Глава двадцать пятая ВОЗЛЮБЛЕННАЯ АРАМИСА

Березовский просыпался теперь по утрам с давно позабытым ощущением жадного и радостного нетерпения. Так бывало в далеком детстве, когда каждый новый день манил продолжением увлекательной и вечно новой игры.

Он жил в самом доподлинном замке-дворце среди теней, в которых узнавал черты им же самим выдуманных героев. Облекаясь в плоть, они буквально на глазах становились душевно усложненнее и глубже, чем это рисовалось за рабочим столом.

Но еще заманчивее было выискивать в тусклой дымке старинных зеркал персонажей грядущих романов, которые скорее всего останутся промелькнувшим видением. В сокровищницах, что открывались словно по волшебству, хранился материал для книг, которые можно было бы сочинять до скончания века.

С рассветом он отправлялся к форелевому ручью, где за каких-нибудь полчасика выхватывал несколько радужно сверкающих крапчатых рыб. Форель не брала приманку в прозрачной воде, поэтому перед каждым забросом приходилось бросать в стремнину лопату-другую песка, заботливо припасенного здешним егерем. Именно ему и сдавал Юрий Анатольевич ежедневный улов, боясь нарушить навязанную врачами диету.

Отдохнув за чашкой чая на веранде ресторанчика, Березовский возвращался в свою комнату. Там уже вовсю пылали в камине дрова, а в фаянсовом кувшине для умывания ждала свежая колодезная вода. Лишь электрическая лампа — а ему так хотелось почитать вечерком при свече — мешала полному слиянию с этими стенами и потолками, где, многократно отражаясь, еще жило эхо минувших дней.

К двенадцати, когда открывались ворота музея, Юрий Анатольевич спускался во внутренний двор. Сплошь оплетенная лозами стена, легкие портики и гербы на фронтоне палаццо всякий раз напоминали ему об Аквитании.

Поднимаясь по скрипучей винтовой лестнице и отыскивая в причудливых резных узорах знакомые элементы пятиугольника, Березовский лишний раз убеждался в том, что кто-то постарался взрастить на чужбине альбигойскую розу. Прожив несколько упоительных дней в доме, где таинственно скрещивались мировые линии эпох и судеб, он успел изучить и бывших его хозяев. Он постигал их характеры и вкусы по писанным живописной кистью портретам, по любовным письмам, что хранились в фамильных шкатулках, по мелочам интимного быта и книгам, в которых с точностью до крейцера записывались расходы. Но чего-то постоянно недоставало. Словно минувшее и впрямь было запечатано тайным знаком на камне и дереве, понятным лишь посвященному.

Последние обитатели замка, владевшие родовым поместьем вплоть до 1945 года, оставили после себя великое множество фотографий, рассованных по пухлым альбомам, переплетенным в сафьян, а то и вовсе без разбору сваленных в ящики столов.

Перебирая визитные карточки с коронками титулованных особ, поздравительные открытки и послания соболезнования с черной каймой, Юрий Анатольевич все чаще думал о том, насколько случаен или, напротив, исторически закономерен был выбор пэра Франции, решившегося навсегда поселиться в чужой стране…

Шарль Ален Габриель принц де Роган, сбежавший от якобинского террора в коронные владения апостолического кайзера и кёнига Леопольда Второго, выстроил свою новую резиденцию в Северной Богемии, неподалеку от старинного города Турнова. Место было выбрано со знанием дела. Наивно полагая, что все красоты земли сосредоточены только во Франции, принц испытал приятное разочарование. Изобилующие дичью густые леса, окаймляющие причудливые нагромождения скал, произвели на него неизгладимое впечатление. Видно, недаром прозывались турновские окрестности «Чешским Раем». Еще с тринадцатого века, когда под впечатлением крестовых походов вся рыцарская Европа пришла в движение, этот исконно славянский край начали прибирать к рукам немецкие феодалы.

Даже знаменитый полководец Тридцатилетней войны Валленштейн [135] прельстился неиссякаемым плодородием призержских нив и оленьей охотой в заповедных дубравах. Не пренебрегали этим действительно райским уголком и чешские паны. На скальных вершинах, на лесистых холмах, отраженных в темных струях реки, выросли зубчатые стены Вранова, Троски, Кости, Валечова, с их укрепленными барбиканами, воротными башнями и кошмарными подземными гладоморнями, как метко прозвали барские тюрьмы холопы. Пролетали века над Изером, отмеченные феодальными и религиозными войнами, крестьянскими бунтами, голодом и опустошительным дыханием чумы. Романский стиль сменялся готическим, за ренессансом пришло барокко. Утверждая победу католической контрреформации, к небу тянулись храмовые купола и остроконечные шпили. Множились монашеские обители, богатели аббатства, стремясь перещеголять друг друга великолепием статуй и росписей. Аристократы и разжившиеся на оживленной торговле бюргеры не скупились на пожертвования. Церковка в Нудвойнице у Турнова обзавелась на зависть соседям усыпанным самоцветами реликварием с доподлинной частичкой святого креста, в Могильнице на Изере объявилась сплошь расшитая жемчугом плащаница, а неподалеку от Мнихова Градиште жирно вызолотили чумной столб, возведенный во избавление от смертельной напасти.

Шарль Роган попал не на дикое поле, чего он втайне опасался, а на давным-давно обжитые места с многовековыми традициями культуры. Все здесь было привычно для слуха и зрения. Господа в атласных камзолах и париках разгуливали среди прямоугольно подстриженных деревьев, болтали по-французски, ездили в каретах с лакеями на запятках, проигрывали состояния, понимали толк в охоте.

Пустить сразу корни принц поостерегся: все выжидал, как развернутся события на милой родине. Брошенные в корзину головы Людовика и Марии-Антуанетты [136] так и стояли у него перед глазами, равно как и окровавленный нож гильотины. Ведь это была его родная кровь! Связанный родственными узами чуть ли не со всеми царствующими династиями Европы, он все еще лелеял надежду на реставрацию Бурбонов. Но имперский венец, который корсиканский разбойник чуть ли не вырвал из рук его святейшества папы [137], лишил беглеца последних упований, а битва под Аустерлицем [138] — ведь это так близко! — повергла прямо-таки в ужас. Троны шатались, и Франция была потеряна навсегда.

Следовало поскорее на что-то решаться. Выбор напрашивался сам собой. Если в Россию, где деньги валялись чуть ли не под ногами, бежали преимущественно обедневшие аристократы, сумевшие унести в придачу к голове лишь смену белья, то скуповатый Хофбург облюбовали люди достаточно состоятельные. Принц Шарль — теперь его все чаще именовали Карлом, — которому удалось тайно вывезти большую часть фамильных сокровищ, знал, где вернее укрыться от бурь истории. Потомок кардиналов, герцогов и великих магистров, более знатный, чем злосчастный французский король, он решил присягнуть венским Габсбургам, рьяным блюстителям незыблемости феодальных устоев и самого махрового католицизма.

Кто-то из рогановских предков сказал однажды в припадке непомерной гордыни: «Королем я быть не могу, герцогом — не желаю. Я — Роган!»

Как человек трезвомыслящий и достаточно умный, принц здраво смотрел на свое незавидное положение эмигранта. Получив 27 ноября 1808 года княжеский диплом из рук кайзера, который был всего лишь австрийским эрцгерцогом и королем какой-то Богемии, он рассыпался в верноподданнических заверениях. Отныне и навсегда княжеская фамилия Роган-Жомини унд Рошфор была внесена в «Rangordnung» — Табель о рангах императорско-королевского двора. Бывший пэр Франции переборол себя и смирился с участью второразрядного фюрста [139]. Ведь в этом самом «Распорядке рангов», который печатался имперским обергофмейстером, выше всех стояли медиатизированные князья, такие, как герцог Аремберг, Лобковицы или Салм-Салмы, чьи даты введения относились к шестнадцатому, семнадцатому векам. Вместе со столпами империи Ойерспергами и Шварценбергами они составляли элиту, отмеченную литерой «А». Хоть и зачисленные в тот же разряд, Роганы-Жомини все же должны были довольствоваться его низшей подгруппой немедиатизированных и коренных князей. Тот факт, что в ней находились фамилии, правившие некогда Польшей, — Понятовские, Кинские, — служил для Рогана слабым утешением. Ему они не ровня. Его род вошел в анналы истории еще в одиннадцатом веке. Много раньше самих Габсбургов!

Sic transit gloria mundi [140]. Римляне были правы. Увы! Но стоит ли сетовать на судьбу, если гроссмейстер суверенного ордена Иоанна попал в тот же самый разряд? И это не кто-нибудь, а глава первого в христианском мире рыцарского ордена, основанного французскими паладинами. Благодаря императорско-королевскому обер-гофмейстеру и для магистра-иоаннита нашлось подобающее по немецкому ранжиру местечко. Шарль не без удовольствия прочитал сделанную мельчайшим, но безукоризненным каллиграфическим почерком приписку: «Ранг кардинала. Титуловать эминенция». Вот тебе и «преимущественное величество»! Впрочем, красная митра куда дороже королевской короны, если та падает вместе с твоей головой. Воистину невзгоды ближних помогают нам переносить собственные.

Когда свершилась долгожданная реставрация, фюрст Карл фон Роган был уже в солидных летах, чтобы вновь пускаться во все тяжкие. Да и «Сто дней» Бонапарта [141] его достаточно остерегли, и вообще режим короля Шарля Десятого [142] — как ни смешно, но кузена тоже звали Карлом — не казался ему прочным.

В 1820 году Роган купил превосходное поместье Сыхров близ Турнова и, расчетливо перестроив барочную усадьбу, зажил в сельском уединении. Его честолюбие было в какой-то мере удовлетворено пожалованием высочайшего ордена Золотого Руна, проценты на выгодно вложенные капиталы росли, и можно было посвятить остаток лет охоте и геральдическим изысканиям.

Княжеские конюхи холили норовистых скакунов, егеря подкармливали кабаньи выводки и оленей, науськивали на подранков еще неуклюжих борзых щенков. Последние знатоки соколиной охоты вывозили в луга нахохлившихся под клобучками птиц, нетерпеливо когтящих рукавицу. Пока надстраивалось восточное крыло, благодаря чему замок приобрел некоторые черты классицизма, местные садовники завершили переделку парка. Вопреки первоначальному намерению владельца сделать все, как в Версале, возобладал более естественный английский стиль. Князь, которому всегда было чуждо тупое упрямство, примирился и выписал из разных стран образцы редкостной флоры. Как ни странно, но многие из них прижились, обогатив парковый ансамбль роскошеством форм и красок.

Когда все эти, в общем, приятные хлопоты пребывали в самом зародыше, во Франции произошло прозорливо угаданное Роганом потрясение [143]. Бурбоны были окончательно и бесповоротно изгнаны, и кузен Карл, потеряв трон, с такими трудами добытый для него монархами-победителями, поспешил укрыться все под тем же габсбургским крылом, в радушной и милой Богемии. Ему суждено было стать первым именитым гостем в замке Сыхров. В память об этом историческом событии лучшая зала была украшена королевскими лилиями и знаменами дома Бурбонов, которые, в отличие от габсбургских «апостолических величеств», звались «христианнейшими королями».

Через год после визита августейшего тезки, изгнанного своим народом, Карл де Роган скончался на семьдесят первом году жизни, не успев завершить составление развернутых списков кавалеров Золотого Руна. Поэтому, в отличие от более знаменитых предков, среди которых были прославленные военачальники, дипломаты, он не оставил после себя ничего. Его обошла стороной не только подлинная слава, увенчанная неувядаемыми лаврами Генриха Второго Рогана [144], победоносного полководца, хитроумного политика и одаренного литератора, но даже скандальная известность великого милостынераздавателя Франции герцога-кардинала Эдуарда, замешанного в громком деле о бриллиантовом ожерелье [145] — в ту, по сей день до конца не разгаданную аферу, чьими героями были граф Калиостро, прожженная авантюристка де ла Мотт, Мария-Антуанетта и король Франции. Надо признать, что эта история порядком подстегнула набиравший силу революционный процесс и в конце концов привела Людовика Шестнадцатого на гильотину. По иронии судьбы он был тезкой одного из Роганов [146], так любившего, в отличие от Карла, азартные приключения.

Как знать, быть может, родоначальник новой, австрийской ветви Роганов вытащил себе не худший билетик. По крайней мере, его наследник на целых десять лет перекрыл рекорд отца, оставившего с носом всех прежних Роганов. Не изведав тяжелых болезней и сердечных ран, князь Камил счастливо избег военных походов и поединков. Лишенный честолюбивых помыслов, он умел наслаждаться дарами судьбы и, не пренебрегая светскими увеселениями, целиком посвятил себя рачительному хозяйствованию.

Самым грандиозным его предприятием явилась коренная переделка замка, продолжавшаяся без малого тридцать лет. Именно при нем поместье обрело нынешние свои очертания. Возникли обе доминирующие башни: круглая Бретонская и квадратная де Роган, а также несколько других башнеобразных пристроек над фасадом и проездом через внутренний двор. Вход в сад украсила увитая розами двухмаршевая лестница, появились торжественные фонтаны и задумчивые баскетки для романтических рандеву. Перестроив помещения в неоготическом стиле, бурно входившем в моду, и соответствующим образом изменив интерьер, Камил совершил почти невозможное. Несмотря на средневековый колорит и всякого рода мрачные аксессуары, дворец стал выглядеть необыкновенно роскошно и, главное, был исключительно удобен для житья. Резные лестничные пролеты, потолочные балки, стрельчатые витражные окна и соответствующим образом декорированная мебель самым естественным образом сочетались с нарядными фаянсовыми калориферами, китайскими и мейсенскими вазами и витыми люстрами, сверкающими позолотой и хрусталем. Всюду свет, много воздуха, музыки и цветов. Особенно солнечной и просторной казалась комната с роялем, в которой обычно гостил по приглашению хозяйского управляющего какой-нибудь знаменитый певец или композитор.

Лишь одно помещение было выдержано в подчеркнуто сумрачных тонах. В исторической зале, где принц Карл принимал свергнутого монарха, наследник не разрешил передвинуть ни единого стула. Переделке подвергся только потолок, украсившийся глубокими готическими кессонами, да были заменены на новые штофные обои и витражи. Благодаря столь легкой косметической операции по соседству с королевскими лилиями появился увенчанный княжеской короной щит Роганов, разделенный вертикально на два поля: на левом, червленом, красовались десять золотых ромбов, справа же пестрел непорочный мех горностая. Под знаком этого милого зверька прославил себя в какой-то давным-давно позабытой баталии один юный виконт, чье геральдическое наследие благодаря династическому браку стало непременным достоянием дома Роганов. Как бы там ни было, но ромбы и Горностаевы хвостики назойливо лезли в глаза повсюду. Их сложный орнамент угадывался в драгоценном наборном паркете, в оконных переплетах, карнизах, книжных шкафах. Сам виконт был изображен на одном из витражных портретов, украшающих столовую, в тяжелых доспехах и верхом на коне, также защищенном железом. На других окнах красовались другие всадники-предки, кто в берете, кто в шляпе с пером, а кто в плаще с мальтийским крестом. Специальная надпись, выполненная готическим шрифтом, увековечивала их славные деяния. Судя по всему, скандал, случившийся с герцогом-кардиналом Луи [147], явился досадным исключением. И вообще Роганы более поздних эпох были увековечены на живописных полотнах, развешанных вдоль лестницы и во внутренних покоях, не предназначенных для чужих глаз. Порой их несколько унылый строй чередовался портретами августейших кузенов вроде «короля-солнца» Луи Четырнадцатого или Филиппа Пятого Анжу [148]. Родственные представительницы прекрасного пола сгруппировались в спальне княгини, удачно дополнив капризные извивы рококо и багетное сияние, обрамлявшее тонкие полотна Антуана Ватто [149]. Дамы не столь значительные нашли успокоение в так называемом Дамском салоне, заставленном легкомысленными козетками и всевозможными пуфами, где общество наслаждалось иногда игрой заезжего скрипача-виртуоза. Королевские фаворитки и матери кардиналов, жены академиков и маршалов Франции, они, как и при жизни, продолжали смотреться в бездонный омут венецианских зеркал.

Невзрачное сумеречное стекло, с помощью которого кудесник Лёв показал императору Рудольфу тени его родителей, молодой князь никогда не выставлял на глаза. Купленное Карлом в Вене за триста серебряных гульденов, оно пылилось в потаенной каморке, куда нельзя было войти, не зная секрета.

Лишь для единственной женщины было сделано исключение (исключение в стиле Роганов): для прекрасной Шевретты — Марии Роган-Монтазон, герцогини де Шеврез. Ловкая интриганка и заговорщица, посмевшая бросить вызов всесильному кардиналу Ришелье, взирала на худосочные выродившиеся поколения со снисходительной улыбкой. Подруга Анны Австрийской, столь пылко воспетой Дюма-отцом, и возлюбленная таинственного мушкетера, ставшего потом генералом иезуитского ордена, она умела прощать людские слабости.

Когда из зарубежной командировки вернулся директор музея доктор Индржих Врана, для Березовского не осталось в Сырхове никаких тайн, за исключением мальтийского жезла, что, естественно, особенно волновало, и магических зеркал кабалиста Лёва. Поскольку никто из персонала ничего об этих предметах не слыхал, Юрий Анатольевич с нетерпением дожидался приезда Враны, широко известного своими публикациями о всякого рода музейных редкостях.

Директорский кабинет находился в покоях, которые еще в начале века занимал комиссар сыхровских имений и друг гениального Дворжака [150] Антон Гебль. Переступив высокий порог, Березовский испытал некоторое разочарование, обнаружив сугубо современную деловую обстановку с телефонами, цветным телевизором и баром, искусно замаскированным среди книжных полок.

Доктор Врана оказался симпатичным пожилым человеком в строгом черном костюме, который очень шел к его румяному лицу и совершенно седым волосам.

— У вас замечательный музей, — сказал Юрий Анатольевич. — Я жил здесь, как в сказке. Не хочется уезжать.

— В Турнове уже были, местные достопримечательности видели?

— Еще бы! Эти замки над Изерой прямо с ума меня свели.

— О, чего-чего, а всяких замков и крепостей у нас в стране хватает! Около тридцати тысяч.

— Кстати, о замках. Это не ваши предки владели Врановым?

— Мой отец был потомственным настройщиком органов. Ваш орган — сердце, допустим — по-чешски орган, а орган — вархани.

— Вот как! — Березовский улыбнулся невольной игре созвучий.

— Вы не смейтесь. Это очень серьезная и очень уважаемая профессия — настройщик органов. Сейчас их, как вы говорите, днем ищут с огнем. У нас в замковой капелле есть превосходный инструмент. На нем не раз играл сам Антонин Дворжак. Но сейчас он, к сожалению, не в лучшем состоянии, а доверить настройку случайным лицам я не имею права. Что делать? Таких специалистов, каким был мой покойный отец, теперь нет… Мои коллеги сообщили мне, что у вас есть какие-то вопросы насчет Роганов?

— Прежде всего мне бы хотелось узнать насчет зеркал Лёва. В книге расходов я нашел запись, что они были куплены…

— Еще живы старики, которые их видели, но сам я не видел. В годы нацистской оккупации за ними специально из Праги приезжали эсэсовцы. По личному заданию Эйхмана. С тех пор их никто не видел и никто не знает, где они.

— И что говорили об этих зеркалах очевидцы?

— Я беседовал с Роганом на эту тему. Он сказал, что это было зеркало с секретом. С одной стороны сквозь него было видно, если смотреть в темноту. Это и позволяло делать всякие фокусы.

— Вы знали Рогана? Последнего владельца?

— Он остался работать у нас в качестве экскурсовода. — Врана усмехнулся и помотал головой. — «Раньше вся эта роскошь принадлежала паразитам, — было его излюбленной присказкой. — Теперь это ваше»… Уговоры на него не действовали. Характер!

— И чем все кончилось?

— А ничем. Дали доработать до пенсии. — Других наследников не осталось?

— Где-то живут побочные потомки. В Брно, я знаю, работает на почтамте такой Зденек Роган, но это уже настоящий чех. Тем паче жена его — пани Рогаиова. Совсем по-нашему звучит, правда?

— Волшебная сказка с современной концовкой, — меланхолично заметил Юрий Анатольевич. — Так и должно быть. Однако в истории с мальтийским жезлом я, честно говоря, предпочел бы более романтическую развязку… Это вторая моя проблема, соудруг Врана. В вашем замечательном музее я знаменитого скипетра не нашел. Разве что на портрете великого магистра Рене де Рогана [151].

— Ну и как, согласуется он с вашими описаниями?

— Не очень, что меня не так уж сильно волнует. Хуже другое — он существенно отличается от павловского оригинала.

— Жезл, который находится сейчас в Павловске, был сделан в 1798 году в Риме по специальному заказу графа Литта.

— Где же подлинник?

— Говорят, что был здесь, у нас.

— Говорят? — с ноткой недоумения переспросил Березовский.

— Именно. К сожалению, никто не потрудился должным образом оформить показания немногих живых свидетелей. Сейчас эта история настолько обросла легендой, что уже не отличить правду от выдумки. Согласно наиболее распространенной версии, жезл достался нацистскому протектору Гейдриху. Только такой ценой Рогану удалось спасти от верной смерти шестнадцать заложников.

— И он пошел на это!

— Как говорят, не колеблясь… Кое-кто считает, что среди арестованных находилась женщина, которую он безумно любил. Последняя любовь! Это очень много значит в жизни мужчины.

— А куда жезл девался потом?

— Тут начинается цепь всевозможных россказней. Принято считать, что вдова кровавого палача продала реликвию американцам. Не исключено, что она действительно находится в частной коллекции какого-нибудь милиардера.

— Но мне не удалось обнаружить даже сколько-нибудь примечательных документов.

— Кое-какие документы сохранились. Я их вам покажу. Но вообще-то вы совершенно правы. Мальтийский диплом, письма и прочие важные документы исчезли вместе с жезлом.

— Неужели не осталось никаких следов? — Березовский не сдержал горестного восклицания. — Хотя бы карточки в каталоге?

— О каком каталоге может идти речь, если тут находилось приватное владение? Музей создали уже при народной власти.

— Конечно, конечно, я совершенно забыл… Значит, ничего-ничего не сохранилось?

— Легенда — это уже нечто. Отсюда возможны и варианты…

— Какие, например, если не секрет? — Березовский нетерпеливо подался вперед.

— В том-то и дело, что секрет! — доктор Врана удовлетворенно потер руки. — Есть сведения, что в анналах ордена, хранящихся в его суверенных владениях в Риме, содержится упоминание о рецепте какого-то сильнодействующего снадобья, передаваемом от гроссмейстера к гроссмейстеру. Этот рецепт, должным образом зашифрованный, и хранился в потайном отделении жезла.

— Подобные игры были в стиле эпохи! — заинтересованно покачал головой Березовский. — А что за рецепт, не знаете?

— Точно не знаю. Но смею предполагать, что речь могла идти о чем-то вроде продления жизни.

— Именно поэтому Литта и решился подменить жезл! Но это значит, что он не желал долгого правления Павла?

— Боюсь, что эту загадку нам уже никогда не разрешить.

— Однако я знаю человека, который дальше других продвинулся в этом направлении. Я даже держал в руках рукописи, которые он разыскал в библиотеке монастыря Тепла.

— Вы имеете в виду профессора Солитова? — обрадовался Врана. — Обаятельная личность!

Юрий Анатольевич ничего не сказал в ответ, но первоначально показавшаяся нелепой мысль о том, что Солитов мог решиться на отчаянный опыт, все настойчивее овладевала его воображением.

Заснуть на самом излете жизни с надеждой проснуться через двадцать четыре года! Чем долее он думал об этом, тем больше смысла находил.

Загрузка...