Магия успеха

ГЛАВА 14

Кошка делает дом уютным. Две кошки делают дом уютным вдвойне. Три и более превращают обычное жилище в сумасшедший дом, в адское пекло, в геенну огненную.

Было два часа пополудни, самое время, чтобы, удобно устроившись на кухне, налить тарелочку горячего борща и рубануть его со сметаной и чесночком, под занятные разговоры соседей за жизнь и уютное журчание удобств. Как бы не так! Удобства, к счастью, журчали по-прежнему, но вот все разговоры теперь начинались и заканчивались Пантриковым семейством. Глава фамилии с утра уже наделал во фритюрницу мадам Досталь, украл говяжий суповой набор у Тани Дергунковой, а также уволок килограмм оттаявшего, уже потрошеного хозяйского хека, — семья большая, всех надо кормить.

Сейчас же Пантрик учил свое потомство жизни. Он выволок на середину кухни крупную, еще живую крысу и мастерски демонстрировал личные профессиональные навыки. С быстротой молнии мелькали острые, отточенные на двери Тараса Кораблева когти, хищно сверкали желтые глаза, под пронзительный, истошный писк судорожно подергивался лысый розовый хвост. А вообще-то крыса была черная, самая что ни на есть холерно-чумная. Молодые коты в составе полуотделения мурзились, быстро усваивали азы и активно вмешивались в процесс, помогая себе веселым боевым кличем. Пантрикова же супруга во всю эту суету не вмешивалась: лежа на подоконнике, она степенно доедала хека, подолгу задумываясь о своем, о женском, — в скором времени она вновь готовилась стать матерью.

— Нет, это просто черт знает что такое. — Мадам Досталь придирчиво обнюхала фритюрницу и затрясла головой, усеянной термобигуди. — Это кошкин дом какой-то. Правильно Маршак жаловался: «нет от племянничков житья, топить их в речке надо».

Сегодня она намеревалась приготовить печень по-японски, с красным перцем и жареными мандаринами.

— Правильно, Генриетта… э-э… Батьковна. — Таня Дергункова яростно жарила яичницу, во все стороны летели брызги масла и капли слюны. — Младших утопить, старшего кастрировать и на помойку, вместе с проституткой своей. Триста граммов, — она страдальчески закатила глаза и прижала сальные ладони к щекам, — триста граммов отборнейшей вырезки, с аппетитнейшей мозговой косточкой! Да чтоб ты задавился, сволочь хвостатая!

Вот уже неделю Таня Дергункова пребывала в миноре. А чему радоваться-то? Молодость проходит, не за горами климакс, а где оно, счастье? В который уже раз судьба повернулась к Тане задом, — ее последнее увлечение, усатое и по-кавалерийски кривоногое, оказалось совершеннейшим дерьмом. Господи, ну где же он, настоящий полковник?

— Ладно вам на котика-то наезжать. — Валя Новомосковских сделался суров, уныло отхлебнул кофе «Чибо» и вонзился зубами в бутерброд с сыром. — Что, может, вам крысы больше по нутру? Шастали бы по столам, разносили гепатит! Болезнь века! Вон Березовский и тот не уберегся, желтый весь, как гусиное дерьмо. Да вы Пантрика еще благодарить должны, пайку ему давать. А младших заберут, верняк. За объявление уплочено.

Настроение у Вали было тоже не очень. Реформы, мать их за ногу. Бизнес трещал по швам, вместо благороднейшей балтийской «шестерки» приходилось пить растворимое экстрагированное дерьмо с недозрелым пошехонским сыром. Все перестройка, демократия, гласность. За что боролись, на то и напоролись.

Пантрик тем временем крысу придушил и поволок под стол четы Борисовых, однако же ни Гриша, ни супруга его Оля не обратили на кота ни алейшего внимания. С печальным видом, со слезой во взоре, они сосредоточенно сушили сухари. Собственно, основание для столь скорбного действа было не такое уж и веское — всего-то подписка о невыезде, однако, как говорится, от сумы и от тюрьмы… А все дело было в том, что с неделю назад Борисову наконец-то выдали зарплату, правда, не вожделенными дензнаками, а какой-то особо сложной, полученной от смежников по бартеру электроникой. Не мудрствуя лукаво, Гриша разобрал приборы на части, уложил составляющие в чемоданчик и отправился на ярмарку «Юнона» — делать свой маленький бизнес. Оплатил торговое место, осмотрелся и только принялся выкладывать товар, как бизнес был сделан! Невесть откуда вынырнувший статный мужчина в фирменных очках на ломаном русском предложил продать все оптом за восемьдесят долларов. Господи, за восемьдесят долларов! Гип-гип-гип-гип ура! Таких денег Гриша не держал в руках сроду! Он тут же согласился, долго, ликуя, рассматривал портреты Гранта, Джексона и Гамильтона, в ближайшем валютнике слил десять баксов и, накупив еды, решил устроить пир. Чтоб на весь мир — с пельменями «Останкинскими», колбасой «Телячьей» и молдавским, полунатуральным, восхитительнейшим томатным соком. Только спокойно переварить яства ему не дали. Борисова взяли сразу после обеда, приехали на трех машинах с сиренами, надели наручники и увезли в дивное серое строение у Невы, такое высокое, что из его подвалов, говорят, отлично видна Колыма…

