Магия успеха

ГЛАВА 19

Только что ушел в небытие год тысяча девятьсот десятый. Нелегким он был для России, полным мрака и печали. Погибла в муках от черной оспы божественная Комиссаржевская, скончался, пребывая не в себе, неподражаемый Куинджи, осиротил отечество своею смертью великий Лев Толстой. Казалось, каменная туча нависла над Россией, уж Мережковский скорбно зашептал о скорой катастрофе, и Федор Сологуб завел волынку о тлене и судном дне, и Бенуа заговорил о «часе зверства». Однако как-то обошлось — жизнь продолжалась. Входили в моду струящиеся платья, зеленоватые, лиловые, с отделкой талашкинскими кружевами, особым шиком считались шляпы со страусовыми перьями, огромные, словно колеса экипажа, из драгоценностей в фаворе были большие аметистовые броши. Блистал талант звучноголосого Шаляпина, гранд-приме Павловой рукоплескал Париж, Бальмонт и Северянин бисировали на литературных вечерах, поклонницы их травились ядом от неразделенных чувств. Таксомоторы потихоньку вытесняли лихачей, в кинематографе аншлагом шла фильма «Пред ликом зверя», в быту стали популярны тройные самоубийства — жена, муж, любовник. Декаданс считался хорошим тоном, супруги скрывали верность, девицы — невинность. Обострен и преувеличен был интерес ко всему темному, загадочному, оккультному, как грибы после дождя появлялись эзотерические кружки и религиозно-философские общества. В салонах только и разговоров было что о мадам Блаватской, докторе Папюсе и о проклятых жидомасонах, так и дожидающихся момента, чтобы захватить мировое господство. Россия походила на роскошную, но утлую ладью, влекомую ветрами, — кормчий без царя в голове, гребцы без креста, мачты без парусов, весла без уключин. А рифы близко…

Холодным январским вечером действительный статский советник известный художник Николай Рерих устраивал у себя на Галерной спиритический сеанс. В качестве медиума был приглашен Ян Гузик, крупнейший специалист по вызыванию духов, он прибыл со своим антрепренером, известным оккультистом графом Чеславом фон Чинским, генеральным делегатом Великой ложи Франции. Вечер прошел блестяще. Маэстро с помощью флюидов вызвал тени Мицкевича и Наполеона, задавал им вопросы, вещал утробными, нечеловеческими голосами. Наконец отгремели аплодисменты, большинство гостей разъехалось, и остались только свои, близкие друзья: скульптор Сергей Меркуров, его двоюродный брат мистик Гурджиев, монгольский путешественник Хаян Хирва, востоковед Сергей Ольденбург и известный оккультист, автор фантастических романов Александр Барченко. С наслаждением закурив — кто трубку, кто асмоловскую папиросу, кто сигару, — расположились поудобнее в креслах, в предвкушении ужина завели неторопливую, полную обстоятельности беседу. Свет радужно дробился в хрусталиках люстр, добротная дубовая мебель отражалась в зеркале паркета, пышная зелень густо обвивала модные резные жардиньерки. Посмотреть со стороны — старые друзья убивают время, коротают вечерок в приятном, необременительном ничегонеделании. Buvons, chantons et aimons. Однако первое впечатление обманчиво, — на квартире у Рериха собрались единомышленники, люди, объединенные общностью взглядов на природу вещей во Вселенной.

— Итак, господа, ваши впечатления? — Хозяин дома, благообразный, рано облысевший господин непроизвольно тронул жидкую, отмеченную сединой бороду, придвинув малахитовую пепельницу, принялся выбивать трубку. — По-моему, senza dubbio[10], в этом что-то есть.

Потомственный масон, он, будучи еще «волчонком», получил эзотерическое имя Фуяма и от природы был умен, упорен и ничего не принимал на веру. Может быть, именно поэтому он уже в тридцать пять лет стал генералом, академиком и занимал посты председателя объединения «Мир искусства» и секретаря Общества поощрения художеств. Более того, он сумел пройти путь от профана до масона тридцать третьего градуса и сейчас имел большой авторитет среди рыцарей креста и розы — розенкрейцеров.

— Фарс, дешевка, — мистик Гурджиев покачал головой, пронзительные глаза его светились скепсисом и презрением, — жалкое подражание. Мелкие осколки истины.

По-русски он говорил плохо, с сильным кавказским акцентом, и на первый взгляд казался ряженым: индийский раджа, зачем-то напяливший приличную пиджачную пару и белоснежную сорочку. Он много путешествовал, видел йогов, факиров, вертящихся дервишей мевлеви, и сейчас смуглое лицо его выражало отвращение, — все эти представления для салонных дураков.

— Как точно, друг мой, вы изволили выразиться. Вот именно, мелкие осколки истины. — Улыбнувшись, Александр Васильевич Барченко, широкоскулый, в очках, с блестящими, близко посаженными глазами, закинул ногу на ногу и одобрительно кивнул Гурджиеву. — Нет сомнений, что существовала некая альма-матер, протоцивилизация, владевшая знанием, об уровне которого мы можем только догадываться. Осколки этой культуры передаются из поколения в поколение тайными обществами, и наверняка еще где-то существуют некие очаги этого секретного гнозиса, так сказать, ареал обитания квинтэссенции истины.

Не в силах усидеть, он вскочил на ноги, поскрипывая остроносыми, высоко шнурованными ботинками, сделал круг по комнате.

— Я имею в виду, господа, обиталище посвященных — махатм, тайную страну Шамбалу-Агарти, может быть, последний оплот великой культуры севера, суть гиперборейской. Отзвуки этого великого знания во всем, начиная от оккультных практик и кончая различными конфессиями, которые по сути своей есть солярные культы. Вот где сокрыта мудрость. — Барченко уселся в кресло, стекла его очков таинственно сверкнули в электрических лучах. — Ведь именно благодаря солнцу атмосфера, нас окружающая, насыщена теплом, светом, электричеством, химической, «нервной» и радиолучистостью. Я твердо уверен, что солярная активность влияет буквально на все процессы на нашей планете, не исключая и событий общественной жизни. Буквально, Бог — это солнце.

— Точнее, демиург, Иегова, создатель конкретной системы. — Скульптор Сергей Меркуров сощурил в улыбке умные глаза, кинул быстрый взгляд на Барченко. — Уж если говорить о боге, мне больше импонирует Абсолют-Зерван зороастрийцев или Эн-Соф иудеев, нечто бесконечное, неподвластное человеческой логике, самодостаточное, содержащее все в себе. И уж во всяком случае не бородатый дедушка на облачке.

