Маэстро, точите лопату!

ПРОШЕЛ ВИСОКОСНЫЙ

Американцев чрезвычайно манит Сибирь.

Набив чемодан штанами на пуху морских птиц, летит в Сибирь отдыхать деловой человек. Наслышанный об «этот русский медведь»», он привозит с собой гиббсовскую винтовку, годную скорее всего для подбития легких танков. Сопровожденный егерями к берлоге, вскинув пять раз чудовищную винтовку и окончательно обессилев от этого, счастливый гость валится в снег и ест его прямо так, без участия рук. Представитель ВАО «Интурист», ранее прятавшийся а валежнике, делает снимки.

…Наша «Волга»» стояла у дверей «Интуриста». Мы ждали возле, на лавочке, заняв, к неудовольствию иркутских фарцовщиков, их исконное место. Мы старательно делали вид, что наша «Волга» не наша «Волга»: три американочки в голубых панталетах изучали автомобиль. Американочки, ясно, знали толк в автотранспорте, читали на родине нашумевшую книгу сезона «Опасен на любой скорости». Ничего, откровенная книга, перечислена в плане большой тревоги халтурность американских авто. И инженер Казаков, знающий малость язык, сказал технику Кобахидзе:

— Про нашу говорят, мол, не только на скорости, айв состоянии покоя опасна.

Правда, автомобиль был ужасен. Казалось, все пьяные больше-грузники с иркутских дорог выбирали объектом для столкновения исключительно эту «Волгу». Казалось, только самолеты, поезда и линкоры не врезались в нее.

Но мрачного шофера Антона не смущал вид машины. Мрачный шофер Антон сказал американочкам, чтобы мотали отсюда, за валюту что получше можно увидеть. Нам мрачный шофер Антон, обследуя глазами качество неба, предложил не валять дурака и немедля грузиться. И мы вынесли из гостиницы три ящика, у каждого на боку международный знак атомной службы — клеверный красный трилистник в желтом кружке.

За рулем водрузился Антон, рядом, сразу перекосив конструкцию автомобиля, представитель местной гелиофизики Липин. Сзади устроились, существенно не повлияв на осадку, инженер-атомник Казаков, слесарь-атомник Данилов, атомник-дозиметрист Кобахидзе и корреспондент.

Шофер Антон враскачку тронул с места машину. Американочки ахнули бы, узнав, где расположен конечный пункт большого пробега: за Байкалом, через всю Иркутскую область, через Бурятию, до границы с Монголией, село Монды, река Иркут, гора Хулугайша.

Дороге шла на Байкал. Нас обгоняли грузовики, «пикапы», американцы, престарелые Он и Она, потом мы обогнали их, возместив ущерб в честолюбии, а они остались на околице прибайкальской деревни упрашивать какую-то девочку колоритным ведром зачерпнуть в колоритном колодце.

Мы миновали перевал над Байкалом и вышли на спуск.

— Так вот, — сказал шофер Антон, еще более мрачный от предстоящего восьмикилометрового спуска, — об орлах-то. Точно здесь я ехал в сорок втором, а он и сидит. Долбанул его передком, поглядел — он живой. Посадил его рядом, домой привожу. Он оклемался да и парит себе над помойкой, дежурит. А помойка в сорок втором— с нее где же орлу прокормиться? Глаза у него зажелтели от злости, тощий — на старуху нападение сделал, старуху на харч пустить. Едва я отсудился. Нету в них проку, в орлах-то. Они и жуков жрут, видел сам.

Так, подбодрившись собственным голосом, он одолел спуск и умолк.

К ночи мы добрались до Монд и лишь раз стояли в пути: лопнула крестовина в заднем мосту. Добрые бурятские мальчики близкой деревни принесли из своих заветных запасов все марки проволочек, выпускаемых в Советском Союзе, и, выбрав нужную, мы продолжили путь. Дорога была до такой степени сносная, что лишь в предгорьях Саян, перед Мондами, где прежняя дорога свалилась в ущелье к реке, а новая сплошь в красных вымпелах — камнепад, Антон подал голос:

— Да вот, прошлый сезон прикормили двоих в Гидрометслужбе, на катере. А что? Рыбы один обожрался, с борта упал — потонул.

Какое лихо досталось второму орлу, мы не узнали. Дорога поправилась, по бокам встали избы, и была очевидна близость крупного научного центра: сортирчики на задах села прежде, конечно же, все были контейнерами для перевозки астрономического оборудования.

