Маэстро, точите лопату!

ЛЮБОВЬ № 15

Точность., точность и точность — возьмем это девизом.

Никакой беллетристики — замкнемся на фактах.

Итак, смотрите по карте: Каспийское море, залив имени Кирова, субтропики от 38°58′ северной широты до 48°50′ и 49°58′ восточной долготы. Это его границы. Вот весь заповедник Кзыл-Агач.

Должностные Арины Родионовны много пет говорили о нем сказки в лиро-эпическом, светлоокрашенном тоне.

Кзыл-Агач называли жемчужиной в ожерелье Каспия.

Называли также уником.

Передовой фортецией.

Эталоном дикой природы.

Но мы уже, в общем и целом, не дети. Что там сказки! Нынче на ночь читают и страсти по Агате Кристи и О. М. Шмелеву. Отвлечемся от сказок. Посмотрим на распеленатый факт.

Кзыл-Агач уже не фортеция.

Нет, и не уник.

И никак не жемчужина, а, напротив, дико разграбляемый с суши, моря и воздуха угол земли.

Миллионы птиц из Европы и Азии извечно собирались сюда на зимовку: фламинго, священные ибисы и пеликаны, лебеди, гуси, казарки, турачи и султанские курочки, колпицы, кулики, чайки, бакланы, скворцы, черные грифы, орлы, цапли и выпи, скопы, крачки, стрепеты, утки…

Словом, тучи пернатых. Покрывали всю землю. Даже местности называли по цвету птиц: Акуша — белые птицы, Каракуш — черные птицы.

А если судить по названиям проток (Белужья, Севрюжья), то рыба тоже водилась.

В 1929 году Кзыл-Агач стал заповедником. Первым хозяином пришел Наркомзем. Потом получилось мелькание: Уполнаркомвнешторг, Союззверкроликовод, Азохотцентр (он-то больше всех отличился, в 1933 году вообще перестал платить зарплату сотрудникам: ну вас!), потом какое-то Азербайджанское отделение Закавказского филиала (вроде звучит ничего, а если вдуматься, тоже обидно: отделение, да еще филиала!).

Итого четырнадцать хозяев сменилось за тридцать лет. Кто же пятнадцатый опекает фортецию?

А Москва. Главное управление по охране природы.

Управлять, естественно, стало малость полегче. Опыт, средства междугородной связи. Да и сам заповедник ужался: было 180 тысяч гектаров в 1929 году, стало 88 тысяч гектаров. Сельхозартели, товарищи, растут, ах, растут!

Отсюда поменее стало акуши (белая птица). И каракуша поменее (черная птица). И белуги больше не возятся в протоке Белужьей, равно как и севрюги в протоке Севрюжьей.

Это до некоторой степени грустно. Зато получилось компактное, сжатое в единый кулак хозяйство. Нет стихийного кишения птицы и рыбы. Отрегулирован штат: два поста охраны на море, семь постов охраны на суше, а научных сотрудников — по желанию. Сколько чудиков пожелает сидеть в камышах на куцем холостяцком окладе, столько пусть и сидит.

Замечательно все утряслось, разрешилось. Правда, вылезли пять побочных вопросов, но свалили и их. Территориально отняли заповедник у района Ленкорани и передали Сальянам. А чтобы Ленкорань не обиделась, на партийный учет заповедник поставили там. Тут еще вспомнили: а район Моссалов? И чтобы Моссалы не обиделись, заповедник подчинили им профсоюзно. А финансово и научно — Москве.

Мудро.

На рассвете поезд приходит в пограничную Ленкорань. Город спит еще, бормоча приоткрытым во сне ртом базара. Там уже людно, и шум реализации выливается за ворота. Серым, сырым и теплым рассветом, когда госторговля заперта еще на замки, когда милиционеры храпят так, будто и на ночь не выпускают свистков изо рта, пульс базара бьется вовсю. Здесь размещается у ворот аксакал, продающий сигареты «ВТ» по семь гривен за пачку. (Гос-цена—40 копеек, но вот поди найди в магазине — аксакал скупил все!) Здесь в ворота, не таясь, проходят мужчины с камышовыми мешками — зимбилями, и если даже человек донельзя наивный заглянет в тяжелый зимбиль, то уж сразу смекнет, что от Ленкорани до заповедника километров так сорок, не больше. Потому что с заповедных эталонов живой природы еще капает кровь.

