Максим из Кольцовки

Часть пятая ВСЮ ВСЕЛЕННУЮ ПРОЕХАЛ

Все зарубежные поездки Максима Дормидонтовича пришлись на годы после Великой Отечественной войны.

С любовью и почетом Народный артист Советского Союза был встречен в Болгарии, Венгрии, Румынии, Чехословакии, Германской Демократической Республике, Северной Корее и Китае, куда он принес яркие плоды свободного советского искусства, делился своим опытом и учился сам.

Поездки Максима Дормидонтовича в эти страны явились демонстрацией естественного взаимного обогащения в области музыкальной культуры народов, идущих рука об руку к единой для всех цели — коммунизму.

На вопрос одного из друзей, как чувствовал себя Максим Дормидонтович в гостях, он ответил:

— Как дома!

Несколько иные воспоминания остались от поездок в европейские страны: Италию, Австрию, Норвегию, Финляндию.

— Для этих стран, — рассказывает Максим Дормидонтович, — характерно горячее чувство любви к советским людям, в том числе к артистам, со стороны широких масс трудящихся, простых людей, как принято говорить, и сдержанное, а кое-где и холодное отношение государственных чиновников, например, в Италии даже чинивших препятствия. Артистам не разрешили закончить намеченный маршрут, а выступления в Риме вообще были запрещены.

Однако, несмотря ни на что, и в этих странах пресса давала самые лестные и восторженные отзывы о советском искусстве, что говорит о высоком исполнительском мастерстве и богатых вокальных данных участников концертов.

В Италии, стране особых любителей и знатоков пения, в атмосфере недоброжелательности сверху, о Максиме Дормидонтовиче газета «Ла национе Италиа» писала:

Норвежская «Дагбладет» о нем же писала:

В переполненном Бетховенском зале Большого театра собрались артисты театра, обслуживающий персонал, технические работники. Всем хочется послушать рассказ о других странах…

В овальные окна зала смотрится синь вечера. Собравшиеся тесным кольцом окружили Михайлова. Слышатся вопросы, строятся предположения, раздается смех…

— Начну, друзья, с того, что ехал я в Италию с беспокойством. Ведь ехал я не только как артист, но и как представитель советского искусства, и это вдвойне волновало меня.

Еще Шаляпин писал перед своим посещением Италии, что глубоко понимает всю серьезность предстоящей ему поездки. Он говорил с тревогой: «Ведь это же страна прекрасных певцов!», как бы сказать…

— Бельканто, — подсказал кто-то.

— Вот, вот, — согласился Михайлов. — Бельканто! Оратор я плохой, — улыбнулся он, — так уж вы меня извините.

— Говорите, говорите, — послышалось со всех сторон.

— Так вот, — продолжал Михайлов, — уж если Федор Иванович волновался, то мне и сам бог велел!

Я поставил перед собой задачу познакомить итальянскую публику не только с нашими классическими оперными ариями и романсами, но и с русской народной песней.

— Вот это дело! — не утерпел кто-то.

— Не сбивайте, — закричал сидящий неподалеку молодой бас.

— Правильно, не сбивайте, я и сам собьюсь, — пошутил Максим Дормидонтович. — Мы ехали в страну, давшую в прошлом таких выдающихся мастеров искусств, как Микеланджело, Паганини, Верди, Россини, всех и не перечтешь…

— Да, уж столько этой стране отпущено света и тепла, что, кажется, там не должно быть голодных и нищих, — заявил беспокойный Паша.

— В некоторых городах Италии мэрами городов избраны коммунисты. Там жители откровеннее проявляли свои симпатии к нашей стране. После концертов прямо тут же к нам подходили, выражали свои восторги, дарили цветы.

