Маленькая ручка

— Страшно?

Она стоит позади него на коленях и осторожно протискивает голову у дверцы, слева, а ручка проскальзывает в ворот его рубашки.

Сильвэн бросает испуганный взгляд на Каролину, которая, к счастью, отвернула голову в другую сторону. Его охватывает холодная ярость.

— Если сейчас же не прекратишь, — шипит он, — я остановлю машину и отшлепаю тебя!

Смешок Дианы.

— Встретимся на улице Верней, — говорит она. — Посмотрим там насчет шлепка!

Этьен Шевире никогда не видел брата в таком состоянии. Сильвэн ворвался к нему в восемь часов вечера с безумным видом. Этьен даже испугался. Подумал, что у него кто-то умер, Каролина или кто-то из детей. Сильвэн налил себе неразбавленного виски и начал говорить, говорить, вываливать все, что было у него на сердце. Ну и история! Поначалу Этьен не мог сдержать улыбки, развеселенный этой чертовкой Дианой, шмыгнувшей в постель к его брату, пока Каролины не было дома. Ему бы так не подфартило. Он даже замечтался. Да, она ладно скроена, эта потаскушка. Он заметил ее на Шозе в первый раз этим летом, в день, когда они пошли купаться на пляж в Шу с Каролиной и детьми. Диана, не хотевшая, как она говорила, чтобы у нее на теле оставались белые места от купальника, запросто сняла его, входя в море. Вышла оттуда мокрая, сияющая на солнце, со своей кожей загорелой блондинки, цвета зрелого абрикоса, длинными бедрами, покрытыми тонким пушком, и твердыми, высоко посаженными грудками, с затвердевшими от ледяной воды сосочками. Она не спеша вернулась к группе, состоявшей из Каролины, детей и его, Этьена, он, опираясь на локти, полулежал на полотенце. Диана его поразила: она шла, почти танцуя, покачивая бедрами, ничуть не смущаясь тем, что выставляет напоказ свой маленький кустик, в котором застряли жемчужинки морской воды. Из шалости она выжала мокрые волосы над Этьеном, выкупав его. Он почувствовал себя смешным и перевернулся на живот. Все-таки четырнадцать лет! Правда, временами ей дашь больше. Что бы сделал он на месте Сильвэна, когда она залезла к нему в постель? Наверняка то же самое! Но он совершенно не одобряет того, что Сильвэн потом снял комнату, чтобы продолжать с ней этим заниматься. Значит, ему самому этого хотелось. Сильвэн отрицает. Говорит, что сделал это из-за шантажа с ее стороны. Испугался.

Сильвэн наливает себе второй стакан виски.

— Извини, что я тебе надоедаю со своей историей, но я, правда, только с тобой могу об этом поговорить. У меня голова идет кругом, старик, не знаю, что делать! Я надеялся, что за каникулы от нее избавлюсь, но Каролина — она ведь ни о чем не догадывается — не придумала ничего лучшего, как ее пригласить! Ты видел, как она меня подсидела с «Лолитой»? Это испорченная девчонка, и она решила меня прикончить! Она пыталась меня лапать в машине под носом у Каролины — та, к счастью, спала. Через два дня она позвонила мне на работу — снова хотела того, на улице Верней. Она еще не знала, что я отказался от комнаты. Я вызвал ее к буфету в Ботаническом саду, твердо решив, что раз и навсегда пошлю ее к чертовой бабушке. Она ушла в ярости, сказав, что я еще буду локти кусать, что я этого хотел и что теперь ужас что будет. Признаюсь, я сдрейфил.

— Успокойся. Что она может тебе сделать?

— Что может сделать? Она на все способна, эта шлюха! Она устроит целую комедию с изнасилованием малолетней нехорошим дядей. Она уже однажды мне этим угрожала… Устроит скандал, раззвонит об этом всем — Каролине, своим родителям, в лицее, почем я знаю!.. Ты представляешь, что будет с Каролиной, принимавшей ее у нас дома и ругавшей меня, когда я не хотел ее видеть? А Ларшан, который ненавидит меня уже двадцать лет, потому что я заслоняю ему солнце, — какая удача для него! Он будет разыгрывать убитого горем отца, чтобы вернее убрать меня, сволочь!

— Может быть, это только шантаж. Она хочет тебя припугнуть, но, возможно, не решится исполнить свои угрозы…

— Ты ее не знаешь: это дьяволица!

— Но с чего все это началось, она в тебя влюбилась?

— Даже и нет, старина. Или же она это хорошо скрывает. Говорю тебе, просто испорченная девчонка. Ей весело не выпускать меня из когтей и стереть в порошок, если я буду сопротивляться. Ей едва исполнилось четырнадцать, но по коварству дашь все тридцать!

— Перестань кликушествовать! Скажи, когда ты встречался с ней на улице Верней, ты ее трахал?

— Ну да… — смутился Сильвэн.

— Не так уж неприятно, а? Старая скотина!

— Перестань! Это тоже мне ноги подкосило. Я ее ненавижу, эту дрянь. И все же — да, я ее трахал! И если все хочешь знать — мне это нравилось! Хоть я и не хотел! Я сходил с ума! Когда она трахается, ей тоже не четырнадцать. Я такого никогда не видел! Никаких комплексов! Можно подумать, что она все детство провела в борделе! Хуже всего то, что у меня больше не стоял на Каро, и она начинала находить это странным. Я хотел ее, но у меня не получалось. Словно скучал по той. Хотя на самом деле это не так, клянусь тебе! С Каро все уладилось в августе. Но все уже не так, как раньше. Я не такой.

— Допустим, твоя шлюшка выполнит свои угрозы, — сказал Этьен, — что тебе светит?

— Тюрьма, — ответил Сильвэн. — Каролина от меня уйдет, меня выгонят из Берси и отовсюду. А больше ничего!

— А если ты все будешь отрицать? Свидетелей не было. Она выставит себя фантазеркой и скороспелой нимфоманкой, попытавшейся тебя закадрить: вышел облом, и она решила в отместку выдумать эту историю… Перестань пить, нарежешься!

— Она это тоже предусмотрела, — сказал Сильвэн удрученно. — Знаешь, что она мне сказала в Ботаническом саду? Что в то утро, когда она вышла из моей комнаты, проведя ночь в моей постели, она встретила в коридоре старую Фафу, и та будто бы ужаснулась. Комнаты детей этажом выше. Диане нечего было делать на моем, а Фафа не дура. Мне кажется, что с тех пор она странно на меня смотрит. Диана мне еще сказала, что подруга ее матери видела, как мы выходили из дома на улице Верней.

— Тебе надо посоветоваться с адвокатом, — сказал Этьен. — Поговори с Пьером.

— Только не с ним! Во-первых, он меня не любит, а во-вторых, он вечно занят, и он только наорет на меня, вместо того чтобы помочь. Но у меня есть приятель-адвокат. Встречусь-ка я…

— Знаешь, что я бы сделал на твоем месте? — спросил Этьен. — Рассказал бы все Каролине.

— Ты с ума сошел! Каролине?

— Именно ей. Если Диана начнет приводить свой дерьмовый план в исполнение, то наметит ее первой жертвой. Каролина женщина. Она твоя жена. Все женщины такие, старик. Дерутся через наши головы, только пух и перья летят. Диане должно быть неприятно, что ты хорошо ладишь с Каро, что вы счастливы. Она начнет с того, что все это порушит.

— Допустим, но ты знаешь Каро, представляешь, что с ней будет? Она резкая, порывистая…

— Тут уж, старик, готовься к скандалу с битьем посуды. Честно скажу, не хотел бы быть на твоем месте. Но она любит тебя, и она умная. Она тоже женщина. Захочет голову девчонке отвернуть. Я могу ошибаться, но не думаю, что она тебя бросит. И если ты предупредишь Диану, что Каролина все узнала от тебя — так лучше, признайся, — половина ее угроз окажутся напрасными, и она может отказаться от остальных, которые гораздо тяжелее для нее самой, из-за родителей. Изнасилование еще туда-сюда, но как она им объяснит, что потом ходила трахаться с тобой на улицу Верней не один месяц и не звала на помощь? А тем временем ты от нее избавишься, по крайней мере на улице Бак.