— Что, гад, продал родину? — Спросили у него в просторном кабинете с решетчатыми окнами и железной, вмурованной в пол табуреткой. — Ну как, будем признаваться или будем запираться?

Запираться Гриша не стал. Подробно, как на духу, он рассказал, что до женитьбы занимался онанизмом, в школе был тайно влюблен в Людмилу Гурченко и супруге изменил лишь единожды, да и то частично, петтингом. Суровые дядьки внимательно слушали его, хмурились, переглядывались друг с другом, а потом старший приказал водворить Гришу в одиночную камеру:

— Ничего, посиди-ка пока, может, перестанешь валять дурака.

Поздно вечером Борисова повели на очную ставку с давешним покупателем. Тот оказался злостным шпионом-диверсантом, давно уже мозолившим глаза нашим органам. Ему-то Гриша и продал за восемьдесят долларов секретное оружие родины — спин-торсионный психотронный генератор. Но, слава труду, враг далеко не ушел!

В то же самое время в квартире на Кирочной происходил обыск. Понятыми взяли Тараса Кораблева и мадам Досталь, искали в комнате Борисовых, в местах общего пользования, в коридоре, в чулане, на кухне. В качестве вещдоков забрали семьдесят долларов, спрятанные Борисовым на черный день, и старый телевизор тети Фиры, уже не поддающийся восстановлению и убранный Снегиревым в чулан. Наверное, он был очень похож на спинтор-сионный генератор.

Вернулся Гриша уже под утро, голодный, злой, пропахший парашей, и, наплевав на высокую роль интеллигента в российском постперестроечном процессе, громко выругал по матери и демократию, и приватизацию, и мудака гаранта, и всю эту сволочь, которая мешает людям жить. Народ смотрел на него по-разному. Новомосковских с уважением, Таня Дергункова косо, мадам Досталь — как на врага народа. Тарас же Кораблев кивал с полнейшим пониманием, ему тоже в свое время пришлось нюхнуть параши. Снегирев пялиться на Гришу не стал, вечером сунул ему под дверь сотню баксов, — кто-кто, а уж он-то хорошо знал, какие у наших чекистов чистые руки, горячие сердца и холодные головы.

Сейчас же Алексей сидел на кухне и, невзирая на кошачьи игрища, невозмутимо занимался тремя вещами сразу: пил чай, наблюдал, как чинят тети-Фирину «Оку», и, содрогаясь, листал бульварный, убойно-эротический роман. Книжечка была еще та, о приключениях наших разведчиков на просторах Снопа. Главный герой, Тарас Тарасович Максаев, гинеколог по специальности, был завербован, обрезан и отправлен в Тель-Авив, где под видом банщика Хайма Соломона внедрился и начал новую жизнь. Рядом с ним, бок о бок, сражались на невидимом фронте радист-трансвестит Вася Хренов, активный извращенец Нодар Сукашвили, связист-онанист Моня Лившиц и глубоко законспирированная советская разведчица полковник Давалова, ради интересов родины сменившая даже свою сексуальную ориентацию.

"…Агафья Ивановна пробудилась пополудни с тяжелой головой, после вчерашнего ее тошнило. Состояние полковницы осложнялось тем, что в области гениталий наблюдался сильный зуд, — это не на шутку разгулялись маленькие въедливые насекомые, которыми с разведчицей щедро поделилась какая-то империалистическая сволочь. «Пора менять легенду». Остервенело почесываясь, Давалова зевнула, а из парной уже вовсю доносилось мерзкое зловоние — это генерал Хайм Соломон готовил в шайке утренний коктейль для улучшения здоровья и нейтрализации коктейля вчерашнего.