Меркуров придерживался радикальных левых взглядов, водил дружбу со Степаном Шаумяном и частенько вспоминал, как во время учебы в Цюрихе любил слушать диспуты Бланка-Ульянова с эсером Виктором Черновым.

— Если угодно знать мое мнение, господа, любая религия, кроме буддизма, вызывает у меня чувство, близкое к отвращению. — Академик, известный востоковед Сергей Ольденбург, обрезал кончик сигары, интеллигентное лицо его сделалось задумчивым. — Особенно, знаете ли, христианство. Все в нем двусмысленно, полно противоречий и недомолвок. Почему, скажем. Евангелия делятся на канонические и апокрифы? Чем, скажем, сочинения Петра, Филиппа или Марии хуже сочинений Луки, Марка, Матфея и Иоанна? Или в них есть что-то, чего не должно знать пастве? Однако даже при чтении канонических Евангелий закрадываются сомнения. По Матфею, например, Иисус был аристократом, происходящим от царя Давида через. Соломона, Марк же в очень туманных выражениях поддерживает легенду о бедном плотнике. Если верить Луке, при рождении Спасителя посетили пастухи, если Матфею — это были цари. По Иоанну распятие свершилось накануне Пасхи, тогда как у остальных хронистов оно произошло на следующей неделе после праздника. Но Бог с ними, с этими неточностями. — Ольденбург вдруг громко рассмеялся, получилось несколько зловеще. — Вспомним-ка лучше историю, господа.

Итак, Палестина, времена Иисуса: римский гнет, еврейское общество раздроблено на множество политико-религиозных сект. Однако в канонических Евангелиях описываются лишь фарисеи и саддукеи, суровые мистики ессеи и оппозиционеры зелоты даже не упоминаются в творениях Луки, Марка, Матфея и Иоанна. Выходит, Иисус не знал о них? Это немыслимо, — сам Иоанн Креститель происходил из ессеев, а зелоты в то время были просто притчей во языпех. Видимо, Иисус находился в тесном контакте и с теми и с другими, все об этом знали, и для евангелистов было предпочтительнее хранить молчание. А теперь приглядимся внимательнее к самому Спасителю и Его окружению. Не объявляет ли Иисус, что Он принес не мир, а меч? Не приказывает ли Он каждому обзавестись своим собственным мечом? И далее, после празднования Пасхи не считает ли Он Сам мечи в руках своих учеников? Это, дай Бог памяти. Евангелие от Луки. Теперь любимые ученики. Симон Петр до самого своего ареста ходит вооруженным. Иуда Искариот есть не что иное, как искаженное Иуда Сикарий. Кто же такие сика-рии? Это профессиональные убийцы, сражавшиеся на стороне зелотов. Ученик, известный под именем Симон, в греческом переводе текста от Марка назван Kananaios, эквивалент арамейского слова «разбойник», Лука же прямо упоминает о Симоне Зелоте. Вот такая компания. — Ольденбург сделался мрачен, в голосе его послышались трагические нотки. — А теперь, господа, кульминация, распятие. Согласно Евангелиям, Иисус сначала был приговорен синедрионом, или советом старейшин, а затем уже доставлен на суд к Пилату. Все это случилось точно накануне Пасхи. Очень странно. Совет старейшин не мог собраться ночью, тем более накануне Пасхи, это было бы вопиющим нарушением еврейского закона. Ладно, пойдем дальше. В Евангелиях синедрион кажется не облеченным властью выносить смертные приговоры, и вроде бы именно по этой причине евреи и представили Иисуса на суд Пилата. Однако совет старейшин мог вполне приговорить любого к побитию камнями и если бы действительно хотел лишить Христа жизни, то, несомненно, подверг бы его этой экзекуции. То есть какое же резюме, господа? — Ольденбург обвел собравшихся насмешливым взглядом, чувствовалось, что он испытывает удовольствие от собственной трактовки евангельской драмы. — Иисус стал жертвой римской администрации, римского правосудия, римского приговора и римской казни, устраиваемой римлянами для врагов Рима. Иисус был распят не за преступления по отношению к евреям, а за его деяния, угрожающие безопасности Рима, миль пардон, как вульгарный уголовник. Можно понять ариан, принимавших Ветхий Завет и категорически отвергавших Четвероевангелие.

— Да, вас послушаешь, так потом в церковь ни ногой. — Гурджиев с подчеркнутой серьезностью посмотрел на рассказчика, его большие черные усы казались фальшивыми, приклеенными на скорую руку. — А теперь, может быть, поговорим о Богородице?

Все рассмеялись, здесь почитали лишь одну церковь — Храм Истины.

— А что, господа, вы уже слышали про скандал, учиненный этим немцем, фон Третноффом, который еще Папюса в шестом году обозвал профаном и симулянтом? — Монгольский интеллигент Хаян Хирва, юркий, подвижный, с умным азиатским лицом, развеселился, обнажив крупные желтоватые зубы. — На приеме у княгини Куракиной?

Полиглот, путешественник, посетивший множество стран, он увлекался эсперанто и мечтал о создании единого общеазиатского языка. Будущее уготовило ему должность министра внутренних дел Народной Монголии и расстрел в 1937 году.

— Да, писали что-то в «Ведомостях». — Меркуров равнодушно пожал плечами, закурив асмоловскую пушку, далеко выпустил ароматный дым. — Вроде какая-то дама разделась до белья.

Он бы с большим удовольствием поговорил о куропатках, приготовленных по рецепту викингов, с травами и брусникой, — фирменном блюде дома Рерихов.

— Не какая-нибудь там дама, а княжна Куракина собственной персоной. Видел своими глазами. — Хаян Хирва неожиданно стал серьезным, в голосе его послышались недоумение и восторг. — Этот чертов фон Третнофф даже не касался ее, просто подошел и сказал: «Раздевайтесь». И княжна тут же начала расстегивать кнопки платья, — пока все опомнились, она уже осталась в корсете, чулках и панталонах, батистовые, знаете, такие широкие, с разрезом в шагу. Слуги потом накрыли ее скатертью. А немец, как оказалось, держал с кем-то пари на сто рублей. Удивительно, до чего хорош, такого мощного спирита я еще не встречал…

— Да, Отто Людвиг фон Третнофф неплох, совсем неплох. — Барченко сунул окурок в пепельницу, глаза его стали злыми. — Но он забыл, что гармония посвященного заключается в двуединстве принципов: «Dens meum que jus»[11] и «Ordo ab chaos»[12]. В его же душе лишь жажда разрушения, в этом он весьма преуспел. Я хорошо помню его молодым, подающим надежды оккультистом, которого интересовали вопросы психоэнергетики. Это уже потом волей случая в руки ему попали записки чернокнижника барона де Гарда.