Когда Сильвэн вернулся в одиннадцать часов вечера, не предупредив ее, Каролина, взглянув на мужа, сразу же поняла: что-то произошло. У него были налитые кровью глаза, осунувшееся лицо, и когда он поцеловал ее в лоб, она почувствовала сильный, сбивающий с ног запах спиртного. Сильвэн мало пьет. Она несколько раз видела его поддатым, но никогда сильно пьяным. В этот вечер он был хмельной и не смотрел ей в глаза.

Он сказал: «Прости!» Добавил, что есть не хочет, и нырнул к себе в кабинет. Каролина вошла туда через несколько минут. Он сидел в кресле неподвижно, уронив голову на грудь, закрыв глаза, свесив обе руки между колен. Он был чем-то угнетен.

Она стала перед ним на колени, нежно взяла его руки в свои. Спросила: «Берси?» Он покачал головой. Она сказала: «Что тогда?» — и в голосе ее была тревога.

Он посмотрел на нее, высвободил руки, закрыл ими лицо и сказал:

— Каро, я сделал глупость!

Затем больше часа, без перерыва, рассказывал ей, какую глупость он натворил.

Вопреки предсказаниям Этьена и тому, чего сам ожидал, Каролина выслушала его молча, без крика, без плача. Она сидела в другом кресле, сжавшись в комок, обхватив руками согнутые ноги, словно ей было холодно в сером широком свитере, спадающем на джинсы. Сильвэн говорил, говорил, а Каролина все больше бледнела. Едва было видно очертания ее губ. Она слушала его долго, не перебивая, с немного рассеянным взглядом, словно смотрела в пустоту, а не на него, путающегося в словах, подыскивающего самые простые, наименее ранящие. Она только слегка вздрогнула в первый раз, когда он произнес имя Дианы. Повторила: «Диана? Маленькая Диана?» — и побледнела еще больше, если это было возможно, а по губам ее прошла нервная, едва заметная дрожь.

Под конец не выдержал он сам. Поднялся, сел перед ней на корточки — она все еще смотрела на него тем же пустым, немного удивленным взглядом. Она пугала его. Он тщетно попытался взять ее холодные руки в свои, разжать кольцо вокруг ее колен. Он умолял ее:

— Каро, сердце мое, скажи что-нибудь! Не бросай меня так! Я так несчастен и давно! Я все тебе сказал. Ты должна мне поверить. Ты должна мне помочь!

Но Каролина по-прежнему молчала. Она оттолкнула его, поднялась, вышла из комнаты. Он шел за ней до прихожей, где она сняла с вешалки свою старую кожаную куртку, натянула ее поверх свитера и направилась, все так же не говоря ни слова, к входной двери. Сильвэн бросился к ней и обнял, схватил, не давая уйти. Он заметил, что она дрожит, сопротивляясь ему, и в конце концов она вырвалась. И только тогда сказала:

— Никогда больше не прикасайся ко мне, слышишь? Никогда!

Она хлопнула за собой дверью. Он услышал, как через несколько секунд хлопнула и маленькая железная калитка сада. Тогда он побежал за ней, чтобы перехватить на улице, умолять вернуться, привести в дом, но она, должно быть, убежала, так как ее уже не было на улице Бак.

Больше часа он бродил по соседним улицам, ища ее, но ее нигде не было — ни на улице, ни в сквере Шатобриана, ни в парке Бон-Марше, где она могла бы сидеть на лавочке. У Сильвэна не оставалось сил. Париж такой большой. Куда ходят женщины ночью, когда они захлопнули дверь за бедой, когда они сбежали, ушли без сумочки и денег, когда кафе закрыты? К чему бродить, как он, раз он даже не знает, в какую сторону она пошла? Он вернулся домой, и на него нахлынули ужасные мысли. А вдруг она сделала непоправимую глупость, бросилась в Сену или под поезд метро? Вдруг на нее напал маньяк или хулиган? Что бывает, когда женщина убегает среди ночи, убитая горем, потому что ее идиот муж, вместо того чтобы молчать, признается ей, мол, попался в ловушку шлюхи-девчонки и имел несчастье ее трахать? Чувство вины подбрасывало его воображению жуткие картины, сменявшиеся в его голове: Каролина плавает комочком между двумя мостами, Каролину задавило, Каролину задушили… Может, позвонить в полицию, чтобы ее нашли, защитили, вернули? Это уже значит устроить трагедию. Он попытался позвонить Этьену, но брат вышел и включил автоответчик. Затем он подумал, что напрасно себя мучает. Каро ушла вдруг, по случайной прихоти, от гнева. Она, наверное, бродит, чтобы успокоиться, и вернется, когда усталость одолеет ее душевную боль. Он услышит, как открывается дверь, и увидит ее. Дверь? Но она не взяла ключи и не сможет открыть защитный замок и не унизится до того, чтобы позвонить, он ее знает… Тогда он вышел, приоткрыл дверь в сад и закрепил ее камешком.

Шло время, и тревогу сменило бешенство. Она могла бы, по крайней мере, позвонить ему и успокоить! Он пошел к себе в кабинет, сел у телефона, чтобы ответить сразу же на первый звонок. А как позвонить, без магнитной карточки, без денег? Она не могла позвонить! Если только не пошла к кому-нибудь. Но к кому? Он не знал всех друзей Каролины, и было два часа ночи — слишком поздно или слишком рано, чтобы муж, разыскивающий свою жену, мог звонить людям, не выглядя при этом назойливым или, еще того хуже, смешным! Но где же она, черт возьми? У любовника, которого завела, а он не знал? Эта мысль на какое-то время его захватила. Любовник, у его жены? Впервые он думал о таком. В конце концов, не так уж невероятно. Каро привлекательна. Он вспоминал о взглядах, устремленных на нее, когда они ходили ужинать в «Рекамье»; у Каролины любовник? А он ничего не замечал? А почему бы и нет! Он же занимался любовью с Дианой целых два месяца, а Каролина не знала… Но тогда этот любовник живет неподалеку. Она очень быстро исчезла, без машины, и без денег, чтобы взять такси. Чтобы обмануть тревогу и не представлять ее мертвой, он согласился представить ее неверной, то есть живой, и принялся перебирать имена мужчин, способных быть любовниками Каролины и живших неподалеку. Пьер Лароз, с которым она работала, который ее обожал и жил на улице Бельшас? Или этот молодой рисовальщик, такой забавный, которого она однажды приглашала на Шозе, этот Франсуа, как бишь его? Этот жил на улице Ренн…

В изнеможении, Сильвэн в конце концов уснул рядом с телефоном. Поутру его разбудил шум, поднятый детьми, уходившими в школу. Он услышал голос Тома в саду:

— Надо же, дверь была открыта!

Сильвэн быстро поднялся к себе в комнату, чтобы Фафа не увидела его с синими небритыми щеками и в измятом костюме после ночи, проведенной в кресле. Он принял душ, побрился, оделся, около десяти позвонил секретарше предупредить, что заболел гриппом и не придет, и попросил ее отменить встречи, запланированные на этот день.

В одиннадцать часов Каролина вернулась. Вновь обретя румянец.

Она провела ночь не у любовника, а у Клары Бошен, к кому еще она могла заявиться в таком состоянии?