Принимали нас хорошо и ложи, и партер, не чем выше были места, тем восторженнее и откровеннее симпатии. В бурю оваций вплетались голоса: «Вольга!» — это означало, что хотят, чтобы я спел «Эй, ухнем!», «Поле-поле!» — под этим подразумевалась «Степь да степь»…

Итальянцы интересовались не только, как мы поем, но и как одеваемся в обычные дни. Буржуазная пресса распускала про нас слухи, пытаясь снизить симпатии итальянского народа к нам и чем-нибудь подорвать наш авторитет; писали, что все мы одеты в одинаковые серые костюмы и у всех русских чемоданы из фанеры и т. д.

Посещая в свободное время театры, слушая их певцов, я еще раз убедился, что русская школа пения не уступает итальянской, а во многом и превосходит, например задушевностью и присущей только одним русским широтой пения. Просто поражаешься, как это раньше русские цари и их придворные прихлебатели не замечали, а если замечали, то игнорировали свою, родную, национальную красоту и заменяли все чужим: итальянским, французским, немецким…

— А как там живут и работают артисты? — раздался звонкий девичий голос.

Кругом зашикали, но Максим Дормидонтович поднял руку.

— Приведу пример, на мой взгляд, по нему можно судить, как там живут и работают наши коллеги.

В прохладный вечер нас пригласили на представление. Происходило оно под открытым небом. Мы сидели на суше, а артисты — вокалисты, во-ка-ли-сты, заметьте, — выступали в воде. Перед нами было что-то вроде пруда, водоем какой-то, артисты плавали, ныряли, высовывались из воды, пели дуэты, арии и опять ныряли…

Без лишних слов понятно, что на такую работу певцы пошли не от хорошей жизни!

Рассказав подробно, каких певцов он слышал, и удовлетворив любопытство всех, Максим Дормидонтович выразил сожаление, что не знает итальянского языка.

— Однако это обстоятельство не помешало нам разговаривать с итальянцами без переводчика, — и Михайлов рассказал эпизод: — Перед одним из концертов ко мне подошла пожилая женщина и, указывая на орден, спросила: «Ле-нин?» — Я утвердительно ответил ей. Женщина быстро припала к моей груди и поцеловала орден… Трудно вам передать, как это взволновало меня. Я в свою очередь обнял ее, поцеловал ей руку и произнес: «Да здравствует мир во всем мире!» Она ответила: «Мир! Мир!..»

— А как в Норвегии? — спросил кто-то.

— Правда, сегодня не было уговора, что я буду докладывать вам и о поездке в Норвегию, но если хотите, а время еще позволяет, то слушайте!

Интерес к нам во всех городах, где проходили концерты, был очень велик. Норвежцы интересовались не только нашим искусством, но и нашей страной, нашей жизнью. Симпатии норвежцев к нам, своим соседям, ведущим неустанную борьбу за мир, повсеместно сопутствовали нам. Нам понятно было, что народ в Норвегии не заинтересован в строительстве американских военных баз на своей территории, что он приветствует в нашем лице представителей страны социализма. Как радостно было сознавать и чувствовать это!

В Норвегии мы были поздней осенью, но совсем не ощущали холодного климата этой страны. Теплота сердец расположенных к нам зрителей согревала нас. Арии Сусанина, Варяжского гостя, «Бурлацкая» Рахманинова, «Персидская песня» Рубинштейна пользовались повсеместно большим успехом. Вообще, в Норвегии очень велик интерес к нашей литературе, искусству. Многие пьесы Горького и других русских драматургов ставятся в театрах систематически.

В Бергене, где жил и умер композитор Эдвард Григ, мы посетили его домик, расположенный на окраине города, теперь превращенный в музей. Мы видели много различных предметов, принадлежавших Григу: книги с его пометками, написанные его рукой произведения, рояль. Я переживал большое волнение, глядя на все, к чему прикасались руки замечательного норвежца!

Постоянной оперы в Норвегии нет. Некоторые театры в течение сезона ставят своими силами оперные спектакли. Послушать такую оперу мне не довелось. Время нашего пребывания было ограничено, а расписание концертов довольно плотно.

Один концерт мы давали с норвежским оркестром. Вспоминается интересный казус, случившийся перед концертом. Мы собрались с оркестром прорепетировать программу. Для этого было строго отведено время, но его не хватило нам. Оркестранты стали собираться домой. Обеспокоенный таким оборотом, я обратился к дирижеру оркестра, но он ответил: «Наше время истекло!» Мою просьбу передали оркестрантам. Тут же все вернулись на места, и репетиция продолжалась. Норвежские музыканты отступили от своего правила ради советских артистов и этим выразили свое отношение к нам. Значение же предварительной репетиции с оркестром я оценил, когда репетировал арию Кончака.

Едва я исполнил речитатив и дошел до музыкальной фразы «Ты, как хан, здесь живешь, ты, как я!», дирижер положил на пюпитр палочку и поблагодарил меня. Я ему деликатно напомнил, что ария не закончена, и он дал команду оркестру. Представляете, что писали бы про нас, если б все это произошло на концерте!..

Норвегия — страна, как вы знаете, небольшая, близкая и понятная нам, русским. Здесь многое — и природа, и люди — напоминает Родину, и все же, когда мы очутились в Москве, я был несказанно рад!

Рассказ Михайлова о поездке в Италию и Норвегию затянулся допоздна, слушали его с большим вниманием и, перед тем как разойтись, просили продолжить рассказ о поездках в другие страны. За Максимом Дормидонтовичем в театре укрепилась слава хорошего, интересного рассказчика.

Через год он побывал в Индии, а когда вернулся, дотошная молодежь опять собралась послушать Михайлова.

— Кто имел самый большой успех в Индии?

— Все пользовались большим успехом, но, положа руку на сердце, больше всех — Рашид Бейбутов, особенно, когда он пел на индийском языке.

— Встречи с индийским народом произвели на меня очень большое впечатление, — продолжал рассказ Максим Дормидонтович. — Какой горячий интерес и дружеские чувства к нашей стране! Никогда не забуду восторженные толпы по пути следования нашего поезда, дружеские объятия, импровизированные концерты!

В Индии очень любят наши советские песни. Не раз нам приходилось слышать, как индийские девушки и юноши пели «Темную ночь», «Катюшу»…

В Мадрасе мы посетили хореографическое училище. У индийцев изумительная танцевальная пластика. Движение каждого пальца, каждой мышцы что-нибудь обозначает. Позже в разговоре с господином Неру одна наша балерина пообещала к концу гастролей выучить индийский танец, на что тот ответил:

— О нет! Для этого очень много надо трудиться! Как бы великолепно вы ни танцевали, со спецификой индийского танца так просто вам не справиться!

Он был глубоко прав! Вот, предположим, — Максим Дормидонтович согнул безымянный палец, — это означает: «Я вас люблю!» — Он повернул палец в другую сторону, слушатели весело рассмеялись. — Это выражает: «Я хочу спать!» — Снова взрыв смеха…

— В Бомбее мы присутствовали на оригинальных спектаклях, где артисты играют в масках.

Из прочитанного и слышанного ранее об Индии мы знали, что там соблюдают старинные традиции, сохранены национальные костюмы, обычаи, но когда увидели на улицах древних старцев в чалмах и красочной одежде, да еще на велосипедах, долго не могли прийти в себя от изумления.

Многие любительские труппы играют не только индийские пьесы, но и европейскую классику: «Отелло», «Ревизора» и другие. Профессиональный театр ставит современные индийские пьесы в театрально-реалистическом духе или создает спектакли, в основном построенные на песнях и танцах, на мифологических мотивах, фантастические и стремительные в феерической смене картин.

Наша делегация встречалась с писателями, поэтами, музыкантами, инженерами, учителями, художниками к многими государственными деятелями.

Индийцы глубоко любят искусство и придают ему серьезное значение. Когда проезжаешь по городу или деревне вечером, всегда можно слышать песни или игру на музыкальных инструментах.

В «далекой Индии чудес» много наших искренних, добрых друзей. Дружба индийского и советского народов — не преходящее явление, она на долгие годы, навечно!

— Ну, а жарко там? Очень?

— Мы были в Индии зимой, но было так тепло, что мы однажды решили искупаться в море. Скоро наше появление на берегу привлекло всеобщее внимание. Нас окружили мальчишки. Все были поражены, что мы купаемся в такую стужу. Термометр показывал тридцать градусов тепла!

Прекрасна природа Северной Кореи, ее лесистые горы, крутые скалы, с которых низвергаются шумящие водопады, ее полноводные реки и зеленые равнины, возделанные заботливыми руками крестьян.

Но не живописная природа, а прежде всего люди Кореи вызывают восхищение — своим исключительным трудолюбием, мужеством и скромностью. В Пхеньяне бригада артистов, которую возглавлял Максим Дормидонтович, жила в только что отстроенной гостинице. Из окон ее можно было видеть руины — следы чудовищных злодеяний империалистов Америки. Через полтора месяца, когда артисты готовились к отъезду на Родину, вокруг гостиницы уже выросли красивые, радующие взор дома. Восстановление столицы Северной Кореи идет с большим подъемом. На месте сожженного и разрушенного города растет новый город — Большой Пхеньян!

За короткий срок Максим Дормидонтович побывал почти во всех крупных городах Северной Кореи, выступал перед строителями, текстильщиками, металлургами, крестьянами деревни, где родился Ким Ир Сен, перед бойцами и офицерами Корейской Народной Армии.

Обычно выступления артистов происходили под открытым небом. Театр Пхеньяна рассчитан на восемьсот человек, а на концерты советских артистов собиралось по тридцать — сорок тысяч. Небольшой помост из досок — эстрада, а вокруг — безбрежное море людей!

После выступлений, точно шквал, обрушиваются аплодисменты. Из «зрительного зала» летят букеты цветов. Скоро под ними тонет вся эстрада. В Канге однажды во время концерта неожиданно разразился ливень, гром заглушал голоса артистов; зрители, на которых низвергались потоки воды, не расходились, концерт не прекращался. На помощь артистам пришла молодежь. Они принесли одеяла, растянули их на шестах и сделали над эстрадой нечто вроде крыши.

Корейцы очень музыкальны. Они любят и высоко ценят подлинное искусство. Огромной популярностью пользуются там песни советских композиторов, особенно песня «Широка страна моя родная».

Много волнующих встреч было у Максима Дормидонтовича в этой стране. После концерта в Нампхо к артистам пришел совсем древний старик. Он обнял Михайлова и прижал к груди. На глазах его были слезы. Он сказал, что счастлив на склоне лет увидеть посланцев Советской страны.

Концерты были яркой демонстрацией братской дружбы советского и корейского народов. На одном из концертов рабочие завода преподнесли Максиму Дормидонтовичу для передачи коллективу Большого театра знамя, на котором вышита надпись:

В день отъезда из столицы в другие города страны к Михайлову подошел корейский юноша Те Ну Бон, представился и попросил послушать его голос. У него не было никакой школы, но природный материал оказался богатым — ярко выраженный баритон. Максим Дормидонтович удивился, когда вечером того же дня Те Ну Бон появился в вагоне поезда, в котором артисты ездили по Корее. Смущенный и радостный Те Ну Бон сообщил, что едет в этом же поезде, и признался, что добиться этого ему стоило большого труда.

— Научите меня петь, — обратился он к артисту на ломаном русском языке. — Ведь я буду возле вас целый месяц!

Он смотрел на Михайлова с такой мольбой и надеждой, что отказать было невозможно.

В знойные полдни, когда от жары некуда было деваться, и в свободные от концертов вечера они садились друг против друга, и начинался урок.

Вначале Михайлов показывал ему правильное звуковедение, Те Ну Бон схватывал все на лету. То, что Максим Дормидонтович не мог объяснить словами, так как юноша русский язык почти не знал, он показывал голосом, облегчая его почти до баритонального звучания. Иногда они пользовались пианино, стоявшим в салоне вагона. Вскоре по настоятельной просьбе ученика начали разучивать арию князя Игоря и песню «Глухой неведомой тайгою». К концу месяца Те Ну Бон пел эти вещи почти профессионально.

Максим Дормидонтович тоже увлекся занятиями, уж очень ему хотелось, чтобы Те Ну Бон стал хорошим певцом.

По окончании поездки советские артисты давали заключительный концерт в столице, в нем участвовал и Те Ну Бон. Когда знакомая стройная фигурка появилась на эстраде, Максим Дормидонтович сильно взволновался, а Те Ну Бон был совершенно спокоен.

«Ведь вот дети, они почти не волнуются, когда выступают, — подумал Максим Дормидонтович. — Те Ну Бон в искусстве тоже еще ребенок! Способный, упорный».

Но вот прозвучало мягко и уверенно:

И Максим Дормидонтович вообразил себя посторонним слушателем. Он одобрил голос и манеру пения. Публика заставила Те Ну Бона повторить арию и «Тайгу» тоже. Потом он пел народные корейские песни. Всем было ясно, что у юноши большое будущее и что он должен учиться.

На другой день Максим Дормидонтович переговорил с руководителями корейского искусства, просил помочь Те Ну Бону в дальнейшем совершенствовании…

К началу приемных испытаний в консерватории Те Ну Бон был в Москве. В тот же день он явился на квартиру к полюбившемуся ему артисту и учителю. Несколько проверочных встреч убедили Максима Дормидонтовича в том, что его ученик в полной форме, принял к сведению все его советы.

Те Ну Бон успешно выдержал испытания и стал студентом Московской консерватории.

У одного древнего мудреца спросили: «Кто твой лучший друг?» — «Мой лучший друг тот, кто является верным другом моего народа».

Эту притчу Михайлов не раз вспоминал во время месячника китайско-советской дружбы. В Пекине и Шанхае, в Кантоне и Ханьчжоу, в больших городах и небольших деревнях делегатов Советского Союза встречала волна горячей народной любви и признательности.

Как только поезд пересек китайско-советскую государственную границу, посланцы советского народа почувствовали, что являются здесь желанными гостями. Песня «Москва — Пекин» сопровождала их на всем пути, ее пели на собраниях, митингах, ее знают все от мала до велика. Эта песня советского композитора Вано Мурадели хорошо выражает волю и чувства миллионов китайцев, и в этом секрет ее популярности.

Советские артисты приехали в Китай в канун годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. Пекин был празднично убран. Повсюду флаги, плакаты, разноцветные фонарики. В витринах магазинов транспаранты, рассказывающие о гигантских достижениях страны Советов и о великих победах китайского народа.

В Кантоне концерт советских артистов шел на стадионе, построенном в горном ущелье. Трибуны там вырублены прямо в скалах. Стадион вмещает 60 тысяч человек. Он, конечно, не приспособлен для концертных выступлений. В пять дней была сооружена на футбольном поле отличная сцена со всеми необходимыми подсобными помещениями.

На каждом шагу были видны гигантский труд и необыкновенный подъем китайского народа, творящего чудеса преобразования веками угнетенной и отсталой в прошлом страны.

Ханьчжоу превращен во всекитайскую здравницу. Этот город — одна из древнейших столиц Китая. Народная поговорка о нем гласит: «Рай находится на небе, а Ханьчжоу — на земле». Город расположен в очень живописной местности на берегу большого озера, окружен горами.

В Ханьчжоу советскую делегацию пригласили в гости отдыхающие там железнодорожники. Они рассказывала своих героях труда, о строительстве новых дорог. Завязался разговор:

— Вы куда сейчас едете?

— Через Нанкин в Пекин.

— Самолетом или поездом?

— Вероятно, поездом…

— Это хорошо. Вы получите большое удовольствие, увидев реку Янцзы!

Когда состав подошел к реке, машинист дал сигнал, и через несколько минут поезд плыл на самоходной барже. Преодолев пять километров, баржа пришвартовалась к пристани, паровоз перетащил вагоны на берег — путешествие продолжалось.

Действительно, река Янцзы производила незабываемое впечатление!..

Месяц, проведенный Максимом Дормидонтовичем в Китае, пролетел, как во сне. Столько интересного довелось услышать и увидеть!

На прощальном митинге-концерте, после того, как выступили и русские и китайские артисты, Максим Дормидонтович снова вышел на эстраду и запел песню «Москва — Пекин». Ее подхватили все присутствующие. Пели стройно, четко и вдохновенно. Казалось, могучий голос этого импровизированного шестидесятитысячного хора долетит до стен московского Кремля…

Самолет быстро набрал высоту и через шесть часов приземлился в Софии. Сюда Максим Дормидонтович прибыл для участия в опере «Иван Сусанин». На аэродроме его горячо и сердечно встретили болгарские товарищи по искусству.

Немного отдохнув с дороги, артист отправился знакомиться с болгарской столицей.

Русский бульвар… Площадь Народного собрания… Памятник русским солдатам — освободителям от турецкого ига…

Из литературы и по рассказам Константина Викентьевича Хруцкого Максим Дормидонтович знает много незабываемых эпизодов замечательного похода русских богатырей, знает о кровавых боях на Шипке и под Плевной, где была разгромлена турецкая армия и болгарский народ избавлен от иностранного владычества. С тех пор прошло более восьмидесяти лет, но эти события все еще свежи в памяти русского и болгарского народов.

Герой Шипки Хруцкий с восторгом говорил о болгарах, их добром сердце и отзывчивости, и Максим Дормидонтович ощутил это с первого дня. У него было такое чувство, что в этой стране, в этом городе он уже бывал ранее и что у него здесь на каждом шагу — друзья: с ним приветливо здоровались, когда он шел по улице, поздравляли с приездом, кажется, сам воздух, не по-осеннему теплый, наполнен был братским радушием…

Группа студентов устроила ему — прямо на улице — овацию. Несколько человек из них вызвались быть его гидами.

Ну, как было отказаться от такой чудесной молодой компании!..

— Площадь и собор Александра Невского! — объявил один из юношей. — Собор-красавец, его своды расписаны русским художником Васнецовым, построен накануне первой мировой войны, на нем высечены слова благодарности русским воинам.

Завязалась беседа об исторических памятниках и датах.

Максим Дормидонтович рассказал юношам, что недавно встречался в Новороссийске с бывшим русским воином, участником боев на Шипке и под Плевной, Константином Викентьевичем Хруцким.

— Дедушка Хруцкий! О, мы знаем о нем, он наш!

— Наш и ваш, — поправил другой.

Уже наступил вечер, когда Максим Дормидонтович почувствовал, как «гудят» от усталости ноги. В сопровождении юных друзей он вернулся в гостиницу, где его ожидали гостеприимные хозяева.

На следующий день Максим Дормидонтович побывал в Плевне и на Шипке.

Вот она, та самая земля, горсточку которой хранит в узелке Константин Викентьевич! Обагренная кровью русских солдат во имя свободы и счастья братьев-болгар!

Он был горд за своих соотечественников, заслуживших вечную любовь и добрую память благодарного народа.

Знакомство с болгарским народом, изучение города, быта и исторических памятников облегчили подготовку к предстоящим выступлениям в театре. Высокая культура зрителей, замечательные певцы, чудесный театр — все это сулило творческие радости.

Еще на репетициях Михайлов наблюдал, как под руководством дирижера — Народного артиста, лауреата Димитровской премии Найденова — оркестр, хор и все исполнители слаженно и выразительно выполняли требования партитуры и музыкальной драматургии. Дирижерство Найденова чем-то напоминало Максиму Дормидонтовичу Вячеслава Ивановича Сука. Вот так же правая рука четко давала ритм, а левая все время управляла, как нюансами оркестра, так и всеми музыкальными оттенками отдельных исполнителей.

Партнеры пели на родном языке, но ни на минуту не прерывался с ними контакт, так была выразительна мимика и интонации голоса. Надя Афеян, исполнявшая роль Вани, была настоящим русским мальчиком. Она покоряла горячей взволнованностью и вокальной выразительностью. Антонида — Лиляна Борева чем-то напоминала Жуковскую. Так же нежны и проникновенны интонации ее голоса.

Спектакль был оформлен с глубоким знанием и пониманием русской истории, русской национальной культуры. Это распространялось даже на мелкие детали декораций и костюмов. Во всем была видна большая работа талантливого режиссера спектакля Петра Райчева.

Громадное чувство благодарной радости подкатило к сердцу Максима Дормидонтовича, когда зрительный зал после арии «Чуют правду…», стоя, приветствовал его. Он еще раз убедился в том, как понятен болгарам героизм русского человека — брата, отдавшего жизнь за Отчизну.

Нет слов, Максим Дормидонтович всегда ощущал в себе необычайный подъем, исполняя роль Сусанина. Он пел партию всем своим существом, всем сердцем; но здесь, в Софийском оперном театре, сердце его пело и другую песню, песню дружбы двух народов, не раз в тяжкие годины вместе боровшихся с врагами и теперь вместе отстаивающими мир на земле!

Встречу русских и болгарских артистов в спектакле «Иван Сусанин» болгарские газеты назвали «праздником на оперной сцене». Одна из рецензий заканчивалась словами, имеющими глубокий смысл:

Максим Дормидонтович задержался в полюбившейся ему стране. Он пел спектакли, выступал в концертах во многих городах и селах. За время поездки выучил несколько болгарских песен и на прощальном концерте исполнил их вместе со слушателями. Коллективное пение как бы навечно закрепляло неразрывную связь русского и болгарского искусств, столь же глубокую и искреннюю, как любовь и дружба этих народов.

Золотое море пшеницы уходит за горизонт. Отяжелевшие колосья качнул набежавший ветер, и они лениво плеснулись. Нет конца и края целинным землям!..

В первое же утро, едва рассвело, Максим Дормидонтович, быстро одевшись, направился в поле. Величие расстилающейся перед ним картины распирало грудь гордостью за советский народ, богатейший в мире!

Теплое золото зари разрумянило колосья. Тишину утра разбудил звук комбайна…

«Картина, достойная кисти Шишкина, — залюбовался Максим Дормидонтович. — Вот куда надо ехать композиторам, художникам, поэтам!» Лезли в голову какие-то стихи, правда, без рифмы, но полные восторга, рожденного захватывающим зрелищем.

Максим Дормидонтович сорвал упругий колос и любовно проверил, сосчитал спелые зерна.

Совсем недавно он видел в чужих странах крошечные лоскуты земли, как когда-то в деревне Кольцовке… Видел и такие земли, где народ только что взял власть в свои руки…

Подошли юноши и девушки. Молодежь окружила артиста, завязался оживленный разговор.

— Помните, в Комсомольске-на-Амуре мы, ремесленники, приходили к вам на сцену благодарить за концерт? Я тогда еще слово держал, — говорит веснушчатый рыжий паренек.

И Максиму Дормидонтовичу кажется, что он, действительно, помнит его.

— А к нам вы на строительство университета на Ленинские горы приезжали, — напоминает другой, хмуря широкие светлые брови. — Еще с нами «Дубинушку» пели. На другой день мы норму на сто пятьдесят процентов рванули!

Нашлись знакомые и из других городов, демобилизованные из Советской Армии, и еще хорошая и неожиданная встреча — паренек из Чебоксар, почти земляк, будто совсем родной! Как же — оба с крутых берегов матушки Волги!

— Давно ли из Чебоксар? — интересуется Михайлов.

— Учился в Москве в Тимирязевке, а как закончил — прямо сюда, на целину. А вы, Максим Дормидонтович?

— Я? И давно, и недавно, — улыбнулся артист, — но скорее все же недавно, дней десять тому назад был в своем родном колхозе.

Круг слушателей сдвигается плотнее, в глазах светится любопытство, и Михайлов, не ожидая вопросов, рассказывает:

— Мальчонкой оставил я свою Кольцовку об одной улице, с хатками-развалюшками, теперь она — что твой город: вместо одной улицы стало четыре, дома добротные, новые, крытые шифером, вдоль улиц березы, возле домов сады… Раньше тайком бегал соловьев слушать в барский сад, на наши деревенские пустыри они не прилетали, а теперь, как зацвели сады, соловьи запели, откуда и взялись! Бедна была земля кольцовская, а теперь на тех же землях наши колхозники получают больше продуктов, чем американские фермеры! Одной кукурузы собирают более тысячи центнеров с гектара! Пошел я раз с председателем нашим Коротковым, отстал от него — и чуть не заблудился в кукурузе! Сколько я изъездил земель, а вот только в Кольцовке прочитал такое объявление:

«Товарищи колхозники! Берите молоко по потребности. Литр молока — 5 копеек».

— Ай да земляки! — восхитился паренек из Чебоксар.

— Приезжайте к нам года через три, мы тоже вам много чудес покажем! — прозвенел задорный девичий голос.

Возвращаясь с поля, Максим Дормидонтович мысленно перебирал свой репертуар.

«Что же спеть на концерте для этих людей? Да разве есть такие песни, которыми можно выразить все думы в чувства, взбудораженные виденным!»

И решил:

«Выйду, а там видно будет. Сердце подскажет!»

Михайлова часто останавливали новоселы, спрашивали, какое впечатление произвели на него целинные поля.

— Сюда бы Есенина, а еще лучше — Маяковского, вот они бы вам ответили стихами, потому что только стихами можно говорить о такой красоте… А вообще — замечательно! Грандиозно!..

Эти восторженные слова он относил ко всему: к домам-игрушечкам, клубу, детским яслям, прямым озелененным улицам.

— А от нас куда вы собираетесь? Ведь, кажется, объехали уже весь Советский Союз и весь свет?

— Э, нет! — возразил Михайлов. — За вами, комсомольцами, не поспеваю! Перед отъездом сюда, на целину, пришло приглашение от молодежи Братской ГЭС.

— И поедете?

— А как же, обязательно!

В обеденный перерыв, когда Максим Дормидонтович с бригадой артистов пришел на полевой стан, там уже собралось такое множество народу, что не вместил бы ни один клуб. Некоторые зрители приехали на машинах, а некоторые подъехали просто на комбайнах. Кругом море людей. Русые, черные, рыжие головы, лица загорелые, задорные, улыбчивые. Максим Дормидонтович даже немного растерялся, где же ему встать, чтобы всем было слышно, всем было видно?

— А ну, раздайся, раздайся! — послышался звонкий голос.

Осторожно расталкивая широкими разукрашенными бортами нерасторопных, медленно двигался грузовик. Не успел артист оглянуться, десятки рук подсадили его в кузов машины.

Максим Дормидонтович окинул взглядом зрителей, даль необъятного золота хлебов, и его захлестнуло невыразимое торжество, оно вырвалось из груди песней:

Сотни людей присоединили свои голоса к голосу певца души народной. Ничто их не разделяло. Они жили, трудились, шагая к единой цели — к большому, прекрасному завтра!