— Черного мага де Гарда? Приговоренного к смерти государем Австрии Иосифом, королями Людовиком Пятнадцатым и Фридрихом Вторым, персидским Надир-шахом и бенгальским набибом Сиродж-ул-Даудом? — Хаян Хирва удивленно поднял густые черные брови, косо прорезанные глаза его округлились. — Таинственно исчезнувшего с горизонтов истории?

— Увы! — Барченко невесело усмехнулся и провел рукой по редким, чуть висловатым усам. — В конце тысяча семисот шестидесятого года «ужасный барон», как его тогда называли в Европе, объявился в Петербурге. Поселился на окраине, в местечке Кикерейскино, жил тихо, на публике не появлялся, а уже к началу семидесятых его поместье пришло в запустение — хозяин то ли съехал, то ли умер. В тысяча семисот семьдесят четвертом году по велению императрицы Екатерины Второй началось строительство дворца в честь победы русского флота при Чесме, и, когда начали сносить дом де Гарда, в тайнике под полом нашли старинную рукопись, которую немедленно забрал себе архитектор Фель-тен. Это были так называемые «Записки де Гарда», вероятнее всего, некий симбиоз гримуара и практического руководства по наиболее эффективным методам влияния на человеческую психику. Рукопись эта выплыла на свет Божий в тысяча восьмисот девяностом году, когда профессор естествознания Петербургского университета Кагал-Кандыбаев приобрел по случаю некую старинную рукопись ранней послепетровской эпохи, посвященную оккультизму. Через три дня его обнаружили мертвым в собственном кабинете — совершенно седым, в луже собственной мочи, анализ крови показал, что перед смертью он сошел с ума. Сразу после этого ассистент профессора, некий приват-доцент Штильберг, бросил работу и, сняв квартиру в доме на окраине, занялся оккультными опытами. Он взял себе псевдоним Отто Людвиг фон Третнофф.

— Да, господа, история — куда там Конан Дойлю! — Хозяин дома чуть заметно улыбнулся, легко поднялся с кожаного кресла, а тем временем послышались легкие шаги, дверь отворилась, и в гостиную вошла его супруга:

— Господа, ужин готов, милости просим. Стройная, пышноволосая красавица, с тонким лицом и пристальным взглядом, Елена Рерих пользовалась в эзотерических кругах известностью как медиум. Она страдала эпилепсией и в минуты, предшествующие приступам, общалась с духами, проникала сквозь пространство, слышала голоса.

— Лада, прошу. — Рерих с галантностью подал ей руку и чинно повел жену в столовую, где сверкал хрусталь, блестело серебро и возбуждали аппетит изысканные закуски на гостеприимно накрытом столе.

Гости потянулись следом — не токмо пищей духовной жив человек.

Близилась зима. По берегам речки Ждановки, что обтекает Петровский остров с севера, обильно, к сильным холодам, краснели заросли рябины, липы вековые рано сбросили листву, и среди пожухлой лебеды бродили только козы — мокрые, жалко блеющие под проливным дождем. Вечерело. С Балтики задувал сильный, порывистый ветер. Разводя волну на Неве, он парусил дождевую завесь, протяжно выл под арками мостов и, пробирая до костей, заставлял бородатого, в мешковатом пальто, человека ускорять шаг. Впрочем, тот и так спешил, насколько позволяли возраст и здоровье, подорванное собачьей жизнью, — голод, холод, разруха. Указы, декреты, расстрелы. Чертовы большевики Он, конечно, многое мог бы сделать для себя, но это — табу, иначе пропадет сила, единственное, что осталось у него.

«Проклятое место». Придерживая шляпу, бородатый перешел Тучков мост и, отворачивая лицо от резких струй дождя, поплелся по Петербургской стороне. Безрадостное зрелище! Развалины, халупы обветшалые какие-то, кучи щебня, поросшие крапивой. Зато на ржавом, из кровельных листов, заборе веселенький плакатик: «Рабочий! Бей кровавую гидру контрреволюции!» Кто-то уже успел поперек нацарапать похабное слово…

«Не ведают, что творят. — Человек в пальто прищурился и, неловко сплюнув, обогнул заброшенный дом. — Черт попутал, а вразумить некому». Несмотря на темень, он уверенно ступал по кирпичному крошеву и, миновав дощатый покосившийся забор, двинулся пустырем — между раскопанных картофельных грядок, залежей горелых бревен и треснувших фундаментов. Когда-то здесь тоже жили люди. Светились окна, доносился детский смех и запах горячего хлеба, теперь же — ветра вой, стук ливня по обрывкам крыш да крысиный писк среди развалин.

— Т-ш-ш-ш… — Не доходя кирпичной кучи, бородатый вдруг замер и, резко вскинув руку со странно загнутыми пальцами, выкрикнул непонятное: — Малхут!

И сейчас же, словно ошпаренные, заскулили псы-людоеды — одичавшие, сбившиеся в стаю, уже готовые вцепиться в глотку одинокому прохожему.

«Твари окаянные». Под истошный собачий вой тот пересек пустырь, тяжело вздохнул и, загребая сапогами по лужам, превозмогая усталость, двинулся дальше. Наконец он открыл калитку в заборе, миновал двор и начал подниматься по узкой лестнице черного хода. Его ослабшие колени противно дрожали. Ступени были скользкими, густо пахло плесенью, и казалось, что все здесь давно мертво, — вокруг могильная тишина да темень склепа. «Первый, второй, пятый, ох, высоко». На площадке седьмого этажа он остановился, перевел дух и только собрался постучать, как массивная, с медным ящиком для газет, дверь открылась и на пороге появился мужчина с канделябром:

— А я уж думал, что все забыли про меня. Давненько не виделись, святой отец.

— Сан мой сложен давно, такого бога не приемлю. — Бородатый резко оборвал его и тут же, сдерживая ярость, понизил голос до шепота. — Не время поминать прошлое, Людвиг. Время пришло собирать камни…

— Башню до неба решил построить, преподобный? — Тот, кого называли Людвигом, посторонился и, высоко подняв подсвечник, сделал приглашающий жест. — Или побить кого надумал? Завтра луна пойдет на убыль, самое время.

Он был небольшого роста, с густыми, цвета бронзы, волосами до плеч, по-юношески стройный, хотя назвать его молодым было трудно. Огромный рубин на его пальце напоминал сгусток запекшейся крови и слабо светился изнутри.