Знала ли она, куда идет, покидая улицу Бак? Она бежала, вот и все. Бежала мимо магазинчиков с погасшими огнями на улице Сэвр, чуть не попала на бульваре Распайль под машину с номером 78, проехавшую на красный свет; вопящий водитель, выглядывавший из-за черепашки-ниндзя, приклеенной к ветровому стеклу, обозвал ее коровой. Прижав локти, мелкими шажками, она пробежала по улице Вьё-Коломбье и в конце концов остановилась перед бассейном со львами на площади Сен-Сюплис. В боку кололо. И вот тогда она подумала о Кларе. Может быть, она даже шла к ней, не думая об этом, с самой улицы Бак.

Клара крепко спала, когда заверещал домофон, и не скоро подошла ответить. Задыхающийся голос Каролины разбудил ее совершенно. И когда та вошла в мастерскую, Клара по ее лицу сразу же поняла: случилось что-то серьезное.

Не говоря ни слова, Каролина легла на кровать Клары, сжалась в комочек, подтянув колени к подбородку, скрестив руки на груди, обняв себя за плечи поверх куртки. Она дрожала, как в лихорадке. У нее было такое бледное, такое искаженное лицо, с такими синяками под глазами, что Клара перепугалась, стала ее трясти.

— Каро, ты больна?

Она покачала головой и вдруг медленно поднялась, села по-турецки на меховом покрывале и, опустив голову, наконец заговорила.

— Хуже, Клара… я, наверное, умру… Сильвэн мне сказал… я теперь все знаю… маленькая Диана… и я… я его больше не люблю… совсем не люблю!., и я… умру… мне плохо, плохо, плохо, плохо, я у… умираю, понимаешь?

— Нет, — сказала Клара. — Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь. Что произошло с Сильвэном?

Молчание. Каролина принялась смотреть на не вопросительно, словно это Клара, а не она сама должна дать ответ на поставленный вопрос.

Тогда Клара мягко заговорила с ней, как говорят с чокнутым, сидящим, свесив ноги, на крыше двадцатиэтажного дома, чтобы убедить его не прыгать.

— Ты не умрешь, Каро. Ты расстроилась, вот и все. Ты устала, вымоталась. Ты будешь спать здесь, рядом со мной. Сейчас ты разденешься, скользнешь под одеяло, потому что уже очень поздно, и тебе надо отдохнуть. Завтра все станет лучше, Каро. Ты мне расскажешь, что тебя расстроило. Завтра. Ты не одна. Я люблю тебя, Каро. Я здесь. Я тебя не брошу.

Теплый, нежный голос Клары оказал свое действие. Она увидела, как глаза Каролины заблестели, затуманились, уронили слезу, потом две, десять, потом целый поток слез залил ее щеки, стекая вдоль носа, вокруг рта, раскрытого, как у ребенка; грозовой дождь, который долгое время сдерживали и который теперь льет ручьем. Клара успокоилась: она плачет!

Каролина вернулась на улицу Бак около одиннадцати часов утра. Сильвэн не спросил ее, откуда она пришла, где провела ночь, но тоже не захотел показать ей, как он счастлив, что она здесь, перед ним, с покрасневшими глазами, распухшими веками, но живая. Она заговорила первая.

— Ты сегодня не едешь в Берси?

— Нет. Я всю ночь искал тебя и ждал. Я очень волновался. Думаю, что теперь могу пойти поспать.

— Можно поговорить с тобой недолго?

— Пожалуйста.

Она присела на кончик стола, засунула, как монашек, руки в рукава своего свитера и с серьезным видом, не поднимая на него глаз, сказала:

— Так вот, этой ночью я решила подать на развод. А потом я подумала. Я тебя не ненавижу. Мне жаль только, что тебе не хватило мужества в этой жалкой истории. Я решила поверить тому, что ты мне рассказал.

— Я сказал тебе чистую правду!

— Я решила поверить тебе! — повторила Каролина. — Ты вляпался в дерьмо, и я не хочу толкать тебя дальше. Я провела с тобой четырнадцать счастливых лет, этого достаточно, чтобы я не добивала тебя сегодня. Если я подам на развод, это будет не в твою пользу на суде, который, кстати, тебе могут устроить. Я не хочу лишать наших детей отца и переворачивать их жизнь, потому что тебе было слабо отказать этой… этой… короче, я не подам на развод, и мы будем и дальше жить в этом доме. Официально я буду твоей женой. И поскольку я решила тебе верить, я даже поддержу тебя против тех, кто хочет тебе зла… если тебе нужна моя помощь.

— Каро, поцелуй меня.

— Прошу тебя, — сказала она, — пока не проси меня о большем. С сегодняшнего дня я буду спать в комнате для гостей.

Листья платанов, уже поджаренные осенью, порхают над бульваром Инвалидов. В четыре часа двадцать пять минут Сильвэн подъехал к лицею Виктор-Дюрюи. Встал по ту сторону бульвара, как раз напротив двери лицея. На этот раз ему все равно, примут ли его за сатира, вышедшего на охоту после конца уроков. Он об этом даже не думает. Если и прячется за газетным киоском, то потому, что не хочет пропустить Диану Ларшан, но так, чтобы его не увидели близнецы.

Из двери лицея потянулась струйка школьников. Образуются группки, скапливаются на площадке, рассеиваются в треске отъезжающих мотороллеров и мотоциклов — полна коробочка. Сильвэн выхватывает взглядом близнецов, Диану и черноволосую полную девочку. Они остановились на краю тротуара и, соприкасаясь головами, обсуждают текст на распечатке, которую Марина держит в руках. Затем поцелуи и прощание — чао-чао! — Марина и Тома скрываются на улице Бабилон, а Диана и маленькая брюнетка, болтая, идут через бульвар прямо на Сильвэна, поджидающего у края тротуара, перед пивной.

На середине шоссе Диана вдруг замечает его. Она быстро толкает локтем подружку и наклоняется к ней, быстро шепча что-то на ухо. Брюнетка разглядывает Сильвэна с тайным любопытством. Они выходят на тротуар, держась под ручку, и Диана с самой нахальной улыбкой встает перед Сильвэном:

— Вы теперь приходите забирать меня из лицея?

Брюнетка, слегка отступив, пожирает Сильвэна глазами. Диана показывает на нее Сильвэну большим пальцем:

— Корина Перру, моя подруга.

Потом, указательным, показывает на Сильвэна Корине:

— Господин Шевире, о котором я тебе говорила.

Короткий кивок Сильвэна в сторону брюнетки, затем ответ на вопрос Дианы:

— Да, — сказал он сухо. — Мне надо сказать тебе пару слов.

И добавил:

— Наедине.

Брюнетка поняла.

— Ну ладно, я пошла. — Чмок, чмок.

Сильвэн хватает Диану за руку и решительно тащит ее в сторону Сен-Франсуа-Ксавье. У Дианы встревоженный вид.

— Куда вы меня ведете?

— Недалеко.

— Я не могу долго задерживаться. Мне надо домой. У меня много уроков.

— Я тебя долго не задержу, — говорит Сильвэн. — Я коротко: Каролина все знает.

— Как? Что знает?

— Не ломай дурочку, — рассердился Сильвэн. — Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю.

— Это не я! — живо сказала она.

— Знаю. Это я. Я все ей рассказал.

У Дианы округлились глаза.

— Вы?

— Да.

— И… что она сказала?

— Что ты маленькая дурочка, ноги которой больше не будет ни на улице Бак, ни на Шозе. Ты победила!

— Я вам не верю! Вы ничего не сказали!

Сильвэн хватает ее за руку, сжимая так, что ей больно, и тащит к шоссе.

— Ты мне не веришь? Ну так пошли со мной. Она дома. Спросим у нее.

Диана сопротивляется и вырывается.

— Отпустите меня, — кричит она, — мне больно!

Сильвэн отпускает ее руку, делает шаг вперед.

— Так что, идешь? Струсила?

Глаза Дианы сверкают.

— Зачем вы это сделали?

— Потому что мне надоела ты и твои байки! Потому что я не хочу больше тебя видеть, никогда!