В краю приевшихся баранов птица расходится быстро. Стало быть, к тому часу, когда отличники милиции, почистив асидолом пряжки и пуговицы, выходят работать, из форточек в улицы уже тянет легкоусвояемым консоме из утки. И рынок торгует уже сплошь легальным товаром, разве что инициативный аксакал корпит до сих пор, продает сигареты, драпируя поверх бородой.

Мимо ракушечных дюн, покрытых дикобразником, мимо рыбацких колхозов, спрятанных в вечной зелени сосен, олеандров и лавров, дорога лежит в заповедник.

— Директора нету, — сказал в заповеднике начальник охраны Симон Гигашвили. — В командировке директор, я буду показывать.

И пока начальник охраны ходил за машиной, мы осмотрели музей заповедника. И товарищи! В научном музее крупнейшего заповедника (сколько гордых абзацев мы читали о том, что нигде в мире этого нет, а только у нас заповедники возведены в ранг научных учреждений) стояли порушенные скелетики нескольких птиц, лежал печальный каспийский тюлень, траченный мышами, да висела над дверью плешивая, жалкая морда подсвинка.

— Нету токсидермиста, — сказал научный сотрудник Вольфсон. — Специалист по чучелам к нам не едет: нету условий.

— А кинофотоматериал?

Кинофото нам дали. Показали несколько снимков заката в заповеднике. Такого заката, что нигде не увидишь. А затем пояснили, что этим материал и исчерпан. Личный аппарат Вольфсона сломался, а казенного нет. На балансе, правда, числится какая-то техника, но уже в том состоянии, когда можно дарить школе, подшефным.

— Теперь посмотрим научку, — сказал В, Вольфсон. — Только электричества йох; пока светло, надо спешить.

За стеной была и научка. Там стояло на шкафу встревоженное чучело совки — хорошо от мышей, — был диван с капканным ржавым нутром и окопная печка.

На этом осмотр оборвался. Больше смотреть было нечего, ну, разве лишь гнездо деревенской ласточки, свитое над разбитым окном в коридоре, на давно пережженных электрических пробках.

Потом мы уселись в «Волгу», и шофер повел ее к морю сквозь камыши.

— Ты извини, Искендер, — говорил Гигашвили шоферу. — Если бы кто из Баку… А то из Москвы!

Товарищ наборщик! Пожалуйста, наберите курсивом: ГЛАВНЫЙ ЗИМОВАЛЬНЫЙ ЗАПОВЕДНИК СОВЕТСКОГО СОЮЗА НЕ ИМЕЛ, НЕ ИМЕЕТ И НЕИЗВЕСТНО КОГДА БУДЕТ ИМЕТЬ АВТОМОБИЛЬ «ГАЗ-69». Хотя, по совести, нужны были б три.

Скажут: зато грузовиков в заповеднике два! Действительно, два. И при таком обилии не кажется трагическим даже то, что грузовики давно стоят без бензина.

Спасает заповедник только Искендер. Искендер, шофер рыбхоза, бессребреник. Он не допустит, чтобы друг его Гигашвили унижался перед шоферами на большаке: эй, йолдаш, ну, подвези! Нет, Искендер не допустит. Он кончает работу в рыбхозе, заливает личный бензин в личную «Волгу» и возит, способствует.

В этот вечер, когда над субтропиками разразилась метель, мы пробились сквозь сугробы к усадьбе рыбхоза (почему рыбхоз внутри заповедника?) и посетили нутриевый комбинат (почему живодерня комбината внутри заповедника?). Затемно привел Искендер обледеневшую «Волгу» обратно. Снег хлестал в окна дома, и всю ночь над нами ворочался полный чердак скворцов, спасавшихся там от метели и стужи. Мы сидели перед холодной печкой с единственным «гостевым» ведром угля, потому что топлива в заповеднике тоже нет, вровень с бензином. Симон Гигашвили стоя, с рукой в потолок, цитировал «Закон о заповедниках СССР»:

— «Территория навечно изымается из хозяйственного пользования». — И показывал вдруг за окно — Слушайте, слушайте! Слышите? Бьют дуплетами! Там, в камышах, сидят сорок вольнонаемных Центросоюза, все на лодках с моторами. Их направляет туда комбинат— ловить нутрий на шкурки, и против комбината нет никакого закона. «Навечно изымается» — где же оно?

Потом, после полуночи, к нам завернул на огонь дядя Шурка, сторож усадьбы, скинул в углу оружие, что висело у него через шею, как варежки, — половинки кирпича, связанные веревкой.

— Лебеди кличут в небе, — сказал дядя Шурка. — Пугнул кто-то с лимана. Снег, шарют бандиты. Того и гляди… За мою голову они много дают.