— Дальше не пойду. — Переступив порог, гость хлопнул дверью и вплотную придвинулся к хозяину. — Оглянись по сторонам, Людвиг, раскрой глаза. Уже солнце стало мрачным, как власяница, и луна сделалась как кровь, и небо скрылось, свившись как свиток, и из дыма вышла саранча на землю. А из моря вылез зверь с выблядками своими, число им легион, а имя — большевики. — Он вытер пену на губах и, сверкнув глазами, застонал от ненависти. — Владимир Бланк, Лейба Троцкий, а также прочие из сих вождей жизни не достойны. Их убьет Верховное повеление. Большая церемония назначена на завтра, и ты должен быть с нами.

— Я должен только проститутке, которая лишила меня девственности. — Рассмеявшись, Людвиг поставил канделябр на пол, и стали отчетливо видны его ступни, маленькие, как у ребенка, обутые в туфли с железными пряжками. — Предать смерти кучку иудеев не сложно, только Россию это не спасет. Отечество наше, святой отец, обречено. — Он снова рассмеялся и, тряхнув волосами, с пафосом возвестил: — Сказано же древними, что та страна, что населена рабами, полная неверующих, лишенная пророков, быстро погибнет, измученная голодом и болезнями. А впрочем, ладно. — Он вдруг поскучнел и, притушив дьявольский огонь в глазах, вздохнул. — Коль отечество в опасности, нужно помогать своим братьям во Христе. Мы ведь с тобой братья во Христе, а, преподобный? — И, услышав в ответ зубовный скрежет, дружески тронул гостя за плечо. — Ну-ну, полно, не серчай. Сам ведь сказал, не время поминать прошлое… Может, чайку?

При этом он улыбнулся и незаметно, словно фокусник, вырвал из шевелюры бородатого волосок — длинный, сальный, наполовину седой.

— Не стану я с тобой чаи распивать. — Дернувшись, словно от удара тока, человек в пальто отшатнулся и непроизвольно, по старинной привычке, осенил себя крестом. — Не затем я к тебе пришел, Отто Людвиг фон Третнофф. В последний раз тебя спрашиваю: хоть единожды в жизни употребишь свою силу во благо? Помни, умрешь и ты, а там…

— Свят, свят, свят… — Хозяин дома перекрестился с издевкой, и в его глазах снова зажглись дьявольские искры. — Спас Нерукотворный, ау, ты с нами? Пресвятая Богородица, ты больше никого не родила? Тогда спаси, сохрани, не выдай. — И, прищурившись, он уперся взглядом в бородатого. — Где?

Его породистое, с правильными чертами лицо было бледно и напоминало посмертную маску.

— По этому адресу завтра в полночь. — Бородатый вытащил клочок бумаги и осторожно, чтобы не коснуться чужих пальцев, протянул его Людвигу. — Воистину, сотворим вред во благо.

Повернулся, щелкнул тугим замком и, не прощаясь, окунулся в смрадную темень черного хода.

«Оревуар, преподобный. — Губы Людвига растянулись в усмешке, и, содрогнувшись от застарелой ненависти, он двинулся по длинному, извилистому коридору. — Еще неизвестно, будет ли счастливым твой путь». Скоро он остановился перед неприметной, под цвет обоев, дверью, отомкнул ее двумя ключами и, высоко подняв подсвечник, вошел в небольшую, без окон, комнату.

Внутри было странно. Стены покрывала белая материя, под потолком, указывая направление на север, висело чучело питона, воздух был ощутимо плотным от благовонных дымов.

— Именем отца моего. — Людвиг ловко зажег масляную лампу и, отдернув занавеску, разделявшую помещение надвое, подошел к некоему подобию стола, застеленному пергаментом с изображением пентаграммы.

Шепча непонятное, он добела раздул угли в курильнице, бросил поверх них ладану, белой смолы и серы и, странно усмехнувшись, отправил следом волос, вырванный из шевелюры недавнего гостя.

Тот тем временем был уже далеко. Шаркая размякшими подошвами, он перешел Тучков мост и, хрипло дыша цинготным ртом, принялся забирать левее, на Средний.

«Скверну надобно выжигать огнем». Все его мысли были о дне грядущем, дне, на который назначена Большая церемония. Самые достойные из обладающих силой соберутся завтра и, воздействуя своей волей на законы природы, обрекут на гибель кучку выблядков рода человеческого. Отнявших у него жену, сына, привычную жизнь…

— Помогите, грабят! — Где-то совсем неподалеку в мрачном лабиринте дворов раздался истошный визг, тут же последовали выстрелы, и крики смолкли, только угрюмей засвистел в разбитых окнах ветер.

«И помрачились солнце и воздух от дыма из кладезя. — Бородатый споткнулся и, горестно покачав головой, застонал сквозь осколки зубов. — Господи, что творится в душах людских! Ни страха, ни совести не осталось, лишь посулы большевистские, суть соблазн адский. Ничего, конец этому близок. Толпа без зачинщиков и есть толпа — тупое и бездушное скопище. Сгинут главные большевики — остальные разбредутся. Или истребят друг друга, аки псы бешеные».

Миновав Пятнадцатую линию, он свернул налево, двинулся по направлению к Неве и уже недалеко от дома вдруг привалился к стене — не стало сил. «Это что еще за глупости. — Охнув, бородатый заставил себя сделать шаг и тут же, ощутив, как в сердце спицей засела боль, затаил дыхание. — Пустое, сейчас пройдет». Закрыв глаза, он представил, как затопит свою буржуйку, заварит желудевый кофе, достанет спрятанный от крыс ломтик хлеба из мякины — липкий, отвратительный, но все же хлеб. «Сейчас, сейчас». Не в силах разлепить веки, бородатый зашатался, судорожно хватанул ртом воздух, и последнее, что он услышал, был стремительно приближающийся свист. Сорвавшийся с крыши лист железа огромной опасной бритвой снес ему голову.

В то же самое мгновение Людвиг рассмеялся, хохоча, вышел в коридор и, подняв телефонную трубку, неожиданно сделался серьезен:

— Барышня, пожалуйста, коммутатор ЧК.