Диана еще храбрится, стоя перед ним, разъяренная, на грани слез:

— Каролина, наверное, обрадовалась, узнав все это? Что она теперь будет делать?

— Довольна — не совсем подходящее слово, — сказал Сильвэн. — Но она слишком умна, чтобы делать из этого трагедию. Она поняла все, что случилось.

— А? Так вы сообщили ей подробности? Вы ей все, все рассказали?

— Представь себе, мне этого даже не потребовалось! Она поняла! И все, что ты сможешь сказать, теперь неважно. Только тебе самой боком выйдет. Ты проиграла, красавица!

— Вы негодяй! — закричала Диана.

И побежала прочь, подбрасывая на спине холщовый мешок.

Горе — злой зверек, которого надо держать в узде, чтобы он вас не сожрал. Каролина держит его под уздцы, но иногда зверек вырывается и неожиданно впивается клыками ей в сердце. Горе — это то, что она ненавидит больше всего на свете, ненавидела всегда, еще больше, чем пенку на молоке, деревенщин, желающих заделаться городскими, зимние виды спорта или набивную ткань в крупную розочку. И пусть не говорят ей, что горе не любит никто. Замолчите вы! Посмотрите только, как люди в него заворачиваются, рядятся в него, кичатся им, отрадно им потрясают. Словно горе почетно! Самый большой подлец обеляется во имя горя. Подумайте только, он столько выстрадал… Черта с два! Горе — это толстая крыса, от которой надо удирать со всех ног. Каролина узнала об этом сразу, в семь лет, когда умер кот, которого она любила. Ей тогда сказали, наверное, чтобы утешить, что вечных котов не бывает. Она не захотела другого. С тех пор ее единственным неосторожным поступком по отношению к Крысе было рождение детей. А ведь ее предупреждали, сам Бальзак. Поразившей ее фразой Вотрена: «…родить ребенка — значит дать заложника несчастью». Она поняла это, родив первых детей. О, это новое, постоянное опасение их потерять. Десять раз на дню, когда они были грудничками, Каролина отправлялась пощупать Марину и Тома в колыбельках, чтобы убедиться, что они не холодные. Сильвэн смеялся над ней, называл шизофреничкой. А эта дура Фафа позвонила ей однажды в агентство, причитая, что случилось ужасное несчастье… Здесь она выдержала паузу, за время которой Каролина почувствовала, как вся кровь отлила у нее от сердца, а в голове крутилась картина умершего ребенка — вывалившегося из окна, или наглотавшегося жавелевой воды, или сбитого автобусом, — пока Фафа наконец не закончила свою фразу: «Я разбила графин от большой кофеварки!» Каролина обругала ее самыми грубыми словами, какие только знала. Может быть, поэтому ей и хотелось иметь много детей: чтобы, множа их, уменьшать свои страхи. Чтобы бросить вызов Крысе.

После рассказа Сильвэна Крыса набросилась на нее неожиданно и зло. Она никогда бы не подумала, что этот человек, говоривший ей о своей любви, мог стать заодно с мерзким зверьком. Однако это случилось. Она остолбенела. И, несмотря на поразительное спокойствие, последовавшее за укусом, она предчувствовала, что Крыса на этом не остановится. Что делать, чтобы отвести ее от себя? Убить ее. Прикончить.

Но Сильвэну она не могла желать зла. In memoriam[13]. Пыл их душ, когда они играли в Тристана и Изольду, нежные годы, которые они провели вместе, забыть нельзя. И потом, если правы американские психологи, ограничивающие тремя годами срок любовной страсти, ей не на что жаловаться: они с Сильвэном получили одиннадцать лет отсрочки. Настоящее чудо!

Но теперь Тристан умер. После ночи, проведенной у Клары, когда она снова увидела Сильвэна на улице Бак, она с трудом узнала его. Он был ей чужим. Даже если она «решила поверить» в его историю, то, что случилось, не только отдалило ее от него, но она даже больше не узнавала его. Она слышала, как говорит, без всякого волнения, с этим человеком, похожим на Сильвэна, носившим его имя, — двойником, но не тем, кого она любила. Синяки у него под глазами от недосыпания и сокрушенный вид вызывали в ней жалость. Если она и решила отказаться от развода и встать на его сторону, защищать его — то из элегантности, тоже in memoriam. В остальном она осталась одна перед притаившейся Крысой, от которой надо будет защищаться, раз она будет отныне жить в безразличии, с человеком, которого больше не любит. Что наверняка будет гораздо сложнее, чем с ним расстаться.

Во-первых, обязательно нужно было уничтожить все, что, в той или иной степени, могло напомнить о счастливых днях. Поступить, как мудрые вдовы, заменяющие мебель в доме, чтобы выселить из него воспоминания — теплые гнездышки для крыс печали. И поторопиться, подобрать новую обстановку к новой жизни, которая у них теперь будет. Бросив все, что было их спальней, она спала одна в другой комнате. Она продолжила антикрысиную войну, изменив в себе то, что слишком напоминало о привязанности, которую ей хотелось считать ушедшей. Например, волосы, которые она отпустила по просьбе Сильвэна. Волосы, которые она месяцами отстаивала от ножниц Лоика. Как все парикмахеры, он тоже ничего так не любит, как стричь волосы своих клиенток. Во-первых, потому что это веселее, чем делать им шиньоны или «конские хвосты», а во-вторых, это вынуждает клиенток приходить чаще.

Лоик причесывает ее уже три года. Каролине нравится этот бретонец атлетического телосложения, скучающий по своему Финистеру и так хорошо о нем рассказывающий. Лоик весел, прожорлив и, как он говорит, неравнодушен к юбчонкам. Как и ей, ему нравятся мальчики, в этом они сходятся. Он и бровью не повел, когда она сказала ему, что хочет отпустить волосы, чтобы нравиться мужчине, которого любит. Для Лоика мужской каприз — святое. Пока он ее причесывает, они обмениваются кулинарными рецептами, анекдотами и довольно фривольными шутками. Лоику очень нравится, когда приходит эта красивая, юморная мадам Шевире, развлекающая его от постных чопорных тетушек, которым он стрижет, укладывает и покрывает лаком три волосинки в шесть рядов. Он умеет делать ее красивой и любит это. Каролина часто ходит к нему, чтобы расслабиться. Парикмахер, как дантист, — часть личной жизни женщины. Ей случается рассказывать Лоику о том, в чем она не посмела бы признаться никому другому. Они болтают, говорят всякие неприличности, которые вызывают бешеный хохот и делают легче самый тяжелый день. Однажды она застала его с черной повязкой на глазу, и, поскольку она беспокоилась о том, что с ним случилось, он серьезно сообщил ей, что никогда, никогда нельзя подставлять глаза под сперму. «Жжет-то как, ужас!»

Когда в это утро она пришла в парикмахерскую, Лоик сразу же понял, что она не в своей тарелке. И когда она сказала ему: «Ну, Лоик, на этот раз режем все. И покороче. Как было раньше…» — он понял, что дома у мадам Каролины сгустились тучи.

Она раскрыла шкафы и стала совать в большой полиэтиленовый мешок, чтобы потом раздарить, неизносимый свитер из синего Кашмира, который Сильвэн нежно накинул ей на плечи, чтобы согреть, в осенний день, когда они приехали на Джерси, вымокнув до нитки. И флорентинские туфли из серой замши, которые она надевала в Ареццо, когда он возил ее смотреть фрески Пьеро Делла Франческа. И шелковые юбки, которые он любил приподнимать вокруг ее бедер. И платья, куртки и шубы, хранящие в своих складках воспоминания о путешествиях или праздниках, проведенных вместе с ним. И еще целый воз тонкого белья — шелковистых, атласных комбинаций, поясов с резинками, шлюховатые трусы-паутинки, черные, красные, почти нематериальные, корсеты и резинки, красиво подчеркивающие крутые булочки в свете свечей, — все эти любовные безделки, от которых сходит с ума бывший любитель журнала «Париж-Голливуд», каким был Сильвэн в отрочестве, и которые Каролина покупала для его и собственного удовольствия в маленьких озорных магазинчиках на Елисейских полях, Монпарнасе, в Мадлен или Клиши, притягивающих зевак, краснеющих мещанок и женщин вроде нее, не глазеющих и не краснеющих, но умеющих инстинктивно находить волнующие тряпки, распаляющие мужчин.