Монды — село на берегу Иркута. В синем небе кардиограммой сердца Земли — ломаный контур Саянских гор, и микроинфаркт Земли — отличный от прочих пиков высотой, одинокостью пик Мунку Сардыка. Повредить костяк на Мунку Сардыке — мечта всякого английского альпиниста. Спасение Англии состоит лишь в том, что Англия далеко от Мунку Сардыка, а английский альпинист — человек небогатый. Б этом смысле была бы тревожна участь Америки, но альпинизм предусмотрительно в Штатах не развит.

В Мондах таможенный пункт «Скотоимпорта», а чуть выше — Часовые сопки, база гелиофизиков. Гелиофизики — самые бледные люди на свете. Едва выглянет солнце, они бегут по своим казематам смотреть на светило в гелиографы и коронографы.

Сердца бурят и русских, населяющих Монды, отданы науке, хотя могли бы принадлежать искусству. Ибо Монды самой природой отведены для съемок натурных фильмов, и один уж снимался.

— Оо, — говорят еще теперь старики, сворачивая под эти воспоминания папироску потолще.

Оо, надо быть очень крепким селом, чтобы начисто выветрить за год падение нравов, сопутствующее приходу той съемочной группы. Надо быть предельно человеколюбивым, чтобы для тирана Монд режиссера все же собрать верблюжьей колючки, напарить в ведре, и он будет сидеть над паром в спущенных бриджах, жертва алкогольных последствий, одновременно препираясь с героем кино ввиду его нежелания сниматься на лошади.

О, трудные дни пережили Монды, и кино тут не любят, поскольку куски, снятые Здесь, просмотровая комиссия отрезала, в фильм не включила. Науке, только науке принадлежат сердца пограничного населения. Наука меньше и напитки более высокого качества пьет, ввиду науки строится бетонный мост через Иркут, дети возле науки — прекрасно, и разве то киногруппа добилась регулярности завоза пива в Монды? Ей бы не по плечу!

Нет, в Мондах не любят прелестницу на час и вертушку Музу. С нею убить вечерок — куда уж ни шло. А жениться надо на доброй, степенной гражданке Науке.

Итак, прибывшие в Монды го научной части инженер Казаков, дозиметрист Кобахидзе и слесарь Данилов должны были пустить здесь атомную теплоэлектростанцию «Ангара», плод годичной работы ВНИИРТа (Всесоюзный научно-исследовательский институт радиационной техники, Москва).

Троим левшам из ВНИИРТа — в прямом смысле левши, в переносном смысле левши — назначались помочь местные силы: гелиофизик Липин и космик, кандидат физико-математических наук Лузов, оба из СибИЗМИРа (Сибирский институт земного магнетизма, ионосферы, распространения радиоволн, Иркутск).

«Ангару» предстояло монтировать не где-то, а именно на вершине горы Хулугайша. Вторая гора после Мунку Сардыка.

Словом, организационная часть работ была позади, отгремели ученые советы (что устанавливать и где устанавливать), отшумели партийные собрания по итогам ученых советов (кому перед кем извиниться за «олуха, простите, царя небесного» и кому за «стоит на бараньей позиции»). Наладился мир, штурмовой порядок. С одной стороны теперь были институты Сибири и Центра, «Ангара», с другой— единица малая, небухгалтерская — космический пришелец нейтрон.

Великолепен тип ученого — сибирский ученый.

В свое время среди членов Союза писателей был тип писателя — «ташкентский писатель». Ужасно было обидно — получить именование «ташкентский писатель». Такую обиду смывают чернилами, и некоторые— до сих пор. А значило это, что, когда настоящий писатель был разметан войной, когда один крепил фронт, другой — тыл, третий — блокированный Ленинград, четвертый тем временем смотался в Ташкент и там, без взыскательных судей, оформил себя писателем.

Сибирь далеко от Москвы, но сибирский ученый — не «ташкентский писатель». Космик Лузов, ученый с лицом человека, разгружающего вручную вагоны, не выбирал для защиты своей диссертации город поглуше.

— Он в Москве защищался, у Вернова! — подняв палец, сообщают о нем.