Когда тазик с лекарством опустел и чекистам полегчало, тронулись. В пути пели песни и в целях конспирации блевали не в придорожные кусты, а в специальную емкость, опломбированную личной печатью Хайма Соломона. Наконец сделали привал, чтобы оправиться и размяться, и тут Агафья Ивановна с брезгливостью обнаружила, что ни Нодар Сукашвили, ни Моня Лившиц на ее девичьи прелести более не реагируют, а усиленно сожительствуют с Васей Хреновым, который необычайно похорошел и заневестился.

— Извращенцы поганые, — сплюнула Давалова и со злости занялась своим пошатнувшимся здоровьем.

Отойдя в сторонку, она, присев, начала энергично искоренять пушистость в паху, которая, на удивление всем, была у нее не рыжей, а черной, словно происки империализма.

— Э, девонька, это пустое, — мягко произнес заинтересовавшийся процессом Хайм Соломон, — эдак мандей не изведешь, только красоту свою нарушишь. Надо бы машинным маслом, а еще лучше дегтем.

Мгновенно, по знаку его, Моня Лившиц нырнул под машину, добыл из коробки передач стакан чего-то горячего и вонючего, и исстрадавшаяся полковница наложила обильный компресс на лобок и промежность.

А солнце стояло высоко, и в машине, несмотря на кондиционер, было жарко, сильно пахло коктейлем и сдобренными трансмиссионным маслом гениталиями Агафьи Ивановны. Некоторое время ехали в молчании, втайне сочувствуя издыхающим насекомым, вдруг внизу у колес что-то завизжало, раздался страшный скрежет, и машина, дернувшись пару раз, остановилась. Выяснилось, что мудак Лившиц плохо завернул сливную пробку в коробке передач, и агрегат, оставшись без масла, накрылся хорошо промасленным половым органом Агафьи Ивановны.

— П…здец, — сделал глубокий вывод после рекогносцировки Хайм Соломон, и, взорвав машину, чтобы она не привлекала к себе внимания, дальше решили выдвигаться автостопом…"

— Принимай работу, хозяин. — Респектабельный краснощекий умелец поманил Снегирева к холодильнику, с гордым видом похлопал по обшарпанному корпусу. — Сто лет еще проработает. Компрессор — мухи не сношались, термодатчик новый, фреона под завязку. Конфетка!

— Мухи, говоришь? — Снегирев вслушался в работу агрегата, одобрительно кивнув, рассчитался с мастером и пошел вместе с ним на выход. В коридоре не только холодильный спец, но и черт ногу сломит.

— Вызывайте, если что. — Споткнувшись, виртуоз шагнул на лестничную клетку, было слышно, как он побежал вниз по ступеням, — шаркали подошвы, брякало железо в чемоданчике.

Жалобно скрипнув давно не смазывавшимися петлями, дверь захлопнулась, Снегирев в предвкушении сладкой мути о Хайме Соломоне поспешил на кухню, и в это время кто-то позвонил, уверенно, с чувством собственного достоинства.

— «А мы швейцару — вы открывайте, папа, и получите-ка вы четвертак на лапу…» — Алексей развернулся, оттянул тугие ригеля замка и в который уже раз убедился, какой Питер маленький город.

— Здрасьте, я ж таки к вам по объявлению. — На пороге стоял жуликоватый бармен из «Занзибара», крупный специалист по разбодяжке соков, забиванию стаканов льдом и недовысыпанию фисташек из пакетов. На локте у него висела корзинка. — Насчет породистого котика в хорошие руки.

Верхние конечности у него действительно были что надо — цепкие, ширококостные, в густых черных волосах. Примерно такие обычно рисовали раньше на плакатах из цикла «Руки прочь» — от Вьетнама, от Кореи, от Камбоджи, от Анголы, от Республики Серебряный Берег и т. д. и т. п.

— Как же, как же, ждем вас. — Снегирев посторонился, пропустил визитера вперед и, придерживая за локоть, повел по полутемному, изгибающемуся подковой коридору. — Не зацепитесь за гвоздь, сюда лучше не вступать, пожалеете, не заденьте ночной горшочек. Ну ничего, не страшно, отстирается.

У комнаты Новомосковских он остановился, негромко постучал:

— Эй, заводчики племенных котов, выходите!

— Ой, сейчас никак. — Высунувшийся узнать, в чем дело, Валя помрачнел, умоляюще глянул на Снегирева. — Алексеич, выручи, а? Боевик идет отпадный, не оторваться. Отлавливайте любого, хоть всех забирайте, только меня не кантуйте, дайте кино досмотреть.

Из комнаты доносились выстрелы, дикие крики и грохот падающих тел, потом все стихло, заиграла трагическая музыка, и всхлипывающий женский голос произнес: «Мы его теряем».