— Сиди, — Сказал начальник охраны. — Бензина нет, воровать у нас нечего. Сиди, грейся.

— А все ж… — сказал дядя Шурка и кирпичи опять повесил на шею. Он прочистил розовый, детский, забитый снегом свисток и канул в метели.

— Что же ему не дадите ружье? Старик, да с таким оружием!..

— А ружье против нас поворачивается, — сказал Симон Гигашвили. — Нам охоту отбили стрелять.

Два дня над субтропиками кружила метель, потом солнце прососалось сквозь тучи. Зеленый, будто взлетел из горохового супа, загремел вдоль границы большой вертолет пограничников.

— Катер готов, — сказал начальник охраны. — В море пойдете вы катером?

Позвольте о катере. Тип судна — кулаз. По аналогии сразу вам вспомнятся «МАЗ», «КРАЗ», «ЯАЗ» и «БЕЛАЗ» — супергиганты.

Так вот. Кулаз — далеко не «БЕЛАЗ». Кулаз — это овечья поилка, на которую поставлен двигатель «ЗИД». Мощность — 4,5 лошадиных силы. Грохот слышен за два километра. Скорость при штиле на море — десять километров в час. Скорость во время морского волнения не установлена: тонет. На этом судне Сейфулла Алекперов стережет морские границы заповедника. Иногда за неделю удается объехать.

Хлюпая по зыби, откачивая банками воду, мы выбираемся в море, и вдалеке, оповещенный грохотом нашего «ЗИДа», изящно проносится браконьер на дюралевой лодке. Отворачивая лицо, браконьер кажет нам кукиш, пахнущий деликатесным кутумом, и уходит, прыгая по волнам с гребня на гребень. Он недосягаем. У него мотор «Вихрь» — двадцать лошадиных сил. Лодка его легка, а номер лодки он обозначил быстросмываемым коровьим пометом.

(Их было тринадцать, этих новейших моторов «Вихрь».

— Продайте их нам! — просил заповедник. — Иначе они попадут к браконьерам. Заповеднику это смерть!

— Деньги на бочку! — сказал райпотребсоюз. — На бочку — и моторы у вас.

— А перечислением можно?

— Йох, даем за наличные.

Сунулись в банк. В наличных банк отказал. И все «Вихри» за наличный расчет ушли к браконьерам.)

Опустим картину заповедника с моря. Подойти близко к птицам мы все равно не сумели: слишком грохочет «ЗИД».

Опишем картину другую: мы встретили в море, под берегом, более сотни колхозных баркасов, шаланд и буксиров. Сознаемся, более ста — это было нетипичным явлением. Вообще их бывает всегда за четыреста, а в 1963 году — даже столько, что все лебеди и фламинго, вытесненные лодками с большого залива, погибли.

Что делали эти баркасы? Официально, планово, в самых что ни на есть заповедных, запретных водах они ставили сотни километров сетей. (В штормы птицы гибнут тут стаями.) Ставили сети и ловили рыбу уже не три месяца в году, по старинке, а девять месяцев, с февраля по ноябрь, волокушным способом, сдирая со дна, уничтожая ракушечный птичий корм.

И как вам будет угодно. Почтите за вольность осмысления, но у рыбаков, как у прочих береговых людей из четырех прилежащих районов, вокруг левого глаза было больше морщин, чем вокруг правого. От частых прицеливаний. Из ружья.

Этот грабеж с моря, организованный, укрупненно колхозный, невиданный по охвату, за давностью стал уже как бы законным.

Нет, скорее, скорее на землю! Оставим водопокрытую площадь!

Но неуклюжий, глубоко сидящий наш гроб садится на мель, рыбаки глумливо хлопают по своим резиновым животам, а бледный от ярости морской егерь Сейфулла Алекперов берется за шест. До берега придется идти на шестах.

Не будем призывать, как полагалось бы призывать: «К оружию!» Призовем осторожно: «К делу!» Откопаем несколько мелких фактов из имевших место отдельных явлений.

а) Следователь Лерикской прокуратуры Кашаев, уложив на землю старика егеря приемами самбо, дважды силой открывал шлагбаум и врывался в заповедник. За это ничего ему не было, как и всем подобным налетчикам.

б) Наоборот. Научный сотрудник Билал Бекташев, преследуя браконьеров, сделал предупредительный выстрел. Каким-то образом на суде было доказано, что дробь облетела убегающего грабителя спереди, «чем засорив ему глаз». Ясно, дроби в глазу не нашли. Так, краснота, воспаление. Но Билал Бекташев получил три года тюрьмы. Таково заниматься наукой. Тут уж не до герпето-, не до батрахофауны, а лишь бы голову сносить на плечах

в) В заповеднике было шесть тысяч гектаров лугов. На лугах гнездился турач и кормились стрепеты. Заповедник не косил здесь сено даже для своих лошадей. Сено закупали в брикетах.

Но Лерикский, Сальянский, Моссалинский и Кусарский районы год за годом грабили луга в черте заповедника. И получилось: из шести тысяч гектаров лугов сегодня едва набирается три. Тракторные косилки дают себя знать.

Что же суды, прокуроры в районах?

Вот один из десятков случаев: восемь колхозов, лерикских и кусарских, были пойманы в заповеднике на сенокосе. Заповедник передал дела в райсуды. Суды, как всегда, от дел отказались. Республиканский суд обязал: рассмотреть. А райсуды все равно отказались, спихнули вопрос в арбитраж.

Арбитраж, правду говоря, не погнушался. «Истец, — вызвал Госарбитраж. — Платите госпошлину, будем рассматривать дело. Два процента от исковой суммы, деньги вперед».

А откуда у заповедника семьсот наличных рублей?

И опять натянули нос Кзыл-Агачу. Двести семьдесят раз, по точному списку, натягивали и еще натянули.

А уж при таком отношении судей что не гулять! И:

а) Егеря Верахмета Дадашева перебрасывают связанным через седло, везут вниз головой и выкидывают в зарослях — пятьдесят километров от дома.

б) Двоих егерей в заказнике убивают.

в) От случая к случаю зверски избивают всех.

г) Строят скотные дворы вплотную к черте заповедника, воротами откровенно на заповедник.

Бедняга Сергей Ватолин, экскаваторщик экстра-класса! Он не занимался приписками, когда говорил, что роет за день семь метров глубокого охранного рва. Он-то рыл, а ночью под вой и хохот шакалов голубые лунные фигуры стекались ко рву, плели фашины из тамариска и бросали, бросали. К утру рва уже не было, 70 тысяч овец и коров шли в заповедник, и сотни голодных пастушеских собак уничтожали все живое в округе. В то же время упаси боже стрелять, составлять протокол, потому что:

а) Нусрат Халилов составил, а ночью трактор затащил в заповедник издохшего колхозного буйвола, кто-то из пастухов тут же выстрелил ему в голову, и Нусрат Халилов едва отсудился, едва не был подвергнут тяжелому штрафу за убийство колхозного тягла.

б) Алиев Гамид протокол составил, но заповедник беден, в заповеднике нет даже аптечки. Теперь Алиев Гамид лежит больной, и, что бы с ним ни случилось, в сельских аптеках лекарства для него не дадут. И пока он стонет в приступе малярии, на его участке белым днем вырубают заросли тамариска и вывозят на топливо в села. А поскольку в республике популярен певец Муслим Магомаев, все пойманные называются его именем.

Нет конца этому перечню мрачных анекдотов. А бандиты забирают все круче. И когда в зарослях десять егерей окружают десятерых браконьеров, предлагая им сдать оружие, сто браконьеров близ села Хармандали окружают егерей и упирают им в грудь стволы своих дробовиков чудовищного калибра, такого калибра, что в гильзах впору солить огурцы.

Приходится отступать на суше.

Приходится отступать на море, где налетчики коллективной облавой, с моторами «Вихрь» и прожекторами, бьют все живое, и только утки-поганки, смелые от сознания своей несъедобности, плавают в камышах.

За год браконьерские шайки уничтожают до трехсот тысяч птиц — полное удовлетворение дикорастущих потребностей.

И, урезанные кругом в правах и возможностях, слушают канонаду Володя Вольфсон, Симон Гигашвили, Сейфулла Алекперов — смелые, по большому, по гамлетовскому счету честные, но неполномочные люди.

Вот и все. Остается написать адрес и задать вопрос: МОСКВА, ГЛАВНОЕ УПРАВЛЕНИЕ ОХРАНЫ ПРИРОДЫ, УПРАВЛЕНИЕ ОХРАНЫ ЗАПОВЕДНИКОВ. УВАЖАЕМЫЕ ТОВАРИЩИ! ЗАПОВЕДНИК КЗЫЛ-АГАЧ БЕСПРАВЕН, БЕДЕН И НИКЕМ НЕ ЛЮБИМ. ВЫ ПЯТНАДЦАТЫЙ ЕГО ПОПЕЧИТЕЛЬ. НО ПЯТНАДЦАТАЯ ЛЮБОВЬ МОЖЕТ БЫТЬ ПЕРВОЙ?