Может быть, кандидат наук из земель поюжнее утаил бы конфуз, не сказал. А Лузов в рабочем порядке сказал директору СибИЗМИРа Степанову (на прошлой неделе в Москве избран членом-корреспондентом Академии наук СССР): «Видели, у меня самописец регистрирует всплески излучений из космоса? Ни черта это не всплески, надо было мне раньше додуматься. Это липинский брат Валерка заводит венгерский мотоциклет, вот что пишет прибор у меня!»

Особ и характер травм, получаемых сибирским ученым. Седалищными недугами он не страдает, у него одежда не лоснится с тыла и на локтях от застольного тщания. Одежда Лузова терпит другой урон: как есть разрезается льдом на груди, в первый после ледохода денек пришлось переплывать Ангару. И Степанов вот сидит на Часовых сопках, царапает левой рукой доклад для конгресса гелиофизиков, левой рукой бросает в рот семечки: правую вывихнул, упал на лесной дороге, кистью как раз в замерзший след лошади. И сибирский ученый Липин…

Но сейчас-то Липин здоров. Липин дрался всю жизнь. С голодом— чужим. С фашизмом. С беспризорностью и безотцовщиной (не одного и не двух мальчишек-детдомовцев вырастил он в семье, вывел в люди, растит и теперь). И когда все извел: голод, фашизм, сколько мог — безотцовщину, — растерялся немного, с кем драться. Выбрал слепые силы природы.

В танковом шлеме, с аедром овса стоял посреди кривых горных лиственниц Липин.

— Атомоход не пойдет, Вездеход не пойдет, Теплоход не пойдет, больные они. Жереба Николаич здоровый, а кой прок в одной лошади?

Так говорил Липин на горной промежуточной базе. Сюда кое-как заполз Вездеход, но отсюда до горной вершины еще пять километров того, что, обожествляя возможности лошадей, позволительно назвать конной тропой.

Была ночь. Шел снег. Изо всех сил мигая огнями, летел в Монголии самолет. Была ночь и зима, потому что у подножия Хулугайши четыре времени дня — это четыре времени года. Утро — весна, день — лето, вечер — осень, ночью зима, валит снег, молчит, замерзает водопадец в ущелье.

Утром всех разбудили глухие удары — ветер сваливал снег на крышу кибитки. Утром небо очистилось. Утром все лошади оказались здоровыми. А здоровый еще и вчера Жереба Николаич, самая главная лошадь, ночью сбежал, предвидя возможность работы.

— Седлать и грузить, — опозоренный своим персональным конем, молвил Липин.

Грузить подошли все. На вьючные горные седла торчком воздвигали полутораметровые плиты — пенопласт, обшитый фанерой. Кони храпели, падали, бились, но на узде висел человек, еще один для смирности заматывал лошадиную морду мешком, а четверо строили на вьючном седле дом из щитов.

На вершины высоких гор закат приходит двумя часами поздней, чем в долины Но даже с вершины ушел закат, когда мы поднялись, каждый втаскивая на поводу свою лошадь, задыхаясь, обмирая на пропастях, растеряв где-то в пути рукавицы, телогрейки и шапки.

Здесь, на вершине, когда-то стояла кибитка. Ветер сорвал ее и унес. Сюда привезли палатку. Липин и рабочий Саша Майоров развернули ее — ветер прямо в руках изорвал палатку на клочья. Тогда Липин завез сюда дом. По щепочке, по листику жести, за десятки восхождений едва обозначенной тропой снежных баранов. Он на лошади Атомоходе поднял на вершину трехсоткилограммовый арбуз — «Ангару», поднял пять тонн свинцовых кирпичей для уловления нейтронов и семьдесят тонн по графе «разное». То есть все для того, чтобы нейтронные счетчики стояли как можно дальше от венгерского мотоцикла. Обогреть эти счетчики, десять лет давать им тепло и энергию должна была «Ангара».

Вообще-то справа лежала Монголия. Целиком виднелся монгольский Байкал — озеро Хубсугул. Но никому не было дела до природных красот. Люди лежали пластом на щитах, и самой обидной казалась версия: если вдруг не отдышишься после этого восхождения и тебя спустят вниз во вьюке, кто-то снимет картуз, отдавая почести альпинисту.