Она не выбросила свою старую кожаную куртку, которую носила еще до встречи с Сильвэном.

Она положила обручальное кольцо в коробку с пуговицами и подарила Кларе римское кольцо с сапфиром, которое Сильвэн заказал специально для нее и с которым она никогда не расставалась.

У нее нет почти ничего, что могло бы приманить Крысу. Она даже себя не узнает, глядя в зеркало, с этими волосами, которые она заставила Лоика постричь очень коротко, почти под бобрик. Он страдал, подчиняясь ей, пока за два года волосы любви осыпались русыми прядями вокруг кресла.

Едва приехав с Шозе, посреди недели, Каролина решает туда вернуться и сообщает об этом Сильвэну за завтраком.

— В такую погоду? — говорит он, глядя, как в стекла хлещет дождь. — Подожди до пятницы, я поеду с тобой.

— Нет, спасибо. Мне хочется побыть одной. Можно мне пожить в твоем доме?

Сильвэн пожимает плечами. Он не узнает ее с этой ужасной прической. Она похудела. Больше не смеется. Больше с ним не спит. Она холодна и вежлива. Порой ему хочется схватить ее и встряхнуть, чтобы она пришла в себя, вернулась к нему, но он не смеет. Что придумать, чтобы она забыла о том, что случилось? Может быть, время все спишет, но он в это почти не верит. Каролина из той же породы, что Лазели. Из тех женщин, что никогда не возвращаются, когда их обидели. Он чувствует, что потерял ее, как Огюст потерял Лазели, и от этого ему очень плохо.

На атмосферу в доме это тоже накладывает свой отпечаток. Фафа прислуживает им, поджав губы, и Сильвэну кажется, что он читает в глазах нормандки суровый упрек. Дети тоже догадываются: что-то происходит, и следят за ними — им и Каро. Стефания — вечно она что-нибудь ляпнет — спросила у матери: «Почему ты больше не спишь с папой?» Вероника, самая чуткая, беспрестанно обнимает его за шею, целует, словно боится его потерять. И самое худшее: вечером того же дня, когда состоялся его последний бурный разговор с Дианой у Сен-Франсуа-Ксавье, Марина сболтнула при Каролине:

— Так ты теперь заезжаешь в лицей за Дианой Ларшан, а не за нами?

Каролина вскинула на него глаза, и Сильвэн почувствовал, что краснеет.

— Кто тебе это сказал?

— Корина Перру, — ответил Тома. — И прыснул. — Вот дура! Сказала нам, что ты красивый мужик!

— Такая же дура, как Диана, — сказала Марина. — Они здорово друг другу подходят!

— Я думала, что Диана Ларшан — ваша подруга? — спросила Каролина нежненьким голоском.

— Была, — уточнил Тома. — Она после каникул стала задаваться. Говорит, что мы для нее маленькие. Скажет тоже, ей столько же лет, сколько нам!

Сильвэн проводил Каролину до гаража, где дремал Танк.

— Передай от меня привет Пэну, — сказал он, стоя на пороге.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

— Я не поеду через Пэн. Этьен прав: через Кан короче.

И уехала в дождь, совсем маленькая в своем красном чудище.

Ехать через Пэн? Еще чего! Это прямо поднести Крысе сыру на блюдечке с голубой каемочкой! Крыса — она это знает, чувствует — притаилась где-то между Эглем и Аржантаном, со своими злыми глазками, мерзкими усиками, дрожа от вожделения и заранее выпустив два зуба, чтобы наброситься на нее. Она ждет, сидя, скрестив передние лапы, притоптывая задней от нетерпения. Каролина проведет ее, поехав через Кан.

Но, как Смерть в Самарканде, Крыса поджидает ее именно на канской дороге. Она настигнет Каролину, не доезжая Вильдьёле Пуаль, через включенный приемник. Чтобы загрызть ее, Крыса запела голосом Лео Ферре.

Каролина вынуждена затормозить, остановить Танк на обочине. Любимая песня Сильвэна, этого еще не хватало! И она зарыдала, уткнувшись лбом в руль.

Крыса просто так ее не отпустит. Она сядет с ней на корабль до Шозе, переставшим быть надежным убежищем. Она укусит ее при первых островках архипелага — пустынных Гюгенанах, на которые изредка прилетают только цапли. Однажды Сильвэн стоял рядом с ней, оперевшись на поручень, показал пальцем на три островка и сказал ей, что если случайно когда-нибудь умрет, путь только его не хоронят в его «семейной дыре», но пусть сожгут и бросят «там, Каро, обещаешь?» Она ответила, что не с ней ему надо об этом говорить, потому что она умрет вместе с ним. «Не думаешь же ты, что я смогу жить без тебя?»

Приехав, она открыла ставни и разожгла сильный огонь в камине, чтобы уничтожить сырость, уже проникшую с осенью в эти стены. И вдруг — третье нападение Крысы. Там, у ножки стола в гостиной, эти крошки табака на полу… В день отъезда они уже снесли вещи к причалу, где дети ждали их, чтобы уехать на лодке. Каролина выключала счетчик, укрывала кровати газетами. Сильвэн сел за стол с пачкой табака и листками папиросной бумаги. Он вбил себе в голову, чтобы меньше курить, сворачивать папиросы вручную, как его дед. Но ему еще не хватало ловкости, он слишком плотно набивал бумажные трубочки, из них высыпались коричневые волокна, падали на стол, Сильвэн смахивал их ребром ладони. Каролина смотрела, как он старается, поглощенный своим занятием. Он показался ей трогательным. Она подошла, положила руку ему на плечо. Он поднял к ней глаза, поцеловал в запястье, произнес два волшебных слова: «Моя госпожа…» Они закрыли дом, и Сильвэн обнял ее за плечи, когда они спускались к причалу.

Каролина смотрит на крошки, и Крыса посмеивается. Говорит: как много всего произошло за две недели! Говорит: того Сильвэна больше нет; он больше никогда не поцелует ее в запястье, никогда не назовет «своей госпожой». От него остались лишь табачные крошки, валяющиеся у ножки стула.

Чары Шозе на этот раз не подействовали. Каролине было там еще хуже, чем в Париже. Она вернулась на следующий день по мрачной автомагистрали, не видя ее, ведя машину, как автомат, настолько мысли ее были далеко, полные Сильвэном и тем, что он ей сказал про Диану. Каролина была зла на него за то, что он признался в поступке, о котором она, может быть, и к счастью для себя, так бы и не узнала. То, чего не знаешь, не причиняет боли. Ну зачем этот дурак заговорил, черт возьми! Зачем? Чтобы очистить перед ней свою неспокойную совесть? Чтобы спасти от меча свою повинную голову? Потому что ложь его угнетала? Да просто из трусости. Или чтобы заручиться ее поддержкой; боясь того, что устроят ему Ларшаны, если эта шлюшка доведет до конца исполнение своих угроз? Вот почему у него не хватило мужества сохранить это про себя. Она даже не была уверена, что он сказал ей всю правду. Почему после этого он снова пошел за Дианой в лицей, как упрекнула его Марина? Каролина не захотела задавать вопросов при детях. А если честно, то и в их отсутствие: боялась ответа. Неужели правда четырнадцатилетняя девочка, даже очень симпатичная, даже не по возрасту развитая, может расставить силки мужчине в возрасте Сильвэна? Он, наверное, тоже немного к тому стремился… Признание ради признания, с риском убить ее, Каролину, — это Сильвэн мог бы все-таки сделать раньше, после той ночи на улице Бак, перед тем как снять эту комнату. Подобную неосторожность можно объяснить только тем, что ему тоже хотелось продолжить! Мандражом всего не объяснить.

