Глава тридцать первая АНАТОМИЯ МГНОВЕНИЯ

Алексей «ушел» в глубокий омут и не подавал признаков жизни. От матерых людей знал, что нужно продержаться хотя бы полгода, а там привычная текучка возьмет свое. Что же касается «чистых» документов, то он знал, как делаются подобные вещи, и примерно догадывался, куда следует обратиться по такой надобности. Так, на всякий случай, ибо не верилось до конца, что милиция выйдет на его след. Себя-то он ни с какой стороны не обозначил: ни тогда, когда отсиживался на хлебах у Протасова, таясь всякого постороннего глаза, ни там, среди колючих сосенок, под глухой завесой дождя. Вышло, конечно, не совсем ладно. Не стоило мараться на всю жизнь за полторы тысячи. Тревоги и хлопоты обойдутся дороже. Уж он-то всякого нагляделся за свои молодые годики и твердо усвоил немудреное правило: жить надлежало только сегодняшним днем. Завтра — штука обманчивая. Оно никому не гарантировано.

В первый раз Алексей попал за колючую проволоку, когда ему едва исполнилось восемнадцать лет. По-глупому, по-пустому. За пьяную драку, в которой кто-то кому-то пробил череп отрезком водопроводной трубы. Не до смерти, но вполне квалифицированно.

С той поры и началось его переучивание. Вернее, волчье натаскивание, потому что школьные годы не оставили в душе почти никакого следа.

Нельзя сказать, что у Алеши, вполне нормального мальчика и среднеуспевающего ученика, не было принципов и убеждений. Такое вообще едва ли возможно в человеческом обществе. Но это были дурно усвоенные убеждения и безжалостно искромсанные принципы, большей частью противопоставлявшие узко групповые интересы общественным. Даже не столько противопоставлявшие, сколько бездумно игнорировавшие их, словно, кроме кучки избранных — в рамках подъезда, двора, школьного класса, — ничего вокруг не существовало. Примерно по такой схеме определял свое место в мире первобытный человек, для которого все многообразие бытия сводилось к жесткой полярности: свои и чужие. Среди «своих» царила гармония с законами и строго упорядоченной иерархией, с «чужими» дозволялось абсолютно все. Они были «добычей», эти чужие, подчас легкой, но большей частью опасной. В этом случае разумнее было обойти их стороной. Держать данное слово, быть великодушным и щедрым, защищать слабого — все эти прекрасные порывы как бы заранее предназначались только для «своих», только для внутреннего употребления. И такие понятия, как «вина», «грех», — тоже. Обмануть хитроумным коварством врага почиталось доблестью.

Умонастроения тесно сплоченной компашки, в которой Алексей благодаря незаурядной физической силе и дерзости вскоре занял ведущее положение, вполне укладывались в столь примитивный кодекс, «первобытный» в смысле этической праосновы, потому что в остальном Алексей и соучастники его молодецких забав были болезненно привержены к последним веяниям ультрамодерна. Не в изобразительном искусстве или архитектуре, к которым были вполне равнодушны, а, скорее, в специфической сфере быта. Шарф с цветами любимой команды, часы с миниатюрным калькулятором, грохот и мигающие огни дискотеки, безусловно, составляют зримые приметы современности. Но было бы абсурдом свести к ним или еще каким-то немногим признакам безмерную сложность века, стремительно меняющего внешние формы, обремененного, кроме всего прочего, непомерной ответственностью за бесценное историческое наследство, такое уязвимое, хрупкое перед лицом затаившейся смерти. А вот ограничить оказалось возможно: кинофильмами и книгами, главный герой которых шпион, преуспевающий, упоенный вседозволенностью, уже по самой природе своего ремесла вынужденный быть оборотнем. Тотемные значки пресловутой «массовой культуры», тесно соседствующей с «контркультурой», превратились чуть ли не в самоцель, сделавшись объектами массовой погони. Охота за фирменной этикеткой на кармане куртки или на джинсах стереотипно соединилась с пристрастием — чисто снобистским — к автомобилям, желательно иномарочным.

Первая модель менялась на третью, восьмая — на особо престижную двенадцатую. Алексей, наметивший для себя карьеру механика автосервиса, воспринимал естественное для человека стремление к совершенству как непрерывную смену этикеток, сверкающий парад ярлыков.

В колонии строгого режима у него оказалось достаточно времени, чтобы произвести хотя бы некоторую переоценку ценностей. Но, избавившись от кое-каких жалких остатков совести, он остался на прежних позициях. Поэтому, сблизившись с уголовной шпаной, работавшей под «воров в законе», скоро проникся ее романтической гнильцой и покорно дал изукрасить себя подобающей татуировкой. Выбившись таким манером в лагерную аристократию, Алексей с удовлетворением ощутил, что жить можно даже за проволокой. Решив перехитрить всех и вся, он дал себе зарок соглашаться только на «верные» дела, словно такие существовали в природе. По-видимому, какая-то глубоко затаенная опаска подсказывала ему, что полулегальные заработки в автосервисе все же предпочтительнее откровенного криминала. На худой конец, профессия механика могла послужить надежным прикрытием. Частную активность в сфере сантехники или, допустим, шабашничество он почитал не вполне респектабельными.

Не удивительно, что, выйдя на свободу, Алексей пошел на поводу у новых друзей и вновь очутился на скамье подсудимых.

На сей раз его судили за кражу музейных ценностей. Видно, что-то оказалось не так в тщательно отработанной схеме, хотя дело и рисовалось верным — наводка была, и дружки подобрались, надежней не бывает, один к одному. В итоге еще восемь лет, клеймо рецидивиста и мрачная перспектива стать лагерным завсегдатаем — Алексей встретил одного такого в пересыльной тюрьме. Из своих тридцати семи нескладно прожитых лет он пробыл на воле только шестнадцать. Было, от чего загрустить.

Именно в этот период душевных распутий набрел Алексей на Максима Артуровича, человека иной совершенно касты, птицу полета высокого.

И надо же случиться такому, что в тяжелую пору, когда прокладывали трассу через сплошную болотную топь, Алексей сумел уберечь столь важную персону от глупой промашки, чреватой, однако, всякими осложнениями. Максим Артурович услуги не забыл и, предварительно присмотревшись, приблизил к себе смышленого паренька, стал учить его уму-разуму.

— Считай, что в рубашке родился, — заметил по этому поводу Алешкин сосед по нарам. — Это знаешь какой делец? Нам с тобой и не снилось, что он проворачивает. Истинно туз! Будешь как сыр в масле кататься. Только не оплошай ненароком. Ведь одно дело понравиться, другое фарт удержать, а это нашему брату особенно нелегко, сорваться можно…

Алексей не сорвался, став для Максима Артуровича телохранителем, и существование его в сравнении с прежним облегчилось, хотя все восемь лет пришлось отбыть от звонка до звонка. А за это время Максима Артуровича и след простыл.

На прощание патрон — так он наказал себя величать — оставил лишь меховой жилетик, который так сподручно оказалось надевать под ватник, и бумажку с телефоном. Поддевочку, правда, отобрали при первой же проверке — не положено, — но бумажка сохранилась.

Оказавшись на свободе, Алексей позвонил Максиму Артуровичу по междугородному, как только добрался до ближайшего переговорного пункта. Но то ли патрону было не до него, то ли трудности какие встретились, только свидеться с солагерником он почему-то не пожелал. Вместо торжественной встречи сразу переадресовал Алешу к директору гастронома Протасову, с которым имел дела. Первая встреча состоялась на станции Синедь, где у Вячеслава Кузьмича строилась дача из ядреного соснового бруса, способного противостоять даже сибирским морозам и вечной мерзлоте.

— Что же мне делать с тобой? — озаботился Протасов, придирчиво изучив документы. — В Москве проживать тебе, сам знаешь, запрещено, а вне столицы, уж извини, ты мне просто не нужен… Ну да ладно, что-нибудь придумаем. Поживи пока тут. Заодно и домик постережешь, чтоб не спалили ненароком, — рассыпался он мелким натужным смешком. — Это я так, шучу! Но за материалом смотри в оба.

— А чё мне тут делать? — по-глупому спросил Алексей, озирая пахучий сруб и уже готовый, золотистый от олифы хозблок с банькой.

— Жить и радоваться, что на свободе, дурья башка! — Вячеслав Кузьмич добродушно похлопал его по широкой спине. — И ожидать желательных перемен. Они не замедлят последовать, если, конечно, хорошо себя зарекомендуешь. За мной не заржавеет. Будь спок.

Новый патрон оказался не слишком щедрым. Денег давал только-только на прокорм, но когда приезжал, один или с гостями, пиры закатывал знатные. Алеше долго потом оставалось чем полакомиться. Жаль, холодильника не было из-за отсутствия тока. Впрочем, новоиспеченный -сторож вскоре приспособился, соорудив в бетонированном подвальчике ледник. Даже стружки туда натаскал, чтоб не так быстро таяло.

Сначала он прятался от чужих глаз, отсыпаясь днем и выходя во двор только ночью, хотя особых причин к тому не было. Но постепенно осмелел и даже начал помогать ближайшим соседям. Благо силой бог не обидел, а топориком за свои тридцать с лишним намахался вдоволь. Со всех сторон посыпались трешки, когда обнаружилось, что лучше Алексея мало кто может приладить на место обтесанное стропило. Даже переманивать его стали на свои участки. Шабашники тоже готовы были взять его к себе в долю.

Надеясь на решительную перемену в судьбе, он с ленивой небрежностью отклонял предложение за предложением. Новый патрон был, по всему видать, дельцом первостатейным, и Алексей со дня на день ждал от него чуть ли не манны небесной. Ведь все признаки процветания были налицо!

Помимо служебной машины, у Вячеслава Кузьмича имелся собственный мерседес с таким номерком, что закачаешься, а в придачу ко всему — личный шофер. Наезжал всегда шумно, с набитым снедью багажником — чего же больше? Алексей интуитивно понимал: если уж наказано ждать, так будь добр набраться терпения. Тем более что после зоны жизнь в Синеди была чуть ли не рай. Только скука временами заедала такая, что волком выть хотелось. Не о таком будущем мечтал Алексей, цепенея в полярной ночи. Совсем иначе рисовалась ему сладостная свобода.

Между тем ожидаемая перемена все не наступала. Вячеслав Кузьмич даже не заговаривал про нее. Лично его вполне устраивало нынешнее положение. Дача строилась медленно, а в должности сторожа и подручного ловкий, смышленый парень оказался на высоте. Чего же еще желать?

Особенно муторно стало Алеше, когда зарядили дожди. Прислушиваясь к заунывному шелесту струй, монотонно долбящих свежеуложенный шифер, он, как когда-то в детстве, рисовал картины знойных экзотических стран, воображая себя в роли одетого с иголочки джентльмена.

Но ветер, швыряя холодную россыпь в затуманенное окно, упорно возвращал к реальности. Алексей был одинок перед наступающей осенью и никому не нужен. Мать умерла, отец давно куда-то запропастился, а друзей, которые пусть не ждали, но хотя бы изредка вспоминали о нем, он не нажил. Что же касается необыкновенных приключений и роскошеств, которые показывали в картинах из заграничной жизни, то все это были пустые бредни. Протасов давал наглядный пример, как следует организовать и украсить свой быт.

Но чтобы жить с таким размахом, требовалось многое. Прежде всего — соответствующее положение, затем — деньги. На мало-мальски солидную должность рассчитывать Алексею, прямо скажем, не приходилось, а заработанного в колонии могло хватить разве что на несколько месяцев, и то при весьма умеренных запросах. О сотнедругой, что перепали ему здесь, на местном азарте, и говорить не приходилось. Он намеревался спустить левый заработок при первом удобном случае, чтобы достойно отметить освобождение.

Однажды утром Алексей решил предпринять вылазку в местный торговый центр.

Облачившись в старую плащ-палатку, он бодро потопал по лужам, увязая в липучей глине. Видимость была плохая. Сквозь завесу дождя лес рисовался расплывчатой серо-зеленой массой, а в придорожном кустарнике путался клочковатый туман. Поход оказался неудачным: на дверях продовольственного магазина висел угрюмого вида амбарный замок, над которым была пришпилена записочка с магической фразой: «Ушла на базу».

Алексей от злости даже хватил дверь каблуком, прочертив на ней скользкую глинистую полоску. Очень уж не хотелось возвращаться с пустыми руками, заново месить грязь. Но выбирать не приходилось. Дом быта, куда можно было войти, его ничуть не волновал, а киоск «Соки — воды», построенный позапрошлым летом, так ни разу и не открылся со дня приемки комиссией. Вот и все удовольствия. А дождь все падал стеной металлических шариков, которые, упруго подскакивая, разбегались по залитому пеной асфальту.

Лишь зеленая вывеска сберкассы вызвала в душе Алексея целенаправленный импульс. Вспомнив про лотерейный билет, зачем-то подаренный подругой хозяина Альбиной, он решил от нечего делать проверить таблицу. С этим намерением и взялся за железную ручку и толкнул тяжелую дверь. Но то, что он увидел внутри, заставило его тихонько просунуть вперед носок сапога и настороженно прильнуть к образовавшейся щели. Он проделал все это почти инстинктивно, не имея никаких определенных намерений, и так же автоматически принялся подсчитывать мелькавшие в руках кассирши пятидесятирублевки. С его наблюдательного пункта их хорошо было видно: наманикюренные бледные пальчики и зеленые с белыми полями бумажки. «Двадцать один, — насчитал он и тут же подумал о том, сколько их уже прошелестело под вишневыми ноготками до того, как он открыл свой непрошеный счет. — Уж верно, не меньше…»

Только после того как деньги оказались внутри серой книжицы, а сама эта книжица просунулась в полукруглый вырез в стекле с золотыми буквами, Алексей перевел дух и обратил внимание на тщедушного старичка, облокотившегося о стойку. Скучая, а может, о чем-то думая, он глядел в потолок, а с его черного плащика и сложенного зонта стекали на пол юркие струйки. Деньги старичок, не считая, засунул в боковой карман и, поклонившись кассирше, что-то пробормотал. Слов Алексей не расслышал, потому что отпрянул от двери и выскочил наружу. Что ему делать дальше, он тогда опять же еще не знал, не задумывался. Просто затаился в сторонке, как остановленная магнитом чуткая стрелка.

И так же по-звериному зорко он проводил взглядом просеменившего мимо белоголового человечка, укрывшегося под колоколом зонта. И потянулся за ним, приотстав на дистанцию видимости, неслышно ступая чуть ли не след в след. Следов-то, конечно, на асфальтированной, залитой водой дорожке не оставалось. Ни следов, ни листьев, ни спаренных сосновых иголок — все смывали свитые из струйных жилок ручьи. Куда ни глянь, повсюду шипело и пенилось, вскипая гневными пузырями, и хлюпанье шагов не достигало ушей. Только размытая, как сквозь матовое стекло, фигурка смутно маячила впереди.

Когда вокруг сомкнулась колючая хвоя лесопосадок, Алексей стал понемногу нагонять торопливо подскакивающую тень. Если к тому моменту у него и созрели определенные планы, то он еще не осознавал их. Словно подстегнутый изнутри внезапным ударом, метнулся на боковую дорожку и кинулся в обход, слепо продираясь сквозь упругие ветки и тяжело увязая в набухшем песке.

Что сказал он и что потом сделал, встретив спешащего человечка лицом к лицу, напрочь вылетело из головы. Будто это не он, а кто-то, непрошенно вселившийся в его телесную оболочку, привел в движение мышцы рук и лица, почти насильно заставив повиноваться приказу. Какому именно? Этого он не понял ни тогда, ни после. Крайностей он, во всяком случае, никак не хотел. И если бы в то мгновение безумного забытья старичок не проявил неожиданную строптивость и не кинулся на слегка ошарашенного Алексея с раскрытым зонтом, все, наверное, разрешилось бы немного иначе…

Придя в себя, Алексей непонимающе уставился на затоптанный песок, который медленно расправлялся под белой пряжей очистительного дождя. Пусто было на берегу, и внизу под обрывом одичало катились взбаламученные валы. Он машинально отер расцарапанную острием зонта щеку, зализал ссадину на костяшках сведенных судорогой пальцев. Удивленно уставившись на кожаный бумажник с крокодильими пупырышками, неведомо как очутившийся в чугуном налитых руках, осуждающе покачал головой.

«Это не я!» — встрепенулся в нем перепуганный голосок, но оборвался на лопнувшей, как струна, полуноте.

Затравленно оглянувшись, он спрятал бумажник, подобрал сломанный зонт и зачем-то принялся уминать взрыхленный песок, не понимая еще, что вода и так разгладит предательские борозды. Заметив откатившийся к деревцу браслет, вмятый в опавшую хвою, он вытащил блестящую змейку и, не глядя, сунул в карман.

Ознобным ветром продуло лесок. Слегка ослабевший ливень припустил с новой силой. На обратном пути в поселок Алексей не встретил ни единого человека.

Затворившись на все засовы, он торопливо разжег печурку и собрался было порубить топором зонтик, но вспомнил про металлический каркас. Пошвыряв в огонь сорванные клочья ткани, скрутил стержень и смял спицы, решив закинуть уродливое сплетение металла в озеро. Конечно, не в том месте, не там, а где-нибудь подальше. Бумажник, сберкнижку и паспорт, в который даже не заглянул, он протолкнул кочергой в самый жар топки. Оставался браслет с красным камнем, сделанный из незнакомого серебристо-зеленого сплава. По рассказам бывалых зеков Алексей знал, что обычно заваливаются именно на таких мелочах. Но камня с незнакомыми буквами — вроде бы русскими и нерусскими одновременно — стало жалко, хотя он и не знал, куда и как его можно приспособить. Поковыряв кухонным ножом, ловко выцарапал камень, слегка выщербив край, и одним ударом расплющил чешуйчатого гада, полурыбу-полузмею.

Алексей если и думал тогда о чем-то, то только о том, что надо было окончательно рехнуться, чтоб вляпаться в «мокрое» дело из-за полутора тысяч, разом порушить надежды на какую-то новую жизнь. Следовало затаиться и выждать. Если все действительно прошло вчистую, то у него есть шанс благополучно выскочить.

Дабы не привлекать к дому излишнего внимания, он плеснул в печку из кружки и разворошил дымящиеся уголья. Затем крадучись выбрался на улицу — запереть ставни. Начинался новый период дневной спячки, сумеречной змеиной активности. За целую неделю его так никто и не потревожил. Работы вокруг почти прекратились. За кольчужной завесой осадков, давным-давно перекрывших всю годовую норму, канули в небытие и последние следы. Уже никто не смог бы прочитать оставленные на песке письмена.

Алексей не умел долго размышлять об одном и том же. Даже рисуя планы на будущее, ленился продумывать их. до конца, шаг за шагом. Его мысли были коротки и неглубоки, поэтому они легко забывались, когда он хотел о чем-то забыть. Так было проще, спокойнее — представить когда-то бывшее вовсе небывшим, убаюкивая память туманными образами неземной красоты женщин и никогда не виданных городов.

Промучившись в первую ночь, он хорошо отоспался после полудня и затем уже исправно укладывался на боковую с каждым новым рассветом. Его не терзали непрошенные сновидения, дыхание было безмятежным и ровным.

А в следующую пятницу нагрянул патрон с Альбиной и прочими, среди которых Алексей знал лишь композитора с волосами до плеч и «зава» ремстройконторы. Вкусных вещей понавезли видимо-невидимо: и ветчину, и горячего копчения осетрину с янтарным жирком, и огурчики, и грибочки — чего только там не было. Потчуя дорогих гостей, Протасов разрезал пополам подогретые на печке калачи и густо намазывал их паюсной, блестящей шевровым лоском икоркой…

Какие глупости он нашептывал Альбине, когда все разъехались, какие обещания и уговоры твердил, вспоминать было и вовсе ни к чему. Зря, наверное, он раскукарекался про Тюмень, которую и в глаза не видал, про трубы большого диаметра и заработок в шестьсот рублей. И ее с собой звать было совершенно ни к чему, тем более, что он туда и не собирался. Она только подхихикивала в ответ умудренным, все понимающим смехом и нашептывала:

— Глупыш, глупыш…

Правду сказала: глупыш и есть! Дарить ей ту каменную печатку никак не стоило. Хотя, конечно, какая-то память должна быть. Все должно завершаться красиво.

Скорого завершения Алексей, впрочем, не ожидал, воображая картины на будущее одну слаще другой. Какникак, в его добровольное, хотя и вынужденное заточение Альбина внесла приятное разнообразие.

Однако уже на следующий день, ближе к вечеру, он был разбужен треском подкатившего к самому резному крыльцу мотоцикла. Перебегая на цыпочках от одного занавешенного окна к другому, ему удалось рассмотреть сквозь щели милицейского лейтенанта в шлеме и сидевшего в коляске Архипа Ивановича, коменданта поселка.

Лейтенант постучал затянутым в кожаную перчатку кулаком сначала в дверь, а затем и по ставням, но Алексей, само собой, не подал признаков жизни. Насколько он сумел разобрать, разговор вертелся вокруг его, Алеши, скромной персоны. Лейтенант все больше интересовался, что он за птица, откуда пришел и где может обретаться в данный отрезок времени. Но ни на один из вопросов комендант так и не смог ответить, потому что не знал о протасовском стороже практически ничего.

Видел разок-другой, как тот тюкал топориком, а так, чтобы накоротке сойтись, ему без надобности. Мало ли их тут ошивается нынешним летом, шабашников?

Лейтенант не стал спорить и по тому, как, резко включив зажигание, он рванул с места, Алексей догадался, что его положение хоть и трудное, но не пиковое. Пока!

Поиск шел, что называется, вслепую. Искали не его персонально, а на всякий случай проверяли всех и каждого. «Очевидно, обнаружили труп», — рассудил Алексей.

Как бы там ни складывалось, но не прислушаться к такому звоночку было нельзя. Дождавшись темноты, Алексей поспешил в сторону Калинина. Полоса сплошных ливней, слава тебе господи, прошла, и он без осложнений дотопал до четвертой от Синеди станции. Только там решился сесть в электричку, выскочив из кустов в самый последний момент.

Освещенная редкими фонарями платформа отсвечивала ледяной пустотой: ни милиции, ни пассажиров. В облачных прорывах купалась промытая до блеска половинка луны. Тревожно гудели медные провода. Когда сомкнулись резиновые прокладки дверей, он облегченно перевел дух. В пустом вагоне дремал, полураскрыв рот, усталый железнодорожник.

Загрузка...