— Ладно, — Снегирев вспомнил о Хайме Соломоне и хлопнул Валю по плечу, — приобщайся к прекрасному дальше. Пойдемте-ка, уважаемый. — Он повернулся к аксакалу прилавка и профессиональным тоном спросил: — Кота, кошку?

— Котика, котика, вот с такими яйцами. — Задумавшись, тот вступил в дерьмо, горестно вздохнул и, опираясь на стенку, принялся осматривать подошву. — Чтобы непременно был игрун и мышковал.

Семен Натанович решил обзавестись котом не случайно. Мало у него своих неприятностей, так на прошлой неделе он столкнулся с настоящей бедой: на его даче в Комарове объявилась наглая, абсолютно невоспитанная мышь. То, что она мелко-мелко нагадила на ковры, на медвежью шкуру, на роскошный леопардовый диван, это еще куда ни шло, но вот то, что она отгрызла уголок у пятидесятитысячной пачки долларов, запрятанной в тайнике под половицей… А ну как повадится пробовать на зуб остальные заначки?

— Что, прилипло? — Снегирев с участием покачал головой, вздохнул. — Проза жизни. Гэвэл га-волин, кулой гэвол…

— О, да вы таки наш человек. — Сразу забыв о дерьме, Семен Натанович весело хлопнул себя по ляжкам, но тут же сделался печален. — Сынок у меня, на вас похож, не захотел здесь жить, уехал. Теперь из Тель-Авива весточки шлет, скучает.

Между тем коридор кончился, начались необъятные, пропахшие газом, мусорными ведрами и вечно забитой раковиной кухонные дебри.

— Вот, пожалуйте, вся семья в сборе. — Снегирев кивнул на стол Тараса Кораблева, на котором изволили почивать Пантрик с супругой, а также весь их выводок — пятеро мохнатых, когтистых зверьков. Они улыбались во сне. Хозяин стола — двухметрового роста, косая сажень в плечах — хищников не трогал, с индифферентным видом жарил вермишель. Все знали, что у Пантрика отличная память на лица, длинные лапы и вонючая моча.

— Ой, да они тихие совсем и окрас таки дворовый. — Бармен разочарованно выпятил губу, надулся. — Блоху, может, и поймают, а вот чтобы мышковать…

Глаза его при этом хищно загорелись, руки сделали мощное загребающее движение.

— Тихие? А вы вот попробуйте-ка кошечку приласкать. — Снегирев ехидно ухмыльнулся и поманил Семена Натановича поближе. — Вот эту, с языком.

На кухне воцарилась тишина. Мадам Досталь трагически закрыла лицо руками, Таня Дергункова злорадно оскалилась, Тарас Кораблев бесшумно полез в шкафчик за перцем.

— Кис-кис-кис… — Ничего не подозревающий Семен Натанович протянул руку, чтобы погладить кошечку по спинке, и в то же мгновение Пантрик с быстротой молнии полоснул его по запястью, зашипел, окрысился и, если бы не Снегирев, точно бы вцепился чужаку в физиономию.

— Пш-ш-ш-ш-шел, мой-й-йе!

Причем попал, стервец, словно опытный спец-назовец, точно по лучевой артерии, чуть глубже — и хана господину Брилю, истек бы кровью.

— Мышкует, мышкует! — Отпрянув от стола, . Семен Натанович в экстазе затопал ногами. — Это ж таки не кот, это настоящий сикарий! Беру приплод, беру, но чтобы с яйцами.

Жизнь в кухне вернулась в свое привычное русло. Пантрик, остывая, подобрел и свернулся в клубок, Тарас Кораблев принялся сыпать в вермишель приправу, Таня Дергункова, потеряв интерес к происходящему, с остервенением взбивала гоголь-моголь — заглушить горечь в душе.

— Сикарий? — Снегирев с равнодушным видом выбрал котика покрупнее и осторожно, так что тот даже не проснулся, положил в лукошко. — Это что ж, ругательство, что ли?

Пантрик на изменение в составе прайда не отреагировал никак, — баба с возу, кобыле легче. Что с него возьмешь, хищник!

— Ерунду говорите. — Семен Натанович раздраженно хмыкнул, поплевав, приложил к ране платок. — Так мой сынок себя в письмах называет. Здравствуйте, говорит, папа, пишет вам ваш сикарий Фима. Такой сорвиголова был всегда… Вы думаете, стал бы он сам себя ругать?

— Нет, конечно бы не стал. — Миролюбиво согласился Снегирев. — Пойдемте-ка обработаем вашу рану, как бы не было сепсиса, у кошек на когтях сплошной трупный яд. Осторожно, не споткнитесь.