Ночь выдалась ясной. Тучи разошлись, ветер стих, и на чернильном небе высыпали звезды — во множестве, словно серебряные брызги. Слегка подмораживало, и льдинки на лужах хрустко лопались под колесами «руссо-балтов» и «паккардов». Машин было с десяток. Натужно ревя моторами, они неслись по опустевшим улицам, и после них еще долго висела в воздухе бензиновая вонь. Наконец, потушив фары, колонна встала, и из машин вышли люди, вооруженные, в кожаных штурмовых куртках. Их выцветшие от ненависти и расширенные от кокаина глаза горели исступлением, бессонные, полные кошмаров ночи избороздили морщинами их лица, и в повадках их было что-то шакалье — хищное, кровавое и в то же время осторожно-трусливое. Крадучись, они направились к особняку — двухэтажному, стоящему на отшибе, и, как только заняли позицию, старший из них дал сигнал. Взревев моторами, машины ринулись вперед и, с ходу взяв здание в полукольцо, залили его светом фар. А входные двери уже трещали под натиском крепких ног, обутых в офицерские, не по размеру, сапоги. Миг — и дюжие руки высадили рамы, с хрустальным звоном посыпались стекла, и, кроша их Подошвами, люди в кожанках ворвались внутрь.

Все комнаты были пусты, кроме небольшого зала на первом этаже, где собралось человек двадцать. Царил полумрак, было холодно и тихо. Перед портретами совнаркомовцев горели свечи, рядом на полу белели знаки каббалы и лежала небольшая кучка пепла. Это все, что Осталось от пергамента с Великим повелением — магическим текстом, начертанным кровью, прочитанным с особой церемонией и сожженным со страшным заклятием. Собравшиеся в зале находились в трансе, неподвижные, с закрытыми глазами, они напоминали о своем присутствии лишь облачками пара, поднимавшимися в такт с их дыханием.

— Стоять! — Люди в кожанках взвели курки и, не спросив имен, открыли сумасшешдую стрельбу — молча, страшно, не глядя своим жертвам в глаза, лишь пороховой дым столбом под потолок.

Маузерные пули, насквозь пронзая человеческую плоть, дырявили узорчатый паркет, щепили мебель из карельской березы и оставляли глубокие отметины на изысканной лепнине стен. Все было исполнено в точности: с людьми покончили быстро и без ненужных разговоров. Едва пороховой дым рассеялся, тела расстрелянных были облиты бензином и в мгновение ока превратились в смрадный, жирно чадящий костер.

«Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем». Отворачиваясь от языков пламени, люди в кожанках погрузились в машины, старший дал сигнал, и, сверкая фарами, «руссо-балты» и «паккарды» покатили прочь. Рычание их моторов скоро стихло, и далеко в ночи было слышно, как лопаются струны на горящем рояле. С треском летели искры, плавилось железо кровли и корчились в огне погреты тех, кто всю Россию превратил в бушующий костер. А сверху изливала свой равнодушный свет луна, и убывающий диск ее напоминал надкушенный молочно-белый блин.

— Присаживайтесь, Александр Васильевич, прошу вас. — Начальник Спецотдела Глеб Бокий указал на кресло и принялся ловко сворачивать цигарку из ароматного табака и желтой папиросной бумаги. — Ну, каков же результат?

Внешность обманчива. Кто бы мог подумать, что этот интеллигентный, обаятельный мужчина с добрым взором, хорошими манерами и приятным, негромким голосом был одним из организаторов красного террора! Происходя из старинной дворянской семьи, будучи человеком честным и глубоко порядочным, он был далек от личных амбиций и свято верил в справедливость, торжество революции и окончательную победу добра. Однако в последнее время веры этой у него поубавилось. На дворе уже двадцать шестой год, пора бы утихнуть классовой борьбе и начаться долгожданной светлой жизни, но по-прежнему рекой льется кровь, в партии процветают карьеризм и угодничество, в органах ключевые должности занимают «липачи» типа Трилиссера и Ягоды, а у кормила власти прочно окопался усатый выскочка с замашками уголовника. Стоило ли ради этого гнить на каторге, зарабатывать туберкулез и стрелять людей сотнями без суда и следствия? Топить в баржах, рубить шашками, жечь в паровозных топках, класть на рельсы, разрывать конями, медленно убивать в герметичной, нагреваемой над

огнем «пробковой» камере…

— Результат хоть и ожидаемый, но тем не менее вызывающий восторженное головокружение. — Расстегнув кожаную куртку, начальник лаборатории нейроэнергетики Барченко опустился в кресло, от возбуждения зрачки его маленьких, глубоко посаженных глаз расширились неимоверно. — Гипотеза об Арктиде — Гиперборее — нашла еще одно прямое подтверждение!

Его жизнь складывалась странным образом.

Идеалист по натуре, мистик по убеждениям и в то же время настойчивый ученый-практик, он подчас оказывался в центре таких политических интриг, что вряд ли был в состоянии адекватно оценить свою роль в происходящих событиях. Еще в студенческие годы случай свел его с профессором Кривцовым, верившим, что в глубинах Азии существует тайная страна Шамбала, духовный центр планеты, надежно сокрытый от вторжения непосвященных. Там «обнимаются Небо и Земля и соединяются концы года», там наш мир соприкасается с высшим сознанием, там ворота в обитель Небесного Света. Именно в Шамбале следует искать хранителей эзотерической мудрости — махатм, знания которых могут дать человеку полную власть над миром. Вдохновленный рассказами Кривцова, Барченко с головой уходит в мистику, вплотную занимается изучением паранормальных возможностей человека. Его работоспособность не знает предела: он создал приборы, позволяющие экспериментально установить эффект телепатии, и в 1911 году провел ряд сенсационных опытов по передаче мысли на расстоянии. Его интересует все, связанное с древней историей и культурой, он пишет научно-фантастические романы, упорно занимается, ставит опыты и скоро приобретает широкую известность как эзотерист, оккультист и талантливый ученый-биолог. Эксперименты, лекции, членство в масонской ложе. После революции Барченко был приглашен Бехтеревым в Институт мозга и высшей нервной деятельности. Он работал в то время над созданием нового универсального учения о ритмах, связывавшего космические феномены с явлениями общественной жизни. Однако обстоятельства сложились так, что ему пришлось уехать в Мурманск и возглавить экспедицию на Кольский полуостров для изучения таинственного психического феномена эмерик. За два года пребывания на севере Барченко подробно изучил район культовых сооружений на берегах Сейдозера, много общался с местными шаманами-нойдами и пришел к выводу, что в глубоком прошлом существовала некая протоцивилизация, оставившая на Кольском полуострове впечатляющий памятник практической магии. В лапландских волшебниках он разглядел последних жрецов той древней культуры, отзвуки которой сквозили в старинных легендах о загадочной Стране Белых Вод. И не является ли таинственная Шамбала последним оплотом этой изначальной, идущей из глубины тысячелетий Традиции?

Исследования, направленные на изучение эмерика — массового гипноза и связанных с ним феноменов, привлекли внимание ОГПУ. Чекисты видели мир как огромную информационную систему, из которой посредством манипуляций с человеческой психикой можно черпать сведения самого тайного и интимного свойства. В результате при СПЕКО была создана секретная лаборатория, и судьбы Бар-ченко и Бокия, этих двух людей, одержимых верой в торжество изначальной мудрости, странным образом переплелись. До самой их смерти, — одного расстреляют в тридцать седьмом, другого на полгода позже.

— Значит, прочитали все-таки? — Бокий удивленно покачал головой, выпустив дым колечком, с уважением посмотрел на Барченко. — Прямое знание? Проводили сеанс?

— Да, пришлось связаться с ноосферой. — Тот кивнул, вытащил не очень-то свежий носовой платок и начал протирать очки. — Знаете, такие яркие, образы, до сих пор глаза болят.

Барченко был сильным «аномалом», впадая в транс, он мог напрямую контактировать с информационным полем Земли, правда, потом его мучили головные боли и тошнота. Однако на этот раз оно того стоило, он сумел прочитать загадочные идеограммы — дощечки с руническими знаками, которые нашли у странного, полупомешанного крестьянина, выступавшего на площадях с непонятными проповедями. Поначалу юродивого забрали в сумасшедший дом, затем он попал на Лубянку и уже здесь оказался в поле зрения Спецотдела.

— Вдаваться в подробности не буду. — Чуть заикаясь от волнения, Барченко в нетерпении потер ладони, на выпуклых скулах его выступили розовые пятна. — Постараюсь изложить канву. Речь идет о материке Арктида, находившемся на месте Северного Ледовитого океана. Именно там и располагалась загадочная Гиперборея, великое Полярное царство. Столица ее, Пола, что значит «покой», находилась непосредственно около точки географического полюса земли. Древние греки называли город Ортополисом, дословно — «город Вертикали», «город Земной Оси». Впрочем, Пола не представляла собой город в современном смысле этого слова. Это была единая система замков по берегам внутреннего моря Арктиды — Великого Вращающегося Озера. Цивилизация Гипербореи не являлась техногенной, в ее основе лежали психоментальные, то есть магические ресурсы общества, и подобное расположение метрополии создавало наиболее благоприятные возможности для глобальных магических операций. «Для странствия по глубинам необходим покой!» А максимум физического покоя планеты приходится на ее ось. Ось — Мировое Дерево — была неким сакральным символом Гипербореи. Об этом говорят и древние северные мифы, как тут не вспомнить скандинавских асов из страны Оз, то есть людей, обладающих могуществом богов, из города Оси. — Барченко замолчал, поймав крайне заинтересованный взгляд Бокия, торжествующе усмехнулся. — Однако это лишь форма, содержание в другом. Одним из главных занятий людей Оси было странничество по Мирам Вселенной. Это искусство передвижения «в обход материи» было делом опасным, многое зависело от стабильности потоков тонкой субстанции. Магия гиперборейцев позволила создать практически постоянный поток — Осевой Туннель, который начинался прямо над полюсом планеты и уходил в глубь космоса. В результате само вещество планеты в этом месте претерпело некоторые изменения. Воздух над полюсом оказался несколько уплотнен, он отличался матовым белым свечением (отсюда и другое название Арктиды — Страна Белых Вод!), водная стихия постепенно вытесняла земную. Потоки вод Мирового океана разделили Арктиду на четыре гигантских острова, и континент принял форму пространства, ограниченного крестом, заключенным в круг. Его геометрическим центром был гигантский водоворот в середине внутреннего моря, а над жерлом этой великой впадины располагался Храм Странствия по Мирам. Каменная громада Храма висела в воздухе, отбрасывая на воды Вращающегося Озера тень в виде креста. До наших дней дошел сакральный символ, обозначающий принадлежность Ортополису, — это коловрат, или свастика. Храм Странствий являлся четырехмерным телом; всем, кто не обладал высшим посвящением, внутреннее пространство его казалось лабиринтом бесконечной сложности: четыре жезла там можно было поставить перпендикулярно друг другу, и они образовывали правильный восьмиконечный крест…

— М-да, — Бокий потер высокий, хорошей формы лоб, вздохнув, принялся скручивать очередную папироску, — как-то уж это… Одним словом, Александр Васильевич, верится с трудом., — Он относился к собеседнику с нескрываемой симпатией, — заслуженный ученый, проверенный «аномал», известный оккультист. Но чтобы какие-то там парящие замки над водяными воронками, нет, это уж слишком!

— Я, Глеб Иванович, приветствую ваш скепсис, может, именно он и является движущей силой познания. — Барченко снял очки, задумчиво сунул в рот дужку. — Только вот не Ульянов ли этот ваш говорит, что факты — вещь упрямая? Я два года, как вам известно, прожил на севере и могу с уверенностью сказать, что и культура и традиции саамов проникнуты непостижимой, тонкой психической энергией, несут на себе отпечаток тайны и высшей магической отмеченности, сама природа вокруг загадочна и неподвластна формальной логике. Сколько, к примеру, мы ни просили местных рыбаков отвезти нас на заповедный шаманский остров Роговый, что в Ловозере, те отказывались наотрез, а когда наконец нашелся охотник, сын православного священника, поднялся сильный ветер и экспедиция не состоялась. Однако нам все же удалось высадиться на южной оконечности озера, и что же? В одном из ущелий мы обнаружили огромный сеид — священный камень, а рядом с ним желто-белую колонну в виде гигантской свечи, от вида которых в наши сердца вселился непонятный, не постижимый разумом ужас. Наступила внезапная слабость, у многих начались галлюцинации, так что пришлось срочно уходить, — напряженность полей тонких энергий оказалась невыносимой для нашей психики.

Вспоминая события пятилетней давности, Барченко замолчал, от его былой восторженности не осталось и следа, только судорожно билась жилка на виске да катались желваки на побледневших скулах.

Действительно, тогда, на берегах лапландских озер, в частности Сейдозера, он обнаружил множество непонятных психофизических явлений. Наблюдались странные свечения, геомагнитные аномалии, у каменных ритуальных пирамид — менгиров — астрофизик Кондиайн с изумлением обнанужил несоблюдение законов гравитации: вес человека там был величиной непостоянной. Однако главное, что вызывало множество вопросов, был феномен мереченья. Это специфическое состояние, похожее на Кассовый гипноз, чаще проявлялось при шаманских обрядах, однако могло возникнуть и спонтанно. Людей неудержимо тянуло на север, к Полярной звезде, они начинали повторять движения друг друга, безоговорочно выполняли любые команды, запевали на незнакомых им языках. Некоторые могли предсказывать будущее, отыскивать спрятанные предметы, человеку, находящемуся в состоянии эмерика, холодное оружие не причиняло вреда. Создавалось впечатление, что люди — это лишь марионетки, нити от которых находятся в чьих-то невидимых могучих руках.

— Я читал ваш отчет, Александр Васильевич, и на память вообще не жалуюсь. — Бокий чуть заметно улыбнулся, он не прерывал собеседника из вежливости. — Скажите, вы выяснили личность этого полоумного?

На него, человека, склонного к мистике, привыкшего мыслить широко и абстрактно, рассказ о Гиперборее произвел большое впечатление, однако, будучи хорошим психологом и профессиональным контрразведчиком, он никогда не выказывал своих эмоций.

— Некто Круглов Михаил, крестьянин из поселка Юрьевец Костромской губернии. — Барченко зачем-то понизил голос до полушепота. — На самом же деле он волхв белого круга, один из последних хранителей Северной Традиции. За тысячелетия до Рождества Христова на русской земле существовали два уровня посвящения. Первый — это то, что мы называем язычеством, суть учение о двенадцати ипостасях, или силах, в которых проявляется Единый. Каждый из этой дюжины богов имел своих служителей, волхвов низшего посвящения. Они назывались кудесниками, потому что знаками их звания были кудесы — бубны о двенадцати бубенцах, символизирующие круг перерождений, проявлений Единого. Волхвы же высшего посвящения — веды — имели особые посохи, как символ вечного пути навстречу Единому, и постигали Божьи откровения во всей полноте учения о Триглаве, то есть о триединстве всего сущего. К таковым и относится Михаил Круглов, смысл его пришествия — в готовности приоткрыть завесу тайны, ибо время пришло.

— Весьма интересно, весьма. Однако, Александр Васильевич, время. Вы куда сейчас, на Скоблищенский? — Заметив утвердительный кивок, начальник спецотдела снял трубку, негромкий голос его зазвучал властно и отрывисто: — Это Бокий. Машину на выезд.

Он поднялся из-за массивного стола, коротко кивнул Барченко:

— Сегодня уже не увидимся, через четверть часа у меня коллегия ОГПУ. Из Круглова этого выжмите все соки, на днях жду вас с подробным докладом. До свидания.

Руки он никому не подавал.

— До свидания. — Барченко кивнул в ответ и длинным лубянским коридором пошел на выход, у подъезда его уже ждал открытый «паккард» Бокия. Путь Александра Васильевича лежал к засекреченному объекту ОГПУ, где была оборудована «черная комната» — специальная лаборатория для исследования способностей «аномалов».

— Скоблищенский. — Он уселся на переднее сиденье, откинулся на спинку, посмотрел на часы. — Особо не гоните, время есть.

— Слушаюсь. — Шофер включил скорость, отпустив сцепление, прибавил газу, и «паккард», шурша покрышками, покатил по московским улицам.

Вокруг кипела жизнь большого, шумного города. Под колесный лязг светились изнутри трамваи, орали галки на Кремлевской стене, трудяга пароходик тащился по Москве-реке, дымил по-черному, разводил волну. В сквере у Большого театра, там, где радужно переливалась разноцветная струя, билась и гудела разномастная толпа, юркие таксомоторы брызгали лучами фар, резко, по-звериному ревели клаксонами, мальчишки-газетчики выкрикивали несусветную чушь, а в вышине, в синем вечернем небе, прожектора высвечивали транспарант: «Ты подписался на рабочий кредит?» Если кто и подписался, то явно не скучающие личности в длинных пиджаках, мятых брюках колоколом и широких, словно конские копыта, башмаках, которые, размахивая тросточками, бродили вдоль пылающих витрин, разглядывая товары и встречных женщин. На них бросали косые взгляды молодые, стриженные под полубокс люди с быстрыми глазами и умелыми, ловкими пальцами, чьи беспокойные ноги в ботинках на резиновом ходу двигались легко и бесшумно. Проститутки в ожидании работы томились на боевых постах, привычно зазывали клиентов, покручивали доступными, в модных шелковых шароварах задами. Воздух наполняли рев моторов, ржание лошадей, запах пота, «Шипра» и туалетной воды «Пролетарка», дым от папирос «Авангард», громкий мат, свист милиционеров и призывно-чувственные звуки танго, доносящиеся из дверей ресторанов. Эх, Москва златоглавая…

— Возвращайтесь, меня не ждите. — У дома номер один по Скоблищенскому переулку Барченко вышел из машины, нырнув в подъезд, показал пропуск часовому и направился в самый конец коридора к массивной двери с номером «23». Уверенно, по-хозяйски позвонил, нетерпеливо взялся за бронзовую ручку, однако ему никто не открыл. «Черт знает что, оглох он там, что ли?» Вытащив ключ, Барченко отпер тугой, звонко щелкнувший замок, рывком распахнул дверь и, оказавшись внутри, замер, удивленно уставившись на дежурного из ГПУ. Тот, скорчившись, лежал на столе, на губах его блуждала идиотская улыбка, по подбородку тянулись вязкие, обильные слюни. Рядом на кожаном диване, закинув ногу на ногу, удобно устроился Людвиг фон Третнофф, он курил массивную царьградскую трубку с резным янтарным чубуком и задумчиво разглядывал что-то сквозь решетки окна.

— Рад вас видеть, почтеннейший Александр Васильевич. — Почувствовав на себе взгляд Барченко, он легко поднялся, учтиво протянул холеную, с большим сапфировым перстнем руку, оскалил в улыбке мелкие, наверное, острые зубы. — Все ли у вас в порядке? А то я уж заждался.

Стройный, невысокого роста, он двигался с изяществом голодной ласки, готовой в любой момент вцепиться в горло.

— У меня-то все в порядке, а вот у вас тут что творится? — Барченко подошел к лежащему чекисту, взявшись за пульс, удрученно покачал головой. — Господи, почти что труп. Чем он вам помешал?

— Ах, любезный Александр Васильевич, вечно вы пытаетесь на все найти ответ. Есть вещи иррациональные, не подвластные формальной логике. — Едко усмехнувшись, фон Третнофф опустился на нагретое место, трубкой нарисовал в воздухе замысловатую фигуру. — Скучно было. Да потом этот мерзавец все бубнил: «Не курите, не курите, здесь не положено». — Он вдруг зашелся противным, хлюпающим смешком. — Вот я и положил. Пускай отдохнет, потом реанимируем.

— Удивляюсь я вам, Людвиг, откуда такая страсть к разрушению? — Барченко снял кожаный картуз, бросил на кресло. — Не любите вы людей.

— Ах, любезный Александр Васильевич, Александр Васильевич! Лет двадцать уж вас знаю, а вы все такой же неисправимый идеалист! — Фон Третнофф перестал смеяться, в глазах его зажегся яркий, сатанинский огонь. — Оглянитесь вокруг, посмотрите, в каком мире мы живем. Все покрыто мраком непроницаемого невежества. Сила — это все. Права не существует, все находится в хаосе нравов, обычаев, законов, оставшихся еще со времен Римской империи. Между слабыми и сильными нет даже борьбы, есть только уничтожение первых. Существует лишь ненавистное, незаконное неравенство между господами и служителями, победителями и побежденными. Это фиктивное право животной, грубой, слепой силы — право, которое не что иное, как несправедливость, — будет существовать до тех пор, пока не появится истинное право, основанное на разуме. Одним словом, я за все, что разрушает этот поганый. мир, созданный богом зла, мрака, суеверия, богом, преследующим человечество, богом, которого незаконно воспевают в Библии. Истинный творец — это Сатана, и единственное, что привлекает меня в большевиках, — они отродья дьявола.

Он вновь разразился своим мерзким, булькающим смехом, поперхнулся табачным дымом, визгливо закашлялся.

— Я, дорогой коллега, читал ваш труд о влиянии вселенских ритмов на судьбы человечества. Проникновенно написано, со знанием дела, с душой. Только, может быть, разумнее плюнуть и на солнце, и на зодиак, и на туманность Андромеды и вибрировать в унисон с тем, кто реально правит нашим миром? Не угодно ли вам узнать, отчего мое восьмилетнее чадо весьма хорошо собой и уже говорит на трех языках, а ваш покорный слуга, хоть и разменял шестой десяток, бодр, свеж и не чуждается женского общества? Кстати, мои шер, на Елоховской, у рынка, открылся чудесный бордель, там такие бутоны, чуть старше моей девочки. Не захаживали случаем? Нет? Так, может, прямо сейчас исправим это упущение? Черта ли собачьего нам играть в угадайку в этом черном склепе? Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus[13], ну же, коллега! Via sacra — Wein, Weib und Gesang[14].

Фон Третнофф гримасничал, кривлялся, вел себя словно дешевый паяц, однако Барченко явственно ощущал его преступную, бьющую через край железную волю.

— Не стоит беспокоиться, Людвиг, мне нравятся зрелые женщины. — Он брезгливо скривился, выудив из кармана платок, промокнул вспотевший лоб. — Будите дежурного и по домам, толку сегодня все равно не будет.

— Как скажете, коллега. — Поднявшись, фон Третнофф облачился в длинное, мешковатое пальто, надел странную, с высокой тульей шляпу и, выбив трубку прямо на стол, неторопливо пошел к дверям. По пути он задержался возле спящего чекиста, с ухмылочкой похлопал его по плечу: — Вставай, труба зовет, — и уже на пороге подмигнул Барченко: — Оревуар, дрожайший коллега. Гекам Адонай!

В нелепом своем наряде он напоминал злобного средневекового чернокнижника. Барченко промолчал. Ему ли, посвященному розенкрейцеровской степени, не знать, что «гекам Адонай» — «месть Адонаю» — девиз тридцатого масонского звания? Да, этот мир несовершенен и несправедлив. Да, Адонай — это бог мрака, зла, суеверий, заблуждений, постоянно преследующий человечество. Да, он выгнал людей из рая, издевался над ними, предавал смерти, топил, сжигал, обрекал на произвол диких зверей. Сказать тут нечего…

— Смело мы в бой пойдем. — Дежурный заворочался, непроизвольно лапнул кобуру и принялся подыматься. — Как родная меня мать провожала… На дорогу сухих корок собирала…

Слюна с уголков его рта тянулась на застиранную белую косоворотку.

«Здравствуйте, Дорогой друг!»

«Слушаю вас с напряженным вниманием, Аналитик…»

«Вначале позволю себе небольшую историческую справку. Отто Людвиг фон Третнофф происходит из семьи разорившихся немецких аристократов, приехавших в Россию в восемнадцатом веке в поисках лучшей доли. Родился ориентировочно в период между 1855 и 1860 годами, закончил Петербургский университет и где-то к 1900 году получил звание приват-доцента. Специализировался на естественных дисциплинах. Увлекался палладиз-мом, культом Люцифера, был вхож в масонские ложи, а с 1908 года посещал эзотерический кружок доктора Барченко. В 1914 году он женился на баронессе Эмме фон Штерн, в жилах которой текла кровь Гогенцоллернов, в 1916 году супруга его умерла при родах, оставив дочь Хильду и огромное состояние. После революции фон Третнофф примкнул к большевикам, с середины двадцатых работал в лаборатории нейроэнергетики под руководством все того же доктора Барченко, с начала тридцатых годов в компании экстрасенса Орландо и доцента Луни занимался организацией показательных судилищ на потребу великому кормчему. В то время в следственной практике существовали два направления — „физики“ и „химики“. Первые ломали подследственным ребра, вторые воздействовали наркотиками, психотропными средствами, в частности полями высокой частоты, а также прибегали к гипнотическому внушению. Руководство „химиками“ осуществляла дочь Дзержинского — Маргарита Тельце…»

«Яблочко от яблони…»

«Кстати, Сталин стараниями небезызвестного Гурджиева являлся посвященным высокого уровня, да и Феликс Эдмундович, с юношества будучи истовым католиком, тоже неплохо разбирался во всей этой оккультной кухне…»

«Весьма интересно, Аналитик. Но нельзя ли поближе к нашим баранам?..»

«Можно, конечно, хотя… Как вам понравится, например, следующее? Компьютерная программа поиска двойников определила, что на фотографии Отто Людвига фон Третноффа, сделанной в 1902 году, изображен основатель так называемой саксессной магии, известный оккультист и мистик Георгий Генрихович Грозен. Умерший… — вы крепко сидите на стуле? — совсем недавно, в девяностых годах!»

«В возрасте ста тридцати с чем-то лет? Столько не живут…»

«Тем не менее. Дорогой друг, тем не менее. Более того, Анастасия Павловна Шидловская скорее всего состоит с ним в самом близком родстве. Характерные лицевые признаки, знаете ли, и все такое прочее. В общем, девяностопроцентная вероятность!»

«Благодарю, Аналитик. Привет тонким мирам…»