Но человек хорошо задуман. Так что даже все москвичи, ослабленные курением и пагубными городскими привычками, как-то так поднялись и до двух часов ночи: занесли «Ангару» в избушку. Опустили ее в шахтный колодец. Положили сверху на брусья пять тонн свинца. Положили сотни ящиков с парафином, а между ними нейтронные счетчики. Собрали над «Ангарой» герметизированный короб из привезенных щитов. Затем дозиметрист Кобахидзе при всеобщем молчании замкнул провода от реактора (АЭС работают только в режиме короткого замыкания) и ввернул в патрон тридцативаттную лампочку.

В стену избы толкалась ночная метель. Бурят Саша Майоров (он же бригадир в партии Липина, он же водитель вездехода, он же коваль лошадей, он же приборист-наблюдатель, он же за все и про все) сел на ящик, беспокойно подвигался — а будет ли ток? — пронаблюдал зажжение лампочки и спокойно, уже спящий, с ящика рухнул за печку, не забыв выставить руку к огню, на манер бурятских промысловиков у костра: огонь начнет подбираться — рука даст знать.

Безумная радость заоблачных тощих мышей: наши неразвязанные котомки с едой валялись в углу. А над нами горела, нисколько не смущая мышей, тридцативаттная лампочка.

Два дня отлеживались мы наверху, благо облачность закрыла все, что под нами. На третий день Липин и Саша Майоров увели в поводу лошадей. Москвичи и сибирский ученый Лузов тоскливо топтались на гребне. Это точно: когда в человеческом теле что-нибудь сильно болит, будто весь состоишь из этого места. На Хулугайше мы состояли из ног.

И пятеро совершили безумную акцию, даже английские альпинисты осудили бы их: защитив телогрейками пояснично-крестцовый отдел, москвичи и сибирский ученый без помощи отнявшихся ног ринулись вниз. Их осудили бы российские альпинисты (валун под снегом, скала, лавина — и какой там оркестр получше?). Но, возможно, их оправдали бы горные таджики с Памира, съезжающие с гор на снопах созревшей пшеницы, потому что другим путем хлеб на ток не доставить.

Просто чудо, как необдуманные поступки в високосном году сходят с рун. людям — все пятеро достигли долины. Пятеро повалились в гостевом доме на койки, впереди был отъезд, дорога с участками «Пронеси, господи!», и снова шофер в разреженном воздухе будет так тянуть кнопку подсоса, что гляди вдруг не вытащи карбюратор в кабину. Будет Москва, привычность, и жены будут ругать за приобретенную на хулугайшинском ветру манеру держать сигарету огнем в кулак. И сослуживцы будут делать попытки битья за несвежий, третьего дня анекдот, а на Хулугайше смело рассказывай всякий, и всякий там ценен.

— Жизнь! — грустно подбил итог инженер Казаков, надолго ушел и вернулся, волоча пишущий агрегат со шрифтом, съеденным, как стариковские зубы, и, дважды бия по каждой клавише, сел отпечатывать акт о введении в с-рой последнего слова атомной техники.

Он печатал, быстро зверея от каверз машинки, когда дверь вдруг сотряслась, отворилась. На пороге стоял заснеженный человек с кнутом.

— Баран пригнал! — радостно сказал он. — Чего сидите? Праздник будет, морда делай веселый!

Ах, сколько слетов и конференций, обсудивших всего лишь вопрос об увеличении пузырчатости минеральной воды или плетении циновок из тины, заключается гранд-отельским банкетом за счет учреждения! Как сильно орут:

— Паз-вольте этот бокал…

Не позволять им. И бокал аннулировать, деньги взыскать. Может быть, накостылять даже, но не в печати, надоело в печати, не выгребная же яма истории.

А пастух в дверях сказал так:

— Здешний солнечный ребята делал подарка атомный ребята. Маленький барашка купил весной, мне давал: расти, Бодма. Вот привел барашек. Горный, целебный, травка жизни щипал!

Потом он сидел за столом, а кругом вперемешку атомные, солнечные ребята. На столе были позы — большие пельмени бурят, оре-мок, куда по рецепту входит все лучшее из барана, жареная кровь и свежий хлеб. Была водочная продукция РСФСР, МНР, ПНР. Было честное веселье людей, сделавших большую работу, и сибирский здоровяк Лузов сказал инженеру Казакову:

— Двинь-ка дальше эту хреновину, с Липиным буду бороться!

Тогда инженер Казаков положил машинку в спальный мешок и туда же стопку чистой для отчета бумаги. И, глядя на толщину этой стопки, можно было сказать, что год прошел, и неплохо для високосного.