Придержав визитера за плечо, он мастерски вытащил у него портмоне и, пока шли по коридору, успел ознакомиться с содержимым. На кармане у бармена было полторы тыщи долларов, восемьсот рублей, техпаспорт от полугодовалого «мерседеса» и водительские права на имя Семена Натановича Бриля. Видимо, на даче в Комарове мышам было чего погрызть!

— Ну вот, пришли. — Снегирев сунул портмоне на место и, остановившись у родного порога, гостеприимно распахнул дверь. — Тетя Фира, у нас раненый!

— О, да тут у вас везде наши люди. — При виде Эсфири Самуиловны Семен Натанович расшаркался, сделал полупоклон. — Очень приятно.

Получив медицинскую помощь, он долго благодарил, извинялся за беспокойство и наконец собрался уходить, но был мягко остановлен Снегиревым:

— А денежку коту на лапу? Чтобы лучше мышковал.

Монетки у Семена Натановича не нашлось, мелких денег тоже.

— Счастливо оставаться. — Несколько помрачнев, он расстался со сторублевой купюрой и, прижимая к груди лукошко с котом, отправился восвояси. Манжет рубашки у него был весь в крови, на штанине засыхало пятно подозрительного желтого цвета.

— Алеша, что лучше с курицей сделать? Поджарить с томатом или котлеты? — Эсфирь Самуиловна тепло посмотрела на постояльца, лицо ее собралось добрыми морщинками. — А хотите, суп сварю, лапшу?

Ей было неловко оттого, что Снегирев не взял денег за ремонт холодильника. А впрочем, самой ей наверняка было бы не потянуть, — сейчас такие цены, прямо жить не хочется. После войны и то было легче. Тогда верили во что-то, надеялись, а сейчас ни веры, ни надежды, одни деньги, деньги, деньги. Пусто в душе.

— Делайте что хотите, тетя Фира, у вас все всегда вкусно. — Улыбнувшись, Снегирев вышел в коридор, остановился у дверей Новомосковских и громко постучал: — Эй, котовладелец, вылезай!

— Алексеич, ты снова не в жилу, президента федерации инопланетяне насилуют. — Взволнованный, весь в поту, Валя щелкнул пуговкой замка и по новой приник к экрану, на котором фиолетовое чудище, похоже, довело до победного конца свое черное дело. — Ну вот, теперь всей галактике звездец, доигрались в мир и дружбу между народами.

— Какого президента-то? — Снегирев вгляделся и разочарованно вздохнул. — Нет, не нашего. Значит, не суждено сойти с пути реформ. Держи.

Он сунул сторублевку ошалевшему от счастья, сразу забившему на судьбы галактики Новомосковских и отправился читать муру про Хайма Соломона. Впрочем, почему это муру? Нравится, и ладно.

"…Между тем Тарас Тарасович аккуратно собрал шайки и потайным ходом пробрался в женское отделение бани, где его радистка. Соня Розенблюм, служила уборщицей. Откровенно говоря, никакая это была не Розенблюм, а геройский чекист Вася Хренов, согласившийся ради безопасности родины замаскироваться под женщину. Он был белокур, читывал дамские романы и в целях конспирации имел трех любовников. Тарас Тарасович твердо взглянул в его развратные, сильно накрашенные глаза и, продиктовав текст шифровки в центр: «Пока все сухо. Гинеколог», направился домой.

Поднявшись по загаженной, вонючей лестнице, он открыл неприметную, обшарпанную дверь и вошел внутрь изрядно засранной однокомнатной квартиры. Жил разведчик строго, по-спартански, без излишеств. Проверив по давнишней привычке квартиру, Тарас Тарасович прошел на кухню и сделал то, о чем мечтал уже много дней, — достал из тайника банку некошерной свиной белорусской тушенки, включил дешевый, черно-белый телевизор и, устроившись в расшатанном, скрипучем кресле, принялся со слезами на глазах рубать свинину ложкой, вспоминая о далекой родине…"

«Здравствуйте, Дорогой друг! В ответ на вашу просьбу спешу сообщить все то немногое, что удалось узнать, уж и не спрашивайте каким образом. По непроверенной косвенной информации специалист по ниндзюцу Ефим Семенович Бриль состоит в рядах группировки „Мерра“ — экстремистской организации сектантского толка, специально созданной разведкой „Моссад“ для борьбы с арабскими террористами и проявлениями национализма (антисемитизмом, нацизмом времен Второй мировой войны, неонацизмом). Какая-либо дополнительная информация отсутствует, известно только, что деятельность данной структуры характеризуется крайней жестокостью и неразборчивостью в средствах».

«Спасибо, Аналитик, и на этом. Конец связи».