Лента магистрали на всей скорости свертывалась под колесами Танка, а ужасающие картины жгли Каролину: Сильвэн и Диана голые в постели, — Сильвэн, все жесты, пристрастия которого она так хорошо знала. Она видела, как он возбуждается, лижется, раскачивается, переворачивая ту на колени, чтобы войти в нее до отказа, крепко обхватив ее за бедра, или заставляет сесть на него верхом, медленно, медленно на него насаживаясь, схватив его за плечи, изогнувшись, на вытянутых руках, покачивая задом, — слегка, ровно настолько, чтобы свести его с ума. Научил ли он ту, как делал с ней, ласкать его волосами — ах, как ему нравилось зарываться в длинные, русые, шелковистые волосы! — прижимать голову к его животу, проводить его влажным членом по лбу, глазам, щекам, губам, пока те не приоткроются — жадные, ненасытные, жаждущие его? У Дианы прекрасные русые волосы, длинные и шелковистые… А занимался ли он с ней этим в ванной, как он любил? Каролина видела, как они барахтаются, как дети, в горячей воде, выплескивающейся на пол, Сильвэн смеется под мочалкой, и вдруг, от ласки мыльной пеной, его член восстает из воды, словно мачта тонущего корабля. Ах, физическая ревность в тысячу раз мучительнее другой!

Если она все эти прошедшие годы и была так уверена в себе и в нем, так убеждена, что их роман никогда не кончится — или очень поздно, когда они состарятся, — то из-за этого физического согласия, связавшего их тут же, после первой обмены взглядом — стрелы, пронзившей насквозь. Если у нее Сильвэн был первым и единственным любовником, то у него было больше опыта. Она знала, что у него до нее были любовницы, и радовалась этому, считая, что те женщины были для него лишь школой наслаждения перед теми праздниками плоти, что ждали его с ней, Каролиной. С ними он разучивал гаммы, как пианист перед концертами. Она не ревновала, была даже рада, что эти любовницы сделали из него замечательного музыканта для нее одной. Сильвэн тоже говорил ей, что никогда не испытывал с другой женщиной такого физического и духовного взаимопонимания. Говорил ли он это, чтобы доставить ей удовольствие? Она ему верила. Это было так приятно слышать!

Как бы там ни было, за все эти годы жизни с ним ей ни разу не представилось случая испытать физическую ревность, которая снедала ее теперь. Со своей стороны, она не помнила, чтобы ей, хотя бы мимолетно, захотелось другого мужчины. Ей даже были без надобности мысленные внушения, к которым женщины порой прибегают, как они сами признаются, чтобы вызвать или обострить свое наслаждение. Даже когда она мастурбировала, она всегда вдохновлялась Сильвэном, его запахом, его жестами, его кожей, тем, что он с ней делал, или тем, что ей хотелось, чтобы он с ней сделал. И когда в тот вечер он сказал ей, что никогда ей не изменял, она поверила ему с легкостью, так велика была уверенность, вытекавшая из очевидного: они были из тех редчайших и неразлучных пар, что понимают друг друга всеми своими нервами и всем своим воображением, превращая койку в отрадное ложе наслаждения. Сколько раз они с Сильвэном занимались любовью, со времени торжественного открытия своей осязательной и мыслительной общности, уничтожавшей особенности их тел, сплавлявшей их так, что они уже не знали, где начинается один, где кончается второй, кто с кем совокупляется, и неслись сияющей ракетой к чудесным пределам смерти?

Даже Клара, с которой она вела очень свободные беседы, Клара, у которой в отличие от нее было астрономическое количество любовников, — Клара говорила, что такое согласие между двумя людьми чрезвычайно редко. С ней лично такое случалось раз или два, и каждый раз, говорила она, она была неизлечимо влюблена в другого «поплывшего».

Вот почему Каролину так смутило, когда она заметила необычное отсутствие воодушевления у Сильвэна по отношению к ней, нарушенное физическое общение между ними. Теперь она все понимала: это Диане она была обязана этими нарушениями. И она не может допустить, что Сильвэн обретал с этой девочкой, которую, как он говорит, ему никогда не приходило в голову желать, даже в воображении, источник наслаждения, объяснявший то, что он трахал ее два месяца! И все эти два месяца так, что у Каролины, такой проницательной в том, что касается Сильвэна, не возникло и тени подозрения! Ожог обиды наложился на разверстую рану зависти.

Почти десять километров она обрекала Диану на все мучения ада, самые изощренные пытки. Как же провела ее эта девочка с ангельским личиком, которую она по-доброму целовала, обращалась с ней, как с дочерью, распахнула перед ней двери своего дома, возила с собой на каникулы, защищала от самого Сильвэна, гневавшегося на то, что его дети дружат с дочерью его самого злобного врага. И этим летом она снова не уступила Сильвэну, когда, узнав, что она пригласила Диану, чтобы доставить удовольствие близнецам, он почти устроил ей сцену. Теперь она понимала почему! А эта маленькая дрянь подарила ему «Лолиту» на день рождения — как она, должно быть, потешалась над ней! Это было невыносимо, и, если бы могла, Каролина заставила бы ее дорого за это заплатить.

Берси, одиннадцать часов утра. Сидя за столом, Сильвэн Шевире переворачивает страницы отчета, делая пометки красным карандашом. Эту работу он должен закончить до полудня. Вот почему он приказал Лизе Бонтан, своей секретарше, чтобы его не беспокоили. Он никого не принимает, и ни с кем его не соединять.

Вдруг он слышит резкие голоса в соседнем кабинете. Лиза, должно быть, кого-то перехватила, а этот кто-то в плохом настроении не дает себя выпроводить.

— А я вам говорю, что он меня примет!

И почти тут же дверь кабинета распахивается от толчка Пьера Ларшана, врывающегося в комнату и, через стол, посылающего Шевире прямой удар прямо в лицо. Сильвэн даже не успел встать или закрыться. Он покачивается в кресле, оглушенный, с шумом в ушах. Он потерял очки. Взгляд его затуманился. Он смутно различает Лизу Бонтан, окаменевшую от ужаса на пороге кабинета. Она стоит с раскрытым ртом, прижав обе руки к щекам. Он видит и чрезвычайно бледного Ларшана, массирующего себе суставы пальцев. Ларшан упирается кулаками в стол, за которым Сильвэн, все еще оглушенный, даже не думает о том, чтобы защититься от еще одного нападения. Ларшан рявкает:

— Подонок! Скотина! Это тебе еще цветочки! Ягодки будут впереди!

Головокружение у Сильвэна проходит, он подносит руку к лицу, потерявшему чувствительность, думает, что нос, наверное, разбит, так как брызнула кровь и залила отчет. Он плохо понимает, где он и что с ним произошло.

Лиза, должно быть, позвала на помощь, потому что кабинет наполняется людьми, которых он не знает. Два человека помогают ему подняться, поддерживают его. Кортеж проходит по коридору, где во все открытые двери выглядывают любопытные лица молча толпящихся людей, смотрящих на него.

Медицинский кабинет, запах эфира, пластырь. Ему говорят, что нос у него распух, верхняя губа разбита, но зубы чудом остались целы.

Он хочет вернуться домой.

— …да нет же, нет, я могу идти сам!

Зовут его шофера, тот вместе с Лизой Бонтан доводит его до машины.

Прежде чем сесть в нее, Шевире поворачивается к Лизе.

— Спасибо. Если господин министр захочет меня видеть…

— Не волнуйтесь, — обрубает Лиза. — Он в Страсбурге до вторника. Если он вам позвонит, я скажу, что вы больны.

Машина летит по набережным. Сильвэн, прислонившись головой к спинке заднего сиденья, пытается привести мысли в порядок. Итак, Диана все рассказала. Поскольку она уже две недели его не трогала, он успокоился: она наверняка поняла, что и так уже много натворила, и этим ограничится. Однако тревога вернулась к нему на прошлой неделе, когда его сын Тома объявил ему, вернувшись из лицея:

— Диана заболела! Корина говорит, что у нее нервный срыв… Она не скоро выйдет. А что такое нервный срыв?

Вот именно, что это еще за якобы нервный срыв, мешающий Диане ходить в школу? Они с Каролиной переглянулись, немного нервничая. Но поскольку прошла неделя без новостей о Диане, Сильвэн подумал — понадеялся? — что она была способна выдумать это недомогание, чтобы прогулять школу или просто чтобы над ней хлопотали.

Он просит шофера поставить машину в гараж и взять такси на обратный путь. Нет, сегодня он больше не понадобится.

Дом тих и пуст. Дети в школе. Фафа, должно быть, ушла в магазин или гулять с ребенком. Каролины нет.

Сильвэн бросается в ванную, чтобы посмотреть на себя в зеркало. Он едва себя узнает: нос распух, рот похож на рыло. Головокружение теперь совсем прошло, и он радуется тому, что Каролины нет и она не видит его в таком состоянии. Каролине и так уже трудно его выносить. Каролина его больше не любит! Однако еще вчера он надеялся, что, покончив с этой историей, он со временем сумеет снова завоевать ее, заставит забыть про зло, которое, сам того не желая, ей причинил. Теперь все пропало. Он знает: ему никогда не хватит времени, чтобы дать ей понять, что, несмотря на то, что произошло, он всегда любил только ее, желал только ее и что без нее ему не жить. Теперь ситуация ясна: Ларшан — он это знает — от него не отстанет. Вот что его ждет: скандал и тюрьма. И он потерял Каролину! Он больше не поедет с ней на велосипеде по дорогам Гернси, радостно глядя, как ее юбка надувается на ветру, как парус. И больше никогда не скажет, чтобы ее рассмешить, что хотел бы — ах, так хотел бы стать седлом ее велосипеда! Они больше не будут играть в слова, ссорясь, как львята, из-за орфографии какого-нибудь слова. Он больше не возьмет ее за руку, идя вдоль конезавода в Пэне. Он больше не запрет ее в рубке, как ценный груз, когда большие волны в проливе Бланшар станут опасно раскачивать лодку. Он не повезет ее ни в Ирландию, ни в Стамбул, ни на Сент-Бредон, как обещал. Изольда умерла без него; кровь, которой она обменялась с Тристаном, обернулась пресной водой и больше их не защищает. Он потерял Каролину!

Сидя на унитазе, обхватив голову руками, он чувствует себя жалким. На секунду у него мелькает мысль обратиться за помощью к Селимене Дютайи, у которой в ее мешке с интригами наверняка найдется способ помешать Ларшану стереть его в порошок. Но, поразмыслив, отбрасывает эту мысль. Он слишком хорошо знает Селимену. Чудовищное положение, в которое он себя поставил, наверняка закроет перед ним двери и лишит ласк мадам Дютайи. Она ненавидит неудачников, которых называет looser'ами и говорит о них с презрением в устах. Если она годами его лелеяла, то потому, что прочила ему блестящее будущее и предполагала, что «малыш Шевире» сможет ей когда-нибудь пригодиться. Но эта некрасивая история с совращением малолетней, грозящая ему уголовным судом или, может быть, судом присяжных — если Ларшан подсуетится! — заставит ее отступиться. На него отовсюду посыплются оплеухи, и Селимене нечего делать с отверженным, который отныне будет портить собой ее респектабельную адресную книжку.

Вдруг, в глубоком отчаянии, Сильвэн чувствует, видит, как прибывает море у пристани на Шозе. Короткие волны взбираются по гранитному склону, заливают железное кольцо. Зажатое между двумя плитами. У Сильвэна есть необычный дар на расстоянии ощущать движение моря на Шозе. Он думает: сейчас оно прибывает, или убывает, или разлилось, и не ошибается. Он иногда развлекается тем, что проверяет это из Парижа по расписанию приливов.

Знание того, что в этот момент море на Шозе прибывает, придает ему бодрости. Он снимает костюм, раздевается, бросает испачканную кровью рубашку в мешок с грязным бельем, натягивает вельветовые брюки, разношенные туфли, свитер и свою корабельную куртку. Ему просто необходимы Шозе. Он уедет на Шозе, как Каролина, когда ей было плохо, и это решение разгоняет его тоску. Он засовывает во внутренний карман бумажник, очки, достает из своего стола ключи от лодки и от дома. По дороге вырывает листок из блокнота, пишет записку Каролине, которую положит ей на кровать: «Не жди меня. Вынужден уехать в Страсбург…» Колеблется, потом приписывает: «Я люблю тебя. Сильвэн.» Берет с кровати Каролины ее шарф из серой шерсти и повязывает вокруг шеи. Он торопится. Он не хочет встретиться с кем бы то ни было из домашних.

Такси, вокзал Монпарнас. Поезд на Гранвиль ждать больше двух часов. Он покупает газеты, роман Сан Антонио[14]. Говорит себе, что должен что-нибудь съесть, так надо, но ему не хочется. Однако садится в привокзальном кафе и заказывает себе двойную водку. От спиртного приятно тепло.

Позднее он уснет в поезде, уткнувшись носом в шарф Каролины, сохранившей ее аромат.

Когда он вышел из вокзала в Гранвиле, было уже темно. Во всяком случае, сегодня вечером переправляться на Шозе уже поздно: двери в порту Эрель закрыты. Он подождет утреннего прилива.

Сильвэн пешком спускается до Жонвиля, поднимается по склону Транше, чтобы снять номер в Отеле Мишле, где он так часто спал с Каро, когда они уезжали с утренним приливом. Хозяйка посмотрела на него, опешив:

— Ну и раскрасили же вас, месье Шевире!

— Гиком заехало, — сказал Сильвэн. — Бывает.

Он снова спускается к порту. С удовольствием вдыхает воздух, насыщенный йодом. У стоянки рыболовных судов он встречает Патрика Пийе, с которым играл на Шозе, когда они были детьми. Патрик приехал за грузом омаров, которых только что вытащил из садков. Он потешается, глядя на распухшее лицо Шевире.

— Наткнулся на дверь, — говорит Сильвэн.

Он не захотел рассказывать Патрику про гик, чтобы не выставить себя неловким яхтсменом. Рыбаки недолюбливают яхтсменов вообще и с радостью насмехаются над неловкими. Сильвэн вспоминает об их приездах в Гранвиль — его и деда Огюста, когда он учился управлять своей первой лодкой. Огюст мог смолчать, когда внук совершал оплошности в открытом море, но, как только они подходили к порту, он краснел от стыда, когда Сильвэну не удавался маневр, и яростно кричал: «Фал тяни, черт побери! На нас с мола смотрят!»

Патрик явно не купился на его историю про дверь. Смеется еще пуще.

— На дверь налетел, скажет тоже! — говорит он, щелкая себя по кадыку, чтобы показать, что его не проведешь. — Кстати, пойдем пропустим по рюмашечке!

И Сильвэн идет за ним в портовый трактир, где от самой двери в нос шибает запах остывшего дыма, перно и горячего жира. Но ни один Шевире — об этом знают на всем побережье, — с тех пор как шляется по портам, не может, не уронив своего достоинства, отказаться от рюмки.

Приехав утром на Шозе, Сильвэн закрепляет руль «шлюпа» и плывет на своей шлюпке к пристани у дома. На небе низко нависли тучи, но чрезвычайно мягкий ветерок приносит с суши медовый аромат испанского дрока, посаженного когда-то Каролиной по просьбе Сильвэна. Он снова расцвел. Сильвэн вспоминает, как Огюст учил детей распознавать утесник, у которого есть шипы, и дрок, у которого их нет. О таком помнят всю свою жизнь.

Он вдруг проголодался, но не хочет идти есть отраву Коко Муанара. И, подъезжая, он понял по закрытым ставням дома своего друга Деде Блондо, что тот уже уехал в Лос-Анджелес. Деде Блондо, бывший частью острова, как водоросли и камни, живет, как ласточка. С первыми осенними заморозками он улетает в далекие края и возвращается, только когда зацветает утесник. Это он научил Сильвэна, когда тот был ребенком, где ловятся лучшие литторины на острове — в лужах, оставляемых морем, на камнях косы Эпай. Часто, когда Сильвэн здесь бывает, он ходит к нему обедать, так как Деде, искусный повар и разборчивый в еде, как кот, всегда, даже когда бывает один, стряпает чудесные блюда и охотно ими делится.

Ну что ж поделаешь. Сильвэн открывает банку макрели в белом вине, из запасов Каролины, и варит себе кофе.

Теперь пора идти. Поднялся ветер, море наморщилось, и Сильвэн в окно видит, как лодка танцует на приколе.

Он поднимается на чердак, раскрывает чемодан, достает оттуда голубой, совершенно выцветший вещмешок — тот, который морской пехотинец Огюст Шевире протаскал на своей спине всю войну 14-го года. Достает оттуда морские карты, жестяную коробку из-под печенья — в ней, как он знает, лежат игральные карты и записная книжка в клеточку со списками имен, некоторые из них вычеркнуты. Это все, что Сильвэн захотел сохранить от своего деда, вместе с фото Лазели и несколькими другими.

Он оставил на дне мешка два маленьких, тщательно перевязанных свертка. Добавил к ним полную бутылку водки, пачку сигарет, очки и зажигалку. Просунул руки в лямки, проверил мимоходом, что счетчик в доме выключен, тщательно закрыл ставни, повернул ключ в замке входной двери и сунул его под камень, в отверстие в стене, которое испокон веков служит фамильным тайником Шевире, вечно теряющих ключи, когда носят их с собой.

Сильвэн возвращается на борт, поднимает якорь и уходит на моторе в Санд, прямо на запад. Через каналы Кошон, Бод и проход Бонне. Он оставляет Птичий остров с левого борта и легко маневрирует между островками. Он с детства знает опасные мели и возможные проходы, когда море, как сейчас, начинает отступать. Мотор негромко рокочет на малых оборотах, и легкая лодка лавирует между камнями, покрытыми водорослями. Сильвэн ждет выхода из архипелага, чтобы поднять парус. Тогда он выключает мотор, плотно стягивает шкоты и идет прямо на запад, на Менкье. До них он не дойдет. Он хочет только удалиться от Шозе на достаточное расстояние, чтобы скрыться из виду. Он откупорил бутылку водки и время от времени делает глоток прямо из горлышка.

Дойдя до места, показавшегося ему подходящим, он спускает парус и бросает якорь, дергает цепь, чтобы проверить, крепко ли привязана лодка. Его жесты точны и правильны. Лодка застывает и приходит в равновесие, удерживаемая привязью. Она слегка покачивается от зыби. И Сильвэн делает большой глоток водки: «За здоровье зыби!» Затем садится в рубке, выуживает со дна мешка один из маленьких свертков, в хорошо перевязанной клеенке. Он знает, что там: уже раскрывал этим летом. Он разворачивает сверток на коленях, достает из рыжей кожаной кобуры револьвер из серого металла с коричневой деревянной рукояткой, к которой веревочкой привязана бумажка, надписанная чернилами Огюстом: «Револьвер морского пехотинца, образец 1873 г. Шестизарядный. Патроны: калибр 8 мм. Память о капитане Ришу. Салоники, 1917 г.»

Еще водки, на этот раз: «За здоровье салоникийских храбрецов!» — кричит Сильвэн, начинающий уже пьянеть. Револьвер завернут в тонкую ткань, пропитанную маслом. Сильвэн кладет его на крышку люка, достает из кармана блузы платок и начинает тщательно чистить дуло, барабан и затвор. Он вдруг вспоминает о Каро, смеявшейся над ним, когда он доставал из кармана настоящий платок, упорно предпочитая его салфеткам. Она в конце концов отказалась от мысли его перевоспитать, но однажды спросила, почему он не пользуется кремнями, закуривая. И чуть не убедила, объяснив ему, что класть обратно в карман сопливый платок так же омерзительно, как хранить там туалетную бумагу, которой только что подтерся. «Ну ты иногда даешь!» — сказал он вслух.

Может быть, это водка подействовала, но воспоминание о Каролине больше не причиняет ему боли. Более того: ему кажется, что она рядом с ним, он чувствует на себе ее нежный взгляд. И он улыбается ей, косо — из-за пластыря на губе, натягивающего кожу.

Он хватает бутылку, полную от силы на треть, потрясает ею, кричит: «За здоровье моей Госпожи!» и, выпрямившись, вытянув левую руку вдоль тела, подносит бутылку ко рту, как горн, и делает большой глоток. Крепкий напиток кружит ему голову и вызывает чувство спешки: надо торопиться, пока, в усмерть пьяный, не скатился на дно лодки.

Он развязывает другой сверток из мешка, разрывает бумагу, обертывающую металлическую коробку, достает шесть патронов и старательно загоняет их в барабан. Он готов. Из предосторожности, чтобы убедиться, что револьвер еще действует, после семидесятичетырехлетней спячки, он стреляет в воздух, и шум выстрела долго еще разносится эхом над морем.

Тогда он усаживается на планшир, сохраняя равновесие, свесив ноги вниз, держась одной рукой за перлинь. Зажимает револьвер между стиснутыми бедрами, хватает бутылку с водкой и осушает ее большими глотками. Водка вытекает изо рта и жжет разбитую губу. Затем бросает пустую бутылку в море. От этого движения его очки с немного разносившимися дужками тоже падают в воду. Он смотрит, как они погружаются в море, затем свободной рукой посылает им привет через плечо: их потеря не имеет теперь абсолютно никакого значения. Наконец он вставляет дуло револьвера себе в рот — глубоко, концом кверху, как положено, — нажимает на гашетку и падает, наконец-то, в морской покой.

Сильвэн Шевире никогда не узнает, что два дня спустя министр финансов, вернувшийся из Страсбурга и извещенный о поступке Пьера Ларшана, вызовет того в кабинет, чтобы устроить ему разнос. Ему не нужны, скажет он, такие шумные разборки в его команде. Однако выслушает объяснения Ларшана по поводу той непозволительной вспышки, о которой он очень сожалеет, поверьте… Министр внимательно его выслушает, поглаживая указательным пальцем кончики губ, что было у него признаком глубокого внимания. Он выразит сочувствие несчастью юной Ларшан, даже скажет Ларшану, что хорошо понимает его гнев, так как сам отец двух дочерей. В итоге он терпеливо даст понять, что в настоящий момент суд и скандал будут для Берси катастрофой, принимая во внимание общую ситуацию и то, что сволочи журналисты, вечно выискивающие грязь, не замедлят этим поживиться. В общем, он убедил Пьера Ларшана, по-особому глядя на него, что для него самого и для всех было бы умнее замять, чего бы это ему ни стоило, сию прискорбную историю. Затем министр двусмысленно улыбнулся и, наклонившись к Ларшану, полузакрыв глаза, шепнул: «Шевире может нам пригодиться — как вам, так и мне, но характер у него не из легких. Этой историей мы будем держать его в руках. И долго! Он ни в чем не сможет нам отказать…» И покачал рукой, повернутой ладонью вверх, с округленными пальцами, похожей на лапу хищной птицы.

Тогда Ларшан медленно наклонил голову, копируя свою улыбку с улыбки хозяина.