Маленькая Фадета

II

Близнецы росли на славу и хворали не чаще других детей; а нрав у них был такой мягкий, и все шло так складно, что и от зубов и от роста они страдали меньше, чем остальная детвора. Оба были белокурые и остались такими на всю жизнь. У них были правильные лица с большими голубыми глазками, покатые плечи, прямой и стройный стан, а ростом и отвагой они далеко опередили своих сверстников. Если случалось кому-нибудь из округи проходить через местечко Коссу, он останавливался, чтобы посмотреть на близнецов, и, восхищенный их видом, говорил: «Уж больно хороши мальчуганы!»

Это и было причиной того, что близнецы с самого раннего возраста привыкли, чтоб их разглядывали и расспрашивали, а впоследствии, когда они выросли, в них не было заметно ни застенчивости, ни растерянности. Со всеми они чувствовали себя отлично, а когда приходил чужой, они не прятались в кусты, как все дети в тех краях. Они свободно, без всякой робости подходили к каждому и, не опуская головы, не заставляя себя долго просить, отвечали на все вопросы. В первый момент их нельзя было отличить, и казалось, что они похожи друг на друга, как две капли воды, но, побыв с ними хоть четверть часа, каждый замечал, что Ландри был чуточку выше ростом и крепче, что волосы у него были несколько гуще, нос больше и взгляд живее. У него и лоб был шире, и вид решительней, а родимое пятно, которое у его брата было на правой щеке, у него было на левой и притом яснее обозначено. Таким образом, жители Коссы различали их, хотя и не сразу; но в сумерках или на некотором расстоянии ошибались почти все, тем более, что голоса у близнецов были очень похожи, и они, зная, что их смешивают, откликались один на имя другого, не давая понять, что окликавший их ошибался. Даже сам дядюшка Барбо иногда путал их. Случилось так, как предсказывала Сажета: только мать никогда не путала их, будь то ночью или на большом расстоянии.

И действительно, один мальчик стоил другого: если Ландри был живее и задорнее, то Сильвинэ был так ласков и умен, что нельзя было любить его меньше, чем его младшего брата. В течение трех месяцев старались не дать им привыкнуть друг к другу, а в деревне три месяца большой срок, чтоб соблюдать что-нибудь необычное. Но, во-первых, видно было, что это не привело ни к каким результатам, а во-вторых, сам священник сказал, что бабушка Сажета лгунья и что законы природы, данные господом богом, не могут быть нарушены людьми. Таким образом, постепенно были забыты все обещания, данные повитухе. И когда с детей впервые сняли детские платьица и повели к обедне в штанах, то костюмы их были сделаны из одного и того же сукна: они были переделаны из старой юбки их матери и сшиты по одному фасону, потому что портной их прихода не знал других. Когда они подросли, то оказалось, что они любили одни цвета. Так, однажды их тетка Розетта хотела им подарить к Новому году по галстуку, который они должны были сами выбирать у торговца, развозившего свои товар по домам на долговязой лошади; и вот оказалось, что мальчики выбрали тот же самый сиреневый галстук. Тетка спросила, потому ли они так сделали, что хотели всегда одинаково одеваться, — но близнецы не задумывались над подобными вещами; Сильвинэ ответил, что из всех галстуков, бывших в тюке торговца, этот был самый красивый и по цвету и по рисунку, и Ландри тотчас же стал уверять, что остальные галстуки никуда не годились.

— А как вам нравится цвет моей лошади? — с улыбкой спросил их торговец.

— Безобразный цвет, — ответил Ландри, — ваша лошадь похожа на старую ворону.

— Она отвратительная, — прибавил Сильвинэ, — совсем общипанная ворона.

— Вы видите, — обратился торговец к тетке с видом знатока, — эти мальчики смотрят на все одними глазами. Если одному красное кажется желтым, то другому все желтое покажется красным. Но противоречить им в этом не следует, так как говорят, что если близнецам мешают смотреть на себя, как на два снимка одного и того же рисунка, то они становятся идиотами и перестают владеть речью.

Торговец говорил все это потому, что хотел продать сразу два сиреневых галстука, так как они были плохого рисунка.

С течением времени все пошло попрежнему, и одеты близнецы были совсем одинаково, что давало лишний повод их смешивать. Не знаю, было ли то детской шалостью или тут действовали те законы природы, о которых священник говорил, что они ненарушимы, но как только у одного из мальчиков обламывался конец деревянного башмака, другой старался обломать и свой на той же ноге; если одному случалось разорвать свою куртку, другой тотчас же делал такую же дырку в своем платье, так что можно было подумать, что с обоими случилось одно и то же. А когда их расспрашивали об этом, они принимались хохотать с таинственным видом.

К счастью или к несчастью, но с годами их дружба все росла; а когда они уже умели рассуждать, то сами заметили, что, если один из них отсутствовал, другой не мог играть с детьми. Однажды отец удержал одного близнеца при себе в течение целого дня, оставив другого при матери, и оба были за работой такие печальные, бледные и вялые, что все подумали, не больны ли они. Когда же они встретились вечером, то, взявшись за руки, пошли далеко по дороге и совсем не хотели возвращаться домой; так хорошо им было вместе. А кроме того, они сердились слегка на родителей за причиненное им огорчение. И больше это не повторялось, ибо, надо сказать правду, что близнецы были баловнями и любимцами не только своих родителей, но дядей и теток, сестер и братьев. Родители очень гордились близнецами, потому что все отзывались о них лестно; и на самом деле это были красивые, добрые и умные дети. Дядюшка Барбо иногда начинал беспокоиться, что будет с ними, когда они станут уже взрослыми мужчинами, если они привыкнут всегда быть вместе; и, вспоминая слова Сажеты, он пробовал дразнить их, чтоб заставить ревновать друг к другу. Если им случалось в чем-либо провиниться, он надирал уши Сильвинэ, в то же время говоря Ландри: «Сегодня я тебя прощаю, так как ты обыкновенно рассудительнее». Но Сильвинэ, несмотря на то, что у него горели уши, утешался тем, что Ландри был избавлен от этого наказания, а Ландри плакал так, как будто наказан был он. Пробовали также давать одному из них то, что составляло предмет желаний обоих, но если это было что-либо съедобное, они тотчас делили это между собой; если же это была какая-нибудь игрушка или букварь, они сообща владели ими, или поочереди давали друг другу, не отличая «твоего» и «моего». Если хвалили одного за поведение и делали вид, что не обращают внимания на другого, то другой бывал так доволен и горд тем, что его брата поощряют и ласкают, что и сам начинал хвалить и ласкать его. Стараться их разъединить телесно или духовно значило терять зря труд и время; а так как детям, которых любят, никогда не противоречат, даже ради их собственного блага, то уже очень скоро близнецам предоставили полную свободу действий; и только иногда, и то больше для забавы, отпускали на их счет разные колкости; но близнецы не давали себя одурачить. Они были хитры, и часто только для того, чтоб их оставляли в покое, они делали вид, что ссорятся и дерутся. Но для них это было лишь забавой, и при всех потасовках они никогда не причиняли друг другу ни малейшего вреда. Если случалось какому-либо ротозею удивляться их ссорам, то они смеялись над ним втихомолку, и слышно было, как они болтали и пели, точно две пташки на ветке.

Но господь бог ни на земле, ни на небе не создал ничего совершенно одинакового. И потому, несмотря на большое сходство близнецов и на их глубокую привязанность друг к другу, судьба их была совершенно различна; и тогда всем стало ясно, что для бога это две самостоятельные личности, характеры которых совершенно различны.

Но это заметили только тогда, когда пришло испытание, а это случилось вскоре после первого причастия. Семья дядюшки Барбо все увеличивалась, благодаря двум старшим дочерям, которые неустанно производили на свет все новых славных ребят. Старший сын Барбо, Мартин, красивый и энергичный парень, служил у чужих; зятья работали усердно, но случалось, что работы на всех не хватало. К тому же в том краю был ряд плохих лет, отчасти из-за бурь, произведших большие опустошения, отчасти из-за застоя в делах; и земледельцы терпели в это время убытки.

Дядюшка Барбо был не настолько богат, чтобы держать при себе всю семью, и потому надо было подумать о том, чтобы отдать близнецов в услужение другим. Дядя Кайо из Приша предложил взять одного из них в погонщики волов, так как его сыновья были или малы, или велики для этого дела, а у самого Кайо было большое поместье, которое надо было держать в порядке. Когда Барбо впервые заговорил об этом с женой, та и испугалась и огорчилась. Можно было подумать, что ей и в голову не приходила мысль, что нечто подобное может случиться с ее близнецами, — а на самом деле она всю свою жизнь боялась этого. Но так как она во всем подчинялась мужу, то ничего не сказала. Дядюшка Барбо и сам был озабочен и потому хотел подготовить все исподволь. Сначала близнецы плакали и три дня провели в лесах и лугах, являясь домой только в часы трапез. Они не разговаривали со своими родителями, и когда их спрашивали, согласны ли они на предложение, они ничего не отвечали; зато когда они были одни, они горячо обсуждали этот вопрос.

В первый день братья только и делали, что плакали и все держались за руки, точно боясь, что их разъединят насильно. Но этого бы дядюшка Барбо никогда не сделал. Он обладал мудростью крестьянина, которая заключается в терпении и вере в целительное действие времени. Когда же близнецы на следующий день увидели, что их оставляют в покое в расчете, что они образумятся, то почувствовали еще больший страх перед волей отца, чем если бы на них старались подействовать угрозами и наказаниями.

— И все-таки придется подчиниться, — сказал Ландри, — но кто же из нас пойдет? Ведь нам предоставили самим решить этот вопрос. А Кайо сказал, что взять обоих не может.

— Не все ли равно, уйду я или останусь, раз мы должны расстаться? — сказал Сильвинэ. — О жизни среди чужих я и не думаю; о, если бы я был там с тобой, я бы очень скоро отвык от дома!

— Это все слова, — возразил Ландри, — ведь тот, кто останется с родителями, все же найдет себе некоторое утешение и не будет так тосковать, как тот, который не увидит больше ни брата, ни отца, ни матери, ни сада, ни животных, — всего, что он так любит.

Ландри говорил это с очень решительным видом, но Сильвинэ снова заплакал; у него не было столько решимости, сколько у брата, и одна мысль о том, что он покинет и потеряет все сразу, была для него так тяжела, что он не мог удержаться от слез.

Ландри плакал реже и притом по другой причине, так как он решил взять на себя самое тяжелое и только хотел знать, что Сильвинэ может вынести, чтобы избавить его от большего. Он увидал, что Сильвинэ больше, чем он, боится жить в незнакомом месте и в чужой семье.

— Послушай, Сильвинэ, — сказал он, — уж если мы решимся на разлуку, так лучше уйду я. Ты ведь знаешь, что я немного крепче тебя, и если мы хвораем, а это почти всегда случается с нами в одно время, то у тебя болезнь всегда бывает сильнее, чем у меня. Говорят, что мы можем умереть, если нас разлучат. Не думаю, чтоб я умер; но за тебя я не уверен, и потому мне будет приятнее, если ты останешься с мамашей; она тебя будет утешать и баловать. И действительно, если между нами делают какую-нибудь разницу, что, в общем, не заметно, то в твою пользу; я думаю, что тебя любят больше, и я знаю, что ты милей и ласковей меня. Поэтому ты оставайся, а я уйду. Мы будем близко друг от друга. Земли Кайо находятся по соседству с нашими, и мы ежедневно будем видаться. Я люблю труд, и это меня развлечет; а так как я бегаю лучше тебя, то, как только окончу свою дневную работу, я буду прибегать к тебе. Когда же я буду на работе, ты пойдешь гулять и придешь ко мне, потому что у тебя ведь нет особенных дел. Я же буду гораздо спокойнее, если дома будешь ты, а не я. И потому прошу тебя, останься.