобразному ж — никогда».

Есть, бесспорно, твердые афоризмы. Никто не оспорит Я. Осиповича. Я. Осипович стоит скалой.

Но индийская мудрость порушилась. Город Инча опроверг индийскую мудрость: он привык к безобразному.

Так бывает. Каждодневно бросаясь в глаза, безобразность становится, скажем, терпимой. С нею не борются, к ней попривыкли Проходит еще десять лет — и она уже норма жизни. И надо приехать издалека, может быть, из Москвы, чтобы всплеснуть руками и разозлиться.

В Инчу отпускник приехал из Москвы. В дырчатой летней шляпе шел он на почту, но вдруг легкое дуновение ветра покачнуло его.

Нет, не индустриальная Москва, не одиннадцать месяцев напряженной работы довели человека до шатаний под ветром. Отпускника пошатнул не ветер, а запах, навеянный им.

На земле насчитывают семь тысяч запахов, включая подводные. Но тут был, наверное, 7001-й.

— Боже! — воззвал отпускник, держась за забор. — Что это пахнет?

В этот миг над забором поднялся мужчина с граблями. Нос его от вони был зажат бельевой прищепкой.

— Эт, миляга! — прогнусавил человек с граблями. — Ты, знать, приезжий! Наши-то с прищепкой привычны ходить. На вот, зажмись. За детсадом трупильня, цыган топит на сало собак. Эвон в том доме, под жестью. Полтораста собак в месяц давит.

Возле страшного дома в пыли копошились щеночки. Кровавое зрелище представало глазам. Свежезарезанный кот висел на стенке сарая. Полумертвые псы задыхались на ржавых цепях. Еще двадцать штук рыли землю, вращая глазами.

— А коза! — закричал отпускник. — Посмотрите, вся в мухах!

— Гниет животная, — пояснил местный житель. — Гля, и вымя отпало. Он больную скотину со всей округи везет, в корм собакам да свиньям. Падло тоже привозит, лошадь либо телка. Он сразу собаку убьет, копи шкура хорошая. А ейным мясом других собак кормит, покуда шкура у них не взлучшеет. За хорошую шкуру два рубли берет выручки. Сучья вымя выносит в продажу на рынок, сало собачье от кашля.

— Невозможно! — сказал отпускник. — Это тут, в самом центре? И люди не жалуются?

— Жалились! — вспомнил прохожий. — Первые три года как жалились. В Киев, в Чернигов. А оттуда инчанским властям на усмотрение шлют. А нашим властям Яня полезный, В автомобиль казенный под ноги чьи шкуры кладут? Соображать надо! Опять же прохоря да унты для охоты пошивают с чего?

— Десять лет! — волновался отпускник, перебегая от стола к столу в раймилиции. — Десять лет он мешает людям жить в городе. Почему вы не пресечете его?

— Товарищ! — разводили руками сотрудники. — Ну что мы поделаем? Весной собаки его одну женщину порвали, с пекарни. Хорошо, лицом успела упасть, а то бы лицо скусили. Старшина Синица А. А., у нас работамши, на него сто протоколов составил. Следователь Марухно при этом деле замучился. Никак Яню не ущемить по собачьей линии — есть приказ высшей инстанции.

— Да, — Горевал начальник милиции. — Невмочно нам против исполкома идти, мы орган при нем.

— Друг животных, — представился отпускник. — Проживаю в Москве.

— Щирый-Куксо, — привстал секретарь исполкома. — Как там столица?

— Столица в порядке. Я к вам по вопросу трупильни.

— А предисполкома в городе нету.

— А заместитель?

— Его тоже нету. А трупильня, там теперь уже лучше. Уж и в жаркие дни запах меньше шибает.

…Город спал. Теплая украинская ночь лежала над аграрно-промышленным городом Инчей. Ветер баюкал облака. Спали заводы, мастерские и комбинаты. Плановое хозяйство черпало силы для дневного броска. Толстые лучи торчали из звезд, как ростки картошки в подвале. А на земле было повсюду темно, и лишь в одном месте что-то светилось ровным гнилушечным светом.

Но, убегая ночью на поезд, напрасно отпускник полагал, что антиобщественный цех при свечах варит собачье сало и ночью. Просто в сарае лежали котлеты. Частник Яня взял их с помойки столовой. Котлеты были такие несвежие, что даже светились в ночной темноте.

Шел десятый